В обратном направлении

               

                В ОБРАТНОМ НАПРАВЛЕНИИ

               
               
                Вековечный чертог!
                Пусть под ветхою кровлею
                Спрятался он,
                Но ещё осталось,
                Не исчезло минувшее.

                Дзюнтоку-ин
            

     Безостановочно вращая колесо, землечерпалка вгрызается в донный грунт, захватывает его ковшами и вываливает на баржу. Как только сошёл лед, и началась навигация, она день и ночь ползает по водохранилищу, углубляя фарватер. Своё присутствие на водном пространстве она обозначает буйками, окрашенными люминофором. В тёмное время в них, как в бакенах, зажигается светильник.
     На взгляд взыскательного путешественника с палубы прибывающего теплохода землечерпалка, определённо, нарушает окружающее великолепие. Судите сами: элегантные белоснежные красавцы, лебедем скользящие по сверкающей глади, роскошь шпилей и арок Речного вокзала и тут же, простите, эта грязнуха. Плюхает ковшами в мутной жиже.
     Впрочем, пассажиры её и не замечают: на развороте теплохода к причалу их встречает задорное звонкоголосье "Марша нахимовцев". Оно несётся из репродукторов вокзала, предназначенное исключительно для создания ликующего восторга:
               
                ...Простор голубо-о-й
                Встаёт за кормо-о-й.         
                Гордо реет на мачте
                Флаг отчизны родной...

     Мальчишкой он приходил сюда купаться, играть в футбол. Рядом, на Водном стадионе "Динамо"... Теперь стоит стариком у балюстрады. Слушает марш детства, смотрит на эту землеройку. Как она неприметно перемещается вдоль берега. Пройдёт сколько-то – выбросит с кормы очередной оранжевый буёк, и дальше... Методично, размеренно.
     Если долго наблюдать её работу, во рту скапливается и неудержимо просится наружу какая-нибудь банальность. Например: глубокая философия на мелких местах. Отсюда – потребность углублять, чтобы не сесть на мель.
     Привычная философия негатива.
               
               
     Он родился и рос на море. Отец – военный моряк – закончил службу на Тихоокеанском флоте штурманом на сторожевом корабле.
     Когда семья перебралась в Москву, по прежнему месту жительства, ему шёл одиннадцатый год. В школе и на улице его звали Гарик. Пацан как все – учился охотно, но неровно, гонял в футбол, присматривался к девчоночьим отличиям.
     Выделялся тем, что держал слово. Не обижал тех, кто слабее.

     В их семье всегда любили книгу. И Гарик взахлёб читал Грина, Джека Лондона, Станюковича. И рисовал. Мама хранила эти простенькие альбомы, где на каждом листе бригантина – на пенной волне, с запредельным креном. Мачты прогнулись, ванты как натянутая тетива...
     В последнем альбоме – Гарик за штурвалом, гардемарин в чёрном мундире, со шпагой. Сросшиеся на переносье брови, над губой усики... В глазах дерзкая мечта.
     Отец смотрел с грустью списанного на берег моряка – всё повторяется. В детстве ему тоже снились летящие по волнам...
     Этот лист с клятвой верности морю Гарик подарил Ирочке Бельской, однокласснице. Она снисходительно поджала губки. На юнгу и не взглянула.

     В те годы ребята стремились в ядерную физику, авиа-, ракетостроение. А Гарик изучал голландские и английские атласы по парусному вооружению, картографии и навигации. Он не бредил морем, не щеголял звучными, как хлопок паруса на ветру, морскими словечками, но видел себя на капитанском мостике, в белоснежном кителе с золотыми шевронами. Под мигающими звёздами Южного Креста... Или в ревущих широтах Северной Атлантики...
     Море звало.

     Отец испытывал гордость, а мать... Она была женой моряка. Кроме того, считала, что призвание следует уважать.

     С фибровым спортивным чемоданчиком, в брюках, перешитых мамой из отцовской формы, и с аттестатом, в котором пятёрок больше, чем четвёрок, Гарик уехал поступать в Одесскую мореходку. Но... его завернули на медицинской комиссии, не допустив до экзаменов.
     – Двигай в "Рыбу", там каждый год практика в море. Безо всякой медкомиссии, – посоветовал сосед, Жора Новлянский. 
     "Рыбой" тогда называли Технический институт рыбной промышленности и хозяйства имени Анастаса Ивановича Микояна. Завалящий, по московским понятиям, ВУЗ.
     Гарик так и сделал.
     На экзаменах набрал двадцать четыре балла. Он радовался – через год в море!
               
     В конце пятидесятых оба играли на первенство Москвы за команду "тридцатого" завода. Жора там работал – писал плакаты, лозунги, оформлял "красные уголки". А Гарика, ещё пятнадцатилетним школьником, присмотрел на дворовой площадке и, показав пару раз тренеру, "прописал" в команду.
     Гарик оказался настоящей находкой – бегал сотку за 11,2, финтил не хуже Гарринчи и бил с обеих ног. Физически был слабоват, правда, но тренер выпускал его поначалу на один тайм.
     Сыгрались. Гарик на месте правого крайнего и центрфорвард Новлянский, главный забивала в команде. Многочасовыми тренировками они добились истинной футбольной красоты. Гарик подавал угловые и навешивал с края в любую "заданную" точку. Он мысленно рисовал в пространстве хитрую дугу и, замахиваясь, уже видел, куда надо бить, чтоб закрутить мяч "сухим листом". Жора влетал в нужное место штрафной, выпрыгивал и, поймав мяч на свою чугунную башку, всаживал его, как гвоздь, в девятку. Показывая младшему виртуозу большой палец, трусцой возвращался в центр поля.
     Гарик смущённо ловил его жест.
     – Бильярд! – восхищались футбольные гурманы.
     Между таймами игроки выпивали – "пивка для рывка или водочки для обводочки". Так было заведено. Кто забивал гол, тому полагалось особо. Жора частенько выходил на второй тайм с нарушенной координацией. Гарику разрешали не пить: берегли парня.
     Уложив бутсы в чемоданчик, залепив пластырем свежие ссадины, он шёл домой. После игры так сладко хромалось... А команда отправлялась в "Гадюшник" – маленькое кафе на улице Горького, у Белорусского. Отмечать победу.

     Из-за травмы колена Жора оставил футбол. Ушёл из команды и Гарик – некому больше было подавать выверенные угловые. Но дружба между ними сохранялась, при встрече Жора неизменно спрашивал:
     – Как жизнь, краёк? – И всячески норовил скорректировать его домашнее воспитание на свой лад: водил на бега, где всегда выигрывал, опекал и наставлял "по жизни".
     С поступлением Гарика в институт они подолгу не виделись: учёба, практика, море...

     Жора Новлянский считал себя художником. Даже когда писал на кумаче цеховые лозунги: "Слесарь-сборщик! В твоих руках – жизнь лётчика!" Носил шейный платок, берет, курил трубку. В подпитии утверждал, что это трубка – его деда, адмирала Невельского, нисколько не смущаясь несоответствием фамилий. И полным отсутствием генеалогических оснований.
     После школы трижды Жора поступал в художественное училище – у него не находили задатков. Но он фанатично верил в свою звезду. Обладая столичной пронырливостью, компанейским нравом и, как оказалось, кое-какими способностями к живописи, он свёл короткие отношения с художниками – завсегдатаями "Гадюшника".
     Его приметная, как спелый подсолнух голова, замелькала на различных выставках, в худсалонах, в мастерских известных людей. Кому-то что-то копировал, подмалёвывал, постигая технику и набирая навыки. Скоро появились и свои работы.
     Главная вещь, метр на полтора – чего мелочиться! – называлась "Любимая лошадь маршала Будённого". Картина была куплена рестораном "Бега", где украсила парадную лестницу. Денежки за неё – и хорошие – были, конечно, пропиты.
     Другая поменьше – "Сиротство". Эта изображала тоненькую, жалкую берёзку в холодном ветреном русском поле – ни тучки, ни птахи, ни мышки плохонькой. Ничего больше... Друзья-художники пристроили "сироту" одному академику из Института марксизма-ленинизма. Бывший детдомовец, он не вынес экспрессии одинокого страдания, заложенной в "сироту", впал в непролазный запой и угодил в Кащенко...
    
     С "Лошадью" Жора попал впросак. После того, как пол-Москвы, бывающей на бегах, пожало ему руку и каждый считал за честь выпить с ним, любимую лошадку увидел САМ... Прочёл название, побагровел лицом – люди аж испугались, выматерился, топнув хромовым сапогом по мрамору лестницы, и повелел снять:
     – К ...матери! Подо мной пегих отродясь не бывало!
     За "ложное произведение" Жора подвергся гонениям: "Не пускать в ресторан". А картину, изменив название, сбагрили в Музей коневодства. Там она и по сей день.
     Ходил слух, пущенный, похоже, самим Новлянским, будто Семён Михайлович, "отошед от гнева", призвал его к себе на дачу. Поил царски и настаивал сделать лошадку серой в яблоках. Под пурпурным седлом. В седле – чтоб он...
     Но Жора, якобы, отказался, сославшись на плохую примету.
     – И как же он тебя призывал на дачу? Участкового с повесткой или ординарца на тачанке посылал? Небось, премию сулил? Или нагайку – за нарушение соцреализма? – требовали подробностей собутыльники, желая уличить трепача в очередной брехне.
     Автор, польщенный вниманием, загадочно улыбался...

     ...И новая картина появилась! "Маршал Будённый на параде". В коммерческом отношении она оказалась удачней.

     Жорина подруга Галя, продавщица из обувной секции ГУМа, вела хозяйство исправно, стараясь во всём угодить его матери. Главное, чтобы Жоржик хорошо кушал и был всегда в чистой и выглаженной рубашке. И второе, тоже главное, чтобы она не смела на него косо взглянуть. Ни при каких обстоятельствах.
     Галя усвоила эти немудрящие правила легко – была покладиста от природы и не глупа. Чутко относилась к капризам художественной натуры, не скупилась на похвалы:
     – Ой, как хорошо нарисовал, Жоржик. Как живая.
     – Рисуют купюры, балда. Сколько говорено: художник пишет, –  давал он суровую отповедь. – Лучше налей... –  И снова погружался в поиски наиболее выразительного приёма.
     – Может, в кафе сходим? – миролюбиво предлагала Галя.
     – Тебе лишь бы жопой повертеть перед мужиками... промокашка! Мане от Моне отличить не может, а туда же, – тяжёлая морщина гнева кривилась на его переносье.
     Галя не обижалась, Жора по-своему любил её, ревновал, но... не считал творческой личностью.
     В минуты откровения Жора мечтательно говорил:
     – Хочу жить у моря. В заброшенной рыбацкой хибаре, продуваемой ветрами... Битый баркас... Рваные сети на почерневших кольях... Шляться в дюнах... Слушать прибой... – Глаза его туманились. – Я никогда не видел живого моря, – признался он однажды.
     Галя услышала горечь и тоску в этих словах. "Пусть поедет, – подумала. – Как же ему без моря..."  И, подкопивши деньжат, купила ему билет на поезд "Москва – Калининград". До самого близкого – Балтийского моря.
     – Поживи... Порисуй... А деньги кончатся – вышлю. Смотри не утони там, Жоржик, – улыбнулась. – Баркасы дырявые, волны...
     Он потерянно стоял у вагона.

     На радостях – мечта начинала сбываться – и с непривычной горечи расставанья, он напился. Буйствовал. Приставал к пассажирам. Орал на весь вагон:
     - Жалкие гномы!..
     Гномы оказались в милицейской форме. Взяли штраф (без квитанции), поставили фингал и высадили. Ночевал он в медвытрезвителе, получивши специальный укол от буйства. Утром тоже взяли штраф и пожелали доброго пути. Жора похмелился в компании, с кем ночевал, потом просто выпил, с ними же... На поезд не попал.
     Прошли ещё дни. А там и деньги кончились. Возвращался электричками. Море – не получилось.
     – Что бог ни делает... – встретила его Галя.
     От неудачи и с досады он запил. Пил зло и долго, не вылезая из дому. Галя не открывала  никому дверь, не подходила к телефону. Встречая знакомых, импровизировала:
     – Жоржик звонил. Пишет новую вещь. Скоро увидите.

     Он написал. Справился с запоем и написал...
     В тот вечер, когда они с Галей, улыбающейся, как кинозвезда, вошли в кафе, зал встретил их тёплым гулом. Жора приветственно вскинул руку. Трубка в зубах, берет... Что-то изменившееся в лице...
     – Гляньте, братцы, что получилось... – он поставил картину и отошёл в сторону, не замечая протянутого стакана.
     Вот оно! Материализованное на холсте наваждение, болезненно преследовавшее его так долго... Опрокинутый щелястый баркас, полузасыпанный песком. Покосившаяся хибара. Пена прибоя. Успокоенные кусты вереска в сонных дюнах. Дальше, у неба – склонённые сосны. Как кресты на заброшенном погосте.
     В кафе сделалось тихо. К столу сходились люди. Художники, приятели, вечерние старики-завсегдатаи... Всматривались, щуря глаза от дыма, молча переглядывались, вздыхали. Жора стоял рядом с картиной, опираясь на спинку стула. Ему с трудом давалась привычная невозмутимость. Галя нетерпеливо оглядывалась – ну, как?
     – Балтийская соната... – произнёс кто-то, нарушив молчание. И заговорили разом, горячо.
     – Нет связи с названием... Где музыка?
     – Где труженик моря?
     – Хорошо бы парус...
     – В целом – оживить...
     – Символика смешанная... Разностилье.
     – Тут обратный посыл, коллега...
     – Ну, так получилось... – Жора широко развёл руки.
     Картина не оставила никого равнодушным. Небольшой зал оживленно гудел. Неожиданно мелькнуло знакомое лицо: Гарик! С ним ещё двое.
     – Вот молодец! В самый раз, к празднику!
     – Знакомьтесь, – Гарик представил друзей. – Отто Гуннар. Династический рыбак. С острова Сааремаа. Стас Дробышев. Поэт и бабник. Орехово-Зуево.
     Завсегдатаи с любопытством разглядывали парней с огрубевшими, потемневшими от ветров лицами, одетых не по-московски, шумно рассаживались.
     Праздник продолжался...

     Потом долго сидели, обнявшись, на ступенях закрытого кафе. Пели "Сиреневый туман". Молчали. Жора кочегарил трубкой, разгоняя искры...
     Прощаясь, он протянул картину:
     – Дарю! Ей место там... – указал широким жестом.
     В наступившей тишине явственно услышался тревожный перезвон судового колокола, сносимый шквалистыми порывами ветра.


     Факультет промышленного рыболовства всегда отличался от остальных, "нормальных". После второго курса студенты уходили в море на промысловых судах. В деканат слали радиограммы: "Связи производственной необходимостью прошу считать академическом отпуске". Парни давали голодной стране рыбу. А неизбежные "хвосты" – потом. Их высшее образование там, в Северной Атлантике...
     Возвращаясь с морей, заходили в институт – показаться, потрогать стены забытых коридоров, повидать стареющего батю-декана, нагнать страху на молоденьких студенток. Промрыба, девки, атас!
     Валкая походка. Сдержанный взгляд. Уверенный жест. На обветренных скулах шкиперская "канадка". Джинсы, сигареты USA... Держались независимо, но не вызывающе. Не обремененные учебными хлопотами, шли в "Пекин" или "Метрополь".
     А как они танцевали, эти парни!.. Рок-н-ролл, твист...

     Инициативами Н. С. Хрущева институт переводился в Калининград. Большой Садовый пруд – не самое подходящее место для ведущего отраслевого ВУЗа. Этот перевод ребята считали знаком судьбы. У них будет свой город на Балтике! Свой рыбный порт! Новые институтские стены – бывший кенигсбергский Дворец правосудия. Изменится и название ВУЗа. Прежней останется только горькая рыбацкая водица...

     ...Поезд прибыл ночью. Гарик сел в такси, назвал адрес. В зеркале мелькнуло лицо девушки, и простуженный голос ответил:
     – Едем.
     Машина рванула с места.
     Накрапывал дождь. Мостовая была мокра, но она гнала, почти не снижая скорости. Когда подъехали к общаге, спросил, больше из вежливости:
     – Не страшно ночью?
     – Страшно... Бывает всякое. Поначалу мама ездила со мной.
     – Буду охранять, хотите? – вырвалось, сам не ожидал.
     – Хорошо, – просто согласилась она и улыбнулась.
     – Тогда ждите, сейчас вернусь.
     Они почти не разговаривали в ту ночь, но молчание не тяготило. Было ощущение, что знакомы они давным-давно.
     Так и повелось: если работа выпадала в ночь, Гарик ездил с ней. За инструктора, на переднем сиденье. Занятия, конечно, прогуливал, вернее – отсыпался.

     ...– Мы пришли в таксопарк прямо из автошколы. Десять девчонок. Осталась я одна.
     – Учиться дальше собираешься?
     - Хочу. Но не знаю пока – чему и где. Мама говорит, иди в исполком машинисткой. А мне нравится водить. Больше ничего не умею, – бросила взгляд  исподлобья. Угловатые движения, худенькая фигурка подростка, смешно вывернутые губы, смущённая улыбка ожидания радости...
     О себе и своих друзьях Гарик рассказывал, как о героях Ремарка. Преданность, риск и самоотверженность, плечо друга... Лена понимающе посмеивалась: вот почему вызвался охранять – рыцарская отвага, мужское благородство... Романтик.

     С друзьями познакомил её в "Балтике" – отмечали день рождения Стаса. Тот читал новые стихи и был необычайно сдержан. Отто тоже выглядел как-то неестественно. Гарик догадывался, в чём дело – Лена. Весёлая, в открытом платье, в туфельках, она была очень привлекательна, женственна. Глядя на неё, танцующую с чопорным Отто, Стас не выдержал:
     – Тяпов! Будешь фраериться – умыкну. Так и знай.

     В тот вечер они впервые поцеловались.
     Он вернулся к себе, когда во влажном воздухе города потянулись первые прохладные лучи солнца. Не раздеваясь, прилёг и мгновенно уснул. Ему приснился яркий и стыдный сон. Но в нём не было тяжкой телесной муки, как в настигавших под утро снах. Только незнакомая, тайная нежность...

               
     ...С моря на город пришли дожди и лили беспрерывно, день и ночь. Потоки воды бешено неслись по мостовым, машины плыли как амфибии.
     По ночному шоссе они возвращались в город. На половине пути дождь внезапно кончился. Машина съехала на мощёную булыжником просёлочную дорогу.
          ­- Подождём немного... увидишь чудо, – прошептала Лена.

        Такие рассветы бывают только на Балтике.
        Небо, у горизонта густо синее, с серебристым от тумана низом, переходит в фиолетовое, прочерченное пурпурными полосами. Выше – алое с оранжевым, разбавляемое с каждой минутой медовым. Ещё выше – чуть подкрашенные палевым облака. Туч – как не бывало, чисто.
       Гарик спросил взглядом – это чудо? Нет, – покачала она головой, – смотри.
       
       Из тумана, шагах в тридцати от лобового стекла, выплыла верхушка водонапорной  башни, ещё не освещённая лучами. На ней – куча хвороста, и там шевелилось что-то неповоротливое, угловатое, большое, непонятно как поместившееся. Наконец стали различимы шея, голова и крыло огромной чёрной птицы. Крыло, выпрастывающееся наружу, ловит первые лучи восходящего солнца...
     ­- Чёрный аист, – шепчет  таинственно Лена. – Сейчас полетит на болото, за кормёжкой для жены. У нас есть и лебеди. На озёрах...
     Она так радовалась возможности показать ему это.
­     -­ Вы здесь уже давно, в зоопарке были?
     – Завтра пойдём, ­- Гарик обнял её. ­- А лебедей я видел, в Балтийске, прямо в порту. Они кораблей совсем не боятся. Я думал, это альбатросы, но стармех сказал, что альбатросов здесь нет.
     – Альбатросов нет... – сник её голос, как только заговорили о море.   
               
     А город расцвёл белыми и розовыми свечами каштанов.
     Отто и Стас вечерами всё чаще оставались одни. Ребят тянуло в кафе или ресторан. Выпить, послушать музыку, потанцевать. Обсудить, наконец, свои мужские дела. Он же звал их в зоопарк.
     – Тяпов, запишись в клуб юннатов, – ворчал Стас.
     Отто тоже мало интересовала флора и фауна, но мысли о возможности "измены" в тройке он не допускал.
     – Зоопарк?! – саркастически восклицал он. – Невольные волки? А кафе там есть?
     ­- Детский сад...  ­- вторил ему Стас.
     Ревновали его, черти...

               
     ...– У меня был парень. Рыбак. Можно сказать, жених... Волной смыло, и... под винт. Два месяца не разрешали за руль... Болела депрессией.
     Так и сказала: "Болела депрессией".
     Гарик давно почувствовал – что-то страшное было в её жизни. Слишком уж горьким, отрешённым становилось иногда её лицо. В такие минуты она прижималась к нему, как бы пытаясь защитить его. Или ища защиты... 
 ­    - Я не хотела к тебе привыкать... Не сумела... – Лена убрала прядку волос с глаз, в которых стояли слезы. Её лицо совсем близко, так близко, что видны дрожащие ресницы.
     Как утешить?..
     Он целовал её мокрые глаза, потрескавшиеся вывернутые губы, скользящие по его лицу пальцы.
     – Если бы отказалась тогда от твоей "охраны"...  Ничего бы и не было... 
     Поразило, как осторожно Лена обозначила своё чувство.
     – Правда?.. Я ни разу не назвал тебя милой, не сказал: хорошая моя... Это не просто слова.
­     - Я их чувствую. И нисколько не обижаюсь. Ты ласковый и добрый...

     Всё больше места занимала Лена в его теперешней жизни. Новое взрослое чувство – ответственность за близкое существо, доверившееся ему, вызывало в нём порой тоскливый щенячий страх, хотелось спрятаться, поскулить... Но чаще охватывала гордость мужчины – мне доверилась, не кому-то!

     В пышной роскоши парков и садов, в соловьином неистовстве уходил май.
Скоро сессия... После четвёртого курса предстояла заключительная, как объяснили в деканате, "должностная стажировка". Это означало, что попасть в один экипаж на СРТ* –  не получится.
     Так сложились обстоятельства.

     Почти перед самыми экзаменами Стас получил известие от орехово-зуевской подруги, что вот-вот он станет папой. Досрочно сдав сессию и, не медля – ведь "вот-вот!" – укатил "встречать их на крыльце роддома".
     – Темнила несчастный, – сказал Гарик.
     – А может – счастливый, – погрустнел Отто. – Знаешь, у рыбака должна быть жена... Чтобы ожиданием своим беречь его. Такое поверье.
     И, под настроение, решил съездить на каникулы домой – стариков повидать, невесту присмотреть. Но... в Таллине встретил земляка-моремана, который сманил его в рейс.
     Успел сообщить: "Двадцать первого ухожу перегон тунцелова Сахалин Семь футов под киль Радируй Отто".

     Гарик остался один.


     Он ходил из угла в угол по непривычно пустой комнате, третий день сочиняя письмо родителям. Не получалось объяснить, почему не едет на каникулы.. Так и эдак переставлял слова и видел насмешливое лицо Лены: "Гарик, проще..."
     Мама писала: "Если дело в девушке, то приезжайте вместе – хочу познакомиться".
     В дверь постучали. Он распахнул дверь и... опешил: перед ним стояла сияющая Лена!
     – Наваждение... Или я сплю...
     Она обняла его, прижала к себе, сдерживая радость.
     – Дежурная внизу спрашивает: "Вы кто ему будете?" Я пожала плечами, а она: "Значит, симпатия". Если будут спрашивать, кто я тебе, так и говори.
     Увидев над одной из коек "Балтийскую сонату", присела на краешек.
     – Твоя? – понюхала подушку. – Твоя-я... – прошептала, узнавая запах.
     Долго смотрела на картину, клоня голову набок. Прочла телеграмму Отто.   
     – Вот уж повидает морей... – с деланной завистью протянула она и повалилась, разбросав руки на подушку. – О-ох...

     В открытое окно сыпались звёзды. Польское радио давало джаз.
     – Расскажи, какие женщины тебя любили.
     – Ты будешь смеяться...
     – Будет смешно – посмеемся вместе.
     ­- Я не узнаю тебя сегодня. Ты такая...

______________________________________
* СРТ – средний рыболовный траулер (Прим. автора)


     ...В девятом Гарика совратила химичка Наталья Фёдоровна, классная. Он много пропустил и занимался дополнительно у неё дома. С шести до восьми, два раза в неделю.
     Однажды Наталья Фёдоровна подошла сзади и, положив руку на плечо, сказала повелительно:
     ­- Тяпов, оставь задачу.

     Занимались они всю третью четверть. На городской Олимпиаде Гарик занял второе место. А Наталья Фёдоровна потеряла к нему интерес и под благовидным предлогом перевелась в другую школу, запретив ему искать встреч.
     Долгое время на сверстниц Гарик смотрел без интереса. Но благодарен своей классной был всю жизнь.
 
     А история с Дарьей на целине...
     У бригадира Григория жена работала поварихой. Как-то подала она на обед недоваренные рожки, за что была бита принародно. Григорий мог бы и стерпеть эти рожки – не такое терпел – но уж очень хотелось показать москалям порядок в хохлацкой семье. Показал...  и уехал по начальству – выбивать солярку.
     Дашка разливала по кружкам жидкий чай, когда под навесом появился Гарик.
     – А каша будет? – он невольно погладил её побитое, зарёванное лицо.
     Швырнув опостылевший чайник, Дашка схватила его за руку:
     ­- Ты добрый хлопчик. Пойдём...

     Ребята стращали, смотри, мол, Гришка убьёт. Но Гришка, вернувшись под вечер с центральной усадьбы, похлебал обедешних щей, похвалил жену и завалился спать.
     Дашка сидела у вагончика и пела разухабистую украинскую частушку. Из неё выходило: дурак ты, Гришка, будешь бить – дам всей бригаде, тебе назло. Хоть убей. Будешь ласковым – буду любить горячо тебя одного.
     Гришка спал и ничего не слышал. Наверное, ему снилась солярка.

     Дарья позволяла себе и другие вольности – подкладывала Гарику кусочки побольше, наливала погуще. И всё напоказ.
     При прощании оставил ей московский телефон – будешь в Москве, звони. Она озорно расхохоталась, обняла – при Гришке.
     – А что! Вот брошу его, заберу малых, да к тебе в Москву! – И снова захохотала.

     Лена слушала его любовные истории серьёзно.
     – А здесь у тебя была женщина? –  спросила она, замерев в ожидании.
     – Здесь – нет. На плавбазе – была, на промысле.
     – Ты думаешь о ней?
     – Она уволилась и уехала.
     – Правда, ты никого не любил, как меня?.. И тебя никто не будет любить, как я... – заплакав, уткнулась в подушку.
     Слушая прерывистое, с детскими всхлипами, дыхание, Гарик испытывал сострадание к её женской тревоге: а вдруг найдётся другая, смелая и настырная... и отнимет...

     Уходя, Лена бросила взгляд на картину.
     – Я вспомнила это место... Хочешь, съездим?

     День был долгий. Они купались, загорали, то, открываясь солнышку, то, прячась за кустами вереска. Бегали в дюнах, резвились, как дети. Белый мелкий песок на солнце – горячий и лёгкий, в тени – прохладный, плотный.
     – Вот эта травка называется "песочный овёс", – показывала Лена чахлый хвостик, похожий на мелкую осоку. – Он держит дюны. У него корни до двадцати метров.
     – Откуда он знает, что нужен здесь?
     – Природа... А вон, смотри, сосны. Ветром с моря наклонены в сторону залива. Это направление господствующее.
     ­­- Откуда ты знаешь всё это?
     – Когда отец жил с нами, мы часто бывали на море. И здесь, и в Светлогорске, и на Курщской косе... У него другая семья, в Риге. Но изредка видимся. Мы с мамой любим его.
     ­- Как всё странно в жизни...

     В кустах вереска неслышно порхали мелкие птицы. Слышно только море – вдох, выдох. Дыхание лёгкое, тёплое...
     – Теперь ты дома один... – Она сыплет беззвучный песок в его ладонь. – Хочешь, буду охранять тебя ночами?
     – Хочу.
     – Ты – родной... Так может быть всегда?
     – Родство душ возможно. Но редко, по-моему.
     Её пальцы помедлили и снова жёстко сжались.
     – Останься... Не уходи.
     – Я должен...
     Пальцы омертвело умолкли.
     "А может, правда, хватит морей?.. хватит испытаний?" – закинув руки за голову, думал он.

     Прощаясь вечером, Лена сказала, потупясь:
     – Ты прости... я не должна была... – Она прильнула к нему. – Я справлюсь...
     – Это картина на тебя так... – улыбнулся Гарик.
     - Там каждый видит своё. Я – утрату... Долго смотреть – больно делается... – она поцеловала его и зашагала к дому.



     СРТ-1127 Управления экспедиционного лова под командой Ивана Всеволодовича Савиных вышел в море пятнадцатого августа. В южных водах Балтики было ещё                по-курортному тепло, и команда на переходе до Кильского канала загорала.

     Гарик завёл дневник ­- это заменяло общение с Леной.
     Рассказывал ей о своём детстве на Дальнем Востоке, о родителях... Хвалил её за мужество, с которым провожала его в море, как держалась... Ни слезинки! Настоящая жена рыбака! Теперь уж точно с ним ничего не случится.
     Гарик писал: "Ты замкнута, любишь природу. Я – нашу троицу, футбол... Но не это важно. Главное – что я вижу в твоих глазах, и чтобы оно сохранялось навсегда".
     В кубрик заглянул Теодор Баркин, тралмейстер, рыжий, сорокадвухлетний мореман.
     – Контора пишет? Смотри, у нас писучих не любят. А вдруг ты донос строчишь? – И добавил по-доброму: – скоро в море выйдем...
     Морем он считал Северное. Ну, Баренцево... А мелкую и пресную Балтику называл "эта каботажная лужа".
     Содержание написанного, видно, отразилось на лице Гарика.
     - Твоя таксистка девчонка что надо, – мечтательно произнёс Баркин. – Я как-то видел. Ты садился в машину у памятника Шиллеру. Выше нос, рыбачок! Наши женщины ждут только нас, – совсем дружески закончил он.

     Тралмейстер на рыболовецком судне вторая после капитана фигура. От его знаний, умения и опыта зависят результаты лова. Именно тралмейстером предстояло стать Гарику в скором времени. А пока он – стажёр, и его место в палубной команде.
     Приглядываясь к людям, он видел, что здесь нет романтиков моря. Просто – работяги, не сумевшие или не захотевшие найти другую работу. Им бы заработать в путину и покончить с морем. Рыбаков  кадровых немного.

     На входе в Кильский канал "столпилис"» десятки судов – поляки, финны, немцы... Торопятся первыми захватить сезонные косяки на рыбных банках у Фарер, Оркнейских и Шетландских островов. Всю ночь слышалась разноязычная речь, музыка.
     Под утро подошёл лоцманский катер. На борт вместе с лоцманом поднялся портовый чин. Первый, стреляя пальцем в портрет Хрущёва в капитанской каюте и рыгая шнапсом, внятно ругнулся:
     – Ваша мат!
     Капитан сухо указал – прошу на мостик! Подносить не стал.

     Проводка судна через канал началась...

     – Тебе радиограмма, – обрадовал Гарика судовой маркони Аристофан Дадиани.
     Текст содержал три слова: "Удачи Терпения Люблю".
     Аристофан не без гордости наблюдал за его изменившимся лицом – ведь это он извлёк её из эфира. Сван по национальности, Аристофан ­- "маркони" первого класса, чемпион всего Сухумского пароходства ­- приехал на Балтику заработать деньги на выкуп невесты. Этот рейс его уже третий.
     – Русико сказала – к Новому году не вернёшься, выйду за другого. А твоя девушка?
     – Моя вышла. За меня.
     - У нас в Сванетии это нельзя, мягко осудил "маркони", играя бровями.

     Тем временем их невзрачный эсэртэшка, подставляя левую скулу свежей волне, вперевалочку с борта на борт, ходко поспешал к цели. На картушке компаса у рулевого было "норд-вест".
     В кубрике моряцкий трёп ­- бывалые стращают новичков, подмигивая друг другу:
     - Как зайдём за шестидесятый градус, норвега* начнёт класть пароход с пятки на носок, под октябрьский студеник**. Тогда держись, салаги! Кубрик с клотиком путать будете.

     Ещё пару дней нудного трюханья и они подгребли к Шетландам. Милях в двадцати от южной оконечности острова Мейнленд стали встречаться "коллеги" из НАТО.
Датчане, норвежцы, канадцы спешили в свои квадраты, выданные промысловой авиаразведкой. Но твёрдым и непроницаемым оставалось лицо капитана. Чисто выбритое, густо пропитанное "Тройным" одеколоном. Он с усмешкой провожал взглядом суетящихся "натовцев" и ёрничал:
     – Фокус не в том, Фишман, кто первым запустит трал под брюхо. А в том, что ты из него вытряхнешь на палубу... Ну-ка, освободи проезжую часть!
     Всеволодыч вволю полазил по этим рыбным угодьям. Отлично знал судовождение в здешних широтах, премудрости лова, работу с командой. А имея в связке такого ушлого и фартового тралмейстера как Тэд Баркин, за результаты экспедиции был спокоен.
     Свои слабые места он тоже знал. Это – состояние машины и "деда".
     Дизелёк-то – из капремонта, а "дед" (судовой механик) – после запоя. Менять старого проверенного кадра перед рейсом – примета плохая. Поэтому Всеводыч взял "деда" как он был, тяжёлого, и дал мягко выйти на переходе. Для чего имел на борту упаковку "Тройного" – ему-то позволяют на борт пронести.
     Вот такая кадровая политика.
     Зато на промысле, где надо вертеться, "дед" выложится...

     – Тяпов, на мостик! – прозвучало по судовой громкой связи.
     – Давай за рулевого. Держи курс – солнце в левый глаз, – сказал Всеволодович. – Через три часа сменю.


     За штурвал Гарик встал впервые. Ощущение потрясающее – судно в твоих руках! Оно живое! Малейший поворот штурвала – и траулер со всей командой, судовыми механиками, рубкой, слушаясь рулей, отзывается! Лево борт, право борт... Стучит дизелёк в его брюхе, вращаются гребные винты, полощется гюйс на мачте... И солнце в левый глаз!..
     Это Всеволодович его проверяет: с юмором стажёр или потребует официальный курс. Хорошо! Солнце за три часа никуда не денется.
     – А ну, Фишман, брысь с дороги! – кричит Гарик от восторга.

____________________________
* Норвега – Норвежское море
** студеник – сезонный ветер


     Поднялся на мостик Аристофан, принёс две радиограммы.
     В первой, от мамы, были слова: "...если ты действуешь твёрдо и уверенно, и у меня достанет сил и терпения ждать. Если я правильно прожила свою жизнь, то с тобой и вокруг тебя будет всё хорошо и светло, мой мальчик..."
     И Лена кратко вторила о терпении.

     Сквозь пелену брызг на лобовом стекле рубки и бесконечную зеленовато-серую зыбь перед его глазами, как из других миров, поплыли родные лица...
     – Тревожатся, – вздохнул Гарик. – Интересно, как они придутся друг другу...


     Утром траулер вышел на связь с плавбазой. Всеволодыч сообщил координаты, передал заявку на топливо и провиант, запросил квадрат для работы.
     Плавбаза "утешила": косяки уходят к востоку, в тёплые гольфстримовские воды, дала – на удачу – два смежных квадрата, где уже несколько дней гоняли порожняк другие.
     Не надеясь особо на начальство, Всеволодыч с Баркиным сами колдовали над промысловыми картами и слушали радиообмен между авиаразведкой и иностранными судами. Баркин делал пометки на карте с учётом данных, выловленных из эфира.
     Маркони не поспевал крутить кремальеры рации.

     Как всегда перед настоящей охотой Всеволодыч чувствовал томление, вялость. Он прилёг у себя в каюте, прикрыл глаза. Ему виделась конопатая мордашка младшего.
     – Папка, до первого сентября не уходи...
     ...Он ушёл. Ранью, воровски. Оставив, как всегда, самое тяжёлое – объясняться с пацанами – на жену. Старший-то, ладно, сам втихомолку от матери в мореходку намылился. А этот... боцман рыжий... в первый класс... Хотел, чтоб отец провожал – в кителе, при параде... Обиделся, поди. И жена плакала всю ночь...

     ...Под невесёлые эти думки и равнодушное плюханье воды за иллюминатором капитан заснул. Снилась ему жена в компании других рыбацких жёнок. Все бранят кого-то. Странного, вечно отсутствующего.
     Проснулся от вежливого стука в дверь: маркони, метеосводка.

     Эхолот показал богатый косячок на предельной для лова глубине. Всеволодыч взял на опережение и хорошенько прищемил ему хвост. Пошла работа!..
     Шкеренную рыбу затаривали в бочки, спускали в трюм. Выбирали трал за тралом, утюжа косяки хека и сельди. Кроме "деда", капитана и радиста, на палубе вся команда. Вахты летели стремительно, без перекуров – день и ночь.
     Так минул сентябрь.
     Рыба меняла места кормёжки, мечась по акватории. Всё чаще выбирали полупустые тралы. Баркин злился, когда в трюмах становилось пусто.
     - Распугали, ваша мат, – отодвигая миску, ругался за обедом Баркин. – Кок, что у нас на второе? Маркони, срочно на базу: копчёную буженину с бобами и щуку-"»фиш" по-еврейски! Тяпов, дай твою "Стюардессу"...

     В рации писк, треск и сердитые голоса – все требуют с базы "квадрат".
     Промысловое начальство огрызается: ждите... Снова часами торчали в радиорубке, ловя отрывочные, иногда ложные данные с "натовских" пароходов. После ужина рулевому был дан новый курс, и всю ночь СРТ-1127 шёл на юг. Баркин неотрывно всматривался в экраны эхолотов, рядом – Тяпов. Только к утру Баркин тихо пробурчал в бороду:
     – Вижу, ваша мат... Вот она, – и бегом к капитану.

     Вахта Гарика поднялась на палубу.
     Судно клало "с пятки на носок". Вот она, душу выматывающая, килевая качка! Усиливающийся ветер заставил команду надеть рокана. Вода хлещет за ворот зюйдвестки, руки сводит судорогой... Кто-то травит за борт желчной зеленью. Ноги в сапогах разъезжаются по заваленной рыбой палубе.
     ­- Парни, аккуратней! – заметив чей-то выпавший на стол нож, кричит капитан. – На борту ничего, кроме йода.

     Кончилась вахта. Вытянувшись в койке, слушал натужный стон шпангоутов. Плечи, руки болели так, что он не мог заснуть. "Откуда они знают? Терпение..."

     А рыба шла. Всеволодыч дал на базу свои координаты, и начальство пригнало пяток траулеров. Навалились и взяли на банке всё, что было. Пока "Фишман" соображал, как сделать русских. Снова стремительно полетели вахты, дни и ночи, перемежаемые мертвецким сном. Команда вымоталась. Люди мечтали о шторме...
     Гарику временами казалось, что серо-зелёная пенная вода будет всегда. Что он не сможет больше ходить по твёрдой земле. Никогда не глянет на рыбу.
     Отдалилась Лена... и мысли о ней.
     Но так уже было. И прошло. Терпение...

     При очередной перегрузке улова на базу он из любопытства поднялся с ребятами на борт. Взял "на книжку" свитер, сигарет, сходил в кинозал, на "Чапаева". И – к себе. Зашёл к маркони. Закурили...
     ­- Не грусти, брат! Будет радиограмма. Слово радиста!
     Уже вечером, когда ушли от базы, разбудил.
     "Люблю Жду"

     Она впервые приснилась: стоят с мамой на балконе и машут вслед...

     Утром лепил мокрый снег. Ветер утих. Вода стала чёрной. Пространство сузилось.
     Всеволодыч связался с базой и объявил команде:
     – Себе в трюма и – домой. Держитесь, парни!
     На радостях кок выдал по банке ананасового компоту и плитке шоколада.
     Очередная вахта пошла на палубу.

     Самым муторным оказался переход. Изношенный дизелёк устал и давал не более двенадцати узлов. Почти сутки проторчали в Кильском канале.
     Стоя у борта, Гарик смотрел на чужие огни, слушал пароходные голоса и представлял брусчатку калининградских мостовых, скользящие юзом по мокрой листве машины...          
     Последние дни, валяясь в койке, он перечитывал исчерканные страницы. Нехватало ребят... Так надолго ещё не разлучались. О них ничего неизвестно.
     Снилась мама. Всё стоит на балконе и смотрит на угол улицы, откуда он должен появиться... А в той части души, где Лена – глухая, бесчувственная темень... Только однажды, как стон, послышалось:
 ­    - Как ты долго... – смутная тень жалкой улыбки... горькая складка у рта...

     Он гнал мрачные предчувствия. Думал о том, что сумел выдержать работу, хотя до настоящего мастерства далеко. Хорошо бы ещё раз с Баркиным.
     С грустью понимал, что прежним, беззаботным и лёгким, он уже не будет.
С испытаниями уходила и юность...


     Её "Волга" стояла дальше всех. Гарик, минуя проходную порта, ускорил шаги. Из машины, неловко скособочившись, вышел сменщик Коля. По его лицу Гарик понял – беда...
     – Ну-у-у! – глухо выдавил.
     Закурили, не глядя друг на друга.
     ­- Ночью... у Дома рыбака... сели трое... – Коля запинался на каждом слове. – Сообщила диспетчеру... маршрут. Голос... неспокойный был. Что там творилось?.. Машину подняли из Преголи утром... На заднем сиденье... двое. Под открытой правой дверью – придавленный третий. Лена умерла от удара о руль. Машина пробила перила моста под прямым углом... без торможения... 

     Оглушённый горем, он шагал в никуда. Исчезнуть...
     Обрывки несвязных мыслей путались в сознании. "Мать... могила... что теперь..."

     Гарик лежал в общаге, запершись в пустой комнате. Лавинообразно накатывались галлюцинации... Штурманская карта... на карте – чёрный зигзаг... Сосны на картине... Штормовое море... Пробитые перила...
     Доносящийся из комнаты вой услышала уборщица, позвонила в "скорую".


     – Психика травмирована. Состояние стабильное. Суицид маловероятен, – докладывал на пятиминутке лечащий врач.

     Отец в белом халате до полу, с серым, небритым лицом (прямо с поезда), постаревший. Достал из сумки пирог. С черникой, его любимый.
     Увидев мамин пирог, Гарик заплакал. Впервые.
     Доктор, провожавший отца в палату, поднял большой палец и вышел.

     - Надо жить дальше, сынок, чтобы ни случилось, – говорил отец. – Подумай о маме...

     Гарик пробыл в больнице больше месяца.
     – Не торопись, – повторял доктор, когда Гарик настаивал на выписке. – Всё обстоит далеко не просто. Болезнь души – категория высших сфер. Если просишь Бога, не диктуй, когда и сколько...
     Прощаясь, доктор сказал:
     – Надо жить. Перемолоть беду... и жить! Человек с чувством вины – разрушитель. Ты не должен думать о несчастье: подобное притягивает подобное. Кстати, верни картину автору. Помнишь, ты говорил? Она может обладать мощным воздействием. Как намоленная икона. Только с обратным знаком...

     В декабре неожиданно зазеленела трава, набухли почки. Слышались грозовые громыхания. Город задело тёплым циклоном. В свежесть воздуха добавился запах озона.
     Гарик оформил академический и устроился на работу в порт, слесарем-судоремонтником. Об институте не мог и думать. Бродил часами по городу, в порту. Слушал плачущие голоса чаек, пароходные гудки. На женский смех оборачивался как на выстрел. С запоздалой реакцией шарахался от сигналящих машин, вглядываясь, кто за рулём...
     И шагал, шагал... Бесцельно. Бесконечно. Оказываясь вдруг то у ворот таксопарка, то у её дома...
     – Что будешь делать? – спрашивал он себя. – Что ты умеешь и знаешь? Как брать контурный интеграл? Ловить на экране эхолота косяк? Шкерить рыбу и чинить трал?
     Ему казалось, что Гарика Тяпова больше нет...

     Прилетел с Сахалина Отто – чёрная весть донеслась и туда. Сели в "Балтике".
     Впервые без Стаса. Встретились в ресторане с Тэдом Баркиным и Аристофаном. Пили за СРТ-1127 и его капитана. За рыбацкую дружбу. За лучшего маркони всех морей. За неуют Северной Атлантики. За отсутствующих...

     ...Баркина нашла жена и увела к детям, Новый год встречать. Улетел на собственную свадьбу Аристофан, взяв с Гарика слово, что тот приедет на рождение сына...
     И Отто отправился домой.
     ­- Стал забывать родной дом... – грустно признался он при прощаньи.

     В мае, когда сквозь листву вспыхнули свечи каштанов, не уступая в яркости уличным фонарям, и тучки с моря, весёлые или ненадолго хмурые, по двадцать раз на дню орошали свежую зелень, Гарик уехал.


     Проходит всё...
     Игорь Николаевич приезжает в этот город в ноябре. Он садится в трамвай шестого маршрута, на боку которого синим по оранжевому написано: "Последний дилижанс в обратном направлении". И нарисована весёлая рожа кучера в цилиндре, сидящего на катафалке. Едет до конца, где "шестёрка" делает круг. Здесь кладбище – её земное пристанище...
     Каштаны огрубели корой, утратили прежнюю парадную стройность. Между ними лимонно желтеют лиственницы. С моря наносит серую морось. Изредка проглянет солнце, любопытствует: "Ну, как вы тут?"
     Он рассказывает о своих стариковских делах, о жене, о детях и внуках. С каждым годом они всё настойчивее предлагают сопроводить его в поездку, а он отказывается. Обзавёлся тростью... О чём еще?.. Что только теперь понял, для чего остался... И ещё о многом... Не сбывшемся...
     Прощаются...

     Остаток дня он бродит по городу. Улица Генделя, где была общага, набережная, Кафедральный собор, порт... Заходит в бары... Искательно всматривается в лица пожилых людей, заговаривает...
     Вечером Игорь Николаевич обнаруживает себя в гостинице. Стоит у окна с сигаретой. Внизу мокрый асфальт, метущиеся под ветром ветви.
     Он одевается, берёт трость и выходит к стоянке такси. Прохаживается меж машин, разглядывая номера и зябко кутаясь в шарф.
     – Девушку, капитан? – избегая хамства, окликает шоферня.
     – Нет, ребята. СРТ-1127. Швартуйте, пора...


     2006-2008 гг.