Я не первый воин, не последний,
Долго будет Родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, верная жена!
Утро было тихое, тихое. Ничто нигде не колыхнется. Туман застыл над речкой, раздумывая, опуститься ли вниз росой или подняться вверх облаками. Было прохладно, туман забирался за воротник гимнастерок сыростью, и ребята невольно поеживались.
- Может, не пойдем? - неуверенно спросил Глеб. - Холодно.
- Дурак ты, - категорично ответил Максим, - смотри - солнце поднимается, сейчас мигом тепло будет.
Солнце действительно поднималось, краснея сквозь белесую пелену тумана. Казалось, что воздух начинает светиться. Но светиться он не стал, а дымка начала редеть и постепенно исчезла. Осталась только роса, которая приятно холодила и щекотала босые ноги.
Они дошли до речки и остановились. Прямо перед ними был пологий скат, трава на котором была вытоптана многочисленными копытами коров, когда-то приходившими сюда на водопой. У истинно деревенского жителя Глеба сразу же возникла в сознании кринка холодного молока. Глеб вздохнул и тоскливо изгнал из головы кринку. Его друга в этот момент занимало не молоко, а выбор места для купания.
- Все, - махнул рукой Максим куда-то в сторону, - идем сюда, повыше камышей.
Они след в след спустились к воде, помахивая кирзовыми сапогами и зашли в камыши. Обоим ребятам было лет по девятнадцать-двадцать, оба одинакового роста и чем-то похожи лицами. Их иногда принимали за братьев, хотя они не были даже родственниками. Наверное, просто в процессе многолетней дружбы они как-то взаимно влияли друг на друга Бог знает какими флюидами, поэтому прониклись не только взаимопониманием, но и чертами лица. Различия у них были только в характере. Глеб - мягкий и задумчивый, мозг этой двойки. Максим - громкий и напористый. Он обычно командовал своим другом и реализовывал высказанную Глебом идею.
Сейчас Максим плавал кругами с вытаращенными глазами и орал от восторга и холодной воды, которая смывала с него месячную грязь. Глеб же как-то уж очень задумчиво поплескался, стоя по пояс в воде, и так остался стоять, скрестив на груди руки и разглядывая мягкие пушистые кусты на противоположном берегу реки.
- Чего стоишь, как истукан? Когда еще в следующий раз поплаваешь! - крикнул ему Максим, выныривая и отряхивая воду с лица.
- Тихо так, - задумчиво ответил Глеб, - хорошо. И не подумаешь...
- Чего не подумаешь? - переспросил Максим, опять бросаясь вплавь.
- ...Не подумаешь, что... ...что война.
Его друг даже сплюнул от злости.
- И тут тебя тянет на подробности. Испакостить такое утро...
Купаться им расхотелось. Посиневшие, они вышли из воды и стали одеваться. Когда они уже натягивали сапоги, издалека раздался протяжный свист, а затем грохот разорвавшегося снаряда. Встревоженно переглянувшись, они схватили гимнастерки и, на ходу натягивая их, побежали в сторону, где располагались позиции их батальона. Снаряды рвались где-то в стороне, и много дальше отсюда, поэтому до окопов они добежали сравнительно благополучно. Сравнительно - потому что капитан Тредиаков, их ротный заметил их еще у речки, и сейчас внимательно смотрел колючим взглядом как они бегут, пригибаясь, к своей траншее. Как только они добегут, этим вольноотлучившимся наверняка достанется по первое число, тут и думать нечего.
Шла артподготовка противника.
Шло третье лето войны.
Капитан Тредиаков внимательно смотрел колючим взглядом, как они бегут. Впрочем, почему "колючим"? Вовсе он не колючий, просто внимательный. А внимательно нужно смотреть на людей для того, чтобы понять, кто на что способен, кто есть кто. Вот этот, впереди который, ничего. Сразу прижился, хотя и горяч больно, но ловок. Со временем из него выйдет боец. Второй - потише, не лезет вперед всех без толку, посложнее. Но в случае чего такой не выдаст, не подведет. Молчаливые - они упорные. Побаиваются, конечно, оба, вон как вздрагивают от взрывов. Того не понимают, что если взрыв услыхал - то его бояться уже не надо. Хуже, когда не услышишь. Ну, да за месяц у нас уж не так и много было стычек - когда им научиться-то? А сегодня, похоже, будет что-то серьезное. Не стали бы немцы задаром лупить по всему фронту. И место у нас "хорошее", чует мое сердце... Ну, вот, добежали.
Получив порцию нагоняев от взводного, который чуть ранее получил свое от ротного, невеселые друзья уселись возле своей пушки. Обстрел вдруг разом прекратился. Наступила звенящая, стискивающая уши тишина. Глеб, до этого внимательно рассматривающий незнакомую дырку на своей гимнастерке, поднял голову. Тишина через уши вползала в мозг, сердце, заполнила легкие. Становилось не по себе от этой тишины. Она не давала ровно дышать и вырывалась из легких толчками.
"Сейчас что-то будет, - подумал Глеб. - А дырка-то на гимнастерке не моя, и сама гимнастерка тоже не моя. Максим, наверное, мою надел".
Он посмотрел документы в нагрудном кармане. Да, точно, это максимова гимнастерка. Надо будет поменяться.
Он совсем уж было собрался предложить Максиму переодеться, как вдруг что-то изменилось. Тишина нарушилась. Было по-прежнему тихо, но самой тишины уже не было. Что-то неслышно ворвалось в нее.
Глеб чуть-чуть приподнялся и сейчас же услышал ровное гудение, а затем увидел вдали черные коробочки танков. Они шли на равном расстоянии друг от друга и тянулись, казалось, вдоль всего горизонта. Обалделый, он сел на ящик из-под снарядов. Потом встал, снова посмотрел на танки и снова сел, уставившись в землю невеселым взглядом.
Звук постепенно нарастал, лез в уши и злил его. Хотелось отмахнуться, зажать уши руками, но тупое сонное состояние уже проходило. Он встал, еще раз посмотрел на приближающиеся танки, на капитана, который никак не хотел подавать команду "К бою", и вдруг, сам того не ожидая, сказал:
- Товарищ капитан, не дадите закурить?
Тредиаков удивленно посмотрел на рядового Спиридонова, который вообще не курил и за этот месяц в части не сделал не одной затяжки, и протянул ему вышитый чьей-то незнакомой рукой кисет. Потом он смотрел, уже не так удивленно, как Глеб неумело заворачивает цигарку и прикуривает, давясь махоркой и кашляя от едкого дыма.
Он курил первый раз в жизни, давясь не столько махоркой, сколько злостью на эти фашистские танки. А они ползли, ползли, ползли. Шум двигателей нарастал, нахально и по-чужому, в то же время по-хозяйски врываясь в его сознание. И это злило его еще больше.
Яростный дым драл горло и заставлял его кашлять, но он не замечал этого. Если он успеет докурить эту самокрутку до конца, они выиграют этот бой. А если они выиграют этот бой, тогда он успеет еще многое сделать в этой жизни. Но докурить он должен сейчас, а все остальное будет потом. Цигарка уже начала жечь ему губы, когда он услышал команду "К орудиям". Выплюнул окурок и с радостью схватил новый снаряд, готовый заряжать, как только гильза вылетит из казенника. Готовый драться с этими нахальными коробками до конца. Готовый ко всему.
Батарея замерла. Все не отрываясь, смотрели на танки. Все ждали команды. Наводчик, невысокий веснушчатый солдат, приник к окуляру панорамы и, по мере приближения танков, подкручивал наводку.
Ту самую промежуточную тишину почувствовал и Максим Бородин. Тишина была неприятная и назойливая.
"К чему бы это так? - подумал он. - Сейчас что-то будет." И "что-то" действительно началось. Он только не заметил - когда именно. Тишина уже не оставалась по-прежнему "той" тишиной, хотя и ничего не было слышно. "Что-то" мягко и негромко ворвалось в пространство. Сначала было не разобрать, что это такое. И вдруг в ушах сухо прорезался гул моторов. Поднявшись над бронещитом пушки, Максим различил еле видневшиеся вдалеке коробочки танков. Их было много.
"Как же это?" - некстати подумалось ему. И он беспокойно осмотрел замок их пушки, как бы проверяя - не подведет ли. Пушка молчала. Танки ползли. Шум нарастал и становился все громче и громче. А их ранее грозное 75-миллиметровое орудие как бы становилось все меньше и меньше. Да и что сможет сделать десяток пушчонок против такой бронированной оравы?
Гудение становилось угрожающе жестоким. Не чувствовалось пощады в этом шуме. Сейчас будет бой. Они станут убивать друг друга. Может так случиться, что убьют и его. Вполне возможно. Нужно что-то делать.
Максим не трогался с места, чувствуя, как волна подкатывается к горлу, сердцу. И сразу - трудно дышать. Отчаянно забилось сердце. Танки все ближе. Сейчас будут стрелять.
"Огонь!!!"
Они начали стрелять первыми и сумели подбить несколько танков прежде, чем немцы опомнились и стали пристреливаться к ним. И уже через десяток минут после начала битвы на батарею обрушился такой шквал огня, что буквально все поднялось в воздух - земля, орудия, люди. Почти сразу же половина пушек была уничтожена, а возле уцелевших осталось по одному-два человека. Переступая через еще теплые трупы товарищей, Глеб бегал от ящика со снарядами к пушке.
- Быстрей, - хрипел веснушчатый наводчик, которому взрывом оторвало правую ногу и он не мог передвигаться. - Быстрее, они уже близко. Бегом!
Новый залп подбросил его вместе с пушкой, опрокинул на бруствер и завалил Глеба землей.
Майор Бородин быстро пробежал глазами по серому казенному бланку.
"Ваш сын... - сообщалось в нем, - погиб смертью храбрых при обороне высоты №... Его расчет под командованием капитана Тредиакова защищал позиции до последней капли крови и сумел остановить наступление противника на стратегически важном направлении. Приказом командующего армией рядовой Максим Бородин награждается орденом Славы III-й степени (посмертно)".
Орден пришел ему спустя два месяца после похоронки, но уже совсем в другое место, потому что они отступали. Как это ни странно, но с приходом ордена отступление кончилось. "Ты по-прежнему воюешь, сынок,- подумал тогда майор. - Ты с нами в строю." А еще через две недели успешных боев, получив новые карты, он с удивлением обнаружил на них ту самую высоту, указанную в похоронке.
Высота в общем-то не казалась высотой - так, небольшой, еле заметный холмик, каких много на Среднерусской возвышенности. Майор Бородин прошелся по исковерканной взрывами земле, остановился возле расползшегося бруствера, который был примят гусеницами тяжелого немецкого танка. Тут же валялось исковерканное железо, разбитые ящики из-под снарядов, гильзы, какие-то клочки, ошметки.
Майор остановился, стеклянно уперся взглядом в обломки. Да, здесь шел бой. Здесь сошлись две силы. И здесь был его сын, Максим. Максимка, Сима, Симочка, Макушка. Он предстал вдруг перед глазами семилетним мальчонкой в белой рубашечке, с выгоревшими на солнце волосами и смышленым взглядом. Заводной был мальчишка. И вдруг картина сменилась. Он стоял перед ним взрослый, грубый, в грязной порванной гимнастерке, что-то кричал, широко раскрывая рот и дико поводя глазами. Таким он его еще никогда не видел. Но последняя минута жизни сына четко предстала перед его глазами. Его сын погиб. Погиб вот на этом самом месте. Майор просто физически чувствовал это. Вот разбитая пушка, из которой он стрелял. Вот гильзы от снарядов, которые он подносил. Здесь закончился свой жизненный путь его сын. Максим, Сима, Симочка.
Майор вздрогнул и очнулся. Кто-то прикоснулся к его плечу. Перед ним стоял его ординарец, Мишка Зарудный. Обычно веселое лицо его выражало на этот раз несвойственные ему тревогу и удивление.
- Товарищ майор, - обеспокоенно спросил он, - что-то случилось?
- Все нормально, - мрачно кивнул ему Бородин.
Сержант осмотрел высотку, обломки и, не заметив ничего подозрительного, успокоился и опять стал самим собой - веселым и бесшабашным парнем.
- Понятное дело, товарищ майор, что тут наши погибли, - подбодрил его ординарец. - Да где они сейчас не гибнут, война ведь кругом.
- Ладно, философ, говори, чего пришел? - оборвал его Бородин.
Мишка не обиделся. Не такой он человек, чтобы на начальство обижаться. Оно на то и начальство, чтобы иногда неправильно себя вести.
- Дезертира поймали, товарищ майор, - так же весело доложил он. - Скрывался тут в лесу. Похоже, что уже несколько месяцев тут живет. Ждет возле вашей землянки.
- Хорошо, сейчас иду, - коротко кивнул ему майор.
Еще раз оглядел позицию, где, возможно, погиб его сын, и зашагал в расположение части. Эмоции эмоциями, а дела делами.
- Вот он, товарищ майор, - махнул рукой ординарец, - у-у-у, гад, стрелял бы таких!
Бородин поднял голову и остолбенел - перед ним стоял Максим, грязный и заросший, в какой-то немыслимой одежде, но живой. Сын тоже повернулся и замер, не зная, что сказать и что делать. Майор неосознанно провел рукой по нагрудному карману, где лежала похоронка на стоявшего перед ним сына. Похоронка была на месте. Это был факт. Но и сын был жив - это тоже был факт. Тогда почему..?
- Документы при нем были? - спросил Бородин.
- Так точно, товарищ майор, - ответил ординарец, - вот солдатская книжка, выписана на Глеба Спиридонова.
- Глеба Спиридонова, значит, - автоматически повторил майор.
В его мозгу забрезжила догадка, которая все объясняла. И мнимую гибель, и орден, и "до последней капли крови". Не объясняла она лишь одного - почему его сын стал дезертиром. Такого не могло быть, но тем не менее оно случилось. Как же так? И это его сын?!
Максим молчал, не решаясь ничего сказать. Собственно, сказать ему было и нечего. Майор вздохнул, опустил голову и повернулся ко входу в землянку.
- Товарищ майор, - забескоился Зарудный. - Так что с ним делать-то?
- Дезертира расстрелять, - бросил майор и нырнул в землянку.
- Так точно! - услышал он уже оттуда веселый возглас сержанта. - Изготовим в лучшем виде. А что с ними еще делать?
Бородин прошелся по землянке, достал фляжку с "фронтовыми" и налил себе полный стакан. Некоторое время ходил в ожидании, потом собрался с духом и поднял стакан. Прозвучавшая невдалеке автоматная очередь резанула по сердцу, рука дрогнула и несколько капель плеснулось на дощатый стол.
- Мой сын погиб! - тихо, как молитву, произнес майор и вплеснул в себя двести грамм. - Прощай, сынок! И прости...
Полковник в отставке Бородин в свои неполные девяносто был еще довольно крепок. Поэтому когда какая-то девчушка, робко глянув на его ордена, занимающие как минимум половину форменого кителя, уступила ему свое место в троллейбусе, он сдержанно поблагодарил ее, но садиться не стал. Он еще не так плох, чтобы поддаваться на уловки врага - своей старости. При этой мысли полковник непроизвольно выпрямился и расправил плечи, тут же заметил, как он себя ведет и смущенно огляделся. "Черт знает что, как мальчишка", - упрекнул он себя.
Боком к нему стояла пожилая женщина, тоже с боевыми наградами. Он искоса глянул на нее несколько раз. Других в ее возрасте, а это что-то более семидесяти, уже давно называют старухами. Но про нее такого сказать было нельзя. Высохшее и пожелтевшее лицо до сих пор сохраняло какую-то прелесть и изящество очертаний. А фигура, угадывавшаяся под строгим серым костюмом, была просто стройной.
Сердце вдруг неизвестно почему защемило. Такое в последнее время бывало все чаще и чаще. Полковник стал рыться по карманам. "Пора в архив, старый конь, - подумал он, - а ты вс на женщин заглядываешься".
- Вам плохо? - женщина обеспокоенно обернулась к нему.
- Да нет... ...нет, - растерянно протянул Бородин, проклиная куда-то завалившиеся таблетки. - Черт, куда они делись?
Женщина открыла сумочку и достала упаковку.
- Вот, возьмите.
- Да, да, спасибо, а то что-то... - он не договорил и быстрее проглотил спасительное лекарство.
Клещи на сердце медленно разжались. "Тоже, видно, досталось в жизни, раз таблетки с собой возит". Бородин почувствовал к ней уважение.
- До конечной едете? - спросил он, имея в виду мемориальный комплекс в честь погибших в годы Великой Отечественной войны.
- Да.
По годам, если смотреть, то, наверное, муж у ней "там".
- Муж, отец..?
Она чуть помедлила.
- Жених.
"Вот оно как. Значит, даже и не успели ничего сделать. Ни пожить, ни полюбить. Вот и Максимка у меня..."
Сердце опять зашевелилось под кителем, но тут троллейбус остановился, пора было выходить.
Народу в этот день, как и всегда, было много. Но с наградами, с "ТЕМИ" наградами, попадались все реже и реже. Еще реже, чем в прошлом году. Больше стало с какими-то юбилейными, да и просто незнакомыми. А вот боевые награды тяжких сороковых встречались очень редко.
"Приду ли я сюда в следующую весну?" - подумал Бородин и опять схватился за грудь. Нет, сегодня ему определенно не везет. Порой ведь месяцами ничего такого, а сегодня который раз подряд. Так вот и становится нас меньше. Нет, кажется, пронесло. "Сдаешь, старый конь, сдаешь".
Он остановился перед бронзовой плитой, отыскал свою фамилию с инициалами сына. "Ну что ж, сынок, опять я с тобой прощаюсь. Может, в последний раз видимся. Ты уж прости меня, что так получилось. Так ведь не мог я по-другому". Бородин замер, вдруг вспомнив, что "тогда", при "той" последней встрече он думал именно так же, как и сегодня, испытывал те же самые чувства, что и сейчас. И опять всплыл вопрос - а правильно ли он сделал? Может, могло все быть по-другому? Сердце дернулось и все поплыло перед глазами. Значит, точно, сегодня последний раз.
"Ты прости меня за все... за то, что не успел тебе дать того, что хотел. Что поступил с тобой так. Но я должен был так поступить. Прости..."
Он не замечал, что рядом стоит та самая женщина из троллейбуса и смотрит на ту же самую плиту. И, кто его знает, кажется на ту же самую строчку с фамилией. Вот строчка раздвигается, за ней стоит Он - молодой, красивый. Он обнимает ее своими сильными руками, целует в губы, смеется. Он ничуть не постарел с тех пор. Война сохранила его вечно молодым, Он по-прежнему любит ее, такую юную и прелестную.
А с места старого полковника тоже виден Он, еще совсем маленький. Вот Он бежит к нему, вытянув ручонки, запинается, падает. Поднимает лицо, мокрое от слез. И даже в отцовских руках Он еще долго не может успокоиться, обиженно всхлипывает и потирает синяк. Сын мой, я иду к тебе...