Lux tua vita mea*
Прежняя музыка… новой Анна не писала, точнее, как она говорила, – не слышала.
Играть она не могла, потому что в Серране не было инструмента. Но все же, вспоминая родившиеся в Лиссабоне сонаты и напевая их, Анна оживала. Наконец, она очнулась от болезненного сна.
Мне же – с тех пор, как я покинул Ларанжейрас – жизнь часто напоминала сон, долгий, беспокойный и бессвязный. В этом сне я блуждал, точно в густом тумане, и ничто не освещало моей души, кроме ясного взгляда Айо, который навсегда запечатлелся в моей памяти.
В Серране была только часть меня. Другая часть навсегда осталась рядом с Айо, на чьих ресницах просыпалась каждая моя заря. Я разрывался между двумя мирами, единственной связью между которыми были письма, мои – к Анне и ее ко мне. Каждое из них мы начинали одними и теми же словами «meu amor» – «любовь моя». Словно заклинание, обладающее магической силой, эти слова стирали расстояния между нами.
Всякий раз, получая подписанный ровным почерком Педру толстый конверт, я знал, что внутри найду не только письмо от брата, но и еще один маленький конвертик – от Анны. Все письма от нее я получал именно так. Грегорио, даже не подозревавший об их существовании, обычно пересылал их мне из Лиссабона в Серран.
Я всегда читал их по ночам. Запираясь в своей комнате, я зажигал большую желтую свечу, стоявшую на столе, разламывал сургучную печать и с осторожностью алхимика открывал маленький конверт – внутри него была моя жизнь.
Первое письмо от Анны пришло в ноябре 1756 года. Для меня оно было подобно чуду.
«Meu amor, у нас родилась дочь! – писала мне Анна. – Я дала ей имя Изабел – в честь святой, в день которой, 4 июля, она появилась на свет. Я думаю, наша дочь очень похожа на тебя, хотя Педру говорит, что глаза у нее – мои…»
«Изабел», – шепнул я. Мне хотелось кричать от радости.
Второе письмо, которое Анна отправила всего через несколько дней после первого, я получил из рук Грегорио, когда приехал в особняк де Менезеш за «Метеорологикой». Анна рассказывала мне о важном событии – крещении нашей дочери. Крестным отцом Изабел стал мой брат Педру. Я был очень благодарен ему за то, что он принял на себя ответственность за духовное воспитание нашей дочери. Никто другой не смог бы справиться с этой обязанностью лучше, чем он. Кроме того, как это часто бывает в Португальской империи, крестник дал крестнице свою фамилию. Теперь наша дочь стала Изабел Гомеш. Так ее имя записали в приходской книге церкви Носса Сеньора ду Пилар. Эта запись открывала нашей дочери достойное будущее.
Дочитав письмо Анны, я стал убирать его в конверт и тогда заметил, что там лежал свернутый пополам небольшой листок бумаги. Развернув его, я увидел Анну, качавшую колыбельку нашей дочери. Мерцающий свет свечи падал на рисунок, глядя на который, я словно переносился в Ларанжейрас. Закрыв глаза, я представил себя рядом с Анной и новорожденной Изабел. Шум ветра за окном заставил меня вернуться в замерзающий Лиссабон. Мой взгляд вновь остановился на волшебном рисунке и тогда, рассматривая его, я заметил в уголке маленькую подпись: «Сеньоре Анне и сеньорите Изабел от Бенто»…
Следующих писем от Анны приходилось ждать дольше.
«Каждое твое письмо – драгоценная шкатулка, которая хранит твои мысли, твое дыхание, твой взгляд, частицу твоей души. Я читаю написанные тобой слова, и слышу, как ты их произносишь», – однажды признался я Анне. Ее письма для меня были вехами, между которыми тянулись мои бестолковые недели и месяцы. Словно совершая круг медленного хоровода, за цветущей весной следовало жаркое лето, за ним – золотая осень, а за ней – дождливая зима. И так вновь и вновь.
Однажды ночью мне приснилось, что я слышу необыкновенный голос поющей Айо. Мягкий и нежный, он лился откуда-то издалека и напоминал мне любимый напиток моего детства – шоколад, потому что от него так же тепло становилось на душе.
Открыв глаза, я почувствовал, что непременно должен увидеть Анну и нашу дочь прямо сейчас. Осознание того, что это невозможно, пронзило мое сердце острой болью, от которой стало тяжело дышать.
Я встал с постели, зажег свечу и начал перечитывать письма, наслаждаясь каждым словом Анны, точно глотком пряного бразильского воздуха. Первым мне на глаза попался отрывок, в котором она писала: «…Паулу, ты знаешь, я очень люблю это чувство перед бурей, когда природа затихает, а потом налетает ветер, сильный-сильный... И вся листва вдруг трепещет!..
Говорят, в дождь невозможно летать, птицы в дождь не летают – конечно, это так. Только помнишь, как мы с тобой вдвоем летали под дождем?..»
Невозможно забыть мгновений истинного счастья.
Перечитав еще несколько отрывков, я выглянул в окно. Утро еще не наступило. Стояла тихая зимняя ночь. С небес смотрели высокие равнодушные звезды.
Взяв лист бумаги и обмакнув перо в серебряную чернильницу, которую отцу когда-то прислал в подарок его друг Родриго, я написал: «Meu amor, какая безумная немыслимая даль разделяет нас! Только представь: я и ты живем на разных континентах, в разных полушариях; здесь, в Минью – промозглая зима, а у тебя – знойное лето, и даже звезды у меня – одни, а у тебя – другие!..»
Это письмо (как и всегда, вместе с письмом к брату) я отправил Лиссабон, чтобы Грегорио переслал его в Бразилию. Когда оно уже было в пути, я пожалел о том, что оно покинуло Серран: «Глупец! Зачем только я написал все это моей Анне, бесконечно далекой и бесконечно близкой? Мое письмо только расстроит ее, а ей и так нелегко одной».
Около четырех месяцев спустя, мне пришел ответ. Некоторые строки я запомнил наизусть, как самую красивую поэму: «Meu amor! Ты прав: нас разделяет бездна Атлантического океана, и, когда у тебя, в Португалии, наступает зима, мы, в Бразилии, встречаем лето… Глядя на ночное небо, я и ты видим разные звезды. Над тобой гуляет Большая Медведица, надо мной сияет Южный Крест. Но разве звезды видны только ночью? Посмотри на небеса днем, и ты увидишь Солнце – самую близкую к нам звезду, которая все живое согревает своим теплом и одаривает светом. Солнце – наша общая звезда, столь же яркая и прекрасная, как любовь, озаряющая наши сердца».
С тех пор, всякий раз видя, как солнечные лучи входят ко мне в комнату или играют на листьях деревьев, я вспоминал о моей Айо, думая: «Может быть, сейчас она тоже следит за игрой солнечного света». И даже, когда «наша общая звезда» скрывалась за облаками, я знал, что она есть где-то на небе.
Беспощадное время, желая украсть у меня образ Айо, день за днем пыталось размыть его в моей памяти. Однако усилия эти были напрасны – для меня ее черты не теряли очарования, но, напротив, становились идеальными.
Подобно морским волнам, которые точат камень, время стремилось стереть мои воспоминания, но вместо этого только сглаживало немногочисленные острые края – я больше не помнил ни одной размолвки, которые когда-либо происходили между мной и Анной, но, словно янтари, наполненные светом, перебирал в памяти наши счастливые дни…
Между тем жизнь Серрана не стояла на месте. Осенью 1760 года в имении праздновали свадьбу Мигела и Терезы.
За несколько недель до этого я ездил в Лиссабон, чтобы пригласить Андре. Я знал, как сильно Тереза хотела увидеть брата. Я встретил его на улице рядом с бараком, в котором он жил. Вечер был теплым. Андре сидел на большом камне и латал свою робу. На меня он обратил внимание не сразу. Только, когда я окликнул его, он поднял голову и поздоровался со мной:
– Давненько не виделись, Паулу!
Морщины на его лице стали еще глубже, а глаза по-прежнему были лишены всякого блеска.
Я сел рядом с ним:
– Андре, приглашаю тебя на свадьбу твоей сестры и моего брата.
Вопреки моим ожиданиям, он нисколько не удивился.
– Отец уже пригласил меня. Я буду, – сухо сказал он и снова принялся шить.
Я улыбнулся.
Несколько минут мы сидели молча. Один за одним Андре делал широкие неровные стежки.
– Как быстро идет время, – сказал он, перекусив нитку. – Тереза уже совсем взрослая. Надеюсь, хотя бы она будет счастлива.
– Андре, но ты…
Резко встав, он оборвал меня: Нет, Паулу. Я свою жизнь проиграл… Вернее, заигрался и слишком поздно понял это, – холодным взглядом он посмотрел на разрушенный Нижний город, руины которого были освещены последними лучами солнца.
– Слепо следуя правилам маскарада, я бросал деньги на ветер, тратил время впустую, а когда истинное счастье оказалось в моих руках, я даже не заметил его. Теперь все кончено…
Для Терезы и Мигела, напротив, все начиналось. Их венчал падре Франсишку Шавьер. В ту субботу маленькая миньотская церковь заполнилась множеством улыбок. На несколько недель вернулись из Лиссабона супруги де Орта, в Минью приехало все семейство де Фигейра, а также наши многочисленные тетушки и кумушки и, конечно, крестный Родриго, которому особенно рады были мои отец и мать.
Среди пестрых, точно осенние цветы, нарядов, выделялся простой черный костюм гостя, появившегося, когда церемония уже началась. Он стоял у входа, в стороне ото всех. Это был Андре, чей силуэт тогда напоминал мне одинокую тень.
Когда наша праздничная процессия вернулась из церкви в Серран (как того требует обычай, мы ехали по другой дороге, не повторяя прежнего пути), его уже не было среди гостей. В тот вечер Терезе так и не удалось поговорить с братом.
Поэтому Мигел, рядом с которым она сидела за праздничным столом, заметил печаль в ее взгляде. Он нежно коснулся ее руки, и она улыбнулась, но в ее глазах – карих, как и у Андре – по-прежнему читалась не только радость невесты, но и тоска сестры.
– Выпьем за молодых! – сказал отец, и мы все подняли бокалы, полные сверкавшего на свету рубинового вина, которое у нас в семье называют «Кровью Серрана». Тогда оно было особенно сладким, терпкости в нем почти не ощущалось.
Следующим знаменательным событием, произошедшим в Серране, было рождение первенца Мигела и Терезы. Мальчика назвали Мануэлом – в честь деда.
Младенца крестил падре Франсишку Шавьер, резко и заметно постаревший. Уже после обряда, стоя около ступеней церкви, падре сказал мне: «Иногда мне думается, что жизнь наша – это четки, которые состоят из крещений, венчаний и отпеваний. Нанизанные на нить времени, одни бусинки сменяются другими… – он удобнее оперся на крепкую деревянную трость. – Я помню, как венчал ваших родителей, как крестил вас и ваших братьев, как отпевал сеньору Марию, а сегодня – крещение вашего племянника. Как знать, каким будет следующий церковный обряд, во время которого я встречусь со всей вашей семьей…»
Спустя несколько месяцев мы были на похоронах падре Франсишку Шавьера. Его тело погребли на погосте рядом с церковью, где он прослужил более шестидесяти лет…
Мануэл Счастливый, как любил называть его мой отец, рос здоровым и крепким.
– Вылитый дедушка! – были убеждены Тереза и Мигел.
– Наконец, дождались внуков! – не могли нарадоваться мои родители.
Они не знали, что в Бразилии пять лет назад у них родилась внучка.
Я узнавал о том, как растет моя дочь из писем. Анна писала мне о первой улыбке Изабел, ее первом слове «мама» и первых шагах… Однажды я получил отпечаток ее ладошки, который сделали, когда Изабел исполнился год. Расправив листок на столе, я положил свою ладонь на эту крошечную ладошку. Как я мечтал, как я мечтаю, в своей руке почувствовать тепло руки нашей дочери.
Позднее Анна стала присылать мне ее рисунки. На одном из них был наш апельсиновый сад. Я смотрел на деревья, на ветках которых Изабел нарисовала большие круглые апельсины, и мне представлялось, словно я чувствую аромат спелых плодов. Закрыв глаза, я видел, как мы втроем – Анна, Изабел и я – гуляем по нашему саду. Я желал вернуться в Ларанжейрас и томился, зная, что это не скоро станет возможным.
* Твой свет - моя жизнь (лат.)