Рельсы обручённой парой выходят из леса, делая широкий плавный поворот. Шпалы под ними лежат как притихшие клавиши. Никакой мелодии пока нет, но музыка ожидается - грохот и лязг стремительного поезда. Остановок рядом нет, здесь пустая середина прогона, и поезд, яростно празднуя свою мощь, мчится, как бешеный, сквозь глухомань.
А пока отдалённый прожектор тускло блестит на рельсах, и медленные снежинки укрывают его неяркий блеск. Еловый бор по обеим сторонам полотна стоит молча и кучно, не выдавая подробностей. Снег добавляет ему неразличимости и тишины.
Обходчика зовут Василий Васильевич. Ему 62 года, он женат, у него позабытое высшее образование, сын Васильича проживает в городе. И это всё.
Сейчас он один. Жена уехала пенсию оформлять и не спешит вернуться. Впрочем, она и прежде не шибко торопилась побыть рядышком; давно кончились те времена, когда всё время хотелось быть вместе. Сейчас это разумная женщина, у неё хозяйственный расчёт: по дому что-то полезное сделать, пока он гуляет по шпалам. У неё всегда так получалось, будто у него занятия несерьёзные, а вот у неё серьёзные. Кашу сварить, например. Кастрюльку отмыть, комнату подмести. Но вот уехала, и Василич сам кашу варит и прочее, не видя в этих делах ни важности, ни трудности. Что ж, отношение к своим занятиям - дело сугубо личное. Ей нравится, чтобы её дела считались важными, а его - не особо, ну и пускай. И домик их придорожный она саркастически называет «казённой лачугой» или «хижиной дяди Васи».
Можно самой светить ярко, а можно фонарик мужа пригасить - ради победы в сравнениях. Она во всё вкладывала соревновательный мотив. (Впрочем, это дело тоже сугубо личное.)
Нет, не один живёт Василич. Даже у заправских бобылей так не бывает. Посреди лета птенчика подобрал, сейчас это взрослый скворец, на шкафу ночует, из дома не вытуришь, имя у него редкое - Чудушко. А также проживают с ним кот и собака. Оба чем-то смахивают на Василича, но в чём-то они оригинальные. К примеру, всегда хотят есть; и, вообще, каждый о своём организме шибко печётся, у обоих повышенное чувство ответственности за организм. И за продолжение рода.
К Василичу они льнут прежде всего потому что он - согреватель и пищеносец. Однако они любят его не только за ресурсы выживания. Ему кажется, что они ещё любят его просто так. Нет, ясное дело, совсем ни за что не бывает, и всё-таки не только за пищу, а по причине одиночества, по причине космической тоски и стремления к тёплой одушевлённости, которая порой возникает в общении. Возникает и растёт, согревая звероватое существо. (Это на подсознательном уровне понимается. Василич думает сердцем, но получается не хуже.)
Тузик и Барсик ревниво к нему относятся: и пёс, и кот желают владеть хозяином единолично, однако между собой они тоже дружат, особенно когда его нет.
Эти шустрики-пустрики всякий раз норовят отправиться вместе с ним в путейный обход, не хотят они с Василичем разлучаться, а может и помочь ему готовы, только он запрещает. Он ради любви с ними строг: «Ну куда чапаете?!» Не для них эта ходьба по колючему щебню и по шпалам, никогда не совпадающим с тактом шага; не для них эта геометрическая сквозняковая даль, обрамлённая тёмным лесом. Василич кричит, шикает - они, терпя тоску, отстают и провожают его глазами, дескать ладно, будем ждать.
Он шагает по шпалам, их множество, и хорошо. Всё ему надоело, кроме обходов; целый век бы ходил. Порой одно колено болит - и он хромает; а когда две ноженции болят - не хромает; ковыляет а ля пингвин. Сигналы нездоровья возникают всё чаще, поскольку в единую перспективу события сходятся - к особой точке на горизонте. Горизонт - он всегда вдали, и вдруг - прыг - и вот он. Так однажды случится.
Дни и ночи - они, как шпалы: лишь поначалу их ряд кажется бесконечным. (На том свете Василич согласился бы снова работать обходчиком; конечно, если там построят жэдэшку.)
Прежде шпалы были деревянные, они в работе удобные, чуть что можно фанерку под рельсу подсунуть. (У него «рельс» и женского и мужского рода.) Из них, кроме того, служебные домики складывают, и такая же избушка обходчика - обиталище его убогое, любимое. А нынче шпалы бетонные - для ходьбы и труда неудобные, зато долговечные. (В целом, времена изменяются не в лучшую сторону: с каждый годом окружающий мир становится всё более чужим, хотя должен, по идее, становиться более родным.)
Обычно при себе у него молоток и большой гаечный ключ, но сейчас он шагает не по рабочим делам. Василич топает к тому месту, где утром гайку подтягивал: там он, видимо, обронил мобильник. Шаги вдоль полотна он переживает как стихотворение, как поэму о лесе и небе, о жаворонке (летним утром), о суровом и мужественном обходчике (зимой и в непогоду). На всякий случай стал шарить фонарём перед собой: может, где-то позже он мобильник обронил. А зачем его ронять? А затем, что Васильич за платком часто в карман суётся: у него глаза потому что слезятся, вот зачем.
Когда включил фонарь, окрестная темнота уплотнилась. Василич отшагал наизусть километр, и ветер проснулся, и снег посыпался гуще, будто облачную перину распороли. Ветер, как он заметил, дует, как правило, в лицо. Выключил фонарь, ибо глаза устали щуриться и вглядываться при встречном снеге. Если возле той гайки не найдётся телефон, тогда уж на обратном пути Василич посветит и поищет - в подветренную сторону. Можно поиски отложить на утро, но снежный покров станет совсем толстым, сугробным. А главное, жена должна позвонить: они созваниваются через вечер, таков порядок. О чём говорить? О болезнях.
- Коленка болит?
- Нет, не болит. А как твоя рука, Марковна?
- Завтра за снимком пойду.
- Сходи-сходи.
- Спасибо что разрешил! Без тебя будто не знаю, что надо сходить.
Супруга нацелилась прожить сто лет и более. Когда он спросил: зачем, - она убийственно глянула в ответ. Увлеклась Марковна, задорно увлеклась долголетием и даже бессмертием. Хиромантия, таро, нумерология, астрология, спиритизм, йога для пальцев (мудры, или «фигушки»), цигунька и прочие козыри из колоды Саморазвития припрятаны у неё в рукаве. Бабушка замышляет на главном своём экзамене, в итоговый час жизни, обыграть Ягу людоедку. Оставит Ягу в дурачках и рванёт в иную экзистенцию: из гроба - ввысь, в новую синь. Господи, не к добру обернулася, ох, не к добру аукнулась ей та былая профессия - библиотекарь, вторая древнейшая. Обчиталась Марковна.
С другой стороны, стремление жить без конца может показаться естественным. Тузик и Барсик, будь они похитрей, тоже занялись бы исправлением кармы, духовным ростом и, на всякий случай, здоровьем, несокрушимостью организма. Он ведь не чужой, он свой, обжитой организм, он уже слился с ощущением своего «Я» и сделал душу телесной. А за этот слиток надо бороться.
Щебень хрустит под ботинками, словно ботинки хрумкают его; с таким звуком крокодил грыз бы сухари. (Василич иногда развлекается детскими побасенками, даром что пожилой человек, но ведь никого рядом нету.) «Пурген как средство от пурги, - помыслил и прислушался к словам. - Ну да, проведёшь весь день в туалете. Правильная мысль». Хождение по шпалам настраивает ум на самобеседу. А порой запускает кино воспоминаний. Нет, не надо! Однако само так происходит.
Например, сон. Василич улетел на другую планету - один и навсегда. Круглым куполом отгородился от космических лучей и занялся науко-напрасными экспериментами. Умерла последняя муха, его собеседница; он похоронил её в цветочном горшке под геранью. Герань тоже вянет: моча Василича даже после второй перегонки ей не по нутру. И сам он изнывает, чахнет. В иллюминаторе надоевшие звёзды и мрак… и вдруг раздаётся стук в дверь. Кто там? Как?! На планете никого нет, кроме него, никогошеньки! Он коченеет от ужаса и пробуждается.
Инопланетный кошмар Василич видит в уме отчётливо, как видит возле себя насыпь. Тёмный вечер - перед очами; ярко освещённый кошмар - по ту сторону очей. Два мира, два космоса, и он между ними - точкой стыковки, точкой сварки.
Дошёл до гайки, что утром была дотянута, ради привета скинул с неё снег пальцем. На этом прогоне фонари поставлены редко, поэтому включил свой походный. Как же искать-то под снегом? Пушистый слой слегка выказывал неровности, и кругом топырились бугорки, ибо щебень крупный. А мобилка тонкая… затаилась. (Марковна позвонила бы прямо сейчас - так нашёл бы. Нет, когда ждёшь - не дождёшься.)
Наощупь стал искать, рукавицей обмёл пятачок возле гайки и оглянулся. У границы белой просеки и лесной черноты сидела чёрная собака. Тузик? Совсем не Тузик. Она смотрела на него подсвеченными изнутри глазами, словно включёнными приборными кнопками. Он развернулся к ней. Собака ни с места. Подошёл, осторожно склонился, чтобы рассмотреть. Она следила за ним и ни гу-гу. Настороженная. Было такое чувство, что она без каких-либо сигналов агрессии, резко из неподвижности перескочит в атаку - бросится на него.
В детстве любопытный Вася как-то закрасил синей краской лампочку, и получилось удивительно: тёмная, а светит. У собаки такие же глаза. Она даже не понюхала его. Тут он заметил, что она дрожит. Её бок с наветренной стороны облеплен снегом. Снег летит всё быстрей и вколачивается во встречные поверхности. Фонарь на далёком столбе светит как будто из глубины чужого предсмертного сознания, с какого-то дна. Оттуда мчится холодный дух, ветр и бьёт злым снегом в глаза, в лицо.
Он дотронулся ладонью до затылка собаки. Она сидит, холодная, от неё передаётся в руку мелкая дрожь. Василич на корточки присел и заглянул ей в самые зенки, а там ничего, мутный свет. Василич решил, что собака при смерти, из неё последняя жизнь уходит. Поднял на руки, сел на ближний пень. Она всё такая же малоподвижная, настороженная - прислушивается или ждёт чего-то.
К нему от собаки стал поступать холод, будто он прижал к себе не живое существо, а ледышку. Этот холод легко проникал через бушлат. И вот его тоже стало знобить. Собака ли это, в конце концов? Правой рукой потрогал её правую лапу… не, так не пойдёт. Осветил звериную лапу внимательным фонариком и затуманился, поплыл куда-то в сон, потому что это была рука с короткими волосистыми пальчиками и толстыми короткими когтями.
По телеку сказывали, будто в Китае вывели помесь макаки и собаки. Этот собакак умеет лазать по деревьям и просить милостыню. Чайна-генетики пошутили - их «жутка» удалась, ну и заодно подбираются к человеку: с кем бы скрестить? Василичу припомнилась такая передача… или он про это сочинил только что, дабы жуткую тварь оправдать. Сочинил и провёл через память ради легитимности.
Он ошарашенно посмотрел в путейную гнутую даль, откуда снег летел уже не белый - чёрный. Совсем уже слабо светил там проглоченный тьмою прожектор - безумец или герой, никак не гаснущий.
Вдруг собака (или кто) повернулась к нему в профиль. Ей неудобно было, прижимаясь к нему спиной, полностью развернуть голову. Посмотрела ему в лицо правым глазом - ровно, бесчувственно. Василичу совсем стало нехорошо, у него сознание уподобилось метели, что несётся над полотном. Он отвернулся от собачьего глаза и прищурено воззрился в даль, где погибает фонарь. Там сквозит метельная глубина - глубина чего? Будущего.
А вдруг что-то хорошее там произойдёт? Попытался обзавестись надеждой и не поверил явлению: там зарево лёгкое возникает, заполняет всю просеку, ширится, как будто приближаясь. Поезд! Нету в расписании такого поезда. Но есть же, есть, вот он! Рассудок не верит в лёгкую, светозарную радость, ищет отговорки для неверия.
Василич с ужасом и восторгом наблюдает за приближением облака света. Но кое-что всё же задевает его ум: отсутствие локомотива с его циклопическим прожектором, и слишком лёгкая вибрация полотна, словно едет игрушечный поезд, и отсутствие тёмных, угрюмых, чётких очертаний состава. Эти вопросы поймали Васильича за губу, точно рыболовным крючком, - за мозг, и вытаскивают из привычной среды куда-то на воздух, в пустоту недоумения. Он забыл про собаку и холод, ему не терпится увидеть разгадку явления.
А вагон-то один! Вагон сияет изнутри. У Василича губа идиотически отвисла. Стеклянный вагон, битком набитый белыми, крупными птицами..! То лапы, то крылья прижаты к стеклу - так их много. Несчастные, они там смяты! Он вспомнил, что это. А ведь якобы не помнил, не заморачивался помнить; отбрасывал, говоря себе, что это сон. А у него, значит, было оно, второе прошлое, параллельное.
Вагон замедляется, останавливается. В нём «ангелы». Василич быстро всё восстановил в уме. Какой-то хмырь из Южной Америки скрестил пингвина и лебедя. (Вдохновил пример с индо-утками.) Так и назвал: пинангел или просто ангел, ибо сей птиц очень похож на классический иконный образ. Не лицом, конечно, а крыльями и статью.
Бизнес! Их содержание не требует зимнего помещения. Их яйца крупные и питательные. Высокую оценку получила их декоративность, ибо в генную структуру ангела добавили ген свечения (от анемона подводного). Так ангелы стали светиться. Роскошь! Птицы общительные, прямоходящие, умеют ухаживать за детьми - в общем, клад.
Брат Марковны Исидор оказался через трёх сестёр дальним родственником того чилийского ангелозаводчика. Марковна чуть с ума не сошла, толкала и гнала Василича заняться наконец мужским делом - бизнесом. Оказывается, у неё имеется дом в деревне и большой надел земли.
- Давай, Василич! Ферму создавай, ангелов отрубями корми.
- Сама и давай. Твоя земля, твои родственники… - огрызался он.
- Дурак ты, судьба к нам лицом обратилась, - она возвышала голос.
- Не лицом, а мордой, - поправлял её.
Исидор приехал, показал рекламную фотку из журнала: там в небе вечернем ангел парит, и три лазерных луча соединяют его с грешной землёй.
- Почему он такой толстый? - не поверил Василич.
- Не толстый. Он пуховитый, - объяснил Исидор и разочарованно махнул рукой.
Впрочем, денег на закупку первой партии не нашли, соблазн отпал, но ссоры продолжались. В результате семейной войны Василич всё же оказался на торговом ряду. Он торговал говяжьими субпродуктами: тканью вымени и лёгких. Но это для вида. Он торговал совестью. На том базаре всё имело двойной смысл. По виду лёгкое - отрезай ножом, бросай шматок на весы, прикидывай, сколько можно взять. Весы хитрые: они вес прибавляют, и проверяющих нет. Они есть, но тоже хитрые и совестью торгуют; правда, их совесть имеет внешность разрешительного талончика на торговое место. С ними «решал» вопросы наглый Исидор, он же субпродукты поставлял, которые за прилавком обретали вторую сущность.
Сейчас, глядя на светящийся вагон с ангелами, он ясно это вспомнил и с такой горькой, окисляющей душу досадой, что застонал в пургу. Зачем он жену слушался?! И всех вообще слушался зачееем?!
Но ведь все так жили. На том рынке напротив него торговала красивая девушка, прям залюбуешься. Рахат-лукум продавала, но он-то понял, что по совместительству этот лукум был её красотой и молодостью, нежностью и целомудрием. Три дня торговала, в промасленную бумагу заворачивала – за это время состарилась и ушла. Все там душой торговали, словно кто-то им повелел. Это был массовый гипноз или психоз.
Девяностые годы, конец второго тысячелетия. Никакого проку от исторического процесса.
Воспоминания кое-что ему приоткрыли. Его супруга Марковна – такой же ангел, только на куриной основе. И он, Василич - тоже ангел: помесь пингвина с индюком. А светится у него лысина.
Да я не обходчик, я ведомый, - осознал. Хорошо, хоть перед смертью успел - не умом, он сердцем понял, что прожил свои взрослые годы в обмане. Ему очень жалко их стало, у него слёзы потекли. Глаза протёр - а вагон с ангелами исчез. Мрак и вой кругом. Рельсы покрыты пухлым снегом, значит, не было вагона. Это был знак о прошлом, которое прошло. Кажется, не стоял он за торговым прилавком, но суть в том, что это могло быть. Это возможное прошлое "параллельно" с ним сосуществовало… каким-то искушающим, сосущим образом. А то, которое фактически было, он его и вспомнить не может. Ничего настоящего не было, покуда не стал обходчиком. Поздно это случилось, уже на закате. А прежде вертелся, учился время своё продавать по кусочку. Неизвестно зачем, все так делали.
Прожил свою жизнь? Да. Правда сама высказалась. Поезд его дней прошёл – с пустыми вагонами, и он свою смерть встречает, один, без медицинской помощи, без этого суетного сочувствия – и хорошо. Хоть умереть по-мужски – прощальное благо.
Ловко она поймала его на отзывчивости - чтобы сел на пень и замёрз. Он решил заглянуть ей в косматое лицо, но шея не гнулась. …Жизнью запугивали, смертью запугивали - баста! И чего жалеть? Хорошего, светлого поищи в памяти – искорки во тьме. А больше всякие глупости, взаимонепонимание, тяготы. Ночью как-то шепнул жене в ушко нежно-радостным голосом: «Дорогая, у нас будет маленький!» Ах, какой скандал учинила! Нельзя, идиот, будить ночью женщину, нельзя-а-а! Полдня пироги пекла, устала-а-а!
Маленький уже сидел в прихожей, Барсиком назывался (вечером сослуживец подсунул им котёнка). Милый старый Барсик, милый старый Тузик, прощай, скворушка!
Фонарь горит. Всё кругом бушует, а он вдалеке светит, мутно так, но не гаснет.
Утром нашли Василича на пне, он руками словно ребёнка обнимал. Совсем уже стеклянный. Ребята ещё удивились: телефон стал звонить ему из-под снега.