Моя деревня
Извилиста и капризна река Мста, на правом берегу которой расположилась наша деревня. Но деревня не поддалась норовистому характеру реки. Не растерялась домиками на склонах ее причудливо изогнутого берега, а протянулась прямо как игла, за что, возможно, и получила название Ёгла.
Прямая улица была одна, от нее отходили два маленьких переулочка: один к речке, другой к колхозным фермам. Называлось это единственное место пересечения улицы и переулков - Кресты. Отсюда, с Крестов в 1941 земляков на фронт провожали, здесь всей деревней и праздники праздновали. Когда-то здесь стояла часовня, превращенная сначала в клуб, потом в развалины.
Наш край
Край в деревне - это группа домов, отделенная от других проулками. Наш край объединял 8 домов с одной стороны дороги и 9 домов с другой стороны. На левой стороне первым стоял двухэтажный деревянный дом Кати Бобылихи, озорной, смешливой, яркой, высокой женщины, первой плясуньи и мастерицы по части частушек. У нее был сын Васенька.
Во втором доме жили Балёлины: баба Елена, её дочь Анна Васильевна и внучка Ольга. В третьем доме проживали Галдина Ефросинья Артемьевна с сыном Виктором и дочерью Женей. Хозяйка занимала какую-то руководящую должность на фабрике, была дородной, строгой и дети были высокими, красивыми и воспитанными.
Соседями Галдиных было семейство Возовковых: дед Спиридон, баба Анна, их сын и четыре взрослые дочери. За домом Возовковых стояли подряд четыре родственных дома братьев Ботовых - Александра, Василия и Ивана. Четвертый дом принадлежал старшей дочери деда Александра тете Жене, где она и жила с сыном Олегом.
Дед Александр с бабой Дуней; дед Василий с бабой Таней; дед Иван с бабой Надей богаты на детей были: Екатерина, Любовь, Евгения, Лидия и Виктор Александровичи; Марина, Николай, Валентина и Ольга Васильевичи; Прасковья, Любовь, Анна и Вера Ивановны. Все образованные, умные, порядочные люди.
Виктор Ботов жил где-то далеко. Навещать родителей приезжал нечасто. Но когда приезжал, то праздник был для всего края. Каждый вечер до полной темноты звучал аккордеон над засыпающей деревней. Высокий стройный блондин с вьющимися волосами, тонкими чертами лица и длинными музыкальными пальцами, он покорил сердце не одной деревенской девчонки. И мы - маленькие с восхищением смотрели на него.
Сторона, где стоял наш дом, бедностью на народ тоже не страдала. Начиналась она с дома Василия и Клавдии Лялиных, у них четверо черноглазых и проворных детей: Мария, Нина, Люба и младший Сергей. Рядом дом тети Пани Тереничевой, и у той две дочери: Вера и Валентина и два сына: Николай и Леша. Потом дома Рыжевых, Гришиных. И в тех семьях по 3 детей.
Рядом с нашим домом в доме бывшего "кулака" - пряничника, торговавшего пряниками и сосланного за это в Сибирь, располагались почта и правление колхоза.
За правлением жили Булетовы: баба Марфа, ее сын Михаил и невестка Таня. Рядом с Булетовыми жили дядя Вася и тетя Паня Пиговы, в то время молодые и не очень счастливые. Каждый год они хоронили по ребеночку, сын Саша, последний и выживший, был, по-моему, пятым.
И завершало наш край общежитие трикотажной фабрики. Сбоку в маленьком флигеле приютилась семья бывшего главного инженера фабрики - ленинградца. Его жена - Евдокия Васильевна, дочь Тамара, дочь Людмила, инвалид Великой Отечественной войны и ее два сына Валерий и Витя.
Население только одного нашего края колебалось в пределах 50 человек.
Река
Та часть реки, куда весь наш край ходил за водой, назывался "Березка". Слева от Березки под высоким обрывистым берегом притаился "Павлушкин омут". На какой-то глубине вода там закручивалась в спираль, и каждая попытка желающих исследовать это гиблое место заканчивалась трагически. Люди тонули. Человеческие жизни капризная и порожистая река забирала каждый год. Но это не мешало реке оставаться любимым местом для всех жителей деревни. Обычным в деревне был такой диалог: - Где был-то? - Да на реки. - А-а.
Ранней весной, сразу после ледохода по реке сплавляли лес. Чурки длиною около метра сплошным потоком плыли по реке. Мы, ребятишки, наблюдали этот "бревноход" с пологого берега Березки. Река великодушно выбрасывала отдельные чурки на берег. Мы тащили их домой довольные и гордые своей добычей. Дрова в деревне всегда были большой ценностью.
С июня по август длился купальный сезон. Из воды ребятишек было не выгнать. Дно реки в Березке было устлано каменной плитой, ноги не поранишь. Тропинка на речку бежала от огорода по картофельной меже, по лужку, где с одной стороны стояла красавица береза, а с другой стороны наша маленькая банька, топившаяся по-черному, мимо пруда с царевнами-лягушками. Здесь наш земельный удел заканчивался и начинался болотистый лесок, где на кочках росли брусника и клюква. Тропинка бежала мимо леска и ныряла в поле ржи с темно-голубыми васильками. А из ржи выбегала на высокий обрывистый берег и вниз, под кручу к роскошной быстрой реке под обрывом. А вечером вся деревня прислушивалась: - какие валы шумят? Если Ровенские - быть дождю, а Егольские - к ясной погоде.
Вечера в деревне
Тишина вечерами в деревне стояла такая, что за сотни метров слышался шум реки. На полнеба горел закат. Конец дневной суете. "Ольга Алексеевна, выходи на "бисиду"!" - звала с улицы баба Анна Возовкова мою бабушку. Под каждым окном стояла скамейка. И на каждой скамейке - беседа. Неспешная, негромкая. Напротив, на скамейке у дома Ботовых, собирались старики. Дымили цыгарками. Солнце опускалось все ниже и ниже, небо темнело, все расходились по домам, выслушанные и понятые, а потому умиротворенные.
Деревня засыпала. И только высокие, в полтора, а то и в два раза выше домов деревья стояли на страже, перешептывались листочками березы и ветлы, старая черемуха у дома Ботовых, двухствольная "соколина" у нашего дома (вид тополя). В диаметре каждый ствол "соколины" был около метра. Во время сильных летних гроз деревья притягивали молнии к себе, таким образом, спасая дома от пожаров. Наша "соколина" выдержала несколько таких ударов. Когда гроза заканчивалась и гром ворчал уже где-то далеко, жители выходили на дорогу. То там, то здесь, перекрывая дорогу, лежали поваленные грозой деревья. Взрослые сокрушенно качали головами, а ребятишки, поднимая босыми ногами фонтаны брызг, весело бегали по лужам.
Моя бабушка
Аристова (в девичестве Звонцова) Ольга Алексеевна родилась 10 июля 1886 года в погосте Мезга Устюженского района Новгородской (ныне Вологодской) губернии в семье псаломщика Свято-Духовской церкви г.Устюжны Звонцова Алексея Александровича. Рано потеряв мать, она воспитывалась и обучалась в Устюженской прогимназии, после окончания которой и была направлена в Боровичский уезд в качестве учительницы младших классов сельской школы д.Ёгла.
Зарплата у сельской учительницы была маленькая - 10-12 рублей в месяц, но молодая учительница не бедствовала. Школьная сторожиха одновременно выполняла обязанности прислуги. Городские купцы доверяли земским учителям. Они отпускали товары в кредит, поэтому одевалась бабушка всегда нарядно, как барышня из дворянского сословия.
Кавалеры у нее и ее напарницы Марии Аркадьевны были из города. В праздники и выходные приезжал на велосипеде Гриша Базаев, служащий Вельгийской бумажной фабрики, черноволосый, кудрявый, гитарист и танцор. Летом в отпуск приезжал из Петербурга заводской мастер Алеша Большаков, серьезный и обстоятельный, собиравшийся жениться на бабушке.
Было общение и с сословиями повыше. В соседнее село Ровно, где служил священником брат бабушки отец Василий, приезжала на лето в свою усадьбу помещица Ольга Михайловна Поршнякова. Зиму она проводила в Петербурге. Была близка к театру и летом приезжала не одна, а с группой актеров. Они ставили спектакли, и эпизодические роли доверяли бабушке.
Все перевернула революция. С революцией пришел голод. Чтобы выжить, надо было выйти замуж в зажиточную крестьянскую семью, что бабушка и сделал. Дедушка был моложе бабушки на 3 года. Кроме них в семье было еще 5 взрослых человек. Жизнь в семье была для бабушки тяжелой и безрадостной. Невесткой она была нежеланной, так как не знала крестьянского труда. В 4 часа утра надо было встать, чтобы в водогрейке нагреть воды для скота. Сколько бабушкиных слез было в этой воде, одному Богу известно.
Вышла однажды бабушка за водой на колодец в телогрейке, в платке, валенках, а по дороге в саночках (дело зимой было) едет (уже бывшая) барыня Ольга Михайловна Поршнякова. Увидала бабушку, заплакала: "Ольга Алексеевна, да на вас пылинки не было!"
В доме мужа главным богатством бабушки была ее маленькая черная дамская сумочка. В ней она хранила старинные фотографии, письма сестер, письма сына Сергея, погибшего на фронте. Через эти фотографии и письма вошли в мою жизнь ее родные: ее сестры и братья, особенно сестра Катя, тоже учительница, двоюродные братья Митя и Миша Селивановы. Главной достопримечательностью для меня, как для девочки, было послание бабушке от ее младшей сестренки Зои.
Зоя умерла в начале декабря 1898г., промочив ножки. Послание включало в себя самодельную сшитую черную матерчатую сумочку с вложенным в нее листочком бумаги. На листочке была нарисована птичка и написано стихотворение.
г.Устюжна, госпоже Ольге Звонцовой (госпоже было в то время 12 лет). Оленька, пишу тебе стишок на память.
Вы, друзья мои, красотки,
Не видали ли порой,
В целом нашем околотке
Вы красавицы такой.
Но у Оленьки игруньи,
Этой девочки - шалуньи
Только юбка за душой.
Раза два Оля блистала,
В деньгах много раз была,
Да потом все промотала,
Все с друзьями прожила.
Эта Оленька - игрунья,
Эта девочка - шалунья
Только юбку сберегла.
Что все дамы перед нею!
Я зимой была у ней
Холод страшный, цепенею,
Что ж накрыла ей же ей
Эта Оленька - игрунья,
Эта девочка-шалунья
Друга юбкою своей
А теперь, но я не верю,
Неужели отдала все
Невежде, фату, зверю
Все на жертву принесла.
Эта Оленька - игрунья
Эта девочка шалунья
Даже юбку продала
А ветха, ветха сорочка
На тебе, моя душа,
Грудь сквозит из-под
Платочка
Всю холстину колыша.
Эта Оленька - игрунья
Эта девочка шалунья
Так без юбки хороша!
Будет время обожатель
Олю в золото зальет
А какой-нибудь приятель
Олю снова оберет
Эта Оленька - игрунья
Эта девочка шалунья
Так без юбки и умрет.
Бабушка говорила, что слова эти оказались пророческими. Отдав службе в советской школе более 30 лет, она так и не заработала ни на шерстяное платье, ни на шерстяную юбку.
Меня привезли в деревню к бабушке с дедушкой на постоянное жительство осенью 1947года, когда мне было несколько месяцев. Появилась на свет я в г.Кашире Московской области 24 августа 1947 года. Бабушке с дедушкой была послана телеграмма: "Родилась дочка Марина". Имя родители изменили, и приехала девочка Таня. С тех пор бабушка стала для меня всем: бабушкой, мамушкой, воспитательницей, подружкой. Когда бабушка уходила в школу, со мной оставалась няня Нина. Она приходила из Ровно, была молодая с открытым добрым русским лицом.
Возвращалась из школы бабушка и начинала кормить меня. Я есть соглашалась, но только в том случае, если бабушка будет в это время читать вслух. И бабушка читала мне что-нибудь из хрестоматии начальной школы: Пушкина, Некрасова, Л.Толстого. Первой сказкой, которую я всем рассказывала, была "Курочка - ряба". Читать я училась долгими зимними вечерами, лежа на печке, потолок над которой был оклеен газетами. Бабушка показывала мне буквы, учила читать по слогам. Так, в 5 лет освоила я искусство чтения. Игрушек у меня почти не было, бабушка и дедушка по городским магазинам не ездили, да я к игрушкам и не тянулась.
Несравненно интереснее было все, что окружало меня в деревенском доме, во дворе, наполненными живой, естественной жизнью. Смотреть на языки пламени в русской печке, наблюдать, как бабушкины руки ловко месят тесто в кринке, вдыхать запах свежеиспеченного хлеба, который бабушка вытряхивала из форм и укладывала на столе, а потом выйти на улицу с куском теплого хлеба, намазанного настоящим коровьим маслом, куда радостнее, чем перебирать пыльные игрушки в углу городской комнаты.
А разве могут сравниться с игрушечными живая кошка, кружащие над березами грачи по весне, живая трава и цветы?! Вот книжки, это да! В книжках про все это написано. До сих пор я ощущаю тепло бабушкиных коленей, на которые опиралась я маленькая, когда она читала мне книжки. Помню теплые и мягкие бабушкины руки, когда, заболевшую, поила меня бабушка самым сладким лекарством на свете - микстурой из жженого сахара. Она держала кусочек сахара щипцами над горящей лучинкой, сахар коричневел, плавился и с шипением капал в рюмочку. Бабушка не заласкивала меня, она была очень сдержанна во всем: и в словах и в движениях. Но как важно маленькому человечку чувствовать вокруг себя постоянство любви.
Бабушка никогда не ругала меня. Я жила рядом с бабушкой и дедушкой с таким же правом на всякое действие и поступок, как и они - взрослые. Это не значило, что окруженная их любовью, я поступала всегда правильно. Но часть своей ответственности за мои проступки бабушка всегда брала на себя. Она разделяла со мной мое детское горе и помогала понять, что плохое будет обязательно наказано, что важно не забывать о приставке "со-" соучастии, сопереживании, совести. Это ее соучастие в моей ответственности за плохие поступки делало содеянное не таким страшным, но пробуждало стыд. И урок, преподанный бабушкой, становился уроком на всю жизнь.
Как-то в 5-6-летнем возрасте я пошла к соседям, поиграть с их маленькими детьми. На подоконнике стояла пустая бутылочка из-под духов. Бутылочка мне так понравилась, что я, не спросясь, положила ее в карман и принесла домой. Я не помню, показала я ее бабушке или она сама ее увидела. Она взяла меня за руку и сказала: "Пойдем". Мы вместе пришли к соседям, поспросили прощения и вернули бутылочку. Мне было очень стыдно, я чувствовала горький стыд бабушки. С того раза мне не надо было больше объяснять, что брать чужие вещи без спросу, означает "украсть".
Когда я пошла в 5 класс, бабушка некоторое время жила у нас в городской квартире. Однажды я не выполнила задание по истории, а учительнице сказала, что забыла тетрадь дома. Учительница велела принести тетрадь или привести родителей в школу. Мне ничего не оставалось, как привести бабушку. Я до сих пор помню, где находится тот класс, к дверям которого я привела бабушку. Я помню, как молча и с достоинством выслушала бабушка все, что сказала учительница, как извинилась за мой обман, как горько ей, старой учительнице было слышать выговоры молодой заносчивой коллеги. Она приняла удар на себя и дала мне на всю жизнь урок смирения и достоинства. Поруганного достоинства, виной которому была моя, казалось бы, невинная ложь. Прости меня, бабушка.
Бабушка не прививала мне навыки домашнего труда. Все, что она могла, она делала сама. С работой по дому, на огороде она управлялась без надрыва, естественно, не раздражаясь, никого не отягощая. Она никогда не жаловалась на усталость и на болезни. Все тяготы трудной деревенской домашней жизни она сносила терпеливо, не ропща, как Божие испытание. Она научила меня не браться за многое и быть лично ответственной за все, что делаешь.
"Человек сам кузнец своего счастья" - часто повторяла она. Ее стремление к счастью осталось в другой России, в дореволюционной Устюжне, в местечке Поповка, около Пери, где молодые и красивые с певческими голосами собирались вместе ее 3 брата и 6 сестер. В молодости со своими сестрами пела она в церковном хоре. Ей, дочери псаломщика и сестре трех братьев - служителей церкви, один за другим погибших в страшном 37-ом году, жизнь церкви была родной и близкой. Но после смерти братьев, после гонений на их детей, ее племянников, она замкнулась и ушла в себя. Да и ей, проработавшей почти 30 лет в советской школе, пришлось фактически каждый день предавать то, что жило в ее сердце - Слово Божие. Все попытки разговорить ее на тему о Боге заканчивались словами: "Не надо говорить ни "да" ни "нет", мы ничего не знаем". Она боялась навредить мне - пионерке, комсомолке…
Однако, как часто, сидя у окна и глядя задумчиво на деревенскую улицу, бабушка говорила: "Спаси, Господи, люди твоя и сохрани достояние твое". Господи, прими ее молчание и сделай его своим. Бабушка окрестила меня в церкви в Боровичах в 2 года и рассказывала, как я кричала священнику: "Дядя-бяка, дядя-бяка", когда тот окунал меня в купель. Каждый вечер она подходила к моей кроватке, осеняла крестом и говорила: "Спаси Господи и сохрани". Чисто вымытую, окатывая в бане водой из таза, приговаривала, мешая языческое с христианским: "С гуся вода, с Танюшки вся худоба. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа". И не по ее ли потаенным молитвам, в тонком сне, перед кроваткой в Егольском доме явился мне Иисус Христос и сказал простые и вечные слова: "Верь в меня, девочка".
В начале сентября 1966 года после похорон бабушки, когда я возвращалась в Новгород, мой сосед по автобусу, узнав о случившемся, сказал: "Теперь ты стала взрослой". Это означало, что едва мне исполнилось19 лет, оставил меня один-на-один с жизнью мой земной ангел-хранитель, моя бабушка, баба, как я ее привыкла с младенчества называть. Я помню, как трудно мне было назвать ее "бабушка". Мне казалось, что это слово чужое. Это все другие бабушки, а моя родная - баба.
Мой дедушка Николай Алексеевич
В молодости служивший матросом в Кронштадте, невысокого роста, "ладно скроенный и крепко сшитый", он был старшим сыном в семье зажиточного крестьянина, который не только обеспечивал большую семью плодами своего труда, но и всю зиму торговал в Кронштадте тем, что посеял и вырастил. И быть бы дедушке наследником всего этого крепкого хозяйства, если бы не революция, отобравшая и лошадей и коров и землю. Не нужны стали две избы - летняя и зимняя.
И стал дедушка работать за трудодень в колхозе. Объезжал на лошади многочисленные колхозные поля. А, возвращаясь домой, привозил своей внучке Танюшке "подарок от зайчика" - кусочек сахару, сухарик, несколько веточек лесной земляники! А иногда брал меня с собой в объезд. Сажал на коня впереди себя. Было высоко, страшновато и… необыкновенно хорошо! Мы ехали мимо скотных дворов по проезжей колее, меж полей, засаженных картошкой, засеянных рожью, овсом, льном, горохом. Проезжали мимо горы Каменки. Гора была похожа на искусственно насыпанный курган из красного битого кирпича, поросший травой. Возможно, так слежался какой-то сорт глины, которой так богат наш край. Кругом поля с поющими высоко в небе жаворонками и только на горизонте темнеет полоска леса.
А зимой дедушка возил сено на скотные дворы и тоже брал меня с собой. Сугробы темно-голубого, скрипучего снега возвышались по краям проезжей дороги. Россыпью светили звезды на черном небе и приветливо манили издалека красненькие окошечки коровника, крытого соломой. Ехать вечером было жутковато, потому что каждую зимнюю ночь в деревню наведывались волки и утаскивали в лес чью-нибудь дворняжку или даже овечку из хлева. Но вот, наконец, и ворота коровника: "Тпру-у". В коровнике горят несколько керосиновых фонарей. Пахнет парным молоком, сеном, навозом. Задумчиво жуют сено и о чем-то глубоко вздыхают коровы. Тепло и уютно. Деда сгружает сено, садимся в сани и рысью под звездным небом домой!
А зимним днем, когда с поздним восходом солнца начинают переливаться нежнейшими розовыми и голубыми красками узоры из льда и инея на окнах, я бегу кататься на санках на гору Батурку. На санках, которые мне сделал мой деда. На таких санках он сам катался в детстве: толстая доска, закругленная снизу, а спереди две палки рожками, за них нужно держаться, садясь на доску. Санки были похожи на козлика. И были такими же упрямыми, так как на закругленный низ налипал снег, и санки трудно было тащить в гору и домой по длинной деревенской улице.
Иногда родители забирали меня в городскую квартиру двухэтажного дома в центре города. Весь первый этаж дома занимал магазин "Мясо-Рыба". Во дворе, пропахшем дохлой рыбой и мясом, бегали подкинутые на сытую жизнь, котята, ходили мясники в фартуках, измазанных кровью. В этом дворе я не жила, я ждала. Я ждала деда. В летнюю пору дед каждый день привозил из деревни колхозное молоко на молокозавод. Он доезжал до нашего дома, сажал меня на телегу, заставленную бидонами, и позволял немного проехать с ним по улице. Потом опускал с телеги на землю, и я бежала домой.
И вот однажды деда не приехал. В соседнем дворе гуляла четырехлетняя девочка Леночка, на год младше меня. Я уговорила ее пойти встречать дедушку и прокатиться на лошадке. Путь наш оказался длиною в 10км. Мы прошли через три деревни. И, в конце концов, замирая от счастья, я оказалась у забора нашего деревенского дома. Бабушка и дед были в огороде. Бабушка воскликнула: "Дедко, смотри, кто пришел!" А за мной, плача и спотыкаясь от усталости, брела маленькая соседка Леночка. Знаю, что бабушка сразу же позвонила в город родителям. Как мы были депортированы обратно, не помню.
В деревне поселился соловей. Поселился там, где как в песне "грустная ива склонилась над прудом". Дедушка так хотел, чтобы я вместе с ним послушала этого соловья. Что нам помешало, не знаю, может быть, пожалел дед будить свою внучку в четыре часа утра.
В последний год жизни уже тяжело больной дед приезжал в город, садился на стул и просил: "Сходи, Танюшка, купи мне леденцов ("бамбошек"). Таким он мне и запомнился: в хлопчатобумажном пиджачке, наклонившись вперед, с локтями на коленях и сцепленными в "замок" руками. Лицо доброе и виноватое, не успели мы с ним соловья послушать.
Умер дед в сильные морозы 21 февраля. Меня и брата на похороны не взяли. Но я попрощалась с дедом. Я взобралась на подоконник и смотрела на дорогу, по которой мимо окон проехал траурный автобус с гробом дедушки. Мне было 12 лет. Детство мое закончилось. И словно привет от дедушки, 40 лет спустя, поют соловьи вокруг моей дачи с вечера и до утра.
Наш дом
Наш дом стоял в самом центре деревне. Когда-то было два дома: летняя изба и зимняя. Во времена раскулачивания летнюю избу снесли, и остался один дом с крышей-трапецией, с четырьмя окнами на улицу и с одним оконцем коридора. Коридор во времена моего детства назывался сенями. Из сеней по лесенке выходили на крытое крылечко с двумя скамеечками по бокам. В то время странными выглядели дома, у которых нельзя было присесть и отдохнуть. Поэтому, рядом с крыльцом стояла еще и скамейка. Если в доме никого не было, то вполне достаточно было наложенной щеколды с палочкой, чтобы, увидев, что хозяев нет дома, в дом никто не вошел.
Мой голубой дом, с красными вкраплениями в белое кружево деревянной резьбы, как доверчив и гостеприимен ты был! Впрочем, как и все другие остальные дома моей деревни. В доме было три комнаты. Одна из комнат была и кухней и столовой и гостиной с большой русской печкой, мягким диваном. На стене у окна, рядом с посудным шкафом висела круглая черная тарелка - радио. Я помню, как в 1953 году по радио объявили о смерти Сталина. Молча выслушал это сообщение дед, заплакала бабушка.
Другая комната служила спальней, там стояли две кровати и сундук с одеждой. В третьей комнате отделенной перегородкой, жил одинокий брат дедушки дядя Саша, представитель местной интеллигенции. Он работал в бухгалтерии на фабрике. У него было свое хозяйство: небольшая печка с плитой, отдельный выход на закрытое крылечко с противоположной стороны. Я любила заходить к нему в гости, так как у дяди Саши можно было увидеть почти живую рыбку, которую он ловил в реке и жарил. В молодости он и дедушка служили в Кронштадте. Единственной любовью дяди Саши была замужняя белошвейка Шурочка из Боровичей. Она рано умерла от чахотки, и дядя Саша хранил верность ей всю жизнь.
За домом был теплый бревенчатый двор для скота. Все мое детство во дворе жила черно-белая корова "Дочка", ее молоком меня и выкормили. В клетках около стенки постоянно жевали что-то белые кролики с красными глазками. Белой кроличьей лапкой бабушка сметала сор с шерстка русской печки. Мне нравилось трогать эти мягкие лапки. К счастью, я была маленькая и не задумывалась о том, почему лапки оказались отдельно от белых пушистых кроликов.
Зимой я просыпалась от скрипа снега под окном. Я долго и восхищенно разглядывала разрисованное морозом стекло. Пушистый иней придавал объем рисунку. Около печи хлопотали дедушка с бабушкой. Дед заталкивал в печку толстые пуки сухих веток. Огонь ярко разгорался, в комнатах становилось тепло. В клубах морозного пара в дверях появлялся кот Васька. Какое-то время приходил в себя от холода, потом принимался оглушительно мурлыкать и тереться о бабушкины ноги, выпрашивая парного молока. Налакавшись молока, Васька прыгал ко мне на кровать, устраивался поудобнее и мирно засыпал, не переставая, из благодарности, тихонько мурлыкать.
Бабушка подавала мне в кроватку, нагретую у печки одежду. Я вставала, комнаты были залиты скупым зимним солнцем. Рисунки на стеклах таяли, словно медленно раздвигался занавес в театре, открывая декорацию волшебной зимней сказки. От яркого солнца снежные сугробы сверкали так, что глазам было больно. Высокие красавицы березы стояли кокетливо потупясь перед глядевшим на них солнцем в пушистых и переливающихся всеми оттенками белого цвета снежных шалях. Серые бревенчатые избы поблескивали не только стеклами окон, но и покрытыми инеем бревнами.
Одевшись потеплее, в крытую шубку, капор да еще теплый платок, я выходила на крыльцо. От яркого света зажмуривалась и ничего не видела и не слышала, так тихо было в деревне. И вдруг: "Кар - кар-р!" Пугливая ворона села на ветку дерева, посыпался с ветки снег, залаял в подворье Джек. Я выпускала Джека и … домой возвращалась вся из снега, смеха и снежных искорок, которые были и на валенках и на шубке и на платке и на выбившихся из-под капора волосах. В избе меня окутывало тепло большой русской печки, мягких бабушкиных рук, ее ласкового голоса, когда, сняв с меня теплую одежду и усадив на диван, она читала негромко Некрасова.
Короток зимний день. И вот снова горит керосиновая лампа, сумерки ползут по углам. Дед зажигает керосиновый фонарь и идет на двор посмотреть как там коровушка и остальное хозяйство. Причудливые тени от лампы и фонаря качаются по потолку и стенам. Уходит на ночной промысел кот Васька. Кромешная тьма за окнами. Уютно и тепло в доме. Благослови Господи на сон грядущий.
19 лет открывал мне двери мой родной дом. После уроков в городской школе, сойдя с вечернего автобуса, бежала я по скрипучему снегу под звездным куполом небес. И луна, ярче городских огней освещала пустынную деревенскую улицу. На мой нетерпеливый стук по оконному стеклу, качался свет от керосиновой лампы, слышался глухой звук открывавшейся двери, освещалось небольшое оконце в сенях и раздавались тяжелые и такие родные и долгожданные бабушкины шаги по скрипучей лестнице. Звякала щеколда, дверь на крылечко открывалась и тепло родного дома, мое счастье, мой покой, мое благополучие, моя уверенность в своей необходимости на земле, моя нежная сдержанная бабушка встречали меня на пороге.
В начале зимы, когда бабушки уже не было в живых, ноябрьским вечером я приехала к своему дому. Холодный ветер гнал по темному небу тяжелые тучи. Тоскливо и тревожно шумели голые ветви деревьев и прогибались вслед тучам, словно кланялись им и просили взять с собой. В редком доме светился огонек. Хозяином был только ветер. Он то уныло завывал, то зло хохотал над всем, что пряталось от него. Как беспощадный и мрачный демон, кружил он над моей деревней, над нашим домом, теперь пустым и холодным. Я гладила стены, заглядывала в окна, а вдруг блеснет в темноте огонек жизни, но безмолвно, пусто и холодно глядел дом черными окнами. Я села на крыльцо, прижалась щекой к его шершавому столбику и плакала долго и безнадежно.