ДОМОЙ... В НАРУЧНИКАХ
Действующие лица:
-Четыре конвоира в «ГАЗике», включая сотрудника КГБ и следователя прокуратуры Молдавии Максимова, а также один арестант Л.Добров,
-Самолет и миловидные стюардессы,
-Встреча в Кишиневском аэропорту,
-С.К.Гроссу, Первый секретарь ЦК КПМ,
-Кишиневская тюрьма.
Дата: 25 июля 1985 года.
По телевизору шла вторая серия какого-то фильма о Миклухо-Маклае и, вдруг, неожиданно все пациенты больницы прильнули к окну, раздались голоса:
- “Воронок” ментовский подогнали к дверям... Двое в форме слезли, а двое в штатском!
По моему телу пролилась кровь непонятной температуры: было приятно тепло, что КГБ все же не оставил меня без внимания (то, что данная “экспедиция” прибыла за мной, сомнений в этом не было), но в то же время тело колотилось от предчувствия неизвестности. По всему отделению Московской психбольницы № 14 забегали санитары, нервно окликая мою фамилию. Я покинул телевизор и направился к выходу, перехватив рядом мчавшегося санитара:
- Я здесь!
Санитар схватил меня за халат и быстро потащил в комнату свиданий, где заметно нервничали двое взволнованных мужчин. Затем долго были вопросы, переспросы и удивления по поводу не столь “гигантского” Доброва, который явно не соответствовал по своим физическим пропорциям всем тем Детективным Героям, на которых были воспитаны пришельцы (все это было отчетливо нарисовано на их явно растерянных глазах), но в конце-концов, все же убедившись, что перед ними настоящий гагаузский бунтарь, чуть-чуть расслабились.
- Переодевайся! – санитар вывалил мою сплошь помятую одежду из обычного мешка, в чем мы дома храним муку или корм для птиц, и я не спеша, стараясь угадать, что же меня ждет впереди и рассматривая бегающие глаза сотрудников, стал скидывать больничную робу, в которую меня нарядили пять дней назад, когда арестовали возле Китайского посольства. В это же время, стараясь быть абсолютно спокойным, я вел с ними отдельные допытывающе-проясняющие разговорчики:
- Вы из КГБ?
- Я следователь по особо важным делам из прокуратуры...Молдавии. Но ты не беспокойся... мы сейчас поедем домой, – говорил тот, которого, чуть позже я узнал, звали Максимов. Говорил он, глотая сигареты и нервно тусуясь перед моими глазами как маятник, и в то же время делая попытки зло подшучивать над обреченной моей судьбой.
Второй тоже курил, но сидя. Казалось, что здесь он явно не в своей тарелке находится. Почувствовав мой длинный и тяжелый взгляд, он стал часто хлопать глазами, не зная, что ответить мне. Я обратился к нему:
- А вы?
- Я... ОТТУДА, – без всякого удовольствия выдавил он.
- Но в таком помятом виде, – вел я разведывательный разговор, – ведь неудобно же появляться перед кем-то...
Я еще допускал мысль, что меня повезут на какую-то БОЛЬШУЮ БЕСЕДУ. Максимов на это быстро затарахтел, что мол все хорошо, мол, у меня очень хороший вид и поэтому не стоит мне беспокоиться, потому что очень скоро мы будем дома. Минут десять я переодевался, и чувствуя, что они явно куда-то торопятся, попросился в туалет, куда со мной неотступно следовал санитар, из чего я сделал вывод, что я уже являюсь “особо-опасным”. Затем мы все пошли к выходу.
В “газике” на заднем сидении, с двух сторон меня прижали Максимов и какой-то молодой милиционер. Максимов достал наручники и, просвистев перед моими глазами блеском нержавейки, сделал неестественно мужское лицо, словно опять у своего собутыльника выпрашивал сорок копеек на пиво:
- Ты, коне-е-чно, изви-и-ни...но...таков у нас порядок...
- Пожалуйста, – я протянул ему спаянные свои руки, и он, по-детски радуясь, что все идет по плану, мгновенно защелкнул удавки.
И вот, наконец, после тридцати лет жизни, наслышавшись и навидавшись в кино, но ни разу до этого не испытав подобного СЧАСТИЯ с наручниками, теперь, наконец, я и сам очутился в ее объятиях. Да еще тот факт, что такая "мощная охрана" из четырех человек была мне приставлена, то, естественно, все это внутри у меня чуть-чуть подбадривало. Мои азартные (в детстве) и постоянные игры в “шпионов”, сейчас, наконец, оматериализовывались на деле. Счастие мое было беспредельное...
Но с другой стороны, чувствуя, что мои СВОБОДНЫЕ ДЕНЬКИ, “наконец-то”, закончились полностью и окончательно, теперь я старался, приложив нечеловеческую энергию, не выдавать окружающим некоторой своей растерянности, и минут через тридцать, когда мы уже весело мчались по широкому асфальту в сторону аэропорта и полностью к тому времени уже овладев собой, я уже спокойно и трезво размышлял о случившемся, не проронив, однако, ни слова. Москва уже осталась далеко позади, а мы по-прежнему на высокой скорости, стремясь не опоздать на самолет, и опрокидывая за собой холмы, деревья и поля, все гуще и плотнее врезались в теплую летнюю ночь.
- А мы не заблудились случайно? – Максимов сидел, словно на раскаленной электроплитке.
Водитель тоже стал, внимательно осматриваясь, сомневаться в их верном пути в аэропорт. Свои опасения с подозрениями стал высказывать и кэгэбист. Максимов, не докурив и половины сигареты, тут же смял ее в пальцах, но тут же прикурил другую. Злобная матерщина в адрес немилосердного случая и отчасти в адрес неопытного водителя, не сходила с его уст, – он все больше и больше нападал на водителя, чтобы тот хорошенько вспомнил дорогу, на что тот, весь в поту и растерянности, бормотал что-то себе под нос, не зная, что же в конце концов предпринять. Наконец, после полуторачасовой поездки, увидев милицейский пост, Максимов приказал остановиться, и попросив удостоверение у чекиста, вышел из машины. Через минуту он молнией ворвался в салон и сквозь огненные зубы, весь белый, прошипел, что надо срочно поворачивать обратно, ибо аэропорт мы проехали километров семьдесят...
На предельной скорости наша машина с азартом пожирала набегающий асфальт, нервозность в салоне временами достигала мычащего застоя, а Максимов и остальные не переставали глотать сигареты. Давно разглядывая справа от водителя табличку с надписью “В салоне курить запрещено!”, я решил теперь, чтобы расслабиться самому, нежно поиздеваться над трепещущим, рядом сидящим Максимовым, указывая ему глазами на надпись.
- Что? – не сообразил Максимов.
- Курить-то запрещено здесь, – я весело подмигнул ему.
- Да ну...его...! Тут не знаешь, как бы не опоздать, а он мне тут...
И тут, наконец, произошло то, чего не ожидал никто, и даже я сам:
СМЕХ, настоящий истерически-радостный смех охватил меня..., и минуты две, пока я смеялся, окружающие, остолбенев в оцепенении, сразу не смогли сообразить, что же такого веселого здесь произошло, когда и так ясно всем, что на самолет мы уже опоздали, и что в данном случае надо бы не смеяться, а плакать (тем более – мне!). Мой веселый галдеж прервал Максимов.
- Ты чео..? Чео смеешься, я спрашиваю?... Мы же и так уже опоздали!!
- Лично мне спешить некуда! – продолжал я развлекаться. – Поэтому и смеюсь, что сразу же, при выезде из Москвы, вам надо было, чтобы попасть в аэропорт, не прямо ехать, а свернуть налево по автостраде.
- Ка-а-к! Ты что.., ты знал дорогу и молчал? – всем хором присутствующие накинулись на меня, готовые разорвать на кусочки, отчего я еще больше веселился, чем и вызывал новые приступы у Максимова. Он уже, не стесняясь окружающих, откровенно орал:
- Что за чертовщина?!? ...Где же мы будем с ним спать, если отстанем от самолета..?
Пока ехали обратно, мою уже охлажденную голову стали посещать коварные мыслишки: ... а что, если на каком-нибудь мосту, неожиданно навалившись сзади на водителя и руль, опрокинуть машину в пропасть или реку. Но было уже темно, и я никак не мог впереди, в светящем фарами коридоре, выбрать заранее нужное место. Я уже прекрасно понимал, куда мы едем, и поэтому, чтобы не давать им удовольствия поиздеваться надо мной, теперь я был готов на отчаянный шаг, – завершить ЭТОТ ВЕЛИКИЙ ГАГАУЗСКИЙ СКАНДАЛ (если уж не суждено мне было добиться ПОБЕДЫ) собственной смертью, заодно, однако, прихватив с собой на тот свет несколько преступников из Системы Усмирения. Такая мыслишка настолько сильно мною овладела, что я заметно стал нервничать и, не находя нужного места впереди, чтобы где-нибудь можно было бы свалить машину, я, наконец, решаюсь столкнуть НАС, то есть нашу машину, со встречным транспортом.
И вот уже вдали видны встречные фары, и я, всю свою волю собрав в железный кулак и еще раз заметив, что по моим бокам сидящие господа рассеянно-отвлечены, с каким-то победным злорадством подумал: для кого-то вот эти секунды, вероятно, будут последними… Но…
Но наша машина вдруг, снизив скорость и резко повернув направо, стала бултыхаться по какой-то проселочно-лесистой тропе, и через несколько минут мы неожиданно оказались у аэропорта.
Максимов и чекист вылетели пулей, направившись к зданию из стекла и бетона, со всех сторон освещенному яркими огнями. Шофер тоже вылез из машины, и со мной остался только молодой милиционер.
- За что же они тебя? – поинтересовался он.
- За хорошее поведение, – съязвил я.
- А в чем оно заключалось.., твое хорошее поведение?
- Долго рассказывать...
- А ты покороче...
- Когда заживо погребают идеи социализма и Ленина, то тут коротко не объяснишь.
- А ты считаешь, что у нас не по Ленину делается? – поинтересовался он.
- А ты считаешь – по Ленину? – вопросом на вопрос ответил я.
- А в чем именно отступления?
- Абсолютно во всем: и в экономике, и в идеологии, и в культуре, и во внешней политике...
В это время в салон вошел водитель, и мы замолчали.
Через минуту, весело о чем-то переговариваясь, с заметно радостной улыбкой, в машину сели Максимов, кэгэбист и начальник аэропорта, высадив при этом из машины молодого милиционера и продолжая вести оживленный разговор, из которого я понял, что на свой самолет мы уже опоздали, но на наше счастье (конечно, не на мое счастье, а Максимова) сейчас из Москвы в Кишинев отправляется дополнительный рейс. Нам открыли ворота, и мы, въехав на взлетно-посадочную полосу, поехали к стоявшему вдали самолету. Подъехав к трапу, все мы дружно вылезли.
Максимов, подав в мои спаянные руки мою югославскую сумку на колесиках и крепко схватив меня за рукав, указал на трап. Впереди у дверей самолета нас ожидали две молоденькие бортпроводницы, которые очень внимательно и с довольно большим интересом наблюдали, посматривая то на меня, то на Максимова, который, учуяв эти горящие девичьи глаза, и чтобы заставить красоток весьма удивиться его, Максимова, мужеству, который – смотрите все! – завладел крупным агентом вражеской разведки, и который теперь напустил на себя целую ТОННУ важности с пышным индюшиным достоинством, отчего он сразу же на моих глазах стал выше ростом и намного шире в плечах, а я возле этакого великана стал казаться злым и трусливым воришкой. И действительно, бортпроводницы, почувствовав бурлящую гордость Максимова, тут же стали было отдавать ему наибольшую дозу ВНИМАНИЯ, позабыв на секунду о моем присутствии, чего, конечно же, я уже никак не мог вынести: моя бойкая натура в это время подвергалась публичному унижению. И сравнявшись у дверей самолета с миловидными девушками, я, на мгновение остановившись, резко дернул руку, за которую так крепко держался Максимов, чувствуя сейчас себя победителем на Олимпио-гладиаторских играх.
- Да отпусти ты, наконец, мне руку..., а то девочки подумают (я указал на бортпроводниц кивком головы), что какого-нибудь преступника ведут, – спокойно сказал я, обращаясь к Максимову, но не упуская из виду лиц девушек. Услышав такие мои слова, бортпроводницы сначала замешкались, соображая, что же здесь происходит, и наконец поняв, что Максимов со своим напыженным видом их просто-напросто обманул, тут же ОБОЖГЛИ ЕГО СТОЛЬ СИЛЬНОЙ ДОЗОЙ НЕНАВИСТИ, что мой конвоир – на моих же глазах – молниеносно сократившись в росте и в плечах, стал неузнаваемо жалким и беспомощным, излучая неслышимые стоны от столь неожиданного похолодания девичьих глаз.
Я победно торжествовал, и мы двинулись вглубь самолета, чтобы занять самые последние три места, которые всегда в таких случаях бронируются для спец.органов. За нами с бесшумным видом плелся почему-то всегда молчавший чекист. Через минут пять к нам, сидящим в хвосте самолета, подошла бортпроводница и грозно потребовала у Максимова билеты, на что тот, заискивая голоском своим, как “шестерочка”, торопливо стал объяснять, что одно место они заняли чужое, но он, Максимов, сам якобы уладит это дело с необходимым для этого пассажиром, когда начнется посадка для всех. Девушка, опять посмотрев на мои наручники, стала презрительно огрызаться с Максимовым, но вскоре, не исчерпав даже всей своей злобы, резко повернулась и ушла.
В салоне появились первые пассажиры, и к нам сразу же подошел круглый мужичок в галстуке и стал, показывая билеты свои, требовать, чтобы мы освободили его место, на что Максимов молча, словно проглотил язык, стал кивать в мою сторону головой, тем самым давая мужику понять, что это невозможно. С минуту мужчина нервничал, что-то доказывая, глядя в свои билеты и посматривая на то место, где сейчас сидел я, но... ( я специально приподнял руки), увидев на моих руках блестящие наручники, вдруг потупил взгляд, зрачки его расширились... и он с извиняющимся видом и, поглядывая на меня с опаской, вежливо раскланялся Максимову и тут же упал на свободное кресло напротив нас, изредка в ходе полета пронизывая меня удивительно-тупым взглядом. Пока мы час были в воздухе, Максимов, к моему непонятному удивлению, постоянно жевал конфеты “ириски”, не забыв при этом угостить и меня. Из того, что он, взрослый человек, наслаждался в такой момент своей биографии детскими сладостями, я сделал вывод: “Дитё ты, Максимов, хоть и нарядился в платье взросляка!”
... Самолет коснулся кишиневского бетона, и летчик подрулил к воротам, откуда на машинах всегда отъезжает большое начальство, в десяти метрах от железных ворот самолет притормозил и я, постоянно глядящий в иллюминатор, окликнул Максимова;
- Нас поджидает белая “Волга”.
Максимов, резко взглянув туда, удивился:
- Как ты узнал, что это за нами?
- Больше не за кем, – спокойствие мое было абсолютное; в таких случаях, я знаю, стоит только понервничать и ВСЕ ЭТО в раздутом виде будет доложено генералу КГБ, а затем самому С.К.Гроссу, Первому секретарю ЦК КП Молдавии, и все они, являясь от природы жалкими и трусливыми рабами перед вышестоящим начальством, теперь с большим удовольствием захотят тешиться над будто бы “испугавшимся Добровым” и над его нервным поведением, о котором им будет доложено... Но нет. Этого не будет! Я не позволю им такого удовольствия...
Последними из пассажиров покинули самолет мы втроем, и Максимов, теперь опять крепко ухватившись за мой локоть, надулся в стальную пружину экстаза, увидев перед собой высокое начальство в штатском, возле которого в форме стоял начальник аэропорта, и который издали на повышенном тоне хвастался приближавшемуся Максимову (на самом же деле он заискивал перед рядом находящимся чекистом-начальником), что он, дескать, лично дал указание летчикам подрулить прямо к выходу.
Мне указали на заднее сидение “Волги”, и я, усевшись и поздоровавшись с довольно могучим водителем, глаза которого не отпускали меня, быстро сообразил, что это – спецмашина, ибо передняя панель чрезмерно была натыкана всевозможной аппаратурой. В полном составе машина покатилась по широким проспектам ночного Кишинева, и Максимов, ослепляющий присутствующих в салоне своим довольством, опять пытался подтрунивать надо мной: вот видишь, мол, все хорошо ... и мы дома, и мол напрасно мы переживали и т.д. Я не проронил ни слова.
Притормознув, машина резко повернула носом к какой-то двери возле мощных ворот, напоминающих своим видом армейское КПП. В дверях появились два краснопогонника, и я, наконец, окончательно сообразил, что это обычная тюрьма для уголовников (во мне до этого еще тлелась мыслишка, что меня прикроют в здании КГБ, вернее, в их тюрьме).
Сняли с меня наручники, раздели догола, посмотрели во все отверстия, конфисковали мою модную сумку с остальными вещами (так и не вернули больше), и отправили в бокс, где на одной доске – скамейке мне пришлось проспать до утра.
Утром прогремела дверь, и после бани меня кинули в камеру, где я впервые по-настоящему ощутил привкус тюрьмы, со всеми тараканами, тысячами бегающими по стене, потолку, параше, по нарам, где еще спали несколько арестантов, один из которых уже проснулся и, заметив мою растерянность, стал успокаивать, проливая оптимистически-скользкие примерчики из “веселой” тюремной жизни, от которых мне в то время хотелось блеваться. Я тут же вспомнил, как в Ленинграде, посетив после первого курса института (в 1983 году) Петропавловскую крепость и рассматривая камеры, где томились Александр Ульянов и другие его друзья-арестанты, то помню, тогда я никак не мог отделаться от мысли, что скоро и мне придется пройти через подобные бетонированные каюты с решетками на окне, и поэтому там я старался замечать все мелочи быта, зная, что всё это мне в ближайшее время пригодится. И сравнивая ту Петропавловскую просторную камеру с единственной кроватью посередине...с теперь увиденной маленькой, до ужаса сырой и с деревянными нарами кишиневской камерой эпохи “развитого социализма”, я теперь до боли посожалел о царских (как мне теперь показалось – барских!) заточениях.
... В душе моей впервые блуждали черви остервенения, но слеза агонии так и не появилась.