Лихорадка сразила обитателей девятой палаты в один миг. Всему виной была новенькая карточная колода, оказавшаяся в передаче Томаша. Её выудили из мешка, разорвали упаковку – и тут же началась игра, шедшая теперь с утра до вечера и охватившая всю палату. До карт не допускали разве что старика Отто, дважды попавшегося на шулерстве, да парнишку-венгра, путавшего масти. Немудрено – он с пробитой головой и право от лево едва отличал.
Оба они, впрочем, не годились и в часовые: Отто смертельно обиделся на соседей по палате, и следить за тем, чтобы игроков не застукали, отказывался в принципе, а венгр… С ним и так всё ясно.
Потому пациенты устроили дежурство по дням, оставив окно разве что на время смен сестрички Эльзы – та сквозь пальцы глядела на мелкие нарушения режима вроде игры в карты или маленьких фляжек, что проносил в палату Збышек.
Так было и в четверг – вели игру, сгрудившись на кровати Збышека, и переговаривались вполголоса, но всё же чуть громче обычного, потому, верно, никто и не заметил появившегося на пороге доктора Крынку.
— Гм, – только и сказал он, сдвигая брови, и сестричка Эльза, стоявшая позади него, опустила глаза.
Кто спрятал карты за спину, кто и вовсе выронил их из пальцев, а старик Отто вытянулся перед доктором Крынкой в струнку, словно перед генералом. Доктор поглядел на него, затем на спящего в углу венгра, вновь сказал «гм» и обернулся на сестричку. Та покраснела до кончиков ушей, предчувствуя разнос.
Когда доктор Крынка вновь перевёл взгляд на больных, каждый уже смирно сидел на своей койке.
— Доброго денёчка вам – сказал Збышек, первым обретший дар речи, но ответа не получил – доктор просто вышел из палаты, а сестричка ринулась за ним.
— Вот получите сегодня, – мстительно произнёс Отто и насупился.
Он был, безусловно, прав.
Доктора Крынку на этаже прозвали «Фельдфебелем», потому как правил он придерживался неукоснительно и к любым нарушениям режима относился с максимальной строгостью: в дни его дежурства часовых выставляли даже по двое.
Наверняка сегодня он заставит перетряхнуть все тумбочки в палате, разыскивая карты, фляжки и чёрт ещё знает что, запрещённое больничным распорядком.
Помрачневший от таких перспектив Збышек показал Отто кулак, чтобы тот больше не каркал, и в то же мгновение на пороге появилась Эльза.
— Злой? – спросил её Томаш, бледный, как полотно – колода ведь пришла в его передаче!..
Эльза мотнула головой.
— Да как всегда… Сказал, что меня уволит по статье, если ещё раз попадётесь, а вам запретит все передачи.
— Поглядим, как это ему удастся…
— И прикажет давать одну гороховую кашу.
— Ну вот это точно насилие над личностью, – буркнул Отто. – А чего он вышел? Сегодня ведь четверг, Котецкий дежурит…
— Да простыл Котецкий, лихорадит, – сказала коротко Эльза. – На улице дубак.
— И чего ты нас не предупредила, что Крынка вышел?
— Не успела я! Он только заявился… Ладно, ребятки, хватит болтать, я ведь по делу пришла. Дружок, пойдём к пану доктору.
Эти слова относились уже к венгру из угла, сонно глазевшему на говорящих. Что от него требовалось, он явно не понимал.
— На допрос? – пошутил Збышек и подмигнул Эльзе, но та только отмахнулась. Отто же напротив, засуетился, помогая парню подняться с койки.
— Давай-давай, блаженненький… Я доведу его, – сказал он Эльзе, и та кивнула. Втроём они вышли в коридор, провожаемые встревоженными взглядами.
— Вот ведь чёрт этот Фельдфебель, – прошептал Отто на ухо поддерживаемому им парню. – Принесла его нелёгкая… Был у нас такой унтер – посрать без устава не мог. Слушай-ка меня, блаженненький, внимательно слушай – он если тебя спросит про карты, так ты ему не говори ничего. Скажи, в первый раз играть сели, а до того никогда не играли. А чьи карты, ты не знаешь. Понял? Скажи, что Отто не играл… Збышек играл, Отто играл, Бельский играл – а Отто не играл… Понял меня?
Парень кивнул, чуть помедлив, и Отто отпустил его – они как раз поравнялись с кабинетом.
— Гляди у меня, блаженненький. Только попробуй стукни. Гляди у меня.
Отто не знал, что беспокоится зря – в перекроенной черепушке венгра была такая каша, что сдать нарушителей режима пану доктору он не смог бы при всём желании. По правде говоря, венгр с трудом сейчас понимал, куда его привели, и едва сообразил, что человек с клиновидной бородкой перед ним – его лечащий врач.
Пан доктор быстро записывал что-то в тетрадку, часто опуская ручку в чернильницу, и даже ухом не повёл, когда за вошедшими в его кабинет закрылась дверь.
Эльза кашлянула и подтолкнула слегка вперёд своего спутника, указывая тому на стул.
— Привела вот, – сказала она доктору, и тот, кивнув, жестом приказал Эльза выйти.
Венгр проводил её затравленным взглядом, и съёжился на стуле: доброе лицо и мягкий голос сестрички внушали ему доверие, а вид бородача в белом халате – пана доктора – наоборот, вызывал скорее неясный страх.
— Ну как вы? – спросил наконец доктор Крынка, откладывая ручку, и парень часто заморгал. – Голова уже поменьше болит?
— Болит, – выдавил венгр, и доктор переложил перед собой листы жёлтой бумаги.
— Ну-с, поздравляю, – сказал он, пропустив слова пациента мимо ушей. – Сегодня мы вас выписываем. Вы отправляетесь домой.
— Куда? – спросил венгр растеряно, и пан доктор вновь взял ручку.
— Домой, – повторил он отчётливо, вертя ручку в пальцах. – Вы второй месяц у нас наблюдаетесь, а так не заведено. Мы таких, как вы, через две недели уже отправляем домой, особенно когда такие, как вы, идут на поправку. Совсем уже как новенький, правда же?
Ничего не ответив, венгр посмотрел на свои пальцы с обгрызенными едва ли не до мяса ногтями, а пан доктор, пригладив бородку, взял из стопки листков жёлтую бумажку.
— Ну-с, остался пустячок, одна формальность – непонятно, на какую фамилию выдавать справку. Вы случайно не вспомнили, как вас зовут?
Вопрос поставил венгра в тупик. Медленно покачав головой, он потёр ладонью затылок и выдохнул:
— Не-а.
Доктор крякнул.
— Да-с, ситуация. Ну ничего, память к вам вернётся, заявляю со всей ответственностью. Сейчас выпишем вам справку без имени, к примеру, на «подателя сего», а потом вы всё вспомните.
— Правда? – хрипло спросил венгр, но доктор, рассаживавший уже слова по линейкам бланка, промолчал.
— Ничего страшного, – сказал он наконец, оттискивая печать. – Вы молодец, кушаете и пьёте сами, до уборной, как мне сообщали, добираетесь без труда, значит, с обслуживанием справитесь. Вот вам справка, сестра вас проводит до склада. Там получите вещи… Квитанция же у вас осталась?
С трудом соображая, о чём идёт речь, венгр на всякий случай кивнул, и доктор достал ещё один бланк. Заполняя его, он забормотал:
— Я, знаете, и рад бы вас оставить, как говорится, до полного выяснения обстоятельств, но не могу – правила есть правила. Две недели на реабилитацию в палате, в крайнем случае – месяц, а затем – домой. Готово, вот вам рецепт.
Взяв у доктора бумажки, венгр взглянул на расплывавшиеся перед глазами буквы, а пан доктор, снова пригладив бородку, сказал:
— До свидания.
Отто стоял в коридоре, пальцем чертя на замёрзшем окне неприличную фигуру, и вздрогнул, когда хлопнула дверь кабинета.
— Ну как? – спросил он, жадно глядя на вышедшего венгра. – Чего спрашивал? Про фляжку было чего?
Не слишком понимая, о чём идёт речь, венгр робко протянул Отто полученные у доктора Крынки справки.
— Чего это? – спросил Отто удивлённо. Пожав плечами, венгр облизал пересохшие губы. Пробежавшись по написанному глазами, Отто зачитал вполголоса: — «Податель сего выписан из больницы»… Как выписан? Тебе ж идти некуда?
— Некуда, – подтвердил «податель сего».
— Ну дела, – сказал Отто и вернул ему справки. – А больше ничего он не говорил?
Ответа не последовало, и Отто, ругнувшись, проводил парня обратно в палату.
Новости о выписке в девятой палате восприняли без особого энтузиазма.
— Фельдфебель зверь, конечно – там же холод собачий, – выразил чаяния всех Бельский и, вздохнув, протянул безымянному венгру пару носков. Пациенты закивали – кто-то вспомнил байку о том, что в войну Крынка работал на немцев. Томаш сунул венгру кусок колбасы, оставшийся от последней передачи, а Збышек, оборвав у газеты с кроссвордами уголок, набросал на нём пару строчек и сунул его в руки венгру.
— Вот тебе адресок один. Тут в двух шагах буквально, у кладбища. Перекантуешься малёк, а там, поди, и разберёшься, что делать.
— Спасибо…
— Справку-то какую чудную Фельдфебель дал – податель… Ну и гад, конечно – зима на дворе, а он дурачка с дырой в башке выкидывает.
— Сам ты дурачок. Может, наш братец профессором был до трепанашки. А? Скажи ему, был?
Венгр втянул голову в плечи.
— Не знаю…
— И как звать его, не знает… А уже на выписку…
— А пусть будет Пётр.
— Почему Пётр?
— Был у нас один такой в полку, ему осколком крышечку самую срезало, а он жив остался. Пётр звали. Сейчас в театре швейцаром… Тебе как такое имя? А? Пойдёт?
— Пойдёт…
— Тогда и фамилия сама напрашивается – Голова. Пока не вспомнит, как звать, будет Пётр Голова. Тебе как? Пойдёт такое?
— Пойдёт… – на всякий случай сказал новоявленный Пётр Голова. Збышек опёрся на костыль, хлопнул Петра по плечу и сказал Отто:
— Сведи-ка его до склада, и проследи, чтобы всё до ниточки получил. Я б сам проводил, да ты знаешь – нога не гнётся…
— Пойдём, блаженненький.
Уже на лестнице Отто разнюхал, что кроме адреска, Петру вручили и пару мятых купюр, и мягко освободил его от этого груза, отобрав и кусок колбасы. Благодушно показав, как пройти на склад, он тоже похлопал Петра по плечу, назвав его даже своим крестником – ещё бы, ведь имя ему выбрал сам Отто – и попрощался.
Пётр проводил его взглядом и уставился на синюю табличку с буквами, которые он никак не мог прочитать. С минуту или две он вглядывался в них, пока не разболелась голова, и даже повязки, как ему показалось, едва не разошлись от напряжения. Вспомнив с трудом, в каком направлении указывал старик, Пётр побрёл вниз, спустился в низкий коридор, по одну сторону которого был прилавок, а над ним – решётка.
На решётку Пётр глазел дольше, чем на табличку, хотя здесь и букв никаких не было, и узоров – просто вертикальные прутья, выкрашенные грязно-бежевой и облупившейся уже краской, отчего-то казавшиеся ему знакомыми.
— Ты чего это? За вещами?
В решётке вдруг оказалось оконце, а за ним – человек, и Пётр протянул ему полученные от доктора документы. Однако он, в отличие от соседей по палате, внимательно изучивших и справку, и рецепт на таблетки, бумажки эти тут же вернул обратно.
— Квитанция где?
Пётр приоткрыл рот, и кастелян, брезгливо сморщившись, буркнул:
— Дурак, что ли?
— Нет, – ответил Пётр и закрыл рот.
Вспомнив, что в его больничной пижаме есть карманы – а в одном лежал даже кусок колбасы – Пётр колбасу не обнаружил, но нашёл свёрнутую вчетверо бумажку, и отдал её кастеляну.
К счастью, это действительно оказалась квитанция – но, видимо, не совсем такая, какую ожидал кастелян.
Недоверчиво взглянув на Петра, он ещё раз перечитал то, что было написано, и буркнул:
— Ерунда какая-то.
— А? – спросил Пётр, сглатывая.
— Дай-ка справку твою.
Послушно отдав бумажку, Пётр с волнением смотрел, как кастелян сравнивает содержимое документов. Затем кастелян в упор уставился на Петра и повторил:
— Ерунда какая-то. Кто квиток тебе выписывал?
— Не помню, – честно ответил Пётр.
— Тут имени нет, прочерк, и в справке нет… Эдак любой придёт с бумажонкой, а мне отвечать. А главное – на какую букву искать твои манатки? У нас всё по фамилиям разложено…
На это Пётр ответить не мог. Он и ту фамилию, что дали ему ребята в палате, забыл, и забыл номер палаты, и как звали тех ребят – тоже уже совсем не помнил. А та рыжая сестричка с добрым лицом? А другие сестрички? Доктора?..
Может, их и не было?
И Петра нет?
Он вроде как и не существует.
А голова болит.
Засопев, кастелян положил справку на прилавок и, буркнув «Ладно», скрылся между полок с мешками и свёртками.
— Твоё хоть? – спросил он безнадёжно и махнул парой стоптанных ботинок.
— Да, – на всякий случай сказал Пётр, и кастелян последовательно выложил перед ним майку, рубашку, ремень и брюки.
— Там куртка ещё.
— Ага. Спасибо.
Не без труда одевшись, Пётр не стал завязывать шнурки, а просто заткнул их в ботинки, чтобы не мешались. Попрощавшись с мрачно глядевшим на него кастеляном, Пётр выбрался из подвала, и спустя сорок минут блужданий оказался наконец на улице.
— И куда ты такой? – спросила сторожиха, выведшая его наружу под тусклое солнце.
— Вот, – сказал Пётр, дав ей свои бумажки – рецепт, справку и адрес.
Сторожиха отмахнулась.
— Да я без очков не вижу нихрена. Бывай.
Оставшись в одиночестве на крыльце, Пётр поглядел на тучи, из-за которых еле пробивались солнечные лучи, а затем медленно, приставляя ногу, спустился вниз.
Шёл снег.
Шапки у Петра не было.
Накинув на голову капюшон, он обхватил себя руками и побрёл вдоль больничного забора.
В голове вертелась одна из последних услышанных им фраз.
Ну и куда он такой?
Ну и куда?
А какой?
И куда?
Подняв голову, Пётр огляделся вокруг, и обнаружил, что по одну сторону от него забор ещё и не думал кончаться, по другую же была пустынная дорога, за ней – лес или парк, чёрт знает, одни лишь чёрные деревья и чёрные же вороны на ветвях за низким заборчиком. Пошарив по карманам, Пётр вытащил вновь адресок, но и на этот раз не смог его прочесть.
По щекам его потекли слёзы, и, размазывая их кулаком, он сгорбился под тяжестью своего горя и повторил несколько раз «Пётр», но ничего не отозвалось в его гудящей голове.
Затем он повторил уже на венгерском, Петер.
Нет, всё-таки его звали иначе.
Ничего, кроме больничных стен и лиц соседей по палате, к тому же пару раз сменившихся за те недели, что он провёл на койке, в его жизни словно и не было. Ещё санитары с санитарками, гороховая каша и бигус, карты и газеты с кроссвордами.
Снег за окном.
Мимо, тарахтя, проехала карета скорой помощи, и Пётр проводил её взглядом, а затем уставился на чёрные деревья за дорогой, лишь сейчас заметив между ними кресты.
Кладбище.
Человек с костылём, давший ему адрес – Збышек, Збышек его звали…
— Збышек, – прошептал Пётр, глядя перед собой, но тоже ничего не почувствовал. – З… Збигнев.
Так вот, Збышек сказал, что помогут Петру здесь, недалеко, у кладбища. Вот оно – кладбище, только дорогу перейти, и Пётр двинулся вперёд, остановившись опасливо на середине пути – но вокруг не было ни души, а неотложка давно уже завернула в ворота.
Перебравшись на ту сторону, Пётр пошёл вдоль заборчика, поминутно останавливаясь, чтобы передохнуть, и на шестой или седьмой по счёту остановке ему сделалось совсем плохо.
Привалившись к заборчику, он и вовсе опустился в мягкий снег и вытянул ноги.
Всё.
Обратно ему не вернуться – не хватит сил. Здесь, у забора, он и умрёт, и здесь же его зароют в безымянной могиле, воткнув в холмик наскоро сколоченный крест без таблички.
Всё.
Пётр закрыл глаза, приготовившись помирать, но кто-то окликнул его, затем подпихнул в плечо, и, наконец, дёрнул за руку.
— Эй!..
Над ним нависла женщина с румяными щеками. Увидев, что Пётр очнулся, она дёрнула его ещё раз и сказала гнусаво:
— Подымайся давай!
— Не могу, – ответил Пётр, чувствуя тупую боль всем черепом и даже вокруг него.
— Как это не можешь? Замёрзнешь ведь!
— Ну и пусть.
— Спятил, что ли? Или пьяный?
Пётр не ответил и зажмурился, но женщина, уцепившись за его плечо, потянула его вверх.
— Ну!..
Пётр всё же подчинился. С трудом поднявшись, он едва пришёл в себя – перед глазами темень, в ушах – комариный писк. Когда из тьмы проступило наконец румяное лицо с размазанной по щекам тушью и жёлтое приземистое здание по ту сторону дороги, Пётр голову опустил.
— У-у, так тебе в больницу надо, – сказала взволнованно женщина и указала через дорогу. – Это вон там. У тебя на бинтах кровь… Пошли-ка.
— Нет, – хрипло возразил Пётр, высвободившись не без труда, и, пошарив по карманам, выудил свои бумажки. – Вот.
Женщина неохотно приняла их, прочитав одну, затем вторую, и, наконец, адресок на газетной бумаге. Дождавшись, пока она ознакомится с ним, Пётр, уже практически оживший, жадно спросил, указав на адрес:
— Где это?
Солнце выступило из-за тяжёлых туч, и между холодной могилой и местом, где ему следовало перекантоваться, Пётр всё же выбрал второе.
— Да за углом почти, – сказала женщина и тут же взяла его под руку. – Точно в больницу не надо?
Пётр выдохнул.
Между такой знакомой палатой и неизвестным ему местом, где ему нужно перекантоваться, он… Он неуверенно выбрал второе.
Собрав все оставшиеся силы, он выдал:
— Я… В порядке. Надо идти. В больницу… Не вернусь.
Помолчав, он прибавил:
— Пока не вернусь.
Женщина хмыкнула.
— Ну, как знаешь. Пошли.
Как называется, когда тебя сопровождают с места на место, контролируя каждый твой шаг, Пётр забыл. Вроде на «к» слово, а вроде и нет.
Пока в палате не появилась карточная колода, соседи развлекались кроссвордами из газет, и просили иногда помощи, спрашивали вслух, как это – когда… Нет, Пётр ведь и масти карточные путал, куда ему до сложных слов в десять, двенадцать букв.
Сегодня его целый день водят с места на место. То к доктору тому, то на склад за вещами, то к воротам, то вот – сторожка у входа на кладбище.
Женщина стукнула в дверь, окинув Петра при этом внимательным взглядом, а Пётр, чтобы не упасть, пошире расставил ноги и показал ей большой палец.
Звякнул замок, скрипнули петли, и низкий голос прогудел «Слушаю».
— Здрасьте. Вот просился к вам, – сказала женщина, указав на Петра, и сунула открывшему дверь адресок от Збышека.
Прочитав его, человек медленно кивнул и отстранился, чтобы пропустить Петра в сторожку, но Пётр этого гостеприимного жеста уже не увидел: ноги его подкосились, сторожка прыгнула вверх и влево, а затем и вовсе пропала из виду.
Когда Пётр наконец пришёл в сознание, то обнаружил себя лежащим на узкой тахте в хорошо натопленной тёмной комнате. Пытаясь сообразить, как он сюда попал, и не в больнице ли он, Пётр попробовал было сесть, но на плечо ему легла тяжёлая рука.
— Лучше не стоит, – пробасили из темноты, и Пётр послушно обмяк.
Человек – по-видимому, хозяин – выдвинул табурет из-под стола, уселся напротив Петра и спросил сочувственно, расправляя большие рыжие усы:
— Башку пробили, да?
Поскольку Пётр и этого не мог сказать с уверенностью, то сначала промолчал, а затем тихо заплакал.
Наклонив голову, человек тяжело вздохнул и протянул Петру здоровенную ладонь.
— Червонец.
— А?..
— Червонец, говорю…
Пётр сглотнул. Кулаком утерев нос, он прошептал сдавленно, что денег у него нет, и хозяин рассмеялся.
— Зовут меня Червонец, – сообщил он, вновь расправляя усы. – Можешь звать так, а можешь Антонин, как удобнее.
— Антонин, – повторил Пётр, но и это имя не отозвалось. Хозяин кивнул.
— А тебя как звать?
— Пётр, – сказал Пётр, и тут же признался, что по правде говоря, своего настоящего имени он ещё не вспомнил. Равно как не знает, сколько ему лет, откуда он родом, какого его занятие, кто его родители, состоит ли он в партии и что он делал до войны.
С большим трудом он припомнил, что нашли его окровавленным на железной дороге – это он знал, конечно, со слов врача. Документов при нём, кажется, не было, как не было и денег – и если в первом всё-таки можно быть уверенным, ведь будь у него хоть какие-то бумаги, всей этой чепухи с именем не было, то деньги… Кто знает – могли и утащить.
Это сейчас и не важно.
Первые свои слова он произнёс на языке, который соседи по палате опознали как венгерский – потому и приклеилось к нему прозвище «венгр», но о самой стране он ни черта не помнит. Да и где он сейчас, Пётр, по правде, до сих пор уяснить не смог.
На свой рассказ он потратил едва ли не полчаса, потому как связывать слова в предложения ему было ужасно сложно, и между фразами он обязательно брал передышку. Червонец терпеливо слушал, наматывая ус на палец, а когда скудные воспоминания Петра наконец совершенно иссякли, тускло спросил:
— Тебя что, поезд сбил?
Пётр посмотрел на свои руки, согнул их и разогнул в локтях, а затем согнул и разогнул ноги в коленях.
— Я б не выжил, – сказал он наконец и опустился на подушку. Червонец хмыкнул, соглашаясь, а Пётр, облизав пересохшие губы, прошептал: – Люди… Хорошие.
— Хорошие?
— Помогали мне…
Недоговорив, Пётр закрыл глаза.
— Рановато тебя выписали, – заключил Червонец, включая стоявшую на столе плитку. – Врач небось еврей. Я слышал, что товарища Сталина жиды зарезали.
— Кого? – переспросил Пётр, и Червонец повторил:
— Товарища Сталина. Йосефа.
— Йосеф… Йожеф… Нет.
— Что – нет?
— Звать меня не Йожефом.
— И то ладно, – пожал плечами Червонец, ставя на плитку чайник. Пётр же вновь погрузился в забытьё.
Как оказалось утром, Червонец был не только кладбищенским сторожем, но и философом – на свой лад. Напоив Петра крепким чаем и накормив бутербродами, он выдал ему валенки, огромную старую шубу и солдатскую ушанку.
— Походи там по аллеям, почитай надгробия. Может, вспомнишь свою прошлую жизнь. Или жизни.
Пётр послушно выбрался на кладбище, чувствуя, правда, что шуба весит едва ли не тонну, ноги в валенках почти не двигаются, а шапка придавливает его к земле.
Совету Червонца он мог следовать лишь наполовину – ходить у него с трудом, но получалось, а читать – нет, буквы, вырезанные на камнях, расплывались, то же казалось и цифр, обозначавших даты жизни. Пётр глядел на припорошённых снегом ангелов, на головах которых выросли шапки, как у самого Петра, и спрашивал на двух известных ему языках, что же ему делать.
Что делать.
Червонец сказал о прошлых жизнях – может, он уловил в Петре нечто потустороннее?
Ангелы молчали. Ветви деревьев потрескивали. Сорока, перелетев со скамьи на голову спящего льва с отколотым носом, дёрнула хвостом и совсем улетела прочь. Пётр вздохнул, думая о том, как здорово бы стать птицей. Сбросив со скамьи столько снега, сколько ему удалось, Пётр сел на скамью и тут же начал сползать с неё, путаясь в громадной шубе.
С трудом поднявшись, он поплёлся дальше, прикусив губу, и свернул на узкую тропку, протоптанную между двух поросших мхом склепов.
— Я человек, – сказал себе Пётр, низко наклонив голову. – Я человек. Не призрак. Не упырь.
Сощурившись, он уставился на плиту с овальным портретом мужчины в военной форме, и путём невероятных усилий всё же смог прочитать его имя: поручик Франтишек Клуб.
Франтишек.
Фе… Ференц? Нет, не подходит.
А может, Франц?
Нет.
А рядом?
Бла… Бланка Га… Гавелова. Нет, это женщина. Женское имя ему не подойдёт.
Пётр двинулся дальше, остановившись вновь у разрытой недавно могилы. Ломик лежал подле неё, лопата была воткнута в землю. Пётр заглянул в могилу – вырыта, но совсем неглубоко. Шагнув в неё, он улёгся, заняв всё пространство – помогла необъятная шуба.
Тепло.
Пахло мехом, потом и табаком.
— Я человек, – сказал Пётр.
Тепло.
Снежинки падали на его лицо, мгновенно тая. Мимо со стрёкотом пролетела сорока, и Пётр закрыл глаза, ожидая услышать ангельские трубы, но его вновь разбудил женский голос – как вчера, у кладбищенского забора.
— Эй!..
Пётр сел в могиле, роняя шапку. Из-за резкого движения в голове его на мгновение выключился свет, а когда всё прояснилось, он обернулся к дороге и увидел девушку. Лицо её было раскрыто в немом крике, и выражало такой ужас, что Петру и самому стало страшно. Он взглянул на свои покраснелые пальцы, дотронулся до бинтов на голове, смененных вчера добродушным Червонцем, а затем с трудом, путаясь в шубе, поднялся на ноги.
— Я человек, и я живой, – сказал он девушке. Махнув рукой туда, где, по его мнению, размещалась сторожка, он прибавил для убедительности: – Пани, вы можете спросить Червонца…
Захлопнув рот, девушка бросилась бежать, оскальзываясь на снегу, и скрылась за поворотом.
Может, бежала к сторожке справляться о том, живой ли Пётр, или он бестелесен.
А может, в полицию.
Пётр выбрался из могилы, чувствуя, что ему сейчас совсем не так тепло, как было раньше, даже наоборот – он промёрз до костей, и если не доберётся до сторожки в ближайшие минуты, подохнет на месте.
Умирать ему вновь расхотелось.
Червонца в сторожке не оказалось, и Пётр, подсев поближе к буржуйке, обхватил себя руками и закачался из стороны в сторону, успокаивая себя от неясной тревоги, пробудившейся в нём после той странной встречи на кладбище.
Девушка.
В чёрном пальто девушка.
Шапочка на ней, и локон из-под шапочки.
А больше и ничего.
«Эй!» сказала.
Больше и ничего.
Пётр поскрёб наросшую со дня последнего похода в бани щетину, и принял решение перебраться в кровать. Когда он только завернулся в одеяло, в сторожку вошёл Червонец.
— Ну как? – спросил он глухо, бросая на пол вязанку дров, и Пётр, зажмурившись от грохота, прошептал:
— Хреново.
Вечером в дверь постучали. Червонец, как раз набивший трубку, покосился на Петра, Пётр же, ничком лежавший на кровати, и вида не подал, что слышал стук. Вздохнув, Червонец отпер дверь – и человек, оказавшийся на пороге, заставил его посторониться.
— Д-добрый вечер, – пробормотал он, пропуская в сторожку гостя, и Пётр приподнялся на локтях, пытаясь понять, знакомо ли ему его лицо.
Нет, ничего не всколыхнулось в его памяти.
Отряхнувшись от снега, гость в упор уставился на Петра и произнёс, обращаясь не то к нему, не то к хозяину:
— Добрый вечер.
— Это отец Пётр, – сообщил Червонец, вытаскивая на середину комнаты табурет. – Садитесь, пожалуйста… А это вот тоже Пётр.
— Я да, – сглатывая, подтвердил Пётр. Отец-тёзка не садился, но и глаз с Петра не спускал.
— Вот как, – сказал он резко, и Пётр отвёл взгляд.
— Он, по правде, сам не помнит, – заговорил Червонец, наклоняясь к уху отца Петра. – Видите, голова в бинтах… Его на железке нашли, и доставили в больницу. А там он попал, видать, в палату к моему корешку, Збигневу… Помните, приходил к нам на заработки? Збышек его ко мне послал… Сам он не помнит, Пётр он или не Пётр, и откуда он родом. Бедолага, ага? Вы скажите, может, святой какой есть, чтобы помолиться о возврате памяти…
— Я помолюсь.
Червонец заулыбался. Расправив большим и указательным пальцем усы, он сказал Петру:
— Вот видишь, не всё потеряно.
— Не всё, – сказал священник. – Спокойной ночи, Антонин. Спокойной ночи и вам… Пётр. Передам от вас привет Еве.
Пётр на всякий случай кивнул, не слишком поняв, о ком идёт речь, а Червонец закивал и раскрыл дверь. Когда отец Пётр был уже на пороге, Червонец вдруг спросил того, зачем он заглянул, но тот только улыбнулся.
— До завтра.
— Вы уж помолитесь, чтоб к ему память вернулась. И чтобы он дом нашёл. Я, конечно, на раскладушке посплю, и как голова зарастёт, пристрою его на крайняк к гробокопательству, но дома всяко лучше.
— Я думаю, что память к нему скоро вернётся.
— Вот спасибо…
Когда за священником закрылась дверь, Червонец сам уселся на табурет, вздохнул и сказал:
— Мировой он у нас мужик. Я когда вышел из тюрьмы, он меня из петли вытянул. Понимаешь?
Пётр кивнул, переворачиваясь на спину.
— А на возврат памяти я заговор знаю, – продолжил Червонец, глядя в потолок. – Тут и родильный дом недалеко… У больницы.
— Зачем родильный дом?
— Там надо пелёнки от трёх рожениц, – туманно сказал Червонец. – Голову ими завязать, в борозду посадить… Так бабка моя дядю моего вылечила, когда он с русскими воевал.
— Это в какую борозду…
— Пашенную.
Пётр сглотнул.
— А могила сойдёт?
Червонец засопел и решительно заявил, что нет, нужна именно пашенная борозда.
— А что за Ева? – спросил он вдруг, и Пётр вскинул брови.
— Ева?
— Ну, отец Пётр сказал про какую-то Еву…
— Не знаю, – честно ответил Пётр, и на этом разговор закончился.
Хмурым утром следующего дня Пётр не без помощи Червонца побрился, надел свои ботинки – не тяжеленные валенки, и, немного подумав, всё же оделся в шубу.
Если вышло с поручиком Клубом, может, выйдет и с другими именами. И его имя к нему вернётся.
— Там на главной аллее монумент есть, – сообщил Червонец, хлопая Петра по спине. – Павшим в битвах. Там список целый имён да фамилий, может, что надумаешь.
Монумент действительно нашёлся – но стоял в память советских солдат, а русского Пётр, как быстро выяснил, не знал. Походив перед полированными плитами, он уселся было на лавку, но увидел вдруг чуть поодаль фигуру в чёрном пальто.
Не мигая, на него смотрела та самая девушка, которую он вчера встретил на тропинке.
— Доброе утро, пани, – сказал он, приподнимая шапку, и девушка наклонила голову.
— Доброе утро, Пётр.
— Мы знакомы? – спросил он, облизав пересохшие губы. Девушка молчала.
Вновь надев шапку, Пётр надвинул её на затылок и слабо улыбнулся.
— Извините – я ни черта не помню… Я только из больницы. Мне зашили голову, подержали немного… И выгнали. Я не знаю, кто я.
— А кто я?
Пётр внимательно вгляделся в черты.
— Не знаю. Извините, – сказал он наконец.
— Я знаю, как тебя зовут, – ответила девушка.
— Пётр, – кивнул Пётр. – По правде, это не моё имя…
— Я знаю, как тебя зовут, – повторила она, и на глазах её выступили слёзы. – Ты помнишь дом? На краю оврага. За своротком… У железной дороги.
Пётр закрыл глаза, прислушиваясь к себе. Железная дорога… Его нашли там без денег и документов. Он сделал шаг к девушке, всматриваясь в её лицо, пытаясь вытянуть что-то из тёмного болота своей памяти, но все усилия вызвали разве что головную боль, и он отступил, сгорбившись и обхватив себя.
— Ева, – произнесли его губы словно бы сами собой, и лицо девушки дрогнуло.
— Тобиаш, – ответила она, протягивая ему руку. – Тебя зовут Тобиаш.
Имя выстрелило в его голове, будто ружьё, и он, залившись слезами, упал на колени.
* * *
Сняв очки, отец Пётр помассировал переносицу.
— Пей чай, пожалуйста.
Ева сделала глоток, но тут же отставила чашку в сторону.
— Я ведь не сделала ошибку?
Не ответив, отец Пётр спрятал очки в жилетный карман и сел за стол напротив Евы.
— Я не сделала ошибку?
— Нет. Где он?
— Спит… Он много спит. У него пробита голова. Кто-то ударил его по голове, и он спит.
— Может, его ударило, когда рушился дом.
— Я не знаю… Я обманула его? Сказала, что его имя – Тобиаш, хотя он – Шандор, и так было написано в той газете…
— В той газете, которую ты мне показала, было написано, что он убийца.
— Да… Я сделала ошибку? Может, он не Шандор Мадьяр. Такое лицо у каждого второго. Такие глаза. Он не убийца?
— Нет, – снова сказал отец Пётр. – Наверное, ты ему подарила новую жизнь.
— Не знаю, что он будет делать, когда вспомнит старую.