Мы быстро шли по узкому и длинному, как пищевод змеи коридору и эхо, пугаясь наших шагов, тревожно щелкало крыльями где-то под самым потолком. Иногда щелканье прерывалось неожиданным - “бульк!” и сердитым шипением Сойера, либо боязливым оханьем Вишни. Я, кажется, передвигалась почти бесшумно, если не брать в расчет глухой стук прорезиненных подошв. Коптящие рожки факелов на каменных стенах отстояли друг от друга так далеко, что темнота, являлась нашим постоянным спутником, лишь изредка отставая, но тут же забегая вперед.
Сойер, по-кошачьи зрячий во тьме, безошибочно устремлялся по коридору к цели ведомой ему одному. Он крепко держал Вишню за руку, тянул ее за собой, опасаясь, что, однажды, нырнув в темноту, маленькая, нелепая девчонка-недовесок растворится в ней без следа. Меня же он просто чувствовал рядом, слышал мое сиплое от усталости и простуды дыхание. Знал, что я не растворюсь, не рассеюсь, словно видение, что я тверда и тяжела, как эти камни, вмурованные в глухие стены. Что в самый критический для себя момент я просто брякнусь оземь в безуспешной попытке обернуться царь-птицей.
В голове моей пульсировала только одна мысль - что с мамой и куда мы идем? Я была уверена, что и Вишня молчала о том же, только с большим отчаянием и страхом. И наверняка в уголках ее темных глаз трепыхались слезинки, скатывались по щекам в углы губ, где она слизывала их, а на их месте появлялись новые. Мои же глаза были сухи, а прирученный страх сидел на плече, как попугай старого Флинта.
Сойер молчал. Может не знал, что надо говорить, а может не хотел, потому что понимал, что все слова здесь бесполезны и может быть даже вредны. Вишня молчала из страха. Я - от ожидания.
По моим ощущениям, бегство по этому коридору, длилось целую вечность и было отчасти сродни прохождению по родовым путям. Если мы выживем в этих родах, думала я, то явимся в новый, незнакомый для нас мир. Каким он будет? Примет ли? И как мы будем без мамы...