А времена тяжёлые лютовали, бедовые, что греха таить. Тятька последние штаны исхудавшие подшивал в промежье. Инженерил, получку жданную как манну хватал в широкую ладонь раз в квартал. Да кому они нужны были в то время, инженера в своих конторах ведомственных? Страна, исподним вывернувшись наизнанку, по швам трещала. Истерично взлаивающие очереди под дверями вино-водочных, талоны, пустые прилавки, бритые затылки доморощенной братвы, что шерстила в варёнках и кожанах гудящие нервным улеем рынки.
Да только я про те невзгоды по малолетству не ведал. Мне в мои неполные десять рассветное солнце сверкало тёплыми лучами вдосталь, высветляя вихрастый затылок. К началу июня паковал батька меня с нехитрой дорожной кладью в расшатанную плацкарту. Ночь пути дребезжал состав по стыкам рельс, раскачивая крепкий чай в подстаканниках. А ранним утром встречал нас на пару с тятькой заспанный райцентр, от которого видавший жизни пазик, штурмуя лесистые взгорки, мчал, утробно взывая, два часа кряду до деревни.
Вот в ей и коротал я золотое детство своё, не зная печали. Дедова рыбалка, да бабулины оладьи. Собиралась морщинистой рябью озёрная гладь под лёгким сиверко, шелестели изумрудным атласом листвы шепочущие берёзы, да желтили пыльным песком укатанные просёлки. Живи всласть, греби счастье лёгкое ветряное в полный вздох.
***
Петух охранял свой гарем на заднем дворе, в огороде у Бедняковых. Пока квохчащие куры-потаскухи рылись в грядках промеж рядов картофельной ботвы, он вышагивал, приструнив шпоры, по тропке взад-вперёд, надменно дёргая башкой с острым клювом и выглядывая поединщика. И находил его каждый день с утра, когда я шёл к Тимохе. Давать крюка по дороге было непозволительной роскошью и тратой времени, а проверить свою смелость в ежедневной схватке с этим рыжим горлопаном – маленькая, но победа.
Так и мчал я к Тимохе, едва успев позавтракать, через задний двор его соседей по улице, Бедняковых. Завидев супостата, петух вставал в стойку, отходил чуть в сторону, а стоило его миновать, бросался вприпрыжку следом, норовя вскочить на спину, шумно хлопая крыльями. Если в последний момент успеть обернуться и засадить ему по наглой харе пинком, он удивлённо отлетал назад, встряхивался и снова бросался в атаку. И так все добрых полсотни метров, пока не доберёшься до калитки. Бои местного значения длились всё лето.
***
Эхо-остров горбатился косматой страшилой в вечерних сумерках. Я в носу моторки, дед на корме. Удочки приладили на борта. Окунь не брал, муслякала червей хитрожопая плотва, пробковые поплавки плясали мелкой дрожью на зеркальном безветрии. Пошли с ночёвкой на дальнюю заимку, от деревни пятнадцать километров, если напрямки, через озеро. Места непуганые, зверьём леса полны.
Избу выставили давно, ещё дядька Валера с Кубачем. Знали про неё только свои, от стороннего случайного взора сокрыта была в глухом ельнике, в полсотне метров от берега. Рядом пройдёшь, а не заприметишь. Острова ютятся плотно, разделены проливами. От ригача на юго-восток в полукилометре и есть Эхо-остров.
Вот как встанешь подле него в вечерней тиши на полном безветрии – знай себе кричи в его глухую темноту – отдаёт обраткой не то, что слово, несколько враз. А концовки искажает занятно, порой съедает, точно договорить что хочет. Страх божий, кабы не дед рядом. Потому и Эхо-остров. Дед баял, возле берегов его, густым ельником заросших, не раз топляков прибитых находили. Из тех, что по осени выходили опрометчиво на крутую волну в большое озеро с нереста.
А по осени я отчалил в город, а петух давешний, бедняковский, знамо дело в суп.
***
А что жизнь-то? Лярва словом, если по понятиям. Она не спросит докуда меры ей отсыпано в безбрежном беззаботном детстве. Мелькнут перекати-полем спешные года, оттомится первая любовь, затеряется в закоулках памяти первая учителка, что ставила неровный по первости почерк в разлинованных прописях.
Когда бросил я на пару с батей комья мёрзлой земли по ранней весне на дедову могилку, там, почитай, и кончилось оно, детство-то русоволосое. Март отмокал ранними оттепелями, лежалый наст оседал промеж оградок на деревенском погосте.
Тятька на поминках был молчком, шарил потерянным взором по углам горницы.
Далее галопом летела разнузданная жизнь, оборвав удила, втягивая оголтелой воронкой в суету буден. Да не про то сказ. Замерло казалось время, застоялось на пороге стремнины, растеряв былой аллюр. Веха за вехой позади, недострой один за другим воспослед, а толку по нолям. Бывает так? Бывает.
***
Батя с возрастом приземист стал, точно врасти торопясь внутрь себя. Бровями кустист, хмурит взгляд, молчалив от года к году. Время.
А я бывал в детстве наездами. Раз в год бросал городскую круговерть. Бросал наотмашь, с плеча, не заботясь о том, что там дальше. Свербило в нутрянке, гнало извечной тоской на родину, туда, где покойной тишью полнят немые закаты сердце, а спорые рассветы бередят состарелую душу надеждой, словно кидают тебя на пару десятков лет назад.
Посёлок, укутанный со всех сторон тайгой, сдал с годами, захирел. Пялился, знай себе, в новые безжалостные дни слепыми глазницами окон позаброшенных домов.
Но церьква поднялась маковкой, вопреки разрухе. Поп держался насухо, выстаивал полупустые службы.
Дядькин дом супротив, через улицу. Светлые наличники голубой краски, высокое крыльцо, говорливая скрипучими петлями дверь. Свирепый цепной кобель на всходе подрывался глухим лаем, стоило только стронуть с места калитку во двор.
- Племяш, здорово, едритвою, идём что ли кофий пить.
Так и жили.
***
А было дело, давно ещё, столичные наезжие гости спросили лодку скататься через пролив до той стороны. Как чуял снять мотор, им ни к чему без горючки. С пакетами баночного пива грузанулись, ботая с непривычки вёслами, отчалили. Лучше б утопли, ****и. Вернули лодку к вечеру, в позднь.
- Ты уж прости, ручку тебе сломали нечаянно тут. Возьми хоть пива, у нас осталось. Прикрутишь ведь обратно, да?
Прикрутишь, ага. Румпель на излом в креплении поддона. Никакой сваркой не возьмёшь, поддон алюминиевый. Дядька пришёл на следующий день с ручным сверлом и стальной пластиной. С отдышкой насверлил, навалясь весом, дырок, приладили на болтах пластину. Добро.
Фотография осталась. Стоит дядька, щурясь на солнце, на берегу, у лодки. Как чувствовал, снимок сделал. Дядьки-то нет уж давно.
***
Что там далее? Хозяевал я на дворе лето за летом. Лодку смолил исправно кажный год по дедовым заветам. Оборотясь с глухих лесов с добычей, чистил шомполом старенькую гладкостволку, высматривая на свет частые раковины. Перебирал сети на берегу, на справленных дедом ещё вешалах.
На неделю ушёл моторкой в островье, иной жизни не надобно.
Острова на озере как на подбор - высокие, в сосняке. Берега каменистые, сплошь в округлых, выглаженных прибоем валунах, кой-где желтят песчаными проплешинами. Посерёдке острова густо заросли низким, богатым на ягоду черничником, редкий сосняк даёт много солнца земле. Сухостой серый смолистый, отстоит своё и валится от ветров могучими стволами оземь, вздев корневища.
На таких островах по лету добычливо было ягоды. Пока облазишь один остров за день, несколько раз полное ведро черники отнесёшь к моторке. Черничник густой, развесистый, ягода налитая, крупная, гроздьями ложится в ладонь. В посёлке у финнов открыт приёмный пункт. У себя-то не собирают, берегут природу. Вот тебе и деньги дармовые. Так и гужевался, обходя стороной по старой памяти один, отличный от прочих, Эхо-остров.
Тот иного порядка. Приземистый, горбатый, заросший вдоль берегов плотным непроглядным кустарником. Сам остров топкий, опасный, полон глубоких ям со стоячей водой. Размера небольшого, округлый, в форме подковы, берега взрезаны заводями.
***
А в жизни лихоимной порой также бывает. Казалось, притабань средь течения к любому брегу-оплоту, обрасти нажитым, да радуйся старости грядущей, суши себе портянки на печи. Так нет, встрянешь в топь-трясину, засосёт разом, криком напоследок выблевнуться не успеешь. Под откос всё одно легче спускаться, да не оттормаживая на поворотах, далеко ль уедешь. Гонишь себя шалым иноходцем по бездорожью, оборвав постромки, так и играешься с жизнью в черновики, точно набело переписать ещё будет оказия. Да где там.
Смелости назад оглянуться не каждый себе взнайдёт, да и сподобишься вдруг, а порожняков полна котомка, один вслед другому. И вздумай переиначить, так поздняками и наешься досыта, икотой всласть отдастся обраткой. А запоздалой молитвой грехи отмолить за кого другого может и возмогнёшь, вот только себе самому прощения не выправить, как ни скули.
***
А потом раскис слезами апрель, захлюпали талые ручьи вдоль дорог. Одряблые кучи лежалого снега торопились сойти на нет, холодное солнце плевалось лучами сквозь косматые гроздья бегущих облаков.
До посёлка я добрался на перекладных. Дорога ещё не успела провалиться, взопрев частыми промоинами. Южный ветер налегал порывисто, разгонял остатнюю зимнюю стыль. Суетливое вороньё прыгало по облезлым сиротливым берёзам, плюясь матерными гортанными выкриками.
Я не просыхал уж третью неделю кряду, затопив себя в извечной расейской тоске. Укладывая каждодневно и без меры водку в ссохлую гортань судорожными глотками, множил запойный гон, ожидая того дня, когда придётся тормознуться, будучи не в силах заливаться далее.
Ещё на неделю меня и хватило. Затариваясь по утрам в сельмаге, ждал того дня, той крайней точки, когда, вызрев, отрежет на раз ту неуёмную тягу, что гложет изнутри, не давая спуску, гонит за горькой. А когда к исходу недели уже голосили сквозняками в голове голоса из прошлого, множась и отдаваясь замысловатым эхом, я сказал себе: «Хватит». Так ин и вышло. Отпился.
Свой Эхо-остров я оставил позади.