Дорогой Андрей думал о том, отчего так вышло вдруг, что Фрося как будто имела на него какое-то право. А вышло это как-то само собой. И ответа не находил, а чувствовал, что это так. Они общались уже больше года, и их отношения оказались на том уровне, на котором оказались. Всё теперь зависело от него. Нужно было либо ясно и определённо порвать всякие отношения и уйти, либо… Он не знал, что либо, и не мог себе ничего придумать и представить вразумительного.
Когда он вышел из вагона электрички и сошёл по ступенькам с платформы, он как будто окунулся в другую атмосферу. Воздух был свеж и чист, не то что в городе; в воздухе уже приметно пахло весной, весенний этот воздух обострял и приправлял все запахи чем-то особенно раздражающим и привлекательным; местами аж в ноздрях свербело, и крылья носа то и дело подергивались, желая раскрыться ещё шире.
Андрей пошел напрямую, через лесок. Под деревьями запахи сделались ещё гуще и осязаемей. Так ему казалось. Под деревьями снега было ещё прилично, однако прогалы уже вовсю пахли перегнившей прелью листвы и чем-то таким особенным и многообещающим, какое бывает только весной и только в воздухе за городом. Это был один из тех моментов, когда тебя восхищает, удивляет и радует, что ты это ты, что ты именно здесь — в этот миг и в этом мире. «Спасибо всему за всё», — произносил он мысленно. — «Спасибо за то, что всё это наяву». Он был благодарен, что и Явь была наяву и почти по-детски радовался про себя этому каламбуру: «Явь наяву». И в эту минуту всё ему представлялось ясным, естественным и безупречно разумным. Но самым главным было то, что всё это, что он видел, до самой последней веточки или хвоинки на снегу, было им как будто осмыслено и понято до такой глубины, какая только доступна человеку. Ему на самом деле казалось, что он всё это понимает до конца. «Как же всё в мире всё-таки складно да ладно. Насколько всё разумно».
В таком приподнятом настроении он и подходил к знакомой калитке. Явь оказалась на месте, Андрей сразу приметил её фигурку через щели между штакетинами. Она что-то поправляла возле сараюшки. Берендей несколько раз глухо гавкнул и радостно заскулил, и Фрося выпрямилась, посмотрела и пошла открывать, сначала снегом, а после прямо по распутице. И снова он испытал странное чувство, что всё до последнего движения и всё до последнего звука должно было быть именно так, а не как-то иначе. Чувство было таким сильным и определённым, что ему показалось даже, что всё это уже когда-то происходило с ним и теперь повторяется вновь, как будто под копирку. И даже больше того: всё, что дальше будет — тоже уже есть, а ему только предстоит лишь ознакомиться с тем, что уже и так есть. И это не было дежавю, это было нечто совсем другое.
Вдобавок ко всему, он чувствовал, что сейчас наступает тот самый момент в жизни, когда он может сделать выбор, который решит дальнейшее течение всей его будущей жизни. Если войдёт за калитку — жизнь сложится так, не войдёт — по-другому. Если войдёт, — начнет говорить людям то, что думает по правде, а не войдёт — будет претворяться, что такой же, каким был когда-то. Мыслью Андрей об этом не загадывал, а почувствовал это одним ясным и очень определённым чувством. Таким же ясным, каким был теперь здесь повсюду воздух. Это чувство длилось какое-то мгновение и ничего ему не сказало о том, что выбрать: оставлять всё в себе или же полностью раскрываться перед другим человеком.
А Явь меж тем уже приблизилась прямо к штакетнику, через мгновение лязгнула щеколда, и он очутился во дворе. Фрося его встретила с таким выражением на лице, словно они расстались пару часов назад. Когда они повстречались взглядом, Андрей подумал: «А с ней ведь по-другому и нельзя, по-другому просто ничего не выйдет. Буду самим собой, до конца». И ему стало ещё легче. Стало совсем легко, потому как не надо было ничего из себя строить. Такого с ним давным-давно не было. Такое было только в далёком детстве, когда ты тот, кто ты есть, и ничего, никакие условности, никакие предубеждения, никакая короста этого мира к тебе ещё не пристала. «Когда всё просто!»
— Баня ещё теплая, — сказала Фрося, довольная тем, что так удачно совпало — теплу не пропадать. Андрей попарился в бане, потом они попили чая из самовара, с дымком. Чай пили так, как она его научила — из блюдечка вприкуску. Он всё это проделывал, а ведь из всех этих немудрёных действий как-то само собой выходило опять, что они с ней сходятся, как обычно сходятся мужчина и женщина. И они оба чувствовали естественность того, чтобы им вот так вот взять и — просто сойтись. Это был естественный ход вещей. Правда, Фрося готова была этому ходу подчиниться, а Андрей — нет. Он хотел отношений другого уровня, он хотел понять, возможны ли отношения другого уровня в принципе. Так что естественный ход вещей был не на его стороне.
Как стало темнеть, он попросил не зажигать света, и Фрося запалила керосиновую лампу, она и раньше уже так делала. С керосинкой было уютнее и как-то проще. Андрею казалось, что так будет проще для разговора. Фрося сидела напротив и тянула из своего блюдечка чай. В свете керосиновой лампы глубокие тени скрывали её глаза и делали черты её лица особенно объёмными, как на скульптуре. И в то же время мягкими, и её лицо казалось даже более привлекательным, чем обычно. Андрей наблюдал за её лицом и обдумывал, как бы ей сказать то, что он намеревался сказать, чтобы быть предельно открытым и чтобы, самое главное, это не разрушило бы их взаимоотношений.
И он смешался в какой-то момент. Ему, чтобы она поняла его, нужно было ей рассказать всё, а он сам себе порой не мог высказать всё, что понимал и чувствовал. Своё мировоззрение нельзя передать другому человеку, точно так же, как нельзя ему передать, к примеру, свой генетический код. Мировоззрение вообще нельзя высказать. А время между тем шло, чай заканчивался, а он всё никак не мог сообразить, с чего бы начать. И Фрося ничего не говорила, она каким-то наитием как будто чувствовала, что он намеревается с ней серьёзно объясниться. А он чувствовал, что она это чувствовала, и это сбивало с мысли ещё больше.
— Как я и говорил, — наконец начал он, — я просто не хочу, чтобы между нами оставалось что-то недо… недосказанное. А ещё хуже — недопонятое.
Он почувствовал, как краска заливает ему лицо: без сомнения он смотрел на неё в данный момент как на женщину, а значит — говорил с ней как с женщиной. А говорить женщине то, что он намеревался сказать, было как-то совсем нелепо.
— Чего я, собственно, приехал-то, — нарочито и как-то по-простецки хотел преодолеть эту заминку Андрей, — просто хотел сказать: всё, что я наговорил тогда, это я ведь не для красного словца. Отнюдь нет.
Но ещё больше смешался и вдруг перешёл на «ты»:
— Мне важны сейчас отношения… просто человеческие. А у тебя всё ещё может сложиться, замуж выйдешь, а я тут ошиваюсь — распугаю тебе всех женихов, заем, так сказать, тебе век.
Фрося молчала и слушала его со своими спрятанными в тени глазами. Её взгляд только угадывался, что он там где-то был.
— Ты такая… Я бы сам не прочь… поухаживать, но это — как бы назад. (Звучало всё это глупо донельзя.) Это опять назад, а в жизни нельзя назад. Понимаете? Мне жизненно важно, чтобы был соблюдён приоритет духовного над телесным. Чтобы пребывать на определённом уровне абстрактного мышления, это просто необходимо, как я и говорил. Я же говорил?
— Но людей же много. А почему именно с женщиной-то надо как-то… как не с женщиной?
— Нет, не то. Тут дело не в других и не в женщинах. Женщины тут вообще ни при чём. Просто я сам, сам в самом себе, — должен абстрагироваться от того, что я мужчина. Иначе для меня никакие отношения теперь просто-напросто не имеют смысла. Я просто прошу меня понять.
Её, невидимые в тени глазниц, глаза в ответ наполнились её любовью, и всё её лицо стало излучать ту самую — её любовь. Она ему не поверила, он это почувствовал. Как ей было объяснить, что есть отношение не к конкретной женщине, а к женщине вообще? Но она вдруг его поддержала и даже как будто с воодушевлением согласилась с ним. Даже более того — как будто перехватила в разговоре инициативу.
— Вы так о нас, женщинах, думаете, — проговорила она с нарочитой обидой в голосе, — будто мы только на это и годимся.
— А это не так, — предположил он утвердительно, но с вопросом в голосе.
— Не так. Погодите, мне всю жизнь, наоборот, казалось, что женщине гораздо проще абстрагироваться от… ну, от всего этого. Намного проще. Это как раз у вас, мужчин, всё к одному сводится.
Интонация её голоса странно сыграла на слове «мужчин».
— Я, если хотите знать, до сих пор не свыклась, что я… не знаю, как сказать, — что я вообще к этому хоть как-то причастна.
Она помолчала, как будто прислушиваясь к себе, и её лицо перестало излучать её любовь и вроде как совсем померкло. Наконец мотнув головой, как бы решившись на что-то, она продолжала:
— Когда со мной это было в первый раз, я поверить не могла, что это вообще происходит со мной. Тело было само по себе, а я была сама по себе. Где-то далеко, далеко. Как будто не я, как всё будто не со мной.
Она наклонялась к нему всё ближе, ближе, пока не оказалась совсем низко над столом. Тени на её лице сместились, и её лицо снова становилась зримо непривлекательным, да ещё и конец уха просунулся у неё сквозь волосы и предательски торчал, будто отдельно от головы. Она перешла почти на шёпот.
— Мне Евгений Петрович (это был её покойный муж), бывало, говорил, ты где? Так и говорил, ну, ты где? Это когда мы…
Она не договорила, и её длинные пальцы начали нервно пощипывать по лбу, перебегая с одной стороны на другую. Ей вспомнилось, как покойный муж, в порыве возбуждения, наваливался на неё всей своей тяжестью и тяжело и прерывисто дышал над ней, очень близко, а у неё были приливы, и ей хотелось одного — поскорее выбраться из-под него и освободиться от всего этого. Уж всяк она была сильнее отстранена, то есть «абстрагирована», от этого сумасшествия, нежели он. И он ей никогда не нравился в этом животном состоянии страсти, а нравился, когда говорил, шутил, смеялся, когда, чуть заикаясь, читал свои стихи, когда они вместе ходили по лесу или пили чай из его старого самовара.
Но Андрею всего этого, само собой разумеется, Фрося рассказать не могла. Она лишь обдала его своим лучистым взглядом, полным её любви, долженствующей обезоруживать собеседника. Только в этот раз ещё и с ноткой укора.
— Поверьте мне, — добавила она, — женщине гораздо проще и естественнее думать отвлечённо о половом, нежели вам, мужчинам. Взять хотя бы представительниц древнейшей профессии: чтобы стать проституткой, нужно полностью отрешиться или, как вы говорите, абстрагироваться от всех… естественных механизмов, какие в самке заложены, абстрагироваться от своего естества. Насколько я могу судить, у женщин получалось это сделать очень и очень давно. Думаю, задолго до того, как появились монахи.
Из её слов выходило, что женщина может опережать мужчину в развитии абстрактного мышления. Теперь уже он ей не поверил. Они говорили вроде об одном и том же, но она его не понимала. Это было очевидно. И это было предсказуемо. Про себя он подумал: «Ну что ж, пожалуй, так будет даже интереснее». А вслух сказал:
— Просто очень не люблю напрасно обнадёживать человека. И не хочу, чтобы между нами пробежала кошка.
— Даже не переживай, — отвечала Фрося на «ты», — если найду жениха, сразу скажу. И сразу выгоню. А за колодец деньги как-нибудь выплачу, помаленечку. (Андрей нанял бригаду, которая выкопала на участке рубленый колодец, с настоящим журавлём, как было в Житове.)
— Колодец — подарок. Я же говорил. Колодец-то тут при чём?
На самом деле Андрей хотел ещё и ледник соорудить, и печь переложить. Ему нужен был эксперимент. Он хотел прощупать, насколько можно быть в быту реально независимым от цивилизации, когда у тебя ни света, ни газа, ни воды. В этом деле главное, как можно меньше зависеть от других. Печка есть, дрова в лесу есть, крыша над головой есть, вода в колодце есть. Можно развести кур, забить ледник картошкой и капустой — и тебе никто не нужен. И ты никому не нужен.
Продолжение: http://proza.ru/2020/01/16/76