Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Ф.И. Тютчев, «Silentium»1
***
– Вы помните выражение ваше: «атеист не может быть русским», «атеист тотчас же перестает быть русским», помните это?
– Да? – как бы переспросил Николай Всеволодович.
– Вы спрашиваете? Вы забыли? А между тем это одно из самых точнейших указаний на одну из главнейших особенностей русского духа, Вами угаданную. Не могли Вы этого забыть? Я напомню Вам больше, – высказали тогда же: «неправославный не может быть русским».
Ф.М. Достоевский, «Бесы»
Вымирает русская нация. Да и нация ли мы? Когда-то был народ, великий и могучий. Ныне от величия остался лишь язык. Все, что сегодня происходит с русскими, называют демографической катастрофой. В чем причины и истоки нынешнего бедственного положения русских, той «смертной тоски», овладевшей значительной частью населения? Возможно, «отсутствие жизненных перспектив перед индивидуумом и обществом, потеря своих нравственных ориентиров и неприятие навязанных извне», как утверждает д-р медицины И.А.Гундаров? А когда у простого русского человека вообще бывали радужные перспективы? Все чаще основной причиной называют бездуховность... Мне поначалу, пока не поразмыслил, очень уж обидным показалось высказывание Виктора Астафьева. Незадолго перед своей смертью Виктор Астафьев встречался с известным Георгием Жженовым и мрачно так сказал (дословно не припомню): «Русские... Что за народ? Стадо баранов. Один начальник придет – в одну сторону русских ведет, другой является – в другую сторону толкаются. Никаких традиций и определенных ориентиров. И дожились – уперлись в тупик, вымирают...» Но вспомним: такие люди, как, например, Астафьев, а много раньше – Лев Толстой (сам-то грешник, к православию никаким боком не прилепишь), они нередко такое говорили-учудывали, что и сами-то сбивали народ куда бы не стоило. Сколько вреда нанесли «Исповедь», «Четвероевангелие» и вообще – «толстовство»?! К слову, перед русскими отчего-то постоянные дилеммы и трилеммы о выборе дороги (как и в русских народных сказках): куда идти? И – поиск собственного пути. А между тем, и птица-тройка, в постоянстве рыская и стремглав летя без разбору туда-сюда, не то сбилась с дороги, а и лошади истощились и сдохли. И вот стоим мы в растерянности от неудовлетворенной привычности болтаться по столбовым да больше по окольным, а то и вовсе по бездорожью: и ехать бы куда-то надо, а ехать не на ком и не на чем – колесо-то у рессорной брички таки отвалилось.
В поисках ответа на этот (в чем причины и истоки?) и многие другие, связанные с первым, вопросы я обратился к «делам давно минувших дней». Не буду утомлять читателя перечислением имен авторов различных исторических трудов, но, что существенно, все из наиболее уважаемых историков и исследователей сходятся на событиях семнадцатого века. Раскол православной церкви! И если б раскололась только церковь! Но вместе с нею раскололся и народ. Миллионы людей пришли в волнение и движение. Разделившись поначалу лишь на приверженцев господствующей церкви и сторонников старого обряда, православные люди в последующем, как слепые без поводыря, разбредались кто куда и собирались в секты, толки и согласы – по нарастающей, лавиной! Народ перестал быть единым. А в единстве, как известно, сила и здоровье. Вот, например, отец Павел (Флоренский) считал, что по своим последствиям тот раскол привел к катастрофе глобального масштаба. Того же мнения А.И. Солженицын. И революции, и гражданская война – все следствия тех давних событий. Был бы един народ, духовно и крепко связанный с православием, не случилось бы беды – вот главный вывод. Я до какого-то времени считал: русский – тот, кто говорит по-русски, думает по-русски. Ну... еще любит по-русски. Хотя толком объяснить себе: как это – любить по-русски? – не знаю, не могу. И чего-то не хватало для полной характеристики русских. Это «что-то» было рядом, вокруг меня и на поверхности, а ответа найти не мог. Все было как будто просто, а я не находил. Ответ нашел у Достоевского, в «Бесах». Русские стали нацией, когда к ним пришло православие! И с утратой его, с безбожием, когда отобрали у нас веру и надругались над нашими святынями, потеряли себя как нацию. Отсюда проистекает и безлюдие, и вроде того, что и не русские мы стали, а не «твари ли дрожащие», прав не имущие. Русский без православия – это вовсе и не русский, а именно «тварь дрожащая», одно сплошное недоразумение среди живущих в этом мире.
Первым впечатлением от прочитанной литературы, посвященной расколу, было: глупость какая-то. И я подумал: до чего же темны и глупы наш народ и его духовные лидеры. Из-за каких-то там обрядов, что двумя перстами креститься еретично, что нельзя, де, церкви святить посолонь, произошли трагические дела с миллионными жертвами, разбежались люди «в разны сторона», по всему миру. Но все оказалось много сложнее. Причины для раскола более глубинны и куда как серьезны. И возникли не в семнадцатом веке, а много раньше. И какие бы руководства и монографии по истории России и истории русской церкви я ни читал, все-то я натыкался на таинственную и во многом неразгаданную личность преподобного Нила Сорского. Его жития не сохранилось, а считается, что было. И жизнь преподобного святого нам осталась во многом неизвестной. Как жаль: среди потомков немалый интерес. Нил Сорский – гуманист, философ, исихаст-безмолвник. Был учен, умен и мудр. И даже, может быть, что дотоле на Руси такого не бывало. Совсем в недавности верующие католики потребовали тотчас после смерти канонизировать в святые Папу Иоанна Павла II. И я тут же вспомнил, что наш православный Нил Сорский так же был спервоначала канонизирован в народе. И лишь значительно позднее – Синодом. Его почитают и православные московского патриархата, и старообрядцы.
Версий о причинах и истоках раскола предостаточно. Одна из них – распря между двумя движениями – иосифлянами (лидер – настоятель Волоколамского монастыря Иосиф Волоцкий) и заволжскими старцами (Нил Сорский) – по имущественным вопросам: о монастырских землях и вотчинах. Естественно, заволжские старцы (бытует ещё название – нестяжатели, которое православные ортодоксы считают недопустимым, придуманным, якобы, марксистами и либералами) были категорически против монастырского вотчинного землевладения. Стремление к богатству и власти – не дело церкви, утверждали они. Церковь должна учить православной духовности. И только. Народ должен раскрепоститься и почувствовать духовную свободу, заложенную в православии. Обряды внешние не суть важны, важна лишь крепость веры. «И в пост ядитя, что хотитя, лишь бы в меру едиша, убо ото Господа вся пища. Несть тако, что вредно, чтоб презирати в пост каку из пищи, Его обидев.» Что до слуг церкви и монахов, то путь уединенного безмолвного служения Богу вне мира для нас приемлем и желаем, добавляли старцы. Это была одна правда.
Владение землями вместе с крепостными крестьянами сближает церковь и народ, тогда и народ в буквальном смысле «без Бога ни до порога», утверждали иосифляне. Дело, по мнению иосифлян, состоит не в приобретении имущества и земель, а в теснейшей близости народа и церкви и именно в активной позиции в решении социальных проблем, стоявших перед страной. А мы еще и приюты устраивать будем для бездомных и нищих, добавляли они. Да и пустыни чаще обустраивались на новых местах. Сколько создано новых пашен после выкорчевки леса! Польза была несомненная. Это была вторая правда.
И «генеральная линия» о монастырских вотчинах и землях (и архиерейских в том числе) проведена в жизнь тогдашними правителями Руси. На соборе 1503 года нестяжатели окончательно проиграли спор иосифлянам-стяжателям. И начались гонения на заволжских старцев. У нестяжателей – приверженцев среди народа немало было, что и говорить. Чем не причина для раскола? Лишь клич подай (народ наш прыткий, чуть намекни и – сразу за топор) – смели бы в пух и прах монасей жадных, охочих до владения землей и крепостных крестьян в придачу. Методы гонения – как первый опыт для подобных в семнадцатом и последующих веках: сжигать и убивать инакомыслящих, уничтожать Писания и книги, и иконы... Позднее мы прошли все это панорамно, по всей Руси, во всей «красе». Самих себя уничтожали – нам врагов не надо! Прошли годы и годы: оба пути (иосифлян и заволжских старцев) признаны равночестными и равноспасительными. Иосиф Волоцкий и Нил Сорский прославлены в одном лике преподобных. Но разве Нил не прав? – спрашиваю я себя. Монастырские вотчины открыли путь к широкому распространению крепостничества (точка зрения В.О.Ключевского). И путь, предложенный иосифлянами, считается равночестным и равноспасительным?
Но! – в 16 веке не случилось раскола от распри заволжских старцев и иосифлян. Не было раскола. Не стало. Почему? Нил Сорский понимал всю пагубность раскола для единения Руси. И укротил в себе протест. Стараниями Нила конфликт не перерос в раскол. Но отзовется в семнадцатом веке, когда из-за собственных амбиций ни с чем не посчитались ни патриарх Никон, ни старообрядцы (протопоп Аввакум, Иван Неронов и многие другие). История конфликта между иосифлянами и заволжскими старцами заставила меня очень плотно познакомиться с различными историческими источниками. Один вопрос цеплялся за другой, как это и бывает обычно. И малый интерес во мне перерос в такой, который захватил меня целиком. Так я приблизился к еще одной версии о причинах и источниках будущего раскола.
В 1495 году состоялся православный Собор. Поводом для Собора послужила ересь жидовствующего конструктивизма, зародившаяся в Новгородской епархии. Начавшись с малого – с появления «учителей» (Схария, Шмойла и Моисей Хапуша), ересь разрослась. Появилось много приверженцев у новоявленных «пророков». Не забираясь в дебри, отмечу некоторые главные черты ереси жидовствующих, которая, кстати, «разневестилась» в центральной и западной Европе задолго до появления на Руси. Они считали, что Иисус Христос – это историческая личность. И не было никакого чудесного непорочного зачатия. И нет божественного происхождения Христа. Соответственно, не было ни Воскресения Христа, ни Вознесения. А рай, по их мнению, – он на земле и, в общих очертаниях, напоминает коммунизм (А что это такое – нам хорошо известно!). Воззрения жидовствующих шли глубоко и радикально, касаясь в то же время переустройства церкви. В частности, они требовали закрыть все монастыри, которые отвлекают значительные массы трудоспособного населения. А материальные ценности, накопленные в монастырях, направить на развитие страны и того, что в наше время называют социальной сферой (Не правда ли, как похоже на экспроприацию экспроприаторов?). Одни ученые-историки находят много общего между ересью жидовствующих и марксизмом. Другие отмечают, что еретики не признавали Евангелия, а только лишь Ветхий Завет. И тем близки к иудаизму. Ересь нашла многих сторонников и стала популярной, в особенности среди священников. Естественно, это вызывало тревогу у православных русских иерархов. Куда уж дальше, если последователь еретиков, священник Зосима, стал митрополитом и главой русской церкви, проводя новое опасное учение из стен Успенского собора, что в самом сердце Руси – в Московском Кремле!
Вот архиепископ Геннадий Новгородский и собрал многих деятелей русской церкви, а среди приглашенных были и два монаха. Один – лидер движения стяжателей, настоятель Волоколамского монастыря Иосиф Волоцкий. Другой – духовный лидер нестяжателей Нил Сорский. Оба упомянутых монаха отличались начитанностью и прекрасно знали и Священное Писание, и жития святых отец, и что такое есть ересь. На том Соборе стяжатели и нестяжатели сошлись в главном: ересь жидовствующих опасна и подлежит запрету. Иосиф был категоричен вдвое: опасных еретиков сжечь! Нил Сорский был значительно мягче. Подозревают, что в чем-то он сочувствовал еретикам. Недаром Нила называют либералом в русской церкви. Он спас значительную часть жидовствующих, расселив их и в своем скиту. Но главные зачинщики из жидовствующих конструктивистов, занеся в Россию страшный вирус, скрылись за пределами страны.
Я нигде не встречал выводов о том, что ересь жидовствующих прямо (или даже косвенно) является причиной будущего раскола русской православной церкви. Возможно, что такие исторические источники и документы есть, но мне не встретились. Замечу только, что есть исследователи, которые отвергают вообще какие-либо разногласия между Иосифом Волоцким и Нилом Сорским (Я.С.Лурье: во взглядах Иосифа Волоцкого и Нила Сорского больше сходства, нежели различий). Есть и иные... В этом многоточии кроются загадки и страшные подозрения. Вот цепь событий, которая мне представляется довольно логичной...
Подавленная на Соборе, ересь жидовствующих сохранилась. Еретики хитро укрылись. Ересь, ловко маскируясь (мимикрируя), разрасталась впоследствии в многообразных формах и обличьях, попеременно обряжаясь в разные одежды: кафтаны, кожанки и фраки. Чтобы искусно топтать своими обутками чужую, православную тропу, её умышленно приспособляя к своим преступным действам. И объяснять доверчивым и легковерным, и утверждать о божественном происхождении «своей» тропы. И проявлялась ересь в течение веков подначиванием к расколам, масонством, «Народной волей», большевизмом или другим соблазном. Разжигала в народе противленье и ненависть в различных группах, придумала террор в России, привела через четыре века с момента зарожденья к революции. И марксизм, заметьте, та же самая – в глубинном и духовном смысле – рациональная жидовствующая ересь. И ныне ересь живет и процветает весьма неплохо в форме «демократии», умело встраиваясь в любую конфигурацию-конструкцию. Как удивительно живуча и пластична! И оттого ещё она так конструктивна. А по сути – имеет цель: обогащенье. Жидовствующая ересь жирует в то же время, когда хиреем мы.
Все пронизано в России конструктивно этой ересью… Жидовствующие, обрядившись на время в кожаные куртки и выступая в роли комиссаров, утопили русских в их же крови, стравив их до гражданской бойни. Кто крепок в вере был из русских? – которые привязаны к земле! Казаки, крепкие крестьяне, купцы. Известно: даже армия крепка землей. Корни в ней, в земле. Создали колхозы, изничтожив единоличных крепких и упорных. Пришла пора: кожанки сняли, обрядясь во фраки. Так, сменяя одежды в течение веков, жидовствующие тихим сапом всем завладели. Когда бороться русским недостало сил, да просто было некому, – оставшихся споили и раздробили. Все, что ни было ценного, «хапуши» хапнули. В течение истории, как только крепла Русь, масонством, куда смылось большинство еретиков, придумывалась новая война. И русские солдаты гибли миллионами. И очень многие из тех еретиков переоделись в рясы, в лоне церкви проводя ужасную работу. В течение веков шла смена одежд, как смена декораций. А смысл и цели оставались те же: создать многоступенчатую мировую власть, сконцентрировав огромные богатства себе на пользу.
Душевный протест против того, что случилось и привело к страшным бедам на Руси, заставил разыграться мое воображение. И даже мысленно исказить реальный ход истории, исказить действительные факты. Считайте, что это способ доказательства от противного... О чем мог думать Нил в последний день перед кончиной? Ведь были у него неизреченные мысли. Были. Не могли не быть. И я решился на невозможное: «организовать» встречу и беседу двух противников – Иосифа Волоцкого и Нила Сорского. И я предвижу возражения. Мол, это нарушение законов жанра: включить в эссе диалоги старцев. И святотатство – как же! – чтоб вымышленные разговоры да в уста святых, реально живших в давние года! К тому же, Нил – безмолвник и разговором нарушает свой обет. А я скажу: не преподобный Нил, а я нарушу обет молчания старца. Сей грех взвалю себе на плечи. И – ужель по-древнерусски озвучить мысли старцев? Пусть говорят, как мы сегодня, но с легким колоритом той эпохи. И не забыть, что Нил в душе – поэт (Всякий, прочитавший Послания Нила Сорского, тотчас убедится в этом.). В эссе, понятно, в достатке должен быть текст авторский. И впечатления, анализ, размышления... А я отдам прерогативу Нилу, тем самым размышляя и фантазируя, и пытаясь разгадать: о чем мог думать он перед кончиной? какую страсть не победил? и почему всю жизнь молчал смиренно, не выдав во всеуслышанье всю правду? Итак, действие первое, оно же последнее. Место действия – Нило-Сорская пустынь...
Весна тысяча пятьсот восьмого года от Р.Х. выдалась пасмурная, дождливая и холодная. К концу апреля – еще снег не весь сошел – половодье. Залило все окрест. Уж которую неделю земля солнышка не видала. Теперь начало мая... Ветер то выл волчьим воем в верхушках низкорослых, чахлых сосен, то стлался понизу, занудливо свистя противным свистом средь пней гнилых, по-над трясиной, средь павших молодых деревьев, не доживших век... Свистел как будто бы смиренно (хотя противно), как бы смиряясь перед плотно прикрытыми кельями Сорского скита. Но на самом деле настойчиво-коварно пытался изыскать щели и проникнуть к телам утомленных и исхудалых безмолвствующих скитников, в молитвах и трудах проводящих земную жизнь. Лохмы низких, мечущихся, как в безумстве, серо-желтых туч опорожнялись от переизбытка влаги, рассыпались мелким косым холодным дождем и, облегченные, взмывали вслед порывам злобствующего ветра. На короткое время пространство над болотистой гнилью слегка просветлялось, и показывалась миру вся безобразность, дикость и пугающая безликость земли в окрестностях рукотворного холма.
На рукотворном плато – плоском поверху холме – из бурой земли, наношенной руками монахов-отшельников, расположился помянутый скит. В отдаленной келье, у ограды из высоких и толстых заостренных жердей, так плотно составленных, что не было просвета для нескромного и докучливого глаза, за грубо сколоченным столом сидел в глубокой задумчивости старец. В углу, под потолком – иконостас. Под образами горит лампада, слабо освещая иконы и келью. Иконы, если б то увидеть нам, все – древнего письма: без всякой позолоты и писаны с соблюденьем канонических законов. Какие скорбные все лики! Ныне – таких уж нет икон.
Монах отличался худобой. Лицо его, продолговатое, изборожденное глубокими морщинами, с ввалившимися щеками, неухоженно обросло волнистыми седыми усами и бородой. И волосы на голове тускло отсвечивали серебром. Он и за столом сидел ссутулившись, облокотясь на дощатый стол, всем видом невольно показывая некие обреченность и безысходность, не тождественные унынию. Скорее, он уповал на волю Божию и сознавал, что дни его, а может быть, что и часы, в земной юдоли сочтены. Он ожидал встречи с Господом, но на земле остались заботы и незаконченные дела, и оттого он печалился. Огонь от лампады неяркими бликами отражался в его крупных глазах. Короче, внешний вид монаха, суровый, аскетичный, и горящие добротой глаза говорили сами за себя и особо подчеркивали неземную любовь к Спасителю. А такоже – победу духа над страстями и зовом плоти. Если бы видеть в деталях, если б свету побольше и поярче, то рассмотреть бы можно, что ряса на нем скромна и временем побита, а выглядывающие из-под рясы сношенные обутки явно просились на покой.
Нил Сорский – имя монаху-безмолвнику. К этому времени им уже был написан ряд трудов, а в том числе Послания духовному брату. На полке, прибитой к стене у иконостаса, лежала полупозабытой стопка исписанных листов. К ним давно не прибегал Нил Сорский. То – житие его. Ни единой страницы не прочтут потомки. Сгорят в огне татарского пожара.
Ряд Посланий духовному брату были готовы. И он никак не собирался писать еще одно, высказав, что надо, в предыдущих... Но тут – докука: вчера пополудни часу во втором явился нежданный гость. Иосиф Волоцкий(!)... явился собственной персоной.
«Все мне твердят, что враг. А он явился. Сам. Негаданно-нежданно. С улыбкой доброй на устах. И обращается любезно: «Нил, возлюбленный брате мой духовный, я гость твой случайный и странно-явленный…» И я был рад от встречи и покорно так же ответил дружески: «Иосиф, брате мой любезный...» Облобызались троекратно за Отца, и Сына, и Святаго Духа», – Нил вспоминал подробности той встречи.
Была ли встреча? Или – то померестилось-примлилось седому Нилу? Или – только фантазия моего разгоряченного ума?
Средь современников доселе и в мыслях нет о личной встрече Нила Сорского и презнатного Иосифа Волоцкого. Иду в противоречие с ними и допускаю встречу. Почему бы нет? У старца Сорского и Иосифа были основанья к встрече. Хоть было, как пишут, и ходило по рукам «Письмо о нелюбках», в котором говорилось о непримиримой вражде двух будущих святых. И что с того, что было? В то время на Руси умнее их, пожалуй...
Итак, два монаха... Известные на Руси конца 15, начала 16 веков духовные деятели. Они, конечно, при жизни не знали, что войдут прочно в историю России лидерами движений – иосифлянства и заволжских старцев. И после смерти их не утихнут споры, а семена, ими брошенные в благодатную почву, прорастут и заставят потомков думать, думать и думать. Нет, личной встречи и допустить никто не мог. Вражда, однако... Историки и 21 века будут спорить о сущности их учений, но все сойдутся на том, что после памятного собора 1503 года, когда иосифляне окончательно победили нестяжателей, личная встреча между Иосифом и Нилом была абсолютно невозможна…
Да можно ли было подумать о возможности личной встречи Иосифа и Нила? Да ещё в Ниловом скиту! Я допускаю это на том основании, что оба – великие люди, что оба – христиане. А главное совпадение в том, что оба старца самым важным в своей жизни почитали неукоснительное выполнение Христовых заповедей, Божественного Писания и сгорали любовью к людям. Между мудрыми людьми и патриотами Руси разные позиции, две правды – не основание для вражды. И тому доказательством – списки трудов Нила в Волоколамском монастыре, где настоятелем был Иосиф Волоцкий. И труды Иосифа в скитской библиотеке Нила Сорского.
Ну... согласен! Согласен. Не было той встречи. Но – хочется, чтоб было. И многих можно б избежать ошибок! Глядишь, и не было б нелюбок, и распри – по боку. И удалось бы предотвратить раскол семнадцатого века, коль скоро правдами объединиться. Удастся ли договориться? Согласен! Не было той встречи. Но – хочется, чтоб было. И вот тогда представлю: два монаха, две правды, по одной на каждого. Сидят все в той же келье. За столом, упершись в Нила взглядом, сидит сам преславный Иосиф... Простоволос и утомлен, обряжен в черную и длинную, в пол, рясу. Поверх ее наперсный тяжкий крест. Иосиф заметно плотнее Нила, коренастее, лицо его округло, волосы на голове темно-русы и волнисты. При всей холености и благородности лица, на нем заметны резкие морщины на высоком лбу и тень задумчивости. Лицо его как будто неподвижно и выдержанно, но опытному глазу невозможно не заметить напряженное движение мыслей и торжество над собеседником. Ни один мускул не трепетал на лице его, только свет от неровно горящего, колеблющегося пламени лампады слабо играл на рельефах лица, пытаясь как бы оживить, развеселить монаха. В такой темени цвет глаз рассмотреть не было никакой возможности, но взоры немигающе были устремлены на Нила, сидящего за столом напротив. Иосиф Волоцкий был каменно-выдержан, но победу на лице его можно было прочесть.
Нил Сорский скорбным голосом признался ему:
– На Соборе ты победил меня, Иосиф. Твоя взяла, и земли будут ваши. С крестьянами и скарбом, и скотом. Мамона, власть, величие и слава! Чего же более желается еще? Встать наравне с царем и царствовать на пару? Встать выше ли царя?
- Любезный брат, не деньги и не слава вскружили голову монахам. Все иначе…
– Не гожа братьи вотчина, чтоб земли монастырские с христьянскими людишками держать монахам в крепости. Не гоже. К большим то неприятностям. А люди у нас темные, упрямые и склонные к язычеству издавнему. Так повелось издревлева. Се не во вред: мечтательность извечная добавит краски русские родному православию… В бунтах страшон народ! Когда ни то вспомянут нам и вотчину зловредную, и крепость монастырскую. Взмахнет народ топориком, пройдется и пожарищем. Вспомянут и монашество. Попомните и вы.
– Язычество и ересь сю премерзкую с корнем бы надо вырвать нам. Осталося еще. Духовный брат мой Нилушка, ходит моя братия по селам нашим вотчинным, о Боге говорит. А что земля? И что, что она в крепости? Зато народ с молитвою ко Господу Спасителю. И под доглядом пристальным.
Что мог сказать на это Нил?
– Вся причина моего несогласия – стяжательство. Дух наживы вселукавым мнихам туманит разум. Когда обогащение затмевает ум, душа чернеет – не до Бога братии. Наш спор – прелюдия настоящего раскола. И я предвижу то, что будет.
– Да, ты известный прозорливец, – с иронией, чуть искривив тонкие губы, что означало, по-видимому, улыбку, произнес Иосиф. – На чем основан твой прогнозис?
– Труды святых отец я изучаю с давних лет. К истории неравнодушен.
– Похвально, но без доказательств. Скажу, однако, что труды ты переводишь не исправно, выкидывая часть без перевода. Но я митрополиту не донес. А дальше? Что предвидишь?
– Из-за свары в правой вере раскол свершился в Византии. Иконоборцы… Теперь вот пал Великий город. Им завладели турки-янычары. И станет русскому царю и завидно, и грустно, и желатилно занять престол вселенского царя. Иерархи нашей церкви покусятся на престол святейший в бывшем Цареграде. Но ничего не выйдет. Себе во вред, а людям во страданье. Таков прогнозис.
– Однако выдумщик, мой брат духовный. Но даже если так, что из того?
– Из-за тяги к власти нашего священства расколется народ великоросский. Из-за обрядов також. Так мнится. Видение намедни было мне. И ангел светлый рекл, что будет море крови. Он рекл, а я внимал ему. Глаголил ангел мне печальным гласом, что явится лжехитрый и коварный. Иную он предложит веру. О Боге в ней ни слова, ни полслова. И искушеньем властью повергнет церковь в преисподню. Разделится народ. А сказано в Писании: «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет: и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит.» [Матф. 11:25] Слетят колокола с церквей. Сие к большой беде.
– Будет, брате Нил, и беси рядятся в одежды ангельския. Не бесов ли глас слышался?
– Беси отстали от меня и не тревожат боле. Нет, то ангел был в одеждах светлых. Страшно мне. Усобицы церковные запомнятся досадою, откликнувшись в веках.
– И бес бывает в ангельских одеждах… Вопрос о селах только внешний повод. Не так ли, Нил любезный? Ты замкнут от людей, а я хожу в народ. Я глаголю: обряд на первом месте и благолепие церквей, в монастырях уставность жизни, чинность и мамона. Что до вотчин… сел и монастырских земель с крестьянами, так люди под приглядом, от Бога никуда. Нам спорить ни к чему, а ежли разобраться, во взглядах больше сходства, нежели различий.
– Да, ты суров и резок, а братия твоя блудит. Жируют мнихи вселукавы. Нет времени о Боге помышлять. Бояре да князья корма им устрояют на помин души в полгода сроком. Монаси в пост скоромное едят, да медом запивая безо всякого стыда. Нам надобно являть пример народу, как Господу служить не из-за денег. Обряды внешние – ничто, важна лишь крепость веры. И сила духа, и оборенье страсти, и чистота души, любовь к Спасителю невсклонна.
– Ты был упрям, упрям остался. Все страсти победил, гордыню не осилил. Любезный брат мой Нил, беседа затянулась. Что скажешь в опоследок?
- Гордыня в нас случилась, а в исходе – чрез сю гордыню разделится народ! Что ж делать бысть? Уж поздно, силы на исходе. И тень от плоти грешной все слабей … Я таю с каждым часом, мертвеют члены. Зраки видят плохо. И слабость… час мой близок. Господь к Себе зовет. Не жизни жаль. На Страшный Суд, на Суд Великий отдам я душу, кости пусть протухнут … в лес пусть снесут и бросят тело там. Зверью в съеденье мясо. А кости там же закопают и землю разровняют, чтоб даже не нашли, где я был погребен.
Оба помолчали. Иосиф Волоцкий оперся руками на грубый стол, глубоко вздохнул и окинул взглядом келью, убедившись в убогости жилья.
– Скудно ты живешь. А мог бы, при желаньи, лучше. По уму – тебе бы барские хоромы. И челяди на службу – легион. Была бы жизнь! А ты б писал: труды твои похвальны...
Рассеянный и обеспокоенный Нил, с легкой гримасой на лице, потер левую половину груди, повел в пренебреженьи худым плечом.
– Кто я? Простой монах. Худой поселянин и грешник неразумный. С младых годов я подвизаюсь для изучения Священного Писанья и трудов святых отец. Сие мое предназначенье. Жил в монастыре. Ходил по свету в поисках пещер пустынников-монахов, сыскал в земле Египетской и на Афоне. И вновь на Руси объявившись, остановился здесь, на Соре-речке… Обрел здесь место безвидно, дико и пустынно, иже для разума угодно, душе просторно, мирской занеже чади маловходно. Мошки кусучей необъемно. И недоступно: окрест болот полно непроходяща. А труд чужой нам не нужон. Стяжание же от чужих трудов и иже по насилию вносити несть на ползу нам. Без жали нищим отдаем последнее, коли того желают (Цитируется текст из Посланий Нила.- Автор.).
– Якоже на ползу, тогда – конечно, тогда – да.
– Дела мирские не для нас. Злато-серебро и власть для нас без антиресу. И политес, интриги мирския нам не по ндраву. Безмолвье – наш удел. И молчаливая молитва. И лишь порой, устав и истощившись от длительных молитв безмолвных, нам позволительно немного пошоптать для отдыха, затем опять безмолвствовать, внутри себя творя молитву. Нет злее и вреднее для истинно в безмолвьи находяща свиданий и препустых глаголов.
– Ну что же, брате Нил, печальна жизнь твоя. Мне ясно все. Засим, прощай. Увидимся? – не знаю... скорее – нет.
– Прощай Иосиф, свидимся на небе. Оттудова увидим результат.
– Прощай, духовный брат.
И преславный, знаменитый Иосиф Волоцкий прошествовал величаво через бедную келью и вышел вон, с трудом отворивши размокшую от беспрестанных дождей тяжелую дощатую дверь. Ушел служить в церквушку скитскую. А может, в трапезную или в чью-то келью
для отдыха после трудного перехода. Не только же для краткой беседы проделал Иосиф тяжкий путь через болота?
Не совершилось примиренья! А хотелось. Все получилось против моей воли. Однако есть тут закавыка: мне открылось, что невмешательство Нила в дела мирские – только видимость. А может, и лукавство. Но как сказал! – разумом худой я поселянин! Лукавил? Какой же он «худой», коли и мне известно: происхожденьем из дворян! В миру Майков и скорописец. А брат родной его – известный дьяк Посольского Указа. Это ль не лукавство? И отчего-то все глаголил, что от грехов своих великих таков, что по земле не хаживал еще такой же точно грешник. Обращая к Богу неозвученные мысли, он творил молитву за себя и за народ. Казалось, что все страсти победил. А он народ любил – он эту страсть не победил. Имею смелость заявить: не все он страсти победил. Но страсти те, которые заботят и волнуют нас не меньше, чем его безмолвие. И если б кто услышать мог бег размышлений тех и внутренних молитв, то удивился бы неповторимым ароматам сложенья мыслей в рифмы. О, сколько было их, неизреченных мудрых мыслей! Но отчего так на Руси? – что по-настоящему мудро и умно, то чаще всего покорно и смиренно, молчаливо и ненавязчиво!
Обессиленный беседой, Нил Сорский, не вышедший проводить гостя по слабости своей, склонился над столом и обхватил голову иссохшими дланями. Затем оторвал руки от головы и уставился глазами в икону Спасителя, молча творя молитву. И долго так сидел, неведомо ему как долго… А помолившись и перекрестившись, придвинул ближе лист бумаги, взял перо гусиное, макнул в чернила. И так сидел в глубокой задумчивости, будто застыв, как изваяние, даже дыхания его не было заметно. Шуица безвольно опущена на лист бумаги, десницею держал перо, остро заточенное на конце. С кончика пера неожиданно скатилась капелька чернил и упала на лист бумаги. Старец встрепенулся от этого почти беззвучного падения и суетливо, испуганно промокнул кляксу чистой рамушкой, валявшейся тут же, на столе.
«Нет, не могу писать. Как тяжело дышать. И боль в груди. Вот тут... где сердце...»
Нил встал и, пошатнувшись, ухватился за край стола. Устоявши, прошел к двери, ногой, чего не бывало раньше, отпнул ее. Дверь с тяжким скрипом отворилась. Он встал, ссутулившись и опершись о косяк у приоткрытой двери, молчал и думал, вспоминал...
«Жизнь кончилась. Почти. И где-то там – начало. Там – кипели страсти, была любовь, как пламя. Бросил все – была причина. Ушел в монахи. Ходил в Афон пешком, чтоб убедиться в правоте своей на примере тамошних безмолвных. Убедился. И принял всей душой. Вернулся. Явился в монастырь, но разглядел всю пагубность и грешность жизни монастырской. Мне жизни той не надо. Не по мне. Идея скитского общежитья мной овладела всеохватно... Сыскал я место безвидно, дико и пустынно... Как-то, в поисках такого, я брел по берегу речки Соры, не быстро и не тихо текучей, а так себе – просто речки, топкой по берегам и по болонье. Где брел, проваливаясь то во мхах великих, то об коренья замшелые и гнилые спотыкаясь. Затем выбирался на открытые болотные места, где топко и мерзко, пустынно и дико, а газы из топи той булькали и ворчали, зловоня зело и пугая мою заробевшую душу. И птица по тем местам не вопила – не пела, и ни зверская образина-животина не забегала. Лют и тяжек дух болотный, давит грудь – нету продыху. Казалось, что нету ни воли, ни сил, чтоб дальше идти, даже чтоб чело только вскинуть и осмотреться. Шел-брел буреломами нехоженными, проваливался в мох обманный нетоптанный. Пот струей стекал меж крыльцами, ноги узлами заплетались. Одна мысль свербела в мозгах: да может ли в местах таких невидных и ядовитых жить человек, если и зверь следа не оставил, если птица в страхе мимо облетает. Урчал глухо, булькал газ болотный, зловонький и к пожару опасный, манила к себе открытая вода блеском и коварством, манила и ряской подернутая, звала: шагни… И шагнешь, а там – трясина увязливая и бездонная. А вступи на кочку какую зеленую, на другие многие похожую, а она тут же ухнет, засосет мигом, ахнуть на один раз успеешь. Но успеешь, а на помощь звать некого. Разве эхом отзовется пространство, и затихнет голос навеки, вновь воцарив окрест тишину загадочную и напряженную, будто ожидающую такого, чего еще видом не видано, слыхом не слыхано. Здесь и трава осклизлая, не зеленью, а желтым ядом отдает. Здесь и лапник сосновый чахл и замшелый. Сюда и ветер задувает тяжелый, но воздух все равно затхл и застоян. Один только дух злобный и я, алчущий уединенья. И наконец-то я прибрел-таки к месту сухому, но голому, и так же дикому и для жилья вроде непригодному и скудному.»
– Место какое нежилое и тухлое! – в задышке от запаленности легких произнес он тогда.
И от печальности и скорбности места заплакал Нил и понял, что нашел то, что искал: здесь он будет одинок. Никто не помешает неторопливому ходу мыслей. И – только он и Бог. И чтобы без посредства. Но время шло: скит вырос...
Старец стоял у косяка и размышлял о чудесах последних дней.
«Ведь вот закончил духовным братьям в назиданье Послание... И приступил к последнему. В нем будут главные мои идеи. Прогноз для будущей Руси. Сам бы не достиг... О том узнал от ангела. Узнал и ужаснулся: будет светопреставление! Безмолвник я, смиренный Божий раб... Но что же делать бысть? Немыслимо молчать и говорить неможно. Я отражу слова в бумаге. И довольно! Пришло мне время умирать... Занятно... Ангел мне явился не случайно. В последний год безмолвно я молился и мыслями простерся к самому Престолу Божью. Так простерся, что сам едва лишь опустился на землю грешную. Так захватило... Постой-ка... Но что же ангел говорил? Какой занятный разговор...
– Коль ангел ты, как мне сказал, открой, что будет с Русью?
– Слушай, Нил, глаголю, – печально ангел отвечал. – Смотрю свободно я через века. Как наяву. Вполне реально. И мне не в тягость рассказать, что будет с Русью. Через полтора столетья большая пря над Русью пронесется. Разделится народ на половины: где два перста, где три. Одна-то половина от церкви отойдет, Антихриста почуя в щепотнике мордвине беспонятном, иже Никон-патриарх всея Руси. И книги старые он правил, обрядом старым пренебрег. И все в церквах перекурочил. Зачем – и сам не знал, наверно. Решил, как греки… а они и сами с католиками знались к тем годам. Зачем – и сам не знал. Людей извел. Все власть и деньги проклятущи! Ушел из патриархов. Сам. И царь просил вернуться. Не вернулся. По монастырям простым монахом подвизался и книги старые читал. На исходе дней и сам двумя персты крестился. Устроил хохму! Ладно, что мордвин, иначе я бы не поверил: на трезвый ум такое отмочил! Бессмысленно и глупо жизнь прожил. Еще скажу я от себя, что власть и деньги в основе всякого раскола.
– А что за надобность такая про два перста?
– Отож! Все презрел, единолично клятвы наложив на два перста. Были и Соборы, где греки все за Русь решили. Я ясно вижу те века. Вот как тебя.
– Не здря архиепископ рекл, что отольется на потомках раздрай про два перста и про обряды. Что посолонь святили церкви… А люди русские? Что с ними станется? Да ты мне страх в груди разжег!
– Так я и говорю: раскол! Попы переругались, а с ними люди разбежались. Где был един народ – там толки и согласы, враждующие кучки из упрямых и несговорчивых, и недоверчивых людей. От этого ломать их было легче. А притча и тебе известна: что прут един сломать – не пук из прутьев – в наслажденье! И тысячами – самоочищенье чрез сожженье, самоубийственную смерть и самоуморение постом. Уходы массами по разны сторона, поскольку, де, пришел Антихрист, и нету более в миру спасенья. Что ты на это скажешь? Каково матери с дитями малыми в огонь? И все из-за попов! Так все катилося до жуткого свершенья… В веку семнадцатом – раскол, в году семнадцатом – крушенье. Не правда ль, каковое совпаденье!
– Не осуждаю, бо не осуждахом бысть. Но не могу и не изречь: не видят иерархи дальше носа. Творят, не ведая, что будет, к чему придут. И ведать не хотят, свою лишь плоть ублажив. И пря из ничего к великому раздраю приведет в народе русском?! Вот, значит, как… случилося… И наш конфликт с Иосифом тому предвестье? Что ж мы натворили!? Почему не согласились с доводами друг друга и не пришли к тому, чтоб нам объединиться правдой?
– И рухнула православная Русь, слетели колокола с церквей. Тебе известно, что к пожару великому слетают колокола с церквей. Загадили нечистые Христово тело. Спаситель был распят вторично. Вот когда пришел по-настоящему Антихрист. За боротьбой друг с другом не уследили, а враг не спал… В народе – безбожье, атеизм... И секты… Пьянство… Наркота, то бишь дурман в башке. Такое зелье, тебе не ведомое, старец. Я вижу ясно те века. Вот как тебя... Рожать из баб никто не хочет. Блудят за деньги и за так. Ну просто так: где хочешь – ляг! Где тьма должна быть русских, там безлюдье. Повымерли почти, которым Русь как мать. Но те, которые осталися еще чисты и непорочны, – покорно сносят униженье. Шакалы рвут больное тело... Что люди русские! – земля погибла на огромном протяженьи. Поля, где колосилась рожь, стоят пустынны и черны. Бурьяном поросли. В полях, во ржи, где солнцу улыбались васильки и так же радовались жизни, теперь премерзко и безлико, и пустынно. Что скажешь, старец Нил? Молчи-ишь... Сидишь опять в безмолвьи...
– Скорблю из-за себя. Како аз зело грешен. Ноги грешней навроде не ступало! И мы с Иосифом своей борьбой никчемной, столкнув два замысла, два идеала… столкнув две правды, в одну неосмотрительно не склеив, зажгли искру для будущих расколов. А бесов конструктивной, рациональной ереси жидовской упустили. Проморгали… И, затаясь на время, размножились они и взяли верх над Русью. Иосиф сжечь хотел, я спас и расселил по кельям. Пожалел засранцев… зело коварны и зело окаянны, паче зломысленно хитры. Июды… Взяла меня гордыня безрассудна…
– И жуткий эгоизм, добавлю…
– …отшельничал вдали от мира, безмолвствовал, молился… чтоб только я и Бог, и чтобы без посредства. Какие, право, заблужденья, бессмысленны каки мечтанья!
Что было дальше? Еще чего-то ангел рекл... Я помню только, что спросил:
– Что наш народ спасет от вымиранья?
– Вера, старец!
– Вера? Дак коль не верит уж никто?! А ежли верит, дак не в то!
– Ве-ра! – угрозливо и громогласно раздалось мне со всех сторон, сотрясши землю и ефир.
И ангел скрылся.»
Старец Нил все стоял безмолвно у порога, одышливо вдыхая ядовитый сорский воздух вонький и размышлял о странностях-превратностях судьбы...
«Грех я имел один... такой... А вышло в добродетель! При переводе с греческого и латыни отдельные места из житий святых отец, а також наставлений, убирал. Я почитал их за изрядно вредные для русской жизни. Считал за грех, а вышло в добродетель!»
Нил хмыкнул и тут же вздрогнул от испуга перед звуком собственного голоса. Он оторвался с легким страхом от косяка. Не страх перед кончиной: умирать не страшно, а привычно; для тех, кто верует, смерть – избавленье. Страх – перед тем, что не исполнит дело. Старец пошатывающейся, неуверенной походкой вернулся к столу. Решил продолжить начатый труд, но, охнув, он вдруг отпрянул от стола и побледнел.
«Болит... вот здесь... где сердце... Нет, не дописать... Послание... потомкам, – с глубоким сожалением подумал Нил. – К вечеру преставлюсь. Пора... собороваться. Видно, не судьба мне Русь предупредить.»
И с грустью, что не сделал то, что замышлял, убрал листы с последним, только начатым Посланием и постелил перед собою чистый лист бумаги. Обмакнув перо в чернила, он на миг задумался. Затем десницей написал поверху: Завещание.
__________________________________
1 Silentium (лат.) – молчание, безмолвие.
Ейск,март 2006 года