Счастливый самаритянин

                Мистический триллер "Шестая брамфатура"
                https://ridero.ru/books/shestaya_bramfatura/


           Счастливый самаритянин

   Истеричный вопль разрушал зыбкий сон Вени ровно в одиннадцать утра. Перепуганный насмерть Белгруевич в одних трусах ворвался в номер.
   — Летучие мыши! Летучие мыши! Повсюду, твари, летают! Мы заражены, мы все умрем! — орал он.
  Проснулась Дорис Викторовна, присела на кровати, прикрыла стыдливо грудь руками. Прибежала откуда-то разбуженная недовольная Евгения в пижамке с мишками. Курильчиков, выпучив глаза, возник черным призраком в дверях вслед за Белгруевичем. Пораженный известием, Игнат забыл в спешке надеть свои шаровары. Лицо его заметно побледнело, как бы состарилось в один вмиг и покрылась воском, составляя нелепый контраст с черно-синим загаром мощного торса.
Турхельшнауб тщетно пытался собраться с мыслями, сообразить, в чем дело. Белгруевич носился по комнате как ошпаренный и тыкал пальцем в сторону карниза, где прилепились две спящие летучие мыши. Гриша сбивчиво бубнил, как он проснулся от чьего-то прикосновения к своим волосам, как с ужасом узрел мечущиеся в свете луны тени стенах. Евгения слушала его, машинально почесывая плечо. У всех возник один и тот же вопрос: кусаются ли эти твари? Турхельшнауб рассмотрел на собственной ноге подозрительный красный след. Вся компания принялась в панике осматривать друг друга. Белгруевич обнаружил предательские красные прыщики у всех: у Дорис Викторовны на лодыжке, у себя на шее. У Курильчикова, правда, из-за загара ни черта невозможно было разглядеть, но Гришу данный факт не вразумлял.
   Полезли в интернет — найти, как выглядит укус летучей мыши каковы последующие симптомы заражения чем-либо. Смятение Белгруевича било фонтаном, он метнулся в свою студию померить температуру и давление. Евгения бормотала что-то себе под нос об опасности укуса мыши для будущих матерей. Турхельшнауб самозабвенно погрузился в истерику, напугался как дитя и потянулся руками к коньяку. Дорис Викторовна хранила благородное молчание в сомкнутых губах. Забыв накинуть на себя халат, она стояла греческой статуей посреди комнаты. Красивую наготу ее некому было сейчас созерцать: каждый боролся с нервами и ушел мыслями внутрь себя.
Истерика нарастала, но атмосферу разрядил Сергеев, появившийся на пороге с ящиком баночного пива в руках.
   — Что, покусали летучие мыши ночью? Меня тоже не обошли: задница чешется. Я вот теперь думаю, я заражусь я вашим хваленым вирусом или скорее заражу летучую мышь гонореей? Пива, кстати, не хотите?
Все засмеялись и жадно набросились на пиво, как будто глотали валериану. Белгруевич вернулся с результатами измерений давления — они были в норме, но он продолжал тревожиться.
   — Скажите мне, Дорис Викторовна, мы все умрем? — Белгруевич черпал нездоровое вдохновение в ситуации.
   — Да, Гриша, мы все умрем, — сказала Дорис, — потому что люди смертны. Но это случится не от вируса. Не беспокойтесь, болезнь лечится, и я могу вам помочь. Можно обойтись без осложнений…
   — Без осложнений? — пропищал едва очнувшийся от шока Белгруевич, отхлебывая пиво. — Я в это уже не верю!
   — Да, этот ваш вирус, как гонорея, абсолютно безобидная вещь, — сказал Сергеев, закуривая сигару и жадно затягиваясь.
   — Что нам теперь делать, Дорис? — спросил Веня.
   — Давайте для начала опохмелимся. — Дорис Викторовна улыбнулась. — Затем обнимемся, успокоимся и пытаемся сообразить, как нам жить дальше. Если понадобится, у меня имеются связи в Нью-Йорке, в специальной клинике, где приготовлено все необходимое для анализов и лечения.
   — Как в Нью-Йорке? — удивился Сергеев. — Разве не америкосы виноваты в
происходящем, разве не они вирус распространяют?
— Не волнуйтесь, — спокойно заявила Дорис Викторовна, — в Нью-Йорке запустили программу тестирования и лечения вируса, причем совершенно официально и на средства американских налогоплательщиков. Финансируют ее неправительственные гуманитарные фонды. А курирует ее… угадайте кто? Мой старый знакомый Мэтью Хук. Он, кстати, эмигрант русского происхождения.
   — Потрясающе! — сказал Турхельшнауб. — Но если гипотетически мы захотим поехать в Ню-Йорк, то кто же нас туда переправит, кто устроит поездку, визы и прочее?
   — Я не потерплю необдуманных выражений навроде «гипотетически», — закричал Белгруевич. — Мы обязаны поехать — и точка! Мы же наверняка заражены.
   — Успокойтесь, — мягко произнесла Дорис Викторовна, — я все сделаю. С моими связями это проще пареной репы. На месте нас встретят.
   — Я лично одобряю путешествие, — заявил Курильчиков. — В Паттайе скукотища, а в Америку я давно собирался прошвырнуться. Но у меня три условия. Первое: мы должны решить вопрос доставки Гносиса в Нью-Йорк. Если надо, я заплачу любые деньги. Второе: я обязан вернуться к тайскому Новому году — не пропадать же моей коллекции водных пистолетов! И последнее: мне нужен будет доступ в солярий. Знаю я эту Америку, там в феврале мало света.
   — Ну что ж, думаю, условия вполне выполнимы, а Гносиса мы отправим морским путем, я обо всем позабочусь, — сказала Дорис Викторовна. — Кстати, поездка вам не будет стоить ни копейки, за исключением транспортировки коня.
   — Меня сей факт радует, — снова возбудился Сергеев. — А пиво я предлагаю с собой взять, здесь оно явно дешевле, чем у америкосов. Я сейчас еще в магазин сбегаю.
   Сказано — сделано. Бодрый и радостный Сергеев помчался за вторым ящиком пива в продмаг. Женщины приняли душ, оделись, накрасились и упаковали вещи. Белгруевич сбегал на рынок, потом скрылся в своей студии и вышел в толстых штанах с лямками, выглядевших снаружи как старомодные рабочие джинсы, а внутри проложенных плотной красной байкой.
   — Ни одна мышь не прокусит, — похвастался он.
   На лямке штанов на цепочке болтался миниатюрный прибор для измерения влажности. На приборе мигала то зеленая, то оранжевая лампочка. Курильчиков решил не менять наряд и вышел в индийским шароварах с традиционным полотенцем на голове. Черная жесткая кожа Курильчикова, похожая по цвету на эбонит, блестела от натирания благовонными индийскими маслами. Друзья, не раздумывая больше, сели в такси и помчались на дикой скорости в Бангкок. Ящик пива закончился, не доезжая даже до города, но не беда: бизнес-зал французских авиалиний встречал компанию шикарным завтраком и изысканными напитками.
   Курильчиков умял шесть порций блинчиков, обмазанных шоколадным кремом. Белгруевич бродил кругами около стоек с едой в тщетных поисках безукоризненно диетической пищи. Сергеев смаковал шотландский виски и курил кубинские сигары. Турхельшнауб глотал раскаленный кофе по-турецки и любовался красотой обеих дам. Дорис Викторовна в голубой блузке и серой юбке напоминала кинозвезду. Евгения в элегантном брючном костюме снова напоминала модель с подиума. Обе смотрелись свежими, выспавшимися и довольными. Оставалось только удивляться, откуда они черпают энергию.
   Полет был длинным, и не обошлось без скандала. Летели бизнес-классом. Друзья вели себя шумно: громко разговаривали, много пили. Сергеев непрерывно проверял на прочность нервы стюардесс непристойными намеками и невыполнимыми просьбами. Дорис Викторовна напряженно спорила с Евгенией: дамы что-то не поделили. Белгруевич никак не мог угомониться, бродил по салону с фонариком, закрепленным резиночками на лбу, и выискивал комаров под сиденьями. Раз пять он сбегал в туалет, чтобы сменить трусы на менее влажные. Как раз когда разносили обед, Гриша и заглянул за занавеску в первые ряды экономкласса — и сразу в ужасе прибежал к Турхельшнаубу.
   Оказалось, что в первом ряду эконома дремали двое из секты «Синих бахилов».
Вся компания притихла от страшного известия. Дорис Викторовна тщетно пыталась успокоить мужчин и отвлечь их внимание. Напряжение, накопившееся с утра, выплеснулось в разудалую развязность. Сергеев первым вскочил, держа в руках только что начатую порцию спагетти карбонара, побежал к евреям. Спьяну его переклинило, и он повторял глупую фразу по-английски: «Зачем вы здесь сидите?» Масоны, на удивление, примолкли и упорно делали вид, что ничего не происходит. Белгруевич с Турхельшнаубом, как два клоуна, выглядывали из-за занавески. Дамы осторожно показались в соседнем проходе. Сергеев отмочил номер похлеще: намотал макароны на вилку, обмакнул их в сливочный соус с кусочками жирного бекона и сунул в лицо господину с аккуратной черной бородкой, приговаривая другую тупейшую фразу: «Вы это едите?» Евреи по-прежнему не реагировали, старательно глядели прямо перед собой, напоминая стражей на посту перед Тауэром в Лондоне. Курильчиков, с интересом наблюдавший за происходящим, так и повалился от смеха. Молчание евреев становилось просто неприличным и возбудило дополнительные подозрения. Сергеева, однако, друзья оттащили от них силой.
   Расселись по местам, но Белгруевич внезапно вскочил, с тарелкой тушеной баранины в руках бросился к евреям и принялся сливать соус прямо на шапку одному из них. Бедный еврей не выдержал и почему-то по-немецки произнес краткое: «Шайзе!». При этом его товарищ шевельнулся, и Турхельшнауб, успевший прибежать за Белгруевичем, чтобы оттащить его, узнал в нем «пациента» из инфекционного отделения. Турхельшнауб покрылся испариной от страха и стыда, он вспомнил свое безумное сражение в больнице и обомлел. К месту происшествия уже скакали две очаровательные стюардессы.
   — Сядьте, пожалуйста, на свои места! — строго сказала одна из них по-английски.
   — А у меня гонорея, представляете? — заявил Сергеев. — Но, несмотря на это я бы вам вдул с удовольствием. Не хотите пройти со мной в туалет? — добавил он на ломаном английском.
   К счастью, стюардессы ничего не поняли. Но они уже грозились сообщить в аэропорт о хулиганстве. Пришлось друзьям угомониться и возвратиться в свой салон. Вскоре все задремали. Похрапывал Белгруевич с зажженным фонариком, закрепленным на лбу. Отключился неугомонный Сергеев, заснула Евгения. Прикорнула сама Дорис Викторовна с пустым бокалом в руке. Отправился беседовать с Гносисом в пространство сновидений Турхельшнауб, тихо сопел Курильчиков, а самолет неумолимо продвигался к Нью-Йорку. Через несколько часов под крылом показался материк и огни большого города. А в это время внизу, где-то на краю Сиамского залива, ловкие малазийские моряки грузили коня Курильчикова на сухогруз.
   В зоне паспортного контроля друзей поджидал угрюмый, как акула, громадный, как скала, и важный, как арабский шейх, доктор-вирусолог Мэтью Хук. Сановитый, лысый, красный, с безупречной осанкой, властным выражением лица, облаченный в полосатый костюм-тройку из лучшего магазина Нью-Йорка, доктор Хук взглянул с презрением на небрежно одетую, веселую и пьяную компанию из Паттайи.
   — Давайте сюда ваши паспорта, — произнес доктор, не здороваясь, без акцента, на чистом русском языке. — И я попрошу вас быть сдержаннее, вести себя прилично. В конце концов, вы прилетели не на отдых, а на лечение, и от вас потребуется вся серьезность, на какую вы способны.
   — Не беспокойтесь, доктор, — ответила журчащим голоском Дорис Викторовна, — под мою личную ответственность.
   — Разрешите один вопрос, доктор? — встрял в беседу Сергеев. — Вы ведь раньше жили в России? Как вам удалось сделать карьеру в Америке?
   — Что ж, я отвечу вам, — надменно произнес Мэтью Хук. — Секрета никакого нет: мне помогли трудолюбие, незаурядная сила воли, жизненная мудрость. Не скрою, был у меня и сложный период в жизни. Занимаясь экстремальными видами спорта, я получил тяжелую травму головы… Пришлось потратить годы на реабилитацию. Но параллельно я готовился к защите диссертации. На меня обратили внимание состоятельные люди, и я получил приглашение занять вакантное место в одном госпитале. Мне пришлось заново сдать все необходимые экзамены по медицине. Зря вы смеетесь, между прочим, — он гневно взглянул на вечно хихикающего Игната. — Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
   Визовые формальности заняли не более минуты. Вся компания накинула на плечи пуховки и удобно разместилась в поданном к подъезду громадном черном лимузине, а сам доктор отправился на другой машине. Темнокожий водитель, напоминавший Луи Армстронга, уверенно и неспешно вел лимузин в сторону моста имени Джорджа Вашингтона, где на обширной территории расположился лучший в Нью-Йорке госпиталь. Частный центр вирусологии «Счастливый самаритянин» арендовал помещения в одном из бесчисленных корпусов госпиталя, прилегавших к красивому парку, у набережной. Центр подлечивал здоровье исключительно богатым пациентам. Верхний этаж центра предоставили под лабораторию по изучению нового вируса. Туда и привели вежливые медсестры в синих комбинезонах утомленных перелетом друзей.
   Одна лишь Дорис Викторовна избежала формальностей, остальным пришлось пройти процедуру регистрации, измерения параметров тела и физиологических показателей: сдать кровь, пописать в баночку, померить температуру и давление. Наши герои, не протрезвевшие, стесняющиеся докторов, разделись догола и нацепили больничные длиннополые рубашки-гауны, напоминающие фартуки с завязочками. Одна пола распашонки подвязывалась спереди, а другая сзади, образуя подобие уродливого байкового панциря для тела пациента, покрытого мурашками от холода и страха. Никто из друзей не ожидал, что будет заперт в одноместной палате и лишен возможности захватить с собой спасительный коньяк. Палаты смотрелись комфортно: кровати с надувными, меняющими форму массажными матрацами, завораживающий вид на город и груды медицинской техники. Но расслабиться в обстановке надзора и лечения оказалось трудно: прекратилось живое общение, каждого охватило чувство изоляции и ощущение захлопнувшейся ловушки.
   Пациентов уложили в кровать, обклеили электродами, подключили к мониторам, поставили капельницы и поручили заботам суетливых медсестер. Вставать разрешалось лишь в туалет и в душ, располагавшиеся внутри палаты. В капельницы подали очищающие организм и успокаивающие нервы препараты. И как ни были перевозбуждены наши друзья, им пришлось подчиниться распорядку. Основу режима составляли крепкий сон, бесчисленные анализы, укрепляющее питание три раза в день и легкие гимнастические упражнения. Курильчикову, как и обещали, разрешали спускаться на этаж ниже, в солярий. Белгруевича по его просьбе перевели на кошерный рацион. Евгению внимательно осмотрел гинеколог. Время побежало незаметно.
   Заканчивалась вторая неделя пребывания в клинике. Гносис тем временем миновал Индийский океан и подбирался к Суэцкому каналу в Красном море. Конь Курильчикова, обожавший морские путешествия, в настоящий момент мирно жевал овес в зафрактованном Дорис Викторовной контейнере. Фрахт обошелся в три с небольшим тысячи долларов, плюс небольшая доплата морякам за питание Гносиса. Не забыли и про кефир с булочками. Сухогрузу с конем на борту оставалось плыть еще девять дней из двадцати пяти, составлявших полный маршрут из Бангкока до Нью-Йорка.
Друзья привыкали к строгому режиму, заметно успокоились и перестали требовать коньяк по утрам. Предварительная стадия лечения закончилась, и группа вновь прибывших пациентов приготовилась к основной задаче — определению наличия вируса и его осложнений. Доктор Мэтью Хук собрал компанию в презентационном зале для мотивационного совещания. По странной американской инструкции требовалось, чтобы пациенты передвигались по корпусу исключительно в инвалидных креслах-каталках в сопровождении угрюмых чернокожих медбратьев. Обколотые медикаментами друзья смотрелись печально в инвалидных колясках, да и настроение у всех было подавленным. Разговаривать никому не хотелось. Мэтью Хук, напротив, выглядел бодро и безукоризненно: выглаженный костюм в тонкую полосочку, ослепительной белизны сорочка, громадный красно-синий галстук, выбритая розовая сверкающая лысина, прямой нос и колючий, пронизывающий взгляд акульих глаз. Дорис Викторовна фланировала неподалеку в завлекательном сером костюмчике и пыталась подбодрить друзей улыбкой.
   — Итак, я вижу, теперь вы готовы к основной стадии наших тестов, — начал Мэтью Хук. — Сразу предупреждаю, будет нелегко, но вовремя начатое лечение поможет избежать печальных осложнений на нервную систему. Поэтому, несмотря ни на какие препятствия, мы с вами, вооружившись терпением, должны сотрудничать для эффективного тестирования и постановки окончательного диагноза. Чтобы лучше мотивировать вас, я решил показать вам одного человека. Вы его должны помнить, он прилетел, как и вы все, из России. У бедняги особый случай поражения клеток мозга, против которого даже передовая медицина бессильна. Для чего я вам показываю больного? Чтобы вы могли наглядно увидеть тяжелые последствия вируса.
В зал ввезли такое же инвалидное кресло, на каком прибыл каждый из пациентов. В кресле, в традиционной больничной распашонке, сидел исхудавший, обросший бородой мужчина с большими грустными, но чрезвычайно умными глазами.
   — Всем привет, — произнес он печально.
Турхельшнауб с удивлением узнал Алексея Припрыжкина в новом облике. Во время почти забытого совместного путешествия по подземелью Турхельшнауб проникся к парню симпатией. Сейчас Припрыжкин показался Турхельшнаубу не столько больным, сколько несчастным. «Как он здесь оказался?» — промелькнул вопрос в голове.
   — Что ж, проведем беглый осмотр, — сказал доктор и, обращаясь к Припрыжкину, скомандовал: — Встаньте!
   Припрыжкин поднялся и замер в несколько напряженной позе, с согнутыми в локтях руками, ссутулившись, опустив голову. Глаза его выразили скорбь, достойную икон Андрея Рублева.
   — Вот, видите, как больной напряжен? — спросил доктор и стукнул указкой по руке Припрыжкина. — Руки не в состоянии расслабиться и полностью разогнуться, грудь сжата, диафрагма не расправляется, дыхание поверхностное, мышцы ног поражены судорожными спазмами. Если бы мы не лечили парня несколько дней хвойными ваннами и транквилизаторами последнего поколения, мы бы решили, что его ударило током! Более того, пациент неестественно зажат, скован. Психика его сильно пострадала. Сейчас мы с вами в этом убедимся. Расскажите, чем вы увлекаетесь, — обратился он к Припрыжкину.
   — Я увлекаюсь фотографией, — робко пробурчал тот.
   — Какой именно фотографией?
   — Я снимаю только на черно-белую пленку. Использую винтажные фотоаппараты. Как-то раз мне посчастливилось сфотографировать черный воздушный шар. — Припрыжкин немного воодушевился. — Точнее не сам шар, а его отражение в луже, над которой сидел мальчик, пускающий мыльные пузыри…
   — И что вы находите необычного в таком снимке?
   — Не знаю, просто мне нравятся шары, лужи и мыльные пузыри…
   — Вы, видите, как у нашего пациента сузился круг интересов? — спросил Мэтью Хук у притихшей публики. Что вы об этом думаете?
Все молчали. Один лишь Сергеев произнес печально:
   — Может можно его спасти?
   — Обязательно спасем, — сказал доктор Хук, — Но и вы сами тоже хороши, Сергеев. Вы знаете, что из-за вашей гонореи мне пришлось отложить диагностику всей группы? Я опасаюсь, нет ли у вас бактериального поражения мозга. А у вашего товарища Курильчикова странные результаты энцефалограммы. Развитие клеток мозга у него недотягивает до уровня двенадцатилетнего ребенка. Впрочем, не будем отвлекаться, продолжим опрос нашего пациента. Скажите нам, Алексей, чем вы еще увлекаетесь?
   — Я люблю смотреть авторское кино, — скромно сказал Припрыжкин.
   — А почему?
   — Я точно не знаю. С самого детства тянет. Вот, например, есть такой фильм — «Отрыжка распятого гнома», его мало кто видел, кроме меня: закрытый показ Берлинского кинофестиваля. Первые три часа в кадре ничего не происходит, только камера вращается под необычным углом к горизонту. Видна черепица на крышах зданий, поросшая мхом, серое небо, унылые кроны деревьев. Наконец появляются черные птицы в дюнах. Они просто летят вперед и молчат. Куда они летят, это вначале не ясно, а потом смутно угадывается. Они летят в ту точку, где эго человека пересекается с безразличием природы, образуя абсурд в понимании Альбера Камю. Где умудрились это снять — неизвестно. Может быть, в Чили или в Перу. А за кадром играет напряженная психоделическая мелодия. Слышится звук, словно пилят болгаркой железный лист, раздается резкий хруст веток. Это потрясающе!
   — Вот! — почему-то обрадовался доктор Хук. — Вот сейчас вы и видите наглядно альфу и омегу последствий осложнения на мозг. Мышление пациента едва ли вернется к тем границам, которые оно само же себе установило много лет назад. А если и вернется, то не выйдет из этих границ никогда! На этом я закончил предварительную часть. Аплодисментов не жду, готовьтесь к тестам. Кроме анализа крови, вам проведут контрастное сканирование мозга. Это нужно для полноты картины. В вену вам введут специальный раствор. Он радиоактивен, но это не опасно. Не бойтесь! Удачи вам.
   Доктор гордо вышел из зала. Вслед за ним сестра увезла Припрыжкина. Бедняга напоследок развернулся в кресле и отчетливо произнес:
   — Друзья, не верьте ничему, это просто полный маразм! А Мэтью Хук — липовая личность. Он диплом на Брайтон Бич купил.
Сестры, очевидно не понимали русского языка, но все же постарались пресечь общение и ускорили вывоз кресла с Припрыжкиным. Воспользовавшись паузой, Турхельшнауб спросил:
   — Дорис Викторовна, скажи правду, что тут происходит?
   — Да, что происходит? — поддержал Курильчиков. — Мне не смешно, а значит, пора двигать отсюда. Думаю, не прошвырнуться ли мне завтра в Куала-Лумпур. Кстати, не намечается ли какая-нибудь экскурсионная программа? Например, в Лос-Анджелес?
   — Мне подали на обед несвежий морковный сок, — вставил свое слово Белгруевич,
   — и пирожные здесь жирноватые. Два эклера мне пришлось спустить в унитаз.
   — Потерпите, милые, я сама не разобралась. Давайте вы возьмете себя в руки до момента, пока пройдете тесты, а я разузнаю, что и как. Мне самой многое показалось странным.
   — А мне сказали, что я могу иметь детей, так что я довольна, просто счастлива,
— заявила Евгения. — Вот если бы коньячку сюда, Дорис Викторовна, а?
   — Постараюсь принести незаметно, — пообещала Дорис.
Беседа прервалась. В зал ввозили столики с принадлежностями для инъекций раствора для контрастного сканирования мозга.

           Контрастное сканирование

   — Сколько ступенек на лестнице, ведущей к вашему лечащему врачу?
«Америкосы с ума посходили со своими тупыми вопросами. Ну какой еще лечащий врач? Идиоты», — думал Веня. Он лет пять к врачам не заявлялся, а до этого сдавал анализы в районной поликлинике, но никаких ступенек не помнил, там был лифт, кажется.
   Турхельшнауб лежал расслабленно, как в собственной постели. Камере сканера, была устроена в виде железной трубы. Сканер издавал довольно неприятный гул, и на фоне этого гула из динамиков, расположенных у головы, слышались вопросы теста. Вопросы служили катализатором мозговых процессов и возбуждали психику пациента. Самое интересное и самое гениальное в разработке доктора Хука заключалось в том, что пациент не обязан был отвечать вслух на каждый вопрос. Реакция клеток мозга наступала в любом случае.
   — Любите ли вы преодолевать препятствия? — продолжали опрос динамики.
   — Да просто обожаю, — иронизировал Турхельшнауб. — Сам их создаю, а потом преодолеваю.
   — Сколько тонн ракетного топлива требуется для доставки человека на Марс?
   — Да вы что, охренели?!
   — Расскажите все, что вы знаете о солипсизме.
   — Доктрина, признающая сознание в качестве единственной реальности, — отвечал Турхельшнауб.
   — Сколько спиртного вы употребляете ежедневно?
   — Я не считал.
   — Что вы ощущаете в связи с повышением пенсионного возраста?
   — Чувствую, что стал намного моложе, увереннее и бодрее.
   — Как вы относитесь к научному атеизму?
   — Со сдержанным негодованием. Это что получается, если Бога нет, все дозволено? Воруй у пенсионеров и дворцы в Австрии покупай? Так не пойдет, не тому нас история учит.
   — Хотели бы вы возвращения СССР?
   — Пусть возвращается, хуже точно не будет…
   Утомительные занудные вопросы продолжались дольше, чем он предполагал, и под конец контролировать процесс стало невозможно из-за наваливающейся дремоты. Динамики спрашивали об изменах жене и о музыкальных вкусах, о рецептах любимых блюд и о формулах школьной математики. Под тихое жужжание сканера накатывал глубокий и крепкий сон. Когда Турхельшнауба выкатили из камеры, он чувствовал себя отдохнувшим. Друзья уже собрались в зале для оглашения результатов, Вениамина привезли последним.
   Белгруевич нервничал, глаза его с надеждой и мольбой смотрели на дверь, откуда должен был возникнуть, как судья, выносящий приговор, Мэтью Хук. Сергеев пребывал в спокойствии и бодрости. Если бы не плохой английский, он завязал бы скабрезный разговор с полной темнокожей медсестрой, сопровождавшей его во время процедуры. А так ему оставалось пощипывать ее за мягкие места и приговаривать: «Вам нравится?» Евгения уютно дремала в кресле — видимо, бедняжке вкололи успокоительное. Курильчиков улыбался, но в его улыбке читалось беспокойство.
Наконец соизволил появиться доктор Хук, он держал в руках распечатки результатов теста.
   — Разрешите поздравить вас с окончанием тестирования и зачитать вам результаты исследования, господа, — начал доктор. — С вашего позволения я озвучу также общую клиническую картину для каждого пациента, помимо основного вопроса по вирусу и осложнений от него.
   — Позволяем, валяйте. — Сергеев веселился.
   — Благодарствуйте, — продолжил Мэтью Хук. — Давайте начнем с дам. Евгения Осипова — очень интересная картина. Евгения, вы здесь? Да, вижу, вижу. Не буду вас мучить: вируса у вас не обнаружено, но не расслабляйтесь и проходите ежегодное сканирование мозга в нашем центре. Кроме того, разрешите вас поздравить: вы беременны, срок две недели.
   — Ой! — воскликнула проснувшаяся Евгения и уткнулась лицом в ладони.
Мужчины не понимали, плачет она или радуется.
   — Беременность — всегда радость для женщины, — произнес Хук и ухмыльнулся, — но прошу тишины, поздравить Евгению вы сможете позже. А сейчас продолжим наше занимательное чтение. — Доктор переложил листочки в руках. — На очереди у нас Курильчиков Игнат. Что ж, веселитесь, вы абсолютно здоровы. Тест на вирус отрицательный. Но, как я имел честь сообщить вам, анализы показали задержку вашего развития. Ваш психологический возраст сейчас примерно двенадцать лет. Что ж, с этим можно жить до старости. Не огорчайтесь.
   — Ух! — выдохнул Курильчиков и радостно засмеялся. — Хорошо на свете жить! А экскурсии намечаются или нет?
   — Не отвлекаемся, — продолжал доктор. — Теперь рассмотрим анализы Олега Сергеева. Так-с, тяжелый случай! Вы случайно не увлекались буддизмом?
   — Увлекался, ну и что такого? — равнодушно отвечал Сергеев. — Сейчас этим каждый второй увлекается.
   — Тогда понятно, откуда у вас гонорея, — неудачно пошутил доктор Хук. — Но дело не в этом! Вам стоит обсудить симптомы с личным психиатром подробнее. У вас
выраженный маниакально-депрессивный психоз.
   — Ну, спасибо, обрадовали, — сквозь зубы процедил Сергеев.
   — Перейдем к господину Белгруевичу Григорию, — воодушевился доктор. — О, вы, Григорий, интересный пациент, похоже, вы задержитесь у нас ненадолго. У вас отмечены признаки бешенства, возникшего от укуса лучей мыши. Кроме того, вирус тоже имеется.
   — Как! Что я скажу Марине? — Белгруевич побледнел до состояния восковой прозрачности. Руки его дрожали. Дальнейшие слова несчастного никто не мог разобрать. Медсестры спешно готовили успокоительный укол.
   — Без истерик попрошу! — прикрикнул доктор. — Не тряситесь! Все лечится, не все излечимо, но мы подберем терапию. Как говорится в Библии, услышит меня только тот, у кого выросли уши. Итак, кто у нас последний в списке? Ага, Турхельшнауб. Ну что ж, вы легко отделались: у вас простой случай вируса, без осложнений. Опять-таки попрошу без эмоций!
Мэтью Хук дал наставления персоналу о дальнейшем лечении и гордо вышел из зала. Друзья находились в шоке от услышанного: кто-то в радости, а кто-то в печали. Евгения, как оказалось, испытывала эйфорию. Она вскочила с кресла, опрокинула его и принялась отплясывать импровизированный канкан.
   — Дочка! У меня будет дочка! — кричала Евгения. — Америкосы, спасибо, поставлю вам свечку в храме толстую как бревно!
Пока Евгения бесновалась, Белгруевич приблизился к полной потере рассудка. С заплетающимся после укола языком он произносил дикую белиберду:
   — Ну что теперь подумает Марина? Мне надо срочно выпить освежающий овощной коктейль из сельдерея и съесть что-нибудь диетическое. Я чувствовал, что влажность в зоне яичек не доведет до добра! Муж Марины, конечно, теперь имеет полное моральное право презирать меня. Я же чувствовал, что я систематически перегревался в бане на даче. А еще эти последние отравления…
Курильчиков заливисто смеялся и требовал незамедлительно организовать ему автобусные экскурсии в Лос-Анджелес, Акапулько и Вашингтон. Игнаша просил подать тропических фруктов, мороженого и лимузин для торжественной встречи со своим конем в грузовом порту Нью-Йорка. Сергеев уточнял адреса злачных заведений на Бродвее, спрашивал про цены на пиво и потирал руки.
   — Эх, поохотимся за свежей чернокожей гонорейкой! — мечтательно произнес он.
   Турхельшнауба охватила глубокая печаль. Вся жизнь показалась ему в тот момент слишком быстро пробежавшим кинофильмом. Страшная догадка осенила его. Вдруг сюрреалистические события последних дней всего лишь игра воспаленного воображения, фантазия поврежденного вирусом разума? Он вспомнил расставание с женой, сбежавшей в Пережогино, докучливых соседок, жалующихся на несуществующую протечку труб, арест Витопластунского, измененное состояние сознания в клубе. Промелькнул в голове маразматический допрос у Дорис Викторовны, вспомнилась бурная ночь с ней. Возник в памяти саркофаг с космонавтом. В гнусных деталях обрисовалась отвратительная драка с евреем в больнице. Сумбурное путешествие в Паттайю выглядело и вовсе полным бредом. Наконец, попадание сюда, в клинику доктора Хука, вообще не лезло ни в какие ворота. Да, черт возьми, только болезнь могла привести к таким отклонениям мышления.
   А его друзья? Сергеев, зацикленный на сексе и патриотической демагогии, Белгруевич, замаринованный в ипохондрии, как в уксусе, Курильчиков с черно-синим загаром, невиданными шароварами и дурашливым смехом… Что с ними со всеми? Разве они были такими раньше? А лошадь, поучающая его искусству сохранять спокойствие? Уж не белая ли это горячка? А тут еще беременная Евгения… Нет, наверняка он болен, а друзей подменили. Очевидно, разум давно испортился, а реальность просматривается под призмой болезни. Что творится в мире на самом деле, неизвестно. Может, уже ядерная война началась.
   — Не верю, ничему не верю, — пробормотал Турхельшнауб.
   После объявления результатов тестов Евгению, Курильчикова и Сергеева подготовили к выписке. Турхельшнауба и Белгруевича отвезли в палаты и оставили в одиночестве. Каждому из них раздали план лечения, напечатанный на куске картона: переливание крови, иммунотерапия, гипнотерапия, рыбная диета, массаж и соляные ванны. Последнее, что зафиксировал Турхельшнауб перед расставанием: Дорис Викторовна обещала навестить его и клялась принести коньяку.
Турхельшнаубу взгрустнулось, он со слезами на глазах провожал взглядом садившееся за Гудзон солнце. На ночь ему вкололи антидепрессант и поставили капельницу со свежей кровью. По плану лечения требовалось переливание крови. Тихо попискивали приборы, мягко шумел кондиционер. Так прошла самая грустная ночь в его жизни, но и она кончилась. День наполнялся привычными процедурами. Турхельшнауб лишь мельком увидел Белгруевича во время обеда: его везли в палату после массажа. Лицо бедолаги выражало бесконечную тоску. Никто из освободившейся части компании, увы, не пришел навестить больных. Вторая ночь принесла небольшое успокоение.
   Турхельшнауб смирился со своим положением. На третий день он с аппетитом кушал атлантического лосося и пирог с клубникой — фирменное блюдо местной кухни.
Поздним вечером, после ужина, состоявшего из вареного палтуса и блинов, он смотрел новости по телевизору. Неожиданно в дверь палаты кто-то тихо постучал. Пришлось выключить телевизор и прислушаться. Тихий стук повторился. Он взглянул на часы: уже поздно для процедур, да и сестры привыкли входить более бесцеремонно. Дверь приоткрылась, и он с изумлением увидел хитрую физиономию Дорис Викторовны. Женщина на цыпочках вошла в палату, закрыла за собой дверь, выключила свет и прижала палец к губам. Тело ее облегал медицинский халатик, под ним, похоже, ничего не было. Дорис Викторовна присела на койку. Огни города из окна немного освещали красивый профиль женщины и ее горящие огнем лисьи глаза. От нее пахло духами и коньяком.
   — Тихо, молчи, — шептала она. — О боже, как я соскучилась. Только молчи, потом все объясню. А сейчас ты мой, только мой.
Дорис расстегнула халатик, сбросила его на пол и стащила одеяло с удивленного Турхельшнауба. Рот Дорис растянулся в неестественно широкой кривой улыбке. Он почувствовал ее быстрые руки под рубашкой, потом влажные холодные губы на своем теле…
   За окном равнодушно играла огнями панорама города. Дома разной формы и высоты простирались до берега реки, продолжались на другом берегу, уходя за горизонт. Из оторванной трубочки капельницы на пол лилась струйкой драгоценная микстура. Контрольный монитор, выдернутый из розетки, обиделся и умолк. Любовники лежали в обнимку на узкой больничной кровати с надувным массажным матрацем. Дорис Викторовна нашептывала в ухо партнера повесть о событиях двух дней:
— Молчи, мне столько надо рассказать, столько всего случилось, идиот ты мой. Сначала о главном: можешь не беспокоиться, кажется, Евгения беременна не от тебя. Она мне все выложила вчера, хоть ты дал повод для жгучей ревности с моей стороны, негодный мальчишка, но Евгения тоже хороша. В общем, не переживай, дочка родится не от твоих генов, а произрастет от местного темнокожего санитара. А ты теологию изучаешь тут, философ ты наш. Вот теперь ты поймешь, что получается, когда женщину припекло забеременеть в вирусной клинике в чужой стране.
   — Я и не переживал на этот счет, — шептал в ответ Турхельшнауб.
   — Молчи, молчи, молчи, дурачок. — Дорис Викторовна щекотала ему ухо горячим дыханием. — Знаю я тебя, не переживал он. Впрочем, тебе было от чего расстраиваться. Ну так вот знай: ты ничем не болен!
   — Как?! — поразился он.
   — Ну, не совсем. У тебя имеется списочек хронических болячек на пол-листа, печень угнетена, но никакого вируса у тебя нет. Молчи, молчи, молчи. Как я узнала? Я времени не теряла. Подозреньице-то у всех проскакивало, куда мы, мол, попали, а? Ну вот, я порыскала, пошукала по сусекам. Пришлось кое-кого соблазнить, кое-кого подкупить, а где-то надавить на самолюбие. Но ты не ревнуй меня, это моя работа, ничего личного. В итоге скинули мне секретные документики на Мэтью Хука. Ой, мама миа, Хук — сплошная видимость, а не доктор, рыба с зонтиком. Мэтью Хук — подставная личность, он диссертацию слямзил. Он здесь ничем не заправляет, на птичьих правах сидит, с катушек съехал. Короче, долго объяснять, но ты теперь совершенно здоров.
   — Гриша, значит, тоже здоров?
   — Да, вирус у вас обоих не подтвердился. Вот так. А твой Белгруевич здоров как бык, всех нас переживет, если яички не отморозит. Ха-ха-ха! — Дорис Викторовна залилась изумительным журчащим смехом.
   — Так что же мы гнием в больнице без коньяка? Нам кровь переливают, от законного отдыха оторвали.
   — Вам надо бежать сегодня ночью, за этим я и пришла, ну и еще кое за чем… Давай повторим разочек сейчас, пока тихо, и убежим. А коньяк стоит там, в коридоре, в туалете женском спрятала, в бачке, — шептала неугомонная Дорис Викторовна, проводя руками по его телу в разных укромных местах.
   — А что остальные делают? Где Сергеев, Курильчиков, Евгения?
   — Да что они делают — вас ждут. Зависли в ночном клубе одном неподалеку, в порту. Сергеев пытается склеить афроамериканскую женщину, а танцовщицы как сговорились: динамят его по полной, задешево в отказ идут, меньше трех сотен никак. Евгения в эйфории пребывает, танцует как бешеная, дергается под музыку и орет: «Беременна, беременна!» Только с Игнатом история вышла: конь его потерялся.
   — Как потерялся? Он же плыл по морю сюда на сухогрузе, кажется.
   — Да, я сама же его отправляла, хорошо, что контейнер застрахован. Сухогруз не дошел в порт прибытия, исчез в районе Красного моря. Конь-то дорогой оказался, но я потом тебе поведаю, сейчас некогда. Давай, возьми меня быстренько и бежим, бежим.
   Дорис Викторовна накинулась на любовника, как изголодавшаяся львица. Оба боялись шуметь и затыкали друг другу рты ладонями и губами. В какой-то момент грохнулись на пол с узкой койки, закатились в угол. Наконец изможденные легли на спины там же, на больничном полу, и отдохнули минут пять. Встали, Турхельшнауб нашел в шкафу забытые кем-то зеленые спортивные штаны, белую майку. Оделся быстро. Дорис Викторовна накинула халатик на голое тело, не сильно заботясь о пуговицах на груди. Вышли как заговорщики в темный коридор. Медсестры отсутствовали. Дорис забежала в туалет и вернулась с бутылкой коньяка. Отхлебнули по очереди из горлышка. Вениамин почувствовал себя заново рожденным.
Нашли палату Белгруевича, вошли тихо, без стука. Неудачливый влюбленный сидел на кровати с телефоном и отправлял СМС одну за одной — конечно же, Марине. Дорис быстро подошла и зажала ему рот рукой. Турхельшнауб шептал очумелому другу, что надо молчать, что надо одеться и бежать, оставив объяснения на потом. Белгруевич понял не сразу, осознал ситуацию с трудом, закивал головой в знак согласия. Отхлебнув изрядно коньяку, он с радостью согласился на побег. Принялись искать одежду. Ничего не нашли, кроме трусов. Пришлось Белгруевичу идти в больничной
рубашке.
   Не забыли забежать и за несчастным Припрыжкиным, тот сидел в полусонном состоянии в инвалидном кресле, накрытый пледом, у телевизора. Без разговоров влили бедняге в рот стакан коньяка и потащили за собой. Беглецы выбрались в коридор, прокрались тенями к огороженной перегородками стойке медсестер. Никого из персонала там не оказалось. Как по заказу нашли в шкафчике свои паспорта, рядом лежал бумажник Турхельшнауба с кредитной картой, засунули все в пластиковый пакет. Телефоны были у всех уже при себе. Белгруевич усмотрел на стуле старушечью вязаную красную кофту и нацепил ее вместо больничной рубашки. Побежали к лифту, но устрашились обнаружения, услышав шум голосов.
   Спустились, шлепая тапочками, по бесконечно длинной лестнице запасного выхода не на первый, а в подвальный этаж. Турхельшнауб и Белгруевич накинули на себя по белому халату, прикидываясь врачами. Припрыжкин так и остался в больничной рубашке, изображая пациента. Прошли незамеченными сквозь длинные коридоры, уставленные техникой и пустыми койками на колесах. Выбежали сквозь ворота подземного гаража на улицу, прошли квартал и поймали такси.
Побег прошел удачно. Нью-Йорк равнодушно встречал эксцентрично одетую группу безумцев, умотавших из элитной клиники. Городу огней не привыкать к разнообразию форм эксцентризма. В бумажнике Турхельшнауба лежала аккуратно вложенная банковская карточка с деньгами, полученными от Светозара Бздяка. Владельцам кусочка пластика с заветными циферками номера счета город огней открывал любые двери.

             Конь Курильчикова

   — Мистика чертова, ничего не понимаю…
   Друзья с видом заговорщиков собрались в темном углу бара за столом, уставленным пустыми бутылками и бокалами. Все, за исключением Евгении, отрешенно дрыгающейся на крошечном танцполе, сосредоточенно внимали Дорис Викторовне, восседавшей в центре стола за включенным ноутбуком.
   — Что я, разорваться должна? — бормотала Дорис Викторовна, прикусив средний пальчик левой руки. — Шеф мой в командировке, я одна теперь отвечаю за план операции. А тут трагические события происходят: с доставкой Гносиса настоящий детектив.
   Грохот музыки и мрак зала создавали иллюзию присутствия внутри пустой нефтяной цистерны, в которую пытается пробиться снаружи бригада нетрезвых гастарбайтеров с отбойными молотками наперевес. Расслышать слова собеседника было трудно. Однако компания с напряжением внимала речам старшего следователя, зачитывающей сообщения, поступившие по зашифрованным каналам связи. Один лишь Сергеев, потакая тайным желаниям, смотрел в другую сторону: на круглой площадке у шестов резвились две невыразительные полные темнокожие девицы в трико. Из окна была видна пустынная улица, а вдали, на берегу залива, как великаны, двигались краны грузового порта Red Hook. В стекле отсвечивали красные неоновые огни красной вывески бара, изображавшей силуэт обнаженной танцовщицы и конусную рюмку для мартини. Шел третий час ночи.
    — Так, давай по порядку разберемся, что случилось, — предложил Турхельшнауб уставшим голосом.
    — Налейте и мне, пожалуйста, коньячку, — жалобно попросил внезапно очнувшийся Припрыжкин, до этого момента дремавший, склонив голову на стол.
Турхельшнауб щедро налил ему коньяку в огромный фужер с остатками коктейля. Припрыжкин, не морщась, залпом выпил содержимое, тут же снова положил голову на скрещенные руки и задремал.
    — Не могу ничего понять, сухогруз пропал! — повысила голос Дорис Викторовна.
    — Катера, высланные на поиски, не возвращаются, а само судно испарилось где-то в Красном море, не дойдя до Суэцкого канала. Оно просто исчезло с экрана радаров и систем автоматической навигации. Вот, у меня на мониторе зафиксирована последняя радиограмма от капитана. Текст наводит на весьма неприятные мысли. Слушайте: «Сели на мель. Арабы тупят». Что вы на это скажете, братцы теологи?
    — Думаю, команда спилась или наркоты объелась. А как наш конь оказался именно на корабле и что это за корабль? — спросил Турхельшнауб.
    — Вениамин, дорогой, — Дорис Викторовна ласково посмотрела на любовника, — я обратилась за услугами по перевозке к малазийской компании, специализирующейся на доставке домашних животных. Заплатила недорого, всего-то тройку тысчонок зеленых. Обещали доставить коника в целости и сохранности в стандартном морском контейнере, переделанном под перевозку лошадей. Но при оформлении документов возникла заминка. Потребовалось предъявить страховку груза. Я заглянула в документы на Гносиса, которые мне любезно предоставил Игнат, и вот тут меня ждал сюрприз. Не хотела вам сообщать раньше времени.
    — Ну что за сюрприз? Ну какой там сюрприз? Давайте лучше выпьем. — Произнес смущенно Курильчиков, явно бывший в курсе дела.
    — История увлекательная. Я отправила факс в Индию, в аукционную фирму, где купили Гносиса, с запросом о сумме сделки. И мне пришел ответ: коня приобрели ни много ни мало за сто тысяч долларов. Разумная цена, учитывая породу, метрику и все такое. Только вот страховая сумма составляет семьсот двадцать семь миллионов долларов! Представляете?! Я глазам не поверила, начала искать страховщика. Это было нелегко, но я использовала старые связи нашего шефа и обнаружила сделку в знаменитой офшорной страховой фирме. Более того, вы будете удивлены: чтобы внести покрытие, использовали кредит банка «ЖМУР». Я позвонила в банк, надавила на руководство, а они сразу раскололись. Видимо, дурачки из правления все еще надеются повлиять на ход уголовного дела. Какие наивные! В итоге — вот! — Дорис Викторовна ткнула в экран ноутбука на электронную копию страхового полиса. В полисе значилось имя бенефициара: Игнат Курильчиков.
    — Ничего себе коник! У меня вопрос по существу, — сказал Турхельшнауб, — почему эта лошадка застрахована на такую сумасшедшую сумму и при чем тут Игнаша?
    — Деньги не мои! — завизжал Курильчиков. — Меня попросили, ни при чем я. Боговепрь потребовал, чтобы полис был на мое имя. Он опасался ареста и второпях использовал остаток со своего счета для этой мутной схемы со страховкой…
    — Я, кажется, догадываюсь. — Белгруевич заерзал на стуле от постигшего его внезапного прозрения. — Это те самые украденные сорок восемь миллиардов!
    — Верно, Гриша, — подтвердила Дорис Викторовна. — Наш следственный отдел двигался по следу сорока восьми миллиардов, мы мониторили офшорные счета Боговепря на островах Вануату. Так мы обнаружили проводку на аукционный дом, где купили коня, после чего я вышла на нашего очаровательного Игната. Но я до сих пор не понимаю, как работает схема. Неужели пропажа сухогруза подстроена?
    — Действительно! — сообразил Турхельшнауб. — Мы дешевый коньяк глотаем из экономии, а Курильчиков теперь миллионер: страховку получит — и привет.
    — Ничего вы не понимаете! — Курильчиков визжал на низких нотах. — Прессу надо читать. Я тут ни при чем, деньги не мои.
    — Ну, мы имеем то, что имеем, — произнесла Дорис Викторовна. — Корабль потерян в Красном море, а страховочка выписана на имя Курильчикова. Игнат, вы теперь богатый жених.
    Дорис Викторовна повернулась и посмотрела на Игната искрящимся взглядом хитрых глаз, громадная грудь ее всколыхнулась от невольного вздоха, и маленькая пуговка на медицинском халате отлетела прочь, закрутившись, как волчок, на отполированной поверхности стола.
    — Не смейте меня унижать! Не смейте угрожать мне! — вскричал Курильчиков, сделав оскорбленное лицо. — И вообще, перестаньте сверкать сиськами. Не думайте, что все в мире такие же развратные, как вы! Я существо высокодуховное. Плевать я хотел на ваши намеки, на ваши страховки, на вашу сногсшибательную внешность и титанические сиськи. Забирайте страховые выплаты себе, пожалуйста, я вам их дарю, я вам завтра же выпишу доверенность и вышлю почтой. Надеюсь, после этого ваш пресловутый следственный отдел оставит меня и моих друзей в полном покое. Вам нужны деньги — прекрасно! Разбирайтесь сами с Боговепрем. Мне нужен лишь мой конь. Я сейчас же отправляюсь на поиски Гносиса в Египет. Я верю, что Гносис может где-нибудь найтись. Красное море в районе пропажи судна очень узкое. Вылечу в Хургаду, а там посмотрим.
    Неожиданный всплеск эмоций Игната озадачил друзей. На шум подошла любопытствующая Евгения и принялась расспрашивать Турхельшнауба о происшедшем. При упоминании суммы страховки Евгения плотоядно покосилась на Игната, а потом с испугом на Дорис Викторовну. Курильчиков не выдержал взгляда Евгении и хлопнул рукой по столу, заставив подпрыгнуть пустые бутылки. Он вскочил, подтянул шаровары на стройном животе аж до подмышек и энергично двинулся к выходу. Из-за шума проснулся Алексей Припрыжкин и посмотрел по сторонам огромными добрыми глазами с выражением бесконечного страдания.
    За окном бара наметился тусклый рассвет. Атмосфера накалялась. После длинной ночи и чрезмерных возлияний настроение компании опустилось до полного уныния.
    — Веня, братик, — начала неожиданно Евгения, — а у меня будет дочка, ты рад? Ты не задумывался, братик, что это может быть твоя дочка?
    — Не говори чепухи, Евгения. — Турхельшнауб испугался и смутился.
    — Не верь ей! — крикнула неестественно хрипло Дорис Викторовна. — Я знаю, она со всем этажом переспала в больнице.
    — Ах ты стерва сисястая! Да я тебе глазенки лисьи-то выцарапаю, шалашевка, — завизжала Евгения. — Все равно братик будет моим, то есть мужем мне будет.
    — Да я тебе, дрянь плоская, сейчас мозг на кафель выдавлю, как зубную пасту, — загремела Дорис Викторовна, вырвав дополнительно две пуговицы из несчастного халатика и окончательно раскрывая непомерную грудь.
    — Дамы, дамы, успокойтесь, не надо так нервничать, давайте обсудим сложившуюся ситуацию мирно, — мямлил Белгруевич сонным плавающим голосом.
    — А ты куда встреваешь, мямля бледно-желтая, груздь трухлявый?! Что, яйца не застудил, когда ко мне в койку залезал на прошлой неделе? В постели вы все резвые, сволочи, а как стать отцом моей доченьке — вас не доищешься. Паразиты! Козлы! — Евгения закрыла надтреснувшее в истерике лицо руками и зарыдала.
    — Ну почему сразу все? — пьяным плавающим голосом спросил Белгруевич. — Некоторые из нас, может быть, согласны стать отцами.
    — Это кто же? Ты, что ли, джентльмен нашелся? — Евгения перестала плакать так же неожиданно, как начала, и улыбнулась ослепительно.
    — Да, я джентльмен, — гордо промямлил Белгруевич, — к сожалению, не все дамы меня понимают. Вот Марина совсем меня не ценит: ни одной паршивой эсэмэски за три дня. Придется довольствоваться тем, что под рукой.
    — Ну, довольствуйся, милый. — Евгения вскочила, подошла к Белгруевичу, обняла его за шею и поцеловала в седой затылок. — Нас в консульстве быстро распишут, и довольствуйся хоть всю жизнь. А ты, Веня… ты пожалеешь.
    — Я вижу, вся проблема в америкосах, — начал Сергеев. — Пиво здесь слишком дорогое, афроамериканки в барах необразованные. Я пригляделся к их фигурам: не думаю, чтобы хоть одна из них читала «Братьев Карамазовых». По улицам идешь — волосы дыбом встают: бордюры битые, а кое-где вовсе не уложены. А пиво у меня в Бирюлево, на целых восемьдесят центов дешевле. Молчи, Веня, знаю, что оно паленое, но ведь крепкое, зараза, до печенок берет. Такое пиво, что никакой водки не захочется и месяц на баб не потянет. У меня от Америки ком в горле. Вот грозились они недавно запустить новую сверхзвуковую ракету. Якобы летит в двадцать раз быстрее звука. Фильм показали по ихним федеральным каналам, оказался мультиком из студии «Дисней». Президент Трамп лично показывал. Глядь, а на испытаниях ракета разорвалась на части. Теперь мерь не мерь радиацию, ясно, что америкосы обгадились по колено. Вопрос, учитывают ли они наши озабоченности? И как мы ответим?
    — Кстати, а не заказать ли нам русской водочки, блины с икрой и свиные отбивные? — Турхельшнауб решил сменить тему и перевести разговор в безопасное русло.
    — Тебе бы все водку жрать со свининой, ты безнадежен, из тебя отец никудышный, а любовник паршивый, — крикнула Евгения и выпила залпом остатки из первого попавшегося бокала.
    — Ничего-ничего, у меня будет время Венечку отучить от спиртного и выдрессировать на исполнение кое-каких приемчиков в постельке. Пока пусть побалуется дня три, а потом мы дочку запланируем в центре репродукции, правда, Веня? — сказала Дорис Викторовна.
   — Я не пойму, я вам что тут? — неожиданно для себя сорвался Турхельшнауб. — Вы меня фрахтуете, как коня, и страховку требуете, да? Что я, не человек, что ли? Поговорить со мной нельзя ни о чем, кроме как о браке? Надоело! Дочки-матери, выход-вход. Дайте водки, наконец, я, может, к жене вернуться мечтаю.
   — Он мечтает вернуться к жене! — крикнула Евгения. — Я так и знала. Мерзавец! Дайте мне тоже водки.
    — Он мечтает вернуться к жене! — эхом повторила Дорис Викторовна. — Я-то слюни распустила, понадеялась, что наконец один приличный, случайно свободный мужчина нарисовался на фоне толпы рвущихся к юбкам скотов. Я ему целый месяц изображаю эротическую куклу. Неприличную одежду ношу, прыгаю в койку, как изголодавшаяся пантера. Забыла, как лифчик выглядит. Думаете, легко нам, женщинам, роль любовниц исполнять? А ради чего? Чтоб эта тварь ускакала к жене? Дайте мне водки!
    — Да, думаете, нам, женщинам, легко? — продолжала Евгения. — Корчим из себя сестренок, девчонок, лишь бы понравиться, приспособиться, и так и эдак, в любой позе, и утром и вечером, взад-вперед. Подставляешь все три дырки как робот. Тридцать восемь единственных мужчин в девятнадцать лет, и каждому твердишь, глядя в глазки нежно, какие у него ручки, какой он самый большой, самый лучший, самый первый, самый проникновенный и самый теплый. Тьфу, надоело! Одно и то же. А они бегут, как олени, к толстым женам. Дайте мне водки!
    — Да богатого козла с твердым членом найти не проблема! Тем более с моими мозгами, с моими деньгами и сиськами, — задыхалась Дорис Викторовна. — Но где счастья взять, простого бабьего счастья? Может, я салаты хочу резать любимому по утрам. Почему водку не несут?
    — Прошу всех успокоиться, — мямлил Белгруевич, — дело, по-видимому, в том, что мы забыли о традициях. Как это было при старом, дореволюционном укладе, при Николае Втором? Жена знала свое место у печи, в углу под образами, рядом с кошкой. «Жена да убоится мужа». Сейчас все наоборот: мужья боятся своих жен. Я лично готов поучаствовать в укреплении брака прямо сейчас, но без покушения на мои принципы старого холостяка. Я готов жертвовать душевным спокойствием ради семьи при условии, если Марина выразит согласие поддерживать со мной платонические отношения. Пусть она ведет себя как мой соратник в самом романтическом смысле. В конце концов, она тоже замужем пока, но ее оргазмы — нечто, от чего я не готов отказаться прямо сегодня. Если Марина родит ребенка, я помогу ей воспитывать его, а она поможет мне, может быть, воспитывать дочь Евгении. Это будет справедливо и нравственно. Но давайте выпьем водки!
    Официанты уже несли водку в серебристом ведерке со льдом, тащили маленькую вазочку с черной икрой, противные толстые жирные американские блины, похожие на маслянистую вату с сахаром. Подали свежее пиво в кружках. Женщины вышли на улицу курить и мириться. Белгруевич занялся дезинфекцией пипетки. Сергеев пьяно и развязно лез чокаться. Турхельшнауб смутился, обиделся и не скрывал досаду. Блины не лезли в горло. Усталость навалилась, ему захотелось домой. Приключения надоели, опротивели.
    «Со мной в последние дни происходит сплошная мерзопакость», — подумалось Вене. Во рту его от выпитого образовался свинцовый привкус. Как ни отгонял он мрачные мысли, а вылезало подленькое предчувствие, что бегство из Москвы было ложным движением. Компания распадалась на глазах. Женщины упорно тянули одеяло каждая на себя. Денежный вопрос раскроил ум на две половинки: правую и левую. Левая половинка умела разговаривать, но ничего не понимала, а правая осознавала детали, но упорно хранила безмолвие. Депрессия — вот какое слово рисовалось неоновым фиолетовым светом в сознании Турхельшнауба. «Да гори они в огне, эти „кожаные мешочки“. Мне нужен мой старый удобный диван и пусть телевизор, только не бабы с вылезающими из них бесконечными дочками. Пусть мне промоет мозг любой федеральный канал, только бы не этот тупой матриархат», — так мыслил
    Турхельшнауб, и поток сознания добавлял свинца во рту. Водка уже не помогала. «Святая Варвара-великомученица! Если бы водка была лекарством, ни один мужчина в стране не заболел бы». Турхельшнауб сплюнул на пол. Он достал телефон, нажал на иконку программы авиационной компании и заказал билет. Один билет. Оплатив заказ, он влил в себя сразу сто пятьдесят граммов. Зажевал лимоном, вздохнул. Дамы возвращались к столу хмурые и злые.
    — До-до-рис Викторов-в-на, — спрашивал охмелевший Сергеев, у которого подбородок упорно притягивался к груди и слюни стекали струйкой на рубашку, — скажите, вы же наша мать кормящая, а как вы с денежкой от страховки поступите? Ох, я бы вам сейчас вдул, но, пардон, об этом ни слова между приличными людьми.
    — Денежные средства вернутся на родину, в бюджет, — отчеканила Дорис Викторовна, как будто инструкцию читала, — за вычетом положенной моим коллегам комиссии согласно установленному коэффициенту.
И куда только делись весенние журчащие ручьи из голоса следователя? Сплошной металл, асфальт и бетон. Никакой эротики.
    — Насколько я помню, — уточнил разбиравшийся в финансовых вопросах Турхельшнауб, — учитывая узаконенный процент возвращенных ресурсов, Дорис получит около пятисот миллионов. Высшая математика.
    — Да, Вениамин Осипович абсолютно прав, — произнесла Дорис официальным тоном.
    — но большую часть из них получит мой шеф. Как захочу, так и потрачу свою долю.
    — Как же вы потратите-тите? — Сергеев икнул.
    — Ну как? Большая ли это сумма для женщины? Маникюр, педикюр, юбочку новую куплю, платьице. Квартирку, конечно, обновлю, а то моя — позорище. Всего семь комнат, любовника и то некуда привести. А если ребеночек родится, хоть криком вой, детской спаленки нет. — Дорис Викторовна вдруг улыбнулась прежней улыбкой. — Венечка, ты не передумал, родной, я могу подождать? — Она посмотрела ему в глаза нежно и трогательно.
    — Я… может быть, я подумаю. — Турхельшнауб пытался навести дипломатию. Он заметил краем глаза, как Евгения прокусила до крови свою тонкую нежную губу. Лицо «сестренки» снова дало трещину, как отражение в разбитом зеркале.
    — Сумочку куплю крокодиловую, давно мечтала. — Дорис Викторовна заметно повеселела. — Вот этого кудрявого Портосика отмажу от тюрьмы, — указала она на Турхельшнауба. — Кому надо занесу, кому надо откачу. В общем, мне на пару месяцев при моем образе жизни хватит. Шучу, кое-что отложу на старость. — Голос Дорис Викторовны приобретал прежнее журчащее и игривое звучание.
    — Я назад в Паттайю, — серьезно произнес Сергеев. — Чувствую, что остальные места в мире меня отрыгивают, как алкаш первый утренний стакан. Там мое пристанище. Купите мне кто-нибудь билет, пожалуйста.
    — А мы с Гришенькой домой, свадебку сыграем, но нам надо только в консульство забежать и расписаться, а то я опасаюсь, что Гриша передумает, как увидит свою Марину. Вечерним рейсом полетим. — Евгения злилась. — Турхельшнауб, вонючка, ты с нами?
    — Нет, я один, я заказал билет на утренний рейс.
    — Ну, как хочешь, идиот! А ты, Алексей, с нами или с этим уродом? — Евгения ткнула пальцем в сторону Турхельшнауба.
    — Я, пожалуй, с вами, если купите мне билет, фотоаппарат, джинсы и куртку, — жалобно сказал Припрыжкин.
За окном вовсю сверкало энергичное американское солнце. На улицах закипела жизнь, желтые такси сплошным потоком побежали по улицам. Толпа всех рас и народов мира забурлила на тротуарах. Пора было прощаться. Оставалось дернуть на посошок холодной водки и расплатиться. Предстояло еще добыть верхнюю одежду: на улице подморозило.

            Дорис прощается

    — Ну что ты на меня смотришь, как кот на попугая?
На пороге стояла Капитолина в норковой шубке. В руках она держала две сумки-клетки с котами Моцартом и Сальери. Она вернулась вечером в субботу, ровно через месяц после своего бегства на дачу к отцу. Турхельшнауб с нескрываемым удивлением уставился на супругу. Прислушавшись к себе, он понял, что скорее был рад. Он все еще любил ее, а одиночество его достало.
    — Что ты молчишь? Помоги снять пальто. Баб сюда не водил? Если водил, сразу признавайся, я лучше уеду. Ты сливок купил или опять мне черный кофе пить?
Она, как всегда, засыпала собеседника вопросами. Пусть спрашивает, каяться ему не в чем. Квартира чистая, сам он трезвый как стекло. Последние дни ничего не происходило в его жизни, а то, что произошло раньше, он воспринимал как страшный сон. После возвращения из Нью-Йорка жизнь пошла скучно. Он целыми днями угрюмо слонялся по квартире из угла в угол, много спал, пил только чай. Изредка он выбирался на улицу, добирался до супермаркета, покупал полуфабрикатов, потом, возвратившись, сосредоточенно жевал, разогрев в микроволновке.
   — Как у тебя на работе? Не пересажали еще всех?
   — Только шефа посадили, а я на больничном был.
Про поездки ей лучше сейчас не рассказывать, а то снова уедет. Хотя со временем она все равно узнает. Ну да и фиг с ней. На столе в гостиной лежал больничный с открытой датой. Требовалось отнести листок в больницу к знакомым Евгении и закрыть, как только ему станет лучше и он будет морально готов к работе. Видимо, этот момент уже наступил.
   — Ах вот как, пересидел опасность, значит? Почему так чисто в доме, как будто ты и не жил тут? Прибрался? Молодец.
Они поужинали и легли спать, как в былые времена, в одну кровать. Каждый со своей книгой в руках. Минут через двадцать Капитолина потушила свет, повернулась и подползла поближе под одеялом, обвиваясь горячими голыми ногами вокруг него. Рука ее потянулась к чувствительным местам. Длинные пальчики умело взялись за работу.
   — Слушай, а может, дочку родим, пока мне не поздно? Молчи, только не возражай, а то придушу.
   Он не возражал и молчал, закусил губу, думая о своем…
   В воскресенье Капитолина сходила в магазин и купила свежих сливок и кофе к завтраку. Турхельшнауб тосковал, депрессия не проходила. Он съездил в больницу и закрыл больничный, заодно заскочил к Марине и забрал свой автомобиль. Несмотря на конец марта, на улице валил мокрый снег, перемежавшийся ледяным дождем. Темнело неприлично рано, светало неприлично поздно. Новое поколение дворников-киргизов, устойчивое к вирусам, щедро поливало улицы серой липкой солью, от которой визжали собаки, трескалась кожа рук, барахлила электроника автомобилей и безбожно дырявились ботинки. Турхельшнауб с камнем на сердце готовился после выходных вернуться к работе: сам постирал и погладил рубашки на неделю.
   Из разговора с Яниной Сцапис он узнал, что в «Тобике» жизнь продолжалась своим чередом. Проверка отцепилась, наложив штрафы и предписания. Светозар Бздяк закрепился в статусе свидетеля и продолжал инвестировать, наращивая портфель в меру ненадежных ссуд. Благодарная за помощь с разблокировкой своих счетов Янина выбила для отдела Турхельшнауба послабление: уволили лишь одного сотрудника, ту самую беременную девушку Наталью Поперхон. Незачем паскуде быть настолько неприлично молодой. Вакансии оставили за отделом. Турхельшнауба перевели на гибкий график работы: два дня в офисе, три на удаленке.
   Позвонил он, конечно же, и Белгруевичу. Посплетничали от души, как две кумушки. Гриша недавно отпраздновал свадьбу с Евгенией. Турхельшнауб был приглашен, но не пришел из-за меланхолии. Гуляли шумно, на современный манер: полторы сотни гостей. Марина явилась без приглашения и устроила истерику на публике. Она потребовала принципиального улучшения жилищных условий, ремонта в квартире и регулярного денежного содержания. Однако поговорив с Евгенией «по-мужски» в женском туалете ресторана, капризная дама успокоилась, замазала синяк под глазом французской минеральной пудрой и расслабилась. Поняла, что своими капризами и непомерными запросами отпугнула счастье. Белгруевич, впрочем, все равно регулярно навещал Марину в своей бывшей квартире и делал там косметический ремонт. Он сошелся с Марининым мужем, электриком по профессии, и частенько обсуждал с парнем погрешность бытовых приборов: дозиметра, вольтметра и масс-спектрографа. Мужчины иногда играли в домино, но в основном дружно клеили обои. Марина вела себя независимо: время от времени запиралась в спальне с одним из гостей, которых она приводила из клуба.
    Белгруевич помог устроиться на работу Припрыжкину, вернувшемуся в родные пенаты подлеченным и отмытым. В обязанности Припрыжкина входит настройка японской аппаратуры по коррекции частоты употребления иностранных слов. Результатом первой недели работы послужило снижение контрольного параметра на пятнадцать процентов в среднем по району Бирюлево. Семья приняла беглого ученого в свое лоно без лишних эмоций, как будто ничего и не произошло. Припрыжкин кажется окружающим абсолютно нормальным, добрым и отзывчивым человеком. Одна только беда: за время странствий он приобрел привычку одеваться небрежно, прямо как бомж.
    Белгруевич получил сведения и о судьбе Сергеева. Оказалось, тот по пьяной ошибке вместо Паттайи улетел в Улан-Удэ со случайно встреченной развязной компанией толстозадых буряток, любительниц музыки в стиле хип-хоп. Прибыв на место, он напился до поросячьего визга в баре при маленькой местной гостинице и начал проповедовать буддизм и тантрический секс. После недели такой жизни Сергеев окончательно потерял нравственные устои, но обрел относительный покой. Бывший журналист — теперь звезда среди женского пола во всей республике. О нем быстро распространился скабрезный слушок и привлек внимание неудовлетворенных дам. Одно лишь обстоятельство смущает неутомимого журналиста: гонорея в Бурятии побеждена не полностью, потому что районные поликлиники закрыли и на антибиотики денег категорически нет, к тому же во многих домах отсутствует горячая вода.
    Буддизм поднадоел Сергееву, и он подумывает о переходе в православие. Пока суть да дело, по старой журналисткой привычке он сочинил гневный опус о тяжелой жизни черного населения в Америке. Произведение пошло нарасхват у двух местных батюшек: лучше проповеди в храме и не придумаешь для ободрения озлобленных нищетой сердец. Обещали напечатать и в газете: материал был сбивчивый, но политически грамотный.
    К концу первого месяца пребывания в Бурятии Сергеев неожиданно затосковал по Паттайе и, не найдя денег на билет, собирался по образцу буддийских монахов покончить с жизнью путем самосожжения у здания городской администрации. Кончилась история совместным запоем с тремя пенсионерами из местной народной дружины. Водка попалась паленая, и Сергеев умудрился заблевать гипсовый бюст Карла Маркса, сохранившийся чудом в красном уголке. Отчищать пришлось студенту, отбывающему наказание за что-то общественно-вредное или необдуманное.
   Общительный Белгруевич успел созвониться и с Курильчиковым. Игнат после недолгих поисков обнаружил затонувший наполовину, лежащий на отмели сухогруз в ста сорока километрах от Хургады. К судну приходили любопытные туристы как на экскурсию.
   Гносиса удалось разыскать в близлежащем отеле. Коня прятал в кладовке официант ресторана в надежде выгодно продать породистое животное. За тысячу долларов он согласился без привлечения полиции вернуть лошадь хозяину. Отправив Дорис Викторовне обещанную доверенность на получение денег по страховке, Курильчиков и Гносис отправились в Индию морским путем. В Индии Курильчиков купил современный компьютер и продолжает изучать зороастризм. Неграмотные крестьяне считают Игната реинкарнацией Будды и возносят ему скромные дары. Курильчиков с аппетитом жует горячие крестьянские блинчики и иногда читает короткие проповеди. Гораздо чаще он, раздевшись догола, греется под лучами тропического солнца в полном молчании.
     С Дорис Викторовной Турхельшнауб не виделся после приезда, но регулярно получал от нее длинные любовные, иногда забавные, иногда неприличные, СМС. Он знал, что
    Дорис между делом слетала на север Италии, где ей удалось приобрести весьма приличную обновку: платье итальянского дизайнера, придумавшего настолько хитроумный вертикальный разрез, что при малейшем движении обнажались не только ноги и таз, но и грудь. Турхельшнауб не хотел писать ей ничего о себе. На все вопросы и провокации влюбленной дамы он научился отвечать автоматически одной из трех фраз: «я тоже», «конечно хочу» или «еще сильнее».
    Наступил противный понедельник. Ровно за сорок три минуты до сигнала будильника с трудом проснувшийся Турхельшнауб в тапочках и тренировочных штанах пошлепал открывать дверь, услышав настойчивые трели дверного звонка. На пороге стояли гражданки соседки: Виолетта и Деменция Карловна. Младшая — в неизменном розовом махровом костюмчике, старшая — в халате цвета полинявшей воблы.
   — Так вы живы? — радостно воскликнул Турхельшнауб.
   — Не грубите, молодой человек, — строго сказала Деменция Карловна. — Нам еще рано на кладбище, мы участок в Ваганьково никак не оформим в собственность.
   — Извините, я вообразил, что вас газом разорвало.
   — Взрыв-то не у нас прогремел, а двумя этажами выше, на девятом, — басила Виолетта, — журналисты все перепутали. Там старичок жил безобидный, Герман Адольфович, голубей обожал кормить. Голуби милые, воркуют. Только вот загадили все по первый этаж. Соседка с шестого, балкон у них под голубями, психиатр по образованию, милая дама, сначала в петлю полезла — муж вынул, потом глаза выплакала и под конец накатала жалобу в эпидемстанцию. Но все без толку. С пятого этажа мужчина, в народной дружине служит, ходил Адольфовичу рожу чистить. Не помогло, помета на балконе по колено. С четвертого этажа Витя, что хромает и пьет паленку из «Монголии», грозился Адольфовича из окна выбросить, дверную ручку выдрал со злости. С третьего Анна Павловна ходила бензином дверь поливать, спичкой чиркнула, чуть себя же и не спалила, а дверь железная… У вас тоже балкон в помете? Пахнет сильно?
    — У нас застеклен балкон. Пахнет, да мы уж привыкли, стекла я изнутри заклеил пять лет назад фольгой. Так что голубей не видно и не слышно, — признался Турхельшнауб.
    — Так вот, Адольфыча и разорвало газом в клочья. Баллон он притащил для плиты газовой, а электричество ему отключили за неуплату. Всю пенсию, видишь ли, болезный просадил на голубиный корм. Как он сам в помете не загнулся — чудо. А пользоваться газом бедняга не умел, вот и разорвало. Окна повыбивало, да за счет района похоронили быстренько и ремонт отгрохали. А уж из полиции товарищей сколько понаехало — тьма-тьмущая. Вынюхивали, где пахло газом, и кто принес. Анна Павловна свечку поставила за упокой. А голубей теперь нет, праздник. Вы все по заграницам шастаете, вот все события и пропустили, — продолжала Деменция Карловна.
   — Так вы мне пришли новости рассказать? Как мило с вашей стороны. — Турхельшнауб улыбнулся.
   — Какие там новости, к чертям! В ваших трубах снова протечка! Вы нас затапливаете! Да, заливаете, с потолка прямо на нос снова хлещет! — заладили старую песню дамы.
   — Не может быть, — Турхельшнауб не верил ушам, — у меня вроде сухо. Впрочем, давайте вместе взглянем на трубы.
Он вежливо пригласил соседок в ванную и продемонстрировал сухие, как прежде, аккуратные и чистые поверхности. В туалете тоже не наблюдалось ничего подозрительного. Спустились, как в былые времена, вместе на этаж ниже, в квартиру пострадавшей стороны. Сухо, как в пустыне Сахара.
   — Позвольте, ёж-маёж, я никак не пойму, у вас в мозгу капает или вы издеваетесь? — промямлил Турхельшнауб и пошел к выходу.
   — Да вы не огорчайтесь так, — прогудела Виолетта, — ну, не течет и не течет, все равно хорошо, что вы к нам зашли, вы так редко у нас бываете, а мы скучаем.
   — Может, чайку с нами выпьете с пряничками? — спросила задушевным голоском Деменция Карловна.
   — Да я бы с удовольствием, но мне правда на работу надо.
Вернувшись к себе в квартиру, Турхельшнауб чертыхнулся: «Ах ты, сефира-сфирот, смысл бытия, дерево жизни, а со мной такие истории». Пора было собираться на работу, он глянул с ужасом в окно: тусклый зимний рассвет уже растекался по микрорайону. За ночь выпали мерзопакостные сугробы. Машины снова засыпало. Дороги только-только начали чистить.
Турхельшнауб принял душ и покормил котиков, затем соорудил крепкий кофеек, подогрел ватрушки, нарезал бутербродики с сыром. Вот приятно: в холодильнике на полочке ждут свежие сливки. Присутствие жены Капитолины согревало быт. Он включил телевизор, шли новости.
     В школы возвращались уроки, посвященные отечественному стрелковому оружию. Тематические занятия проводились как в начальной, так и в старшей школе. В сценарии урока педагоги предлагали включить соревнование по сборке-разборке и учебной стрельбе из автомата Калашникова по движущимся мишеням, а также проектную работу по сравнению характеристик легендарного «калаша» с американским автоматом М-16.
    Выступала заслуженная преподавательница старших классов Изабелла Адольфовна Крымц. Она рассказывала, что автомат Калашникова является самым распространенным оружием на планете: каждый пятый солдат в мире вооружен им, ежегодно от пуль этого автомата погибает четверть миллиона человек.
    — Именно таким образом, на цифрах, школьники могу осмыслить масштаб личности конструктора и воспитать в себе чувство патриотизма, развить интерес к службе в армии, а заодно укрепить веру в Бога, — сказала Изабелла Адольфовна.
На ее памяти, в советские времена, подобные уроки проводились регулярно, а в ужасные девяностые годы их отменили.
    — И вот теперь все возвращается на свои круги, это отрадно для нас, старых педагогов, — отметила учительница.
Заметив, что уже опаздывает, Веня выключил телевизор и побежал одеваться. Он второпях натянул на круглое пузико черные брючонки, нацепил приготовленную с вечера рубашечку, оделся кое-как, накинул фирменное пальто, водрузил кепочку на кудрявую голову и выскочил на улицу.
Посередине дистанции, как раз напротив стеклянных дверей местного супермаркета, опаздывающему Турхельшнаубу путь преградил выскочивший из ниоткуда человек в черной куртке.
    — Командир, постой, у тебя-я не б-будет… — замычал ходок, протягивая грязные руки.
    — Не будет, не будет, — буркнул Турхельшнауб машинально и вздрогнул, вспомнив Припрыжкина, напряженно всматриваясь в лицо бомжа.
Нет, это был совсем другой человек. Турхельшнауб перепрыгнул через сугроб и посеменил к метро. Втиснувшись в переполненный душный последний вагон, он пробился к противоположенной двери и, прислонившись спиной к стеклу, закрыл глаза.
    Поезд уже миновал станцию «Спортивная», когда Турхельшнауб почувствовал легкое пожатие на своей руке. Он открыл глаза и с изумлением увидел Дорис Викторовну. Она была одета в красивое приталенное белое пальто, а в руках держала небольшой желтый чемоданчик на колесиках.
    — Привет, мой Портосик, — нежно сказала Дорис и посмотрела ему в глаза грустным задумчивым взглядом. — Я уезжаю надолго, и мне надо с тобой попрощаться. Давай выйдем на следующей и зайдем в кафе ненадолго.
Они выбрались из метро и пристроились в первом попавшемся кафе с глупыми чашками кофе на столе, к которым никто из них так и не притронулся.
    — Куда ты уезжаешь? — спросил Турхельшнауб. — Или тебя лучше не спрашивать?
    — Можно спрашивать, дорогой мой Веня, сегодня все можно, — вздохнула Дорис, и по щеке ее прокатилась слеза. — Я ведь на самом деле не в Москве живу…
    — Я догадался. — Турхельшнауб хотел сострить, но по взгляду Дорис понял, что она говорит серьезно. — Откуда же ты? — задал он вопрос и сам испугался ответа.
Дорис прочла в глазах собеседника испуг и улыбнулась.
    — Не бойся, не из Америки, всего-навсего из Израиля, но тебе лучше не знать подробности.
    — Ну слава богу! — выдохнул Турхельшнауб и тут же поинтересовался: — А где твой настоящий дом?
    — Не волнуйся, глупый Портосик, это страшно далеко, на краю света. Но расстояние относительно, я буду так близко, буквально в миллиметре, ты по вечерам будешь ощущать меня, слышать мое дыхание. — По щеке Дорис скатилась вторая слезинка.
    Турхельшнауб смутился. В глубине души он хотел, чтобы Дорис осталась, но ум сопротивлялся.
    — И как же ты там живешь? — спросил он.
    — Обыкновенно живу… Света у нас гораздо больше, не так тесно, как в Москве. Сам понимаешь, люди циничные встречаются… — Дорис уже не сдерживала слезы. — За какую-нибудь паршивую океанскую яхту душу продают.
    — Ты не вернешься? — Он тоже загрустил.
    — Вернусь, обязательно вернусь, милый Портосик. Ровно через год. Я не виновата: так мы работаем, все по графику. — Дорис вытирала слезы салфеткой, размазывая тушь по щекам.
    — Я не пойму, а зачем я тебе понадобился?
    — Вначале была задумка с твоей помощью какой-то дурацкий шлюз открыть, а потом… — Дорис вздохнула. — Когда не получилось, в тебе усомнились и тебя мои начальники списать хотели, но я отстояла. Ты теперь «проводником» будешь работать… Не трясись! Тебя это ни к чему не обязывает. Но тебе микрочипов в квартиру вставили предостаточно. Это для контроля, они крошечные, я их деактивирую до следующего приезда. Или оставлю и буду подсматривать, все равно не узнаешь, дурачок ты мой.
    — Ты имеешь в виду тот шлюз, что мой отец строил?
    — Да.
    — А зачем его вообще открывать, этот шлюз?
    — Так заказчик приказал, наше дело исполнять контракт. Шеф говорил, собираются вроде бы в подпространство проникнуть таким образом. В любом случае все было согласовано на самом верху…
    — А что со мной будет? — начал по привычке волноваться Турхельшнауб.
    — Ничего с тобой не будет, родной, не волнуйся, ничего особенного не случится. Сходи в баньку. Таблеточки попей от нервов. Возвращайся к работе, к жене своей возвращайся. Раз в год шлюз будут пытаться открывать, и ты понадобишься. — Дорис совсем раскисла.
    — Понятно…
    — Ну что тебе понятно? Что тебе может быть понятно? Я люблю тебя, у нас дочка будет. Я из-за тебя карьеру под откос спускаю. Это тебе понятно? — Дорис сорвалась на крик. — А теперь встал, накинул свое дебильное пальто и почесал в свой вонючий банк! А вечером чтоб дома с женой был как штык! Это понятно тебе, идиот?!
    — Дорис…
    — Я не шучу! Встал, надел пальто и ушел! — Голос Дорис Викторовны неожиданно обрел звучание бас-гитары.
    Турхельшнауб опешил. Он не знал, что делать, но, взглянув на разъяренную красную Дорис, предпочел повиноваться. Пришлось встать, развернуться, взять пальто, висевшее на вешалке.
    — Стой, — уже нежным голосом закричала Дорис.
Она тоже встала, обняла его и впилась в губы с остервенением, затем оттолкнула и, развернувшись, опрометью умчалась в туалет.
    Турхельшнауб посмотрел на часы: на работу он уже опоздал. Он поднялся, вышел из кафе и побежал к метро. Через двадцать минут он уже сбросил пальто и поздороваться с зевающими сотрудниками. Он сел, включил компьютер, ввел пароль и только сейчас позволил себе подумать о Дорис. Руки Турхельшнауба дрожали, сердце надрывалось, работать не было никакой возможности. Единственным желанием было, чтобы его никто не трогал.
    Как назло, в комнату, запыхавшись, вбежала энергичная и неугомонная Янина Сцапис. Дама с порога загудела, как пароход, на измученного Турхельшнауба:
    — Ну что ты сидишь, как паралитик? Где записки на кредитный комитет? Руководство ждет анализ по новой сделке с банком «ЖМУР». Есть мнение: лимиты нужно повысить. Новое начальство четко выразилось: наращиваем дыру в капитале и идем на санацию. Есть сигнал: настала наша очередь.

                Эпилог

    Вирус уже давно гулял по стране, но на него мало кто обращал внимание. Был июль, стояла жара. В девять часов вечера, в субботу, после омовения в «Вознесенском централе» и употребления шести кружек пива, Турхельшнауб спустился в метро, сел в последний вагон и доехал до станции «Спортивная». Привычная процедура транспортировки прошла как по маслу, и через час он уже снова сидел в знакомой ему комнате номер шесть на станции «Раменки-2». В подземелье царила приятная прохлада.
    Закипал чайник, маленький лейтенант со старческим лицом нарезал черный хлеб неровными кусками и никак не мог остановиться. Капитан Михалыч сидел за столом и с видом флегматика вырезал ножом на доске какие-то буквы. Седой грузный полковник держал стакан «лимонной» в руках и с ворчанием настраивал пузатый телевизор «Электроника». Телевизор ловил две программы, и по обеим сейчас шло фигурное катание времен шестидесятых: Пахомова и Горшков выписывали пируэты. В дверь вошел гордый Припрыжкин, он только что отпечатал снимки. В руках его оказался влажный прямоугольник фотобумаги: в фокус прихотью фотографа попало толстое стекло саркофага, освещенное сбоку пламенем Вечного огня. Отчетливо виднелись пылинки, пузырьки, разводы и царапины на стекле, было похоже на слой льда. За стеклом, не в фокусе, прорисовывался скафандр космонавта в виде бесформенного белого пятна.
    — За такую фотографию любой американский шпион отвалил бы миллион, — сказал полковник. — Это именно то доказательство, за которым они охотились со времен Карибского кризиса. Доказательство существования подземного музея истории религий.
    — Я не продам за миллион, — гордо сказал Припрыжкин. — Это же наши духовные ценности, разве можно продать? За три, может быть, продам, если в Америку поеду.
Полковник с лейтенантом вышли куда-то, Припрыжкин застыл углу, рассматривая фото. Капитан, похоже, задремал, а Турхельшнауб от нечего делать подсел к телевизору и покрутил ручку настройки. Неожиданно фигурное катание прервалось, и после паузы, в плохом качестве, с помехами в виде «снега» и разводов, появилось знакомое улыбающееся лицо Дорис Викторовны. Женщина сидела, подобно диктору, за столом в шикарном черном платье, красуясь перед камерой с голыми плечами и декольте, нарушающим всякие приличия.
    — Что, Венечка, чаи гоняешь? — произнесла Дорис Викторовна тихо-тихо, но так отчетливо, как будто находилась в комнате. — Молодец, что догадался сегодня сюда прийти, мне как раз есть что тебе сказать.
    — Я рад! — весело произнес Турхельшнауб.
    — Чему ты рад, мордашка? Ты же чуть все мои усилия в унитаз не спустил. Моя карьера под ударом, но есть хорошие новости: я на пятом месяце. Между прочим, Я готовлюсь прилететь к вам. Как считаешь, нам пора встретиться?
    — Пора! — сказал он и отхлебнул «лимонной».
    — Ну и ты и алкаш! В баньку сходил? Молчи, знаю, что сходил. Я за тобой внимательно слежу, так и знай, космонавт ты мой недоделанный. Я тащусь, Гагарин по сравнению с тобой просто отдыхает. В общем, через месяц, если решишься, милости прошу в мою прежнюю квартиру. Адрес ты, надеюсь, помнишь. Заходи, повеселимся, чайку попьем. Беллу Ахмадулину почитаем, обсудим твое новое задание. Будешь снова шлюз открывать. Заказчик наконец раскололся: есть внятная версия, для чего нужен шлюз. Оказывается, при Советах там секретное оружие спрятали. Такой мощности, что всей Америке в секунду кирдык. А учитывая, что Америка отказывается учесть некоторые озабоченности клиента… в общем, сам понимаешь.
    — Понимаю.
    — Согласен снова попробовать открыть шлюз?
    — Согласен.
    — Другого ответа мы от тебя и не ждали! Кстати, нам снова щедро заплатят. С тобой тоже поделятся. А пока все, родной мой дурашка, жди сигнала…
Дорис Викторовна исчезла с экрана так же внезапно, как появилась, а через минуту уже снова показывали фигурное катание. Подошел полковник и равнодушно подсел к столу. Проснулся капитан Михалыч и продолжил вырезать буквы на столе. Турхельшнауб выпил залпом стакан водки и произнес:
    — Вы видели? Вы ее видели?
    — Кого, сынок? — удивился полковник.
    — Дорис Викторовна сейчас на экране появилась!
    — Какая Дорис Викторовна? А что, сеанс связи открыли? — Полковник покачал головой. — А что сказали?
    — Сказали ждать сигнала, — грустно ответил Турхельшнауб.
    — Ну, раз сказали, значит, жди, — разрешил полковник.
    — Она сказала, что в шлюзе секретное оружие спрятали!
    — Штопанный крот! Я так и знал! — вскричал Михалыч. — Ну конечно! Все это фуфло с Зиккуратом и религией — просто для отвода глаз! Какой там по счету слой прикрытия? Четвертый, кажется!
    — Да уж, наворотили, ничего не скажешь! — сказал полковник. — Хоть не зря мы тут околачивались столько лет, и то хорошо. Давайте выпьем, друзья! Настал наш час!
    Они наполнили стаканы, чокнулись и выпили.
    — А скажи, Веня, место философское! — довольно сказал Припрыжкин.
    — Точно!
    — А наверху — там сплошной сумасшедший дом, вот что. — произнес Припрыжкин. — Там, пока все друг друга не пересажают, пока всю страну не разворуют, не успокоятся. А здесь фотографии можно делать на пленку, настоящие живые фотографии, не цифровые. Прошлое навсегда утеряно, будущее — иллюзия, а мы живем настоящим, здесь и сейчас, вот какова наша философия. А лучшее средство уловить момент «здесь и сейчас» — фотография. Взгляни на снимок, что мы вместе сделали. — Припрыжкин протянул ему прежнюю, слегка уже подсохшую фотографию. — Видишь вон там, сбоку отражения на стекле? Две тени в углу — это мы с тобой рядом с вечностью.