о стихоповести Валерия Митрохина
«ВЕЛИКИЙ ПОСТ»…
Поделиться прочитанным – наиболее естественная реакция благодарного читателя. Но анонсировать истинное поэтическое произведение, тем более такого многомысленного поэта как Валерий Митрохин, так же трудно, как понимать его множественные открытые и неочевидные смыслы. А когда речь идёт о большой книге в стихах, такое намерение и вовсе кажется неисполнимым… Но впечатления от этой книги такого свойства, что о них невозможно умалчивать…
Зная об особенностях художественного стиля Валерия Митрохина и имея в виду большой объём этой поэтической книги, можно предположить, что в ней представлен какой-то очень веский и значимый авторский опыт. И нужно понимать, что многоголосие этой книги можно расслышать лишь в непосредственном чтении, соприкасаясь – через каждую главу и строфу – с поэтической мыслью автора произведения. Мы же здесь лишь попытаемся разыскать читательскую тропинку к пониманию, какой силой в наше рассеянное время на поэта может снизойти такое поразительное творческое сосредоточение, грандиозным итогом которой и стала стихоповесть «ВЕЛИКИЙ ПОСТ». И ясно, что без освещения наших интуитивных поисков наиболее волнующими вспышками поэтической мысли автора, не обойтись…
Чтобы взять правильный читательский настрой и курс, попытаемся сначала понять, о чём это произведение. На первый взгляд, вроде бы ясно о чём, ведь уже в названии своего творения автор намечает его религиозную тематику в идейном русле Великого Поста. И в таком выборе никто, пожалуй, не увидит чего-то необычного: не однажды русские поэты в пафосе Великого Поста искали энергию для своего духовного восхождения. Самый известный случай – из творческой биографии Пушкина, когда в поэтическом переложении молитвы Св.Ефрема Сирина впервые зазвучали ноты смиренного исповедания поэта:
…Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
1836
Однако Валерий Митрохин, в целом следуя традиции, поставил себе невиданную по сложности творческую задачу: свой духовный опыт представить в историко-православном контексте Христианства, что стало возможным лишь в произведении эпического масштаба. Прислушавшись к краткому авторскому предисловию, предупреждающему, что это произведение – не богословское, узнаём об особенности его религиозного звучания: в нём представлено «сугубо авторское понимание Христианства». Важно заметить и ремарку к названию – «стихоповесть», которой поэт обозначил не только эпический статус, но и жанровую специфику произведения, как бы говоря: повесть в стихах – особенная повесть. И, действительно: хотя всей целостностью этой книги – глава за главой, строфа за строфой – поэт щедро открывает сияющий мир Православия, но с первых же строк каждый внимающий попадает и в стремительный поток мощной лирической энергии автора, направляемой его всеведущей и глубокой поэтической мыслью. Сердце читателя непременно отзовётся этой энергии – и пристальным вниманием, и со-чувствием авторскому повествованию, дышащему свежо, тепло и естественно, без ухищрений и мистики…
Мощь эпической составляющей этой стихоповести обеспечивается воистину грандиозным просветительским замыслом автора: конкретно и детально осветить историческую и метафизическую почву православия. Но это освещение, как и было обещано предисловием, ведётся так, что в представляемых событиях и лицах читатель видит духовные опоры, которыми крепчает личное религиозное чувство автора. Для начала, прислушаемся к авторским высказываниям своего понимания важнейших православных субстанций – христианского креста и храма:
• Орудие казни Христа
неспроста
мы носим на теле.
Крестом открывается Дверь,
за которую Зверь
не в силах проникнуть
теперь.
На храмовом куполе крест.
Под ним в безопасности
паства.
Взыскуючи Божьего Царства,
куда христианин стремится,
о чём и приходит молиться.
<…>
Кресты – в то же время и сходни.
По ним к нам приходят Господни
защиты и благословения –
буквально через мгновение.
• Я знаю, с этого порога
ведёт кратчайшая дорога
к престолу Бога.
Я знаю, на пороге Храма
сердечная стихает драма,
душевная крепчает брама.
Обратим также внимание, как по-особенному поэт обращается к светлым обликам православных святых и проповедников. Они представляются ему «конденсаторами» Божественной энергии, излучаемой Словом – божественным замыслом мира, как, например, Григорий Палама:
Нетварный свет он видел на Фаворе –
Его энергиями душу напитал
и сам стал светочем,
как свет Его очей.
В Константинополе он говорил о том,
что Космос движим Божьим Импульсатором
энергии.
Но, думается, наибольший читательский отклик вызовет художническое усердие поэта выразительно обозначить отзвучия в своей душе нравственной вести святоотеческих посланий. Так, в «священном опыте» Иоанна Лествичника поэт, в проекции на доступные пониманию нравственные ценности, усматривает и художественно утверждает архетип кодекса чести человека:
• Священный опыт Иоанна
по всей земле зерном рассеян.
Не зря же Новым Моисеем
(что и теперь кому-то странно)
пророки звали Иоанна.
• Священный слог его был прост.
Доступен, как Великий Пост,
для тех, кто верит в эти смыслы,
и тех, кто не страшится мысли:
«По каждой нашей добродетели
найдутся честные свидетели.
Поэтому, творя добро,
не ставь печать или тавро.
Крестясь на храмов семиглавие,
старайся избегать тщеславия.
Молясь и облачаясь ризами,
не побеждайся любочестием,
не величайся благовестием,
не обставляй талант сюрпризами,
намеренно не мелочись,
благотвореньем не кичись.
Избегни горделивой позы,
скрывай уколы и занозы
от праздных глаз.
И никогда ты
не выставляй их, как стигматы…»
Книга читается как эпос ещё и потому, что картины бытия постоянно искрятся глубоким авторским осознанием его гармонии и противоречивости. Острым чутьём к социальным противоречиям Валерий Митрохин выделялся ещё в годы своей журналистской деятельности, но в сём умудрённом жизненным опытом сказании горечь осознаний противоречивости мира умиряется глубоким философским пониманием её вышней заданности:
• Как почерк гения, мир не каллиграфичен –
в нём каждый росчерк от иных отличен;
нет никакого постоянства в нём,
мы в нём стабильность ищем днём с огнём,
пока, заблудшие, случайно не поймём:
мир целен тем, что он, живясь и рвясь,
и есть Наш Свет и смертная агония,
что он и есть та самая Гармония –
та самая целительная грязь.
• Миром правят мошенники и обормоты –
в их руках загребущих все льготы и квоты,
в их руках наши души и плоть…
<…>
Бог жалеет меня и тебя одинаково,
и бандита, и вора, и всякого якого,
дав нам право самим разбираться,
в чём сермяжная истина братства.
Кульминациями эпического слоя поэмы понимаются страстные авторские осознания могущества Бога на всех уровнях жизни:
Никто не в силах облучить
изношенные оболочки,
переместить все эти строчки,
сместить все буквы в палиндроме;
дать место на ангелодроме…
Лишь Он, рождённый на соломе,
лишь Он, страдающий о нас, –
Бессмертный Спас.
Превращению художественного повествования автора в эпос немало способствует и его геопоэтическая укоренённость. Судите сами. Автор стихоповести «Великий пост» никакими учреждающими метками не указал на место её происхождения, но как не заметить крымский экзистенциальный исток этого дивного поэтического изъяснения: поэт, чья плоть и дух, рождением и жизнью, связаны с Крымом, – каждой клеткой сознания чувствует крымскую природу русского православия. И мы свидетели, как авторская мысль кружит вокруг этой исторической данности.
Вот поэтическое переложение народной памяти о событиях, учреждающих крымское происхождение православия как освятительного и охранительного явления судьбы Отечества:
После того, как состоялась месса
вокруг купельной чаши Херсонеса,
безбожники языческого мира
низвергли деревянного кумира,
влачили, подожгли и утопили…
и Господа всем сердцем возлюбили…
Там Ангелы построили Собор.
Там Ангелы витают до сих пор;
бессмертные, несут они дозор.
А вот многозначные упоминания поэта о спасительных обителях православия в Крыму:
• Свято-Успенский монастырь
мы называем Крымской лаврой.
Когда-то здесь зиял пустырь,
зло контролируемый лярвой.
<…>
Один монах преклонных лет –
затворник безысходной кельи –
узрел мерцающий в ущелье,
Божественно-нетварный свет.
<…>
А на краю над самой бездной
свеча горела, и в сиянии
была видна на расстоянии
Икона Матери Небесной.
С тех пор, как был основан скит
и прозвучала литургия,
Господня Матерь – Панагия
нас в православии хранит.
• От веры Христовой силы
черпали иконофилы.
Оттуда идёт Православие
И Крестное восьмероглавие.
<…>
Те, кто стерпели конкариды,
нашли спасение и схрон
в пещерных городах Тавриды,
и для себя, и для икон.
Столь недвусмысленные высказывания дают уверенность, что именно из восчувствий православных знаков крымского пространства родился порыв души поэта поведать о них людям. Впрочем, внимательно читая, и в тексте находим отнюдь не иносказательное откровение самого автора, пришедшее в его душу излучениями бахчисарайского предместья:
…там, где беженцы-монахи
строили за годом год
день и ночь в говейном страхе
Православия оплот,
там душой своей голодной
рукотворный взгляд Господний
я увидел сквозь века…
И сронил слезу причастья
в междустрочье кондака.
И немыслимое счастье,
и невиданная власть
овладели мной бессрочно,
и впервые беспорочно
жизнь поэмы зачалась.
Точкой слияния просветительского и лирического импульсов произведения понимается неотразимое в своей поэтической силе ключевое признание лирического героя повести – о великой направляющей роли православной веры в его жизни:
Окутан бездуховным рубищем,
обыкновенный имярек,
и ненавидящим, и любящим
свой долгий проживаю век.
Несчётно раз прибегнув к зелью,
я был готов покинуть землю,
забыться и легко уйти
от обязательных забот.
Меня хотели сбить с пути
гипнотизирующий бот
и сладострастные химеры…
Я жил, не думая о том,
что встану пред Его Судом.
Но спас меня мой древний род
неистребимой силой Веры,
и предков доблестных примеры,
какими славен мой народ.
После этого признания, в органичном переплетении с рассказом о православии, разворачивается и история духовной жизни героя. Так – эпос удваивается. Читателю щедро предоставляется возможность впитать те живительные краски, которыми озарилась жизнь героя с момента обретения духовного взгляда на мир, момента, когда смыслы начинают звучать просодией молитвы за всех:
Печаль моя светла.
Пусть озарит и вас,
бессмертная зола,
что начертала след
на небосводе глаз.
Пусть осияет вас
звезды бесследный свет,
которая сейчас безропотно упала.
А, может быть, запала
в пустые недра зла?
И зло разорвала?
По мере продвижения по тексту постепенно настигает понимание, что главным желанием для самого поэта является стремление понять, ради чего родилось в нём и воплощается в слове это красочное поэтическое полотно:
Твоя душа лучом
прожжёт или осветит,
за всё и вся ответит,
расскажет, что почём,
совсем не важно, как…<…>
Куда важней, зачем…
Что же мы наблюдаем?.. Просветительский слой поэмы ведёт нас от одного события православия к другому… В лирическом же русле произведения происходит едва ли не более важный процесс: лирический герой в православном контексте обретает бытийное смирение и нравственную безмятежность, которыми загорается свет человеческой мудрости. Думается, ради этих обретений и востребована поэтом идея православного поста как очищения. Какая завидная чуткость к художественной необходимости…
Итак, в своём главном импульсе, эта книга – об авторском постижении высших истин бытия, открывающихся через православие. И войдя вглубь текста, читатель непременно узрит ту смысловую связку, которая объединяет в общий поток оба эпических пласта произведения: историю православия и историю души поэта:
Но я тут о другом
и гуглю, и глаголю…
даю безумью волю и понимаю снова,
в чём этой жизни суть.
И знаю, только слово (выделено мной – Л.К.)
мне открывает путь.
Несомненно, речь идёт о поэтическом слове, которое в общем контексте поэмы воспринимается аллюзией Слова – божественного замысла мира. И весь текст произведения, неповторимо и самобытно, подтверждает первоначальное предположение. Именно этим семантическим слоем повествования от автора исходят самые значимые открытия о мире и о себе – и метафизические, и поэтические. Насколько первична для автора эта грань всего произведения, можно судить по интенсивности её выходов на поверхность повествования. Из совокупности высказываний героя о поэзии нетрудно выявить основные черты его личности и поэтики.
В первую очередь, мы получаем яркое представление о фирменном стиле общения Валерия Митрохина с читателями. С самого начала поражает настрой авторского высказывания: он говорит так, будто уверен, что его прочтут лишь те, кому можно довериться. Иначе не объяснить степень искренности – на грани исповедания – в каждом сюжете книги. Поэт не просто доверяет читательской прозорливости, он полностью полагается на неё и, часто без разъяснения, включает читателей в процесс домысливания авторских идей, то есть в со-чувствование и в со-творчество. И благодарный читатель не может не воодушевиться таким доверием. К тому же, рассматриваемое произведение хоть и является высказыванием состоявшейся личности и истинного мастера слова, но оно напрочь лишено настроения важного и всеведущего самодовольства: напротив, оно наполнено творческим смятением, ответственным волнением перед важностью избранной темы. И как велика ценность такой искренности и вдохновенной восторженности, когда они исходят не от юноши, а от зрелого мужа…В этом случае читателям слышится важная весть: значит, жизнь, несмотря на её тяготы и испытания, стоит того, чтобы отдаваться её сложностям, а не разочарованиям в ней…
Какими средствами добивается поэт, что такое объёмное произведение не утомляет? Так ведь его сложное содержание звучит легко и немонотонно: как вольные морские волны играют его разнообразные ритмы, как просто и понятно звучит его язык. Пользуясь разговорным языком в изложении такой сложной темы, поэт веско утверждает непроизвольность, непридуманность своего рассказа.
В этом произведении Валерий Митрохин находит также новые краски, чтобы утвердить своё понимание поэзии как проявление стоицизма личности творца:
Любое искусство – неволя;
оно с ней в сокровном родстве,
рождаясь из внутренней боли,
оно – мастерство в мастерстве.
И с этой своей высоты
до самой простой простоты
поднимешься, мученик, ты.
И станешь ты вещ,
и в огненну пещь
войдёшь…
Конечно, это не религиозное произведение. Мы видим здесь сугубо авторское воплощение давней традиции русской поэзии – искать пищу и удовлетворение духовной жажды в самых высокодуховных источниках, которые были ниспосланы нам Провидением. В послании Валерия Митрохина представлено много свидетельств, удостоверяющих, что вовсе не случайно именно в бытийных вестях этих источников, призывающих к очищению души, собрали свой богатый урожай его духовные и поэтические устремления.
Трудно обозначить действительный жанр этого произведения. Больше всего оно понимается как духовные мемуары в стихах – покаянное исповедание от поколений советской атеистической эпохи, неторжественный рассказ об обретениях в художественном диалоге с евангельскими и святоотеческими посланиями, неприкрашенное откровение о внутреннем, несуетном процессе созревания духа героя повести…
В настоящем художественном творении, неизменно многогранном, всегда можно обнаружить облако смыслов, витающих над авторским текстом. Была бы только у читателя охота вычитывать этот сверхтекст в данном сочинении, и тогда каждый найдёт в нём нечто важное для своего собственного духовного движения. Отметим же здесь для почина, словами выдающегося русского лирика, один из важнейших незримых смыслов, который источается из самой глубины рассматриваемого произведения: «Мысль о подчинённости нашей воли другой, высшей, до того мне дорога, что я не знаю духовного наслаждения превыше созерцания ея на жизненном потоке» (Фет А.А. Мои воспоминания. 1848-1863. Ч.I. М., 1890. С.VI).
Писать о высоком для каждого поэта и писателя – истинное испытание, ибо в этом художественном поле очевидна даже самая малая фальшь…Немногие смельчаки вступают на это поле. И вряд ли можно говорить о естественности столь яркого события в пространстве современной поэзии, но Валерию Митрохину оказалось по плечу такое задание – в столь высоком контексте звучать органично и волновать истиной.
Догадываясь, для чего Господь
ведёт нас через муки и страданья,
брать зёрна истины и соль земли в щепоть –
искать для каждой жизни оправданья.
Прощая всех, но лишь себя не сметь,
и как спасенье понимая смерть…
январь 2020
Людмила Корнеева (Порубай),
литературовед,
Крым, Судак,