Дом стоял на краю оврага, за своротком. Полоса отчуждения начиналась в двух шагах от него, и когда под окнами проходил поезд, в буфете дрожали тарелки, а в стаканах – ложечки, и казалось, трещины в стенах расходятся сильней с каждым разом. Металлический голос диспетчера, отражавшийся многократным эхом, уже не будил по ночам, но вплетался в сны, давно наполненные скорыми, товарно-пассажирскими и курьерскими.
В шкатулке ещё оставалось немного денег, но Ева всё же достала из комода чистую тетрадь в клетку, разогнула скрепки и на каждом листке крупными буквами вывела: «Сдаётся комната». Клея и кнопок не нашлось, поэтому Ева взяла комок красного пластилина, окаменевшего, как древний моллюск, и вышла на улицу, сжимая его в кулаке, а в зубах сжимая сигарету.
Последний лист унесло ветром, пока Ева пыталась приладить его к столбу церковной ограды. Чертыхнувшись, Ева прижала пальцы к губам и взглянула опасливо на шпиль, с которого на неё смотрела сорока. Листок же мягко поднялся в воздух, перелетел на середину дороги и спланировал плавно в лужу, подёрнувшуюся ледком.
— Ты что здесь?
Ева мотнула головой и опустила глаза, вместе с тем подняв ворот пальто. Вздохнув, отец Пётр прислонил метлу к оградному столбику, и сам привалился к нему боком. Из кармашка жилета он вытащил очки, надел криво на нос и сказал вполголоса, не глядя на Еву:
— А я думаю, чего мне Бланка приснилась. Думаю, может, и Еву увижу… Может, придёт в церковь-то.
— Пойду я.
Отец Пётр снял очки и повертел их в пальцах.
— Господь наш добр, – сказал он, и Ева, ничего не ответив, двинулась с места, вжимая голову в плечи.
Клетчатый лист, намокший уже на две трети, слабо дёрнулся от налетевшего ветра, и влип совсем – слова на нём растеклись, и нельзя было разобрать ни единой буквы.
Вода из крана не пошла.
Ева завернула вентиль обратно, вытирая слёзы рукавом. Сняв с крючка полотенце, она прижала его к лицу, и стояла так, наверное, вечность, пока в дверь не постучали – два удара, за ними ещё два. Ева обернулась к проёму, часто моргая, и только тогда поняла, что стучат не в дверь ванной, а во входную. Взяв подсвечник с полочки у зеркала, по-прежнему завешенного наволочкой, она вышла в коридор.
— Мне хочется знать, – заговорила пани Влашува, соседка, сразу же заходя в прихожую, – мне хочется знать, когда всё это кончится. Ведь в прошлый вторник приезжал инспектор. Ведь смотрели все щитки, все трубы. Входили в подвал и смотрели трещину. Входили ко мне и смотрели трещину! И что?
— Что? – эхом отозвалась Ева, поднимая подсвечник так, что заколка в пучке волос на макушке пани Влашувой блеснула, как бриллиант.
— Теперь они перекрыли нам воду!
Ева опустила подсвечник, и пани Влашува сокрушённо покачала головой, прижимая тонкие пальцы к вискам.
— Нет, моё сердце не вынесет. Мало нам горя с Тиной – они нас словно изводят… Невозможно существовать в таких условиях, понимаете?
Осторожно кивнув, Ева стала бездумно грызть ногти, пока соседка жаловалась на неповоротливость бюрократической машины и разгильдяйскую бесхозяйственность управы.
— В том году говорили про три комнаты. Разве можно нам в трёх? Потом Ваца встретил Тинку, и нам обещали четыре… А Тинка сбежала от Вацы – и вот опять! Нет, нет, в таких условиях просто невозможно существовать, я умру, непременно умру…
Ева тупо уставилась на неё, а затем отвернулась. Пани Влашува открыла рот, намереваясь прибавить что-то ещё в том же духе, но, поняв внезапно смысл сказанного, извинилась и поспешно вышла из Евиной квартиры, закрыв за собой дверь. Взглянув на узкое зеркало, задёрнутое старой скатертью, Ева ушла в свою комнату, задула свечу и легла ничком на кровать.
Колёса стучали за окном, звенели ложки в буфете и подрагивали стеклянные капли на люстре, за обоями шуршали тараканы.
Ева лежала лицом вниз, вжимаясь в сырую подушку, а когда в дверь вновь постучали, прошептала коротко «уходи».
Но стук повторился вновь, и тогда Еве пришлось сесть, спустить ноги с кровати и вдеть их в растоптанные домашние туфли. Эти действия заняли у неё, казалось, столетие.
На ощупь она выбралась в коридор, задержалась на мгновение у запертой комнаты, и наконец раскрыла входную дверь. На пороге стоял человек в чёрном пальто, замотанный в чёрный же шарф грубой вязки. В одной руке он держал обтёрханный саквояж вроде докторского, в другой – сложенный вчетверо клетчатый лист.
— Добрый вечер, – сказал он немного в нос, и, развернув листок, показал его Еве. – Это вы сдаёте комнату?
Ева посмотрела на выведенные ею утром буквы, и кивнула.
— Только у нас нет света, – сказала она глухо, показывая пальцем на лампочку над головой гостя, и добавила: – И, кажется, отключили воду.
Человек кивнул – его, видно, не пугали никакие сложности.
— Тобиаш, – представился он, разворачивая немного шарф так, что наружу показался костистый покраснелый нос и усы торчком.
— Ева.
В гостиной, показывая Тобиашу диван, на котором ему предстояло спать, и шкаф, в котором он мог разместить свои вещи, Ева заметила вдруг, что вещей-то у него особенно и не было.
— Я обхожусь малым, – кротко пояснил тот, ставя саквояж у ножки стола, и на душе у Евы, сомневавшейся до сих пор, что он согласится, стало чуть легче: саквояж на полу – словно якорь в порту.
— Воду, может быть, скоро включат, – сказала она неуверенно, – а свечи возьмёте в комоде.
Тобиаш сунул руку в брючный карман, доставая ворох купюр, как смятых и истрёпанных, так новых и согнутых впервые. Отсчитав новыми ровно ту сумму, которую Ева просила за месяц, он прибавил ещё столько же и отдал ей.
— Я… Я могу готовить, – севшим голосом сказала Ева, разглядывая деньги в своих руках.
— Я тоже могу, – ответил Тобиаш.
Спрятав наполнившуюся шкатулочку сначала за подушку, а потом под кровать, Ева поправила наклонившуюся набок свечу, и тут же схватилась за ухо пальцами, обожжёнными воском.
Голос за окном призвал обходчиков на вторую платформу, и Ева подошла к окну, разглядывая сходящиеся и расходящиеся рельсы, ярко освещённые фонарями. От водонапорной башни двинулась стайка обходчиков, скрывшихся за стоящим составом старых цистерн.
Тихо падал снег, первый в этом году.
Ни звука не слышалось из-за стены справа от Евы, и ни звука – из-за стены слева. Ева взглянула на остановившиеся часы с кукушкой, и задула свечу.
Под самое утро приснилось, что в окна, в дверные проёмы и трещины в потолке и стенах хлещет вода, и Еву вместе с её кроватью увлекает водоворотом в бесконечные бездны. Раскрыв широко глаза, Ева увидела над собой жёлтую рогожку, вылезшую из потолочной трещины, и перевернулась на живот, вытирая углом простыни взмокшую шею.
Звук льющейся воды, впрочем, не исчезал, и Ева в конце концов поняла, что раздаётся он из ванной.
Выбравшись из постели, она мельком взглянула на будильник, стоявший на стуле у кровати – десятый час. На подоконник села синица, деловито заглянув в комнату, и тут же улетела – Ева махнула ей рукой и набросила на плечи халат. Сунув концы пояса в карманы, чтоб не мешались, она выглянула из комнаты в коридор.
Дверь в ванную была раскрыта настежь – Тобиаш мыл голову над раковиной, фыркая, как норовистый конь.
— Доброе утро, – сказала Ева, и Тобиаш выпрямился, роняя на кафель мыльную пену и зажмуривая левый глаз.
— И правда, доброе – воду дали…
Тобиаш вздрогнул всем телом – струйка с затылка стекла ему за ворот майки.
— …только холодную. И в душе она не идёт.
Ева издала неопределённый звук. Посмотрев на наволочку на зеркале, она перевела взгляд на узкое окошко под потолком, кое-как освещавшее ванную, и сказала:
— Может, и электричество вернут. А в душе давно лейка не работает.
После банных процедур оказалось, что Тобиаш действительно не лгал насчёт готовки – в отличие от Евы. Сейчас она не могла ни есть, ни готовить, и потому не сразу поняла заданного вопроса о завтраке, а когда Тобиаш повторил, стушевалась.
Она не знала, что оставалось в доме из еды – вспомнила о каких-то закрутках в кладовке и о том, что все сковороды стояли грязными. Оценив ситуацию, Тобиаш перешёл к активным действиям.
Он решительно раздвинул шторы в кухне, заглянул сначала в кладовку, где действительно оказались помидоры десятилетней выдержки, затем отпер маленький шкафчик в стене, что под подоконником, и нашёл там мышиный помёт. Наконец, будто зная, что его там ожидает, Тобиаш зажал нос и открыл холодильник.
Ева же о холодильнике и о том, что без электричества он работать не способен, забыла напрочь, за что поплатилась, чуть не упав в обморок.
Раскрыли ещё и окна.
— Где у вас тут, говорите, магазин? – спросил Тобиаш гнусаво, сжимая пальцами ноздри. – И где помойка?
Ева навалилась животом на подоконник и махнула рукой.
— Купите сигарет, – прохрипела она, жадно вдыхая воздух, пахнувший снегом и пропиткой для шпал.
Тобиаш обернулся за полчаса.
Ева вышла встречать со свечой и глазела на снег, стремительно таявший на носах его стоптанных ботинок, пока тот разматывал свой шарф.
— Знаете, Ева, – сказал наконец Тобиаш, забрасывая шарф на полочку, – мне всю ночь казалось, будто я еду в поезде.
— Да? – спросила Ева скорее из вежливости, чем из желания поддержать разговор, и Тобиаш кивнул, скидывая ботинки.
— Потом на меня упал таракан, и романтика кончилась.
Не найдя, что ответить, Ева выдавила:
— Они тут… Такие.
Отложив вилку в сторону, Тобиаш вытер губы салфеткой и нарушил наконец молчание, продолжавшееся без малого полчаса.
— Скажите мне, Ева, почему на вашей улице два дома? Седьмой и семнадцатый… Где остальные?
Тишина повисла вновь. Ева слышала, как тикают часы на руке у Тобиаша, и как вдалеке стрекочет сорока.
— Остальные снесли, – ответила она наконец, тоже откладывая вилку. Тобиаш посмотрел на нетронутую почти яичницу в её тарелке, и подпёр голову рукой.
— Нас тоже сносить обещают, – продолжила Ева, ковыряя пальцем прожжённое пятно на столешнице. – Всё обещают и обещают… Инспекция на прошлой неделе приходила.
— Инспекция? – переспросил Тобиаш, выпрямляясь. Ева кивнула.
— Делали замеры, обмеры. Так говорят. Я не видела. Меня не было… Не было дома.
Ева опустила голову, смаргивая слёзы, а когда подняла глаза, Тобиаш разглядывал трещину над самой своей головой.
— Свет вам перед сносом отключили?
Сглотнув, Ева взяла вилку и ткнула ей в жёлтый глазок на тарелке.
— Нет. Авария.
И – тишина. Ева ковыряла яичницу, Тобиаш глядел в потолок, из крана капала вода, а скорый пассажирский следовал без остановок.
Когда Тобиаш посмотрел на Еву, а Ева на него, слова родились сами собой.
— Вы так быстро меня нашли… Я ведь только вчера расклеила.
— А я только вчера приехал, – пожал плечами он и обхватил себя руками, сунув ладони в подмышки. – У вас милый город. Лес, река. Рельсы вот.
— У нас шапито летом приезжает, – сказала Ева и вновь уткнулась в тарелку.
Пока Тобиаш мыл в кухне посуду, Ева стояла у запертой двери в коридоре и глядела на пришпиленный к ней календарь с белым котёнком, а котёнок таращил глупые свои глаза на неё. Она слышала, как Тобиаш напевает себе под нос песенку без слов, и мелодия была ей смутно знакома, но уловить её и вспомнить она не могла. Когда глядеть на котёнка стало совершенно невыносимо, Ева отвела подсвечник в сторону и осветила скатерть на зеркале, а вместе с ней – большого таракана, медленно шевелившего рыжими усами.
Усы. Вчера они у Тобиаша были, как была и короткая борода – утром он побрился, а она, так занятая своими мыслями, или, верней, пустотой внутри, и не заметила.
Наверное, это всё и не важно.
В дверь постучали, и вода в кухне тут же прекратила литься. Ева отперла дверь, увидев перед собой Адека, старшего сына пани Влашувой.
— Здрасьте, – он приподнял вежливо кепку. – Мать сегодня печёт сборный пирог. Приглашает вас на ужин. В шесть. Просила, чтобы вы пришли обязательно.
— Обязательно, – повторила за Адеком Ева, и тот ещё раз приподнял кепку.
— Бывайте, – бросил он, и пошёл вверх по скрипящей лестнице.
Входя в кухню, Ева не сразу заметила Тобиаша – тот стоял почему-то между шкафом и стеной, держа в руках посудное полотенце и кружку, из которой пил за завтраком чай.
— Чего это вы прячетесь? – спросила она, и Тобиаш усмехнулся.
— Я совершил убийство.
— Интересно, – сказала Ева, а Тобиаш указал ей на раздавленный тараканий труп на половицах.
— Где у вас веник?
— За дверью. Меня позвали есть пирог в шесть. Вы пойдёте? Это недалеко – этажом выше.
Тобиаш, заметавший уже таракана в совок, замер.
— Что за пирог?
Пожав плечами, Ева села за стол и вынула сигареты из кармана халата.
— Сборный.
— Спасибо, подумаю, – ответил Тобиаш и замёл в совок луковую шелуху, валявшуюся неделю под столом.
— Я тоже ещё подумаю.
Тобиаш сбросил мусор в мусорный ящик.
— Вы всегда открываете дверь, не спросив, кто там?
— А?
Тобиаш повторил вопрос, и добавил:
— Опасно одной.
Ева сунула руки в карманы халата, не находя слов.
О пироге Ева вспомнила в половине шестого, когда в квартире над ней заскрипели половицы – Адек и Ваца раздвигали стол. Перевернувшись на спину, она протёрла глаза кулаками и прислушалась к их глухим голосам, но слов не разобрала.
Тобиаш обнаружился сидящим за кухонным столом с ворохом газет. Свечу он воткнул в горлышко бутылки из-под купленного утром кефира – не растерялся, но растерялась Ева, вспомнившая, что где-то в квартире был ещё один подсвечник.
Кажется, в закрытой комнате.
Наверное, Тобиаш справился и так.
— Красивое платье, – сказал он, поднимая глаза от газеты, и Ева слегка покраснела, сбросив с рукава пёрышко.
— С-спасибо, – пробормотала она. – Вы идёте?
Тобиаш покачал головой.
— Боюсь, что нет. У меня своя культурная программа, без пирогов: сейчас я дочитаю газету и лягу спать. С вашего позволения. Если что, есть ещё яйца, сыр и колбаса. И картошки я взял.
Ева, моргнув, кивнула, и Тобиаш, улыбнувшись ей, перевернул страницу.
Дверь открыла Мира, жена Адека.
— Ева пришла, – крикнула она, оборачиваясь назад, и отстранилась, пропуская. – Приветик!
— Привет, – буркнула Ева, втягивая ноздрями воздух – запах пирога она почуяла ещё на лестнице. Из кухни со свечой в руках выплыла пани Влашува, накрашенная так, что на лице её, казалось, было в два пальца румян и пудры.
— Добрый вечер, дорогая, – пророкотала она, расплываясь в улыбке. – Прошу, входите в зал. Все уже собрались.
В гостиной, названной пани Влашувой залом, было жарко и накурено. Центр раздвинутого стола, накрытого праздничной бордовой скатертью, украшал букетик сухих цветов. Рядом стояли две бутылки вина и несколько разномастных тарелок с нарезкой колбасы и сыра. Со стены на стол взирал покойный пан Влашув, снятый в военной форме на фоне фальшивых гор и нарисованного моря.
Ваца и Адек встали из-за стола одновременно.
— Садитесь!
— Проходите.
— Не сюда – тут мама сядет.
— Тут ножка шатается.
— Вам налить?
Ева покачала головой, и Ваца, оказавшийся рядом с ней, наполнил свой бокал.
— Хорошая сегодня погода, да? – сказал он, пригубив вино. – Свежо так, чисто.
— Чушь, – сказал Адек, сдвигая брови. – Всё уже тает, грязь одна. Возьмите колбасы.
Пани Влашува, толкнув слегка сына бедром, поставила перед Евой тарелку.
— Не ворчи, Адек. Ева, вам уже предложили вина? Ваца достал на станции. Вы знаете, что у него, как у сотрудника буфета, есть свои привилегии…
Адек усмехнулся в усы, а Ваца, зардевшись, наколол на вилку маленький солёный огурчик.
— Что да, то да, – сказал он многозначительно и положил огурчик на Евину тарелку. Ева чуть сморщилась, но ничего не сказала. Сгорбившись, она расправила складки на платье.
Пани Влашува, кашлянув, села во главе стола, поправила одну из свечей в большом бронзовом подсвечнике, и, кашлянув ещё раз, подняла бокал.
— Сегодня день рождения отца, – провозгласила она, указывая на портрет мужа. – Дмитр всю жизнь работал на благо своей страны, своей семьи, своих друзей…
На этих словах пани Влашува чуть повернулась, кивнув Еве, и Адек с Вацой тоже посмотрели на неё. Ева почувствовала тошноту. Запах пирога, пробудивший в ней если не волю к жизни, то её отголосок, сейчас показался ей невыносимым. Поняв, что идея придти сюда была ошибкой, Ева лихорадочно стала придумывать маневр отступления – но в «зал» заглянула Мира. Вытерев руки о передник, надетый прямо поверх выходного платья, она спросила, близоруко щурясь:
— Заносить пирог-то?
— Заноси, – позволила пани Влашува.
После того, как от пирога остались лишь крошки, Адек, нисколько не стесняясь дам за столом, распустил брючный ремень и закурил. Ваца же, сначала досаждавший Еве пустыми разговорами о погоде, и примолкший после замечания от матери, тоже засмолил сигаретку и снова раскрыл рот:
— Чудесный пирог, не правда ли? Вы ведь любите готовить? Если хотите, мама поделится с вами рецептом.
Ева поглядела на половину куска на своей тарелке, искромсанную едва ли не в пыль, и медленно кивнула. Пани Влашув же расплылась в улыбке.
— О-о, меня научила свекровь… Вы заметили, что тесто тает во рту? Там есть небольшой секрет, но я расскажу вам его только с глазу на глаз.
С этими словам пани Влашув встала, забрав тарелку у дымящего Адека, у Вацы, и, взяв свою, подмигнула Еве:
— Оставим мальчиков наедине с их разговорами.
Ева поднялась на ноги, вытирая вспотевшие ладони о подол платья, и последовала за пани Влашувой.
— Мира, отдохни, – сказала пани Влашува невестке, заходя в кухню, и та, пожав плечами, слезла со своей табуретки и вышла. Составив тарелки в мойку, пани Влашува отёрла руки салфеткой, и, повернувшись к Еве, потрепала её по щеке. Невольно отстранившись, Ева пробормотала слова извинения, но пани Влашува покачала головой.
— Я понимаю, как тебе тяжело. Я потеряла мать в шестнадцать. Тебе двадцать лет…
— Двадцать три, – прошептала Ева, ковыряя шов платья.
— Конечно, всё это случилось так невовремя, – продолжила пани Влашува. – Адеку тоже грозят увольнением – он вчера сказал мне, что с фабрики выставили ещё сорок человек… Ты не нашла ещё работу?
— Не нашла.
Смахнув с клеёнки на столе просыпанную муку, пани Влашува мягко улыбнулась.
— Ты всегда можешь попросить у нас о помощи, Ева. Помни это. Мы не бросаем друзей.
Потерев ладонью затылок, Ева исподлобья взглянула на лицо соседки, слабо освещённое стоявшей на плите свечой, и похожее на вырезанную из дерева маску.
— У Вацы на станции есть связи, – напомнила пани Влашува. – Он уже приготовил место для Адека, если что-то случится. Он устроил Миру. Я думаю, можно устроиться даже в буфет. Ближе к еде ведь лучше, правда?
Тошнота подступила к горлу Евы, в глазах потемнело, но дурнота отступила так же, как и пришла.
— Правда, – выдавила она. – Спасибо. Я… я жильца себе нашла, он мне платит.
Пани Влашува изогнула бровь.
— Как это – жильца?
— Так, – ответила коротко Ева.
Пройдя к окну от Евы и обратно, пани Влашува присела на табурет.
— Это высокий такой? С саквояжем? В чёрном пальто.
— Он.
— А я думала, кто у нас ходит во дворе… Ты его знаешь? Он хороший человек? – заговорила она обеспокоено, пристально глядя на Еву.
Ева и сама толком не понимала, хороший ли человек её жилец, и не могла сказать, что знает о нём хоть что-то, кроме того, что зовут его Тобиашем, в город он приехал на днях… А лет ему сколько? Наверное, до тридцати.
И готовит.
Картошки вон взял.
— Хороший, – подтвердила она после паузы.
— Бумаги-то у него взяла? – недоверчиво спросила пани Влашува.
— Взяла, – соврала Ева, но соседка не успокоилась.
— Будь осторожна, – сказала она, подняв поучительно палец. – Если что, беги сразу к нам: Ваца занимался боксом…
Вернувшись домой, Ева сразу завернула в кухню и выпила залпом три стакана холодной воды подряд. Голова трещала, и Ева не могла понять – вокруг не видать ни зги, потому как в глазах потемнело, или потому, что доходит восьмой час.
Утерев губы ладонью, Ева присела за стол и увидела свёрнутую газету – одну из тех, что её жилец читал днём. В глаза ей бросились чёрные рамки. Приглядевшись, она поняла, что это были сплошь некрологи. Отодвинув газету в сторону, Ева закрыла лицо руками и тихо заплакала.
Свет локомотивных фар пробился сквозь задёрнутые шторы, заставив Еву уткнуться лбом в стену. Через секунду свет пропал, но появился вновь, заполняя комнату и пролезая под плотно сомкнутые веки. Раскрыв глаза, Ева увидела, что люстра под потолком зажжена, и услышала не голос диспетчера, а бормотание заработавшего приёмника на подоконнике.
— Там не было ничего трагичного, – пробубнил Тобиаш, встретившийся Еве у гардероба. Поставив саквояж на обувную тумбу, он стал разматывать шарф.
— Вы…
— Ничего трагичного, – повторил он. – Странно, что электрик не справился.
— Он и не приходил вообще… – смущённо сказала Ева, и Тобиаш едва не выронил шарф.
— Как это?
Ева запнулась, задумавшись над тем, говорить ли Тобиашу правду: кто знает, не возьмёт ли он сейчас свой саквояж, не завернётся ли снова в шарф, и, что самое главное, не заберёт ли деньги обратно.
— Нас ведь списали со счетов, скажем так. Там что-то хлопнуло, и свет вырубился. Мира… Это соседка сверху. Мира пошла в управу за электриком, ей пообещали, что он придёт, а он не пришёл. Знаете, чудо, что провода всё же не перерезали. И дают воду. И…
Ева замолчала, почувствовав себя так, словно выговорила только что все слова, какие были у неё в запасе на день, или даже на неделю. Тобиаш покосился на неё, и сказал, вешая пальто на крючок.
— И тепло, – заметил он.
Ева с облегчением выдохнула. Переведя дух, она с надеждой спросила:
— Может, вы и часы можете?
— Могу, – подтвердил Тобиаш. – Но потом. Я очень устал. Извините меня.
Ева затушила сигарету, подкрутила немного звук у приёмника, и продолжила наблюдение за тремя путейцами на дрезине – теперь и они, и снежинки, медленно падавшие с неба, двигались под звуки вальса. Постояв ещё немного у окна, она заглушила приёмник совсем, набросила халат на кресло и полезла в шкаф за рейтузами.
— Я проветриться, – сообщила она Тобиашу, пившему в кухне кефир со своими газетами. Он вытер молочные усы и указал пальцем на одну, лежавшую перед ним.
— В прогнозе заморозки и ледяной дождь.
— Я возьму зонтик, – ответила, не подумав, Ева, и Тобиаш рассмеялся. Ева посмотрела на него, на капли кефира на его щеках, и тоже засмеялась – кажется, впервые за последние дни.
На лестнице она столкнулась с пани Влашувой, нёсшую неощипанную курицу.
— Проснулась у них совесть! – заявила она, указывая на горящую на лестнице лампочку, и зло тряхнула курицей. – Проснулась.
— Это жилец мой починил, – не без гордости сказала Ева, и пани Влашува часто заморгала.
— Жилец? – протянула она. – А как он попал к щиткам-то? Там же на замок закрыто. А ключ у меня.
Об этом Ева не подумала.
— Там не в щитках дело было, – сказала она глухо, и спустилась на пару ступеней вниз, но пани Влашува преградила ей путь, угрожающе выставив вперёд курицу.
— А в чём же тогда?
— Я в этом не разбираюсь, – честно призналась Ева и отвела руку соседки в сторону. – Пропустите… Пожалуйста.
— Ева, это ведь не игрушки, – свистящим шёпотом произнесла пани Влашува. – Будь аккуратней. А если он квартиру обнесёт? Или…
— Или? – переспросила Ева, сверкнув глазами. Пани Влашува раздула ноздри.
— Я беспокоюсь за тебя, Ева. Ты совсем одна.
Ева посмотрела на курицу, безвольно висевшую в руке соседки.
— Я сама по себе. Пустите.
Пани Влашува посторонилась, и, когда Ева спустилась уже вниз, бросила:
— Тем, кто сами по себе, три комнаты не дают. Одну в лучшем случае.
Ева замерла на месте. Развернувшись, она взглянула на соседку, заслонившись рукой от яркого света лампочки.
— Это как?
Курица качнулась в руках пани Влашувой.
— А вот так. Управа считает метраж по человеку. Когда Тинка…
Пани Влашува боязливо обернулась на двери соседских квартир, и продолжила, понизив голос:
— Когда Тинка окрутила Вацлава, нам ведь приписали ещё одну комнату. Она сунула им справку, что беременна – она и нас ей обманула, у неё тётка работает в госпитале… Склеила справочку, а потом сбежала с трубачом. Подала на развод – пришла на той неделе телеграмма, я говорила твоей маме… Как нам в три комнаты? А если Мира забеременеет после сноса, нам четвёртую никто не даст. Ева, а тебе ведь дадут одну, ты понимаешь? Бланки больше нет. Если ты сама по себе, тебе придётся заезжать в одну комнату со всей мебелью, со всеми вещами. Ты понимаешь?
Палец Евы вдруг пронзила боль, отозвавшаяся даже в локте. Только сейчас она поняла, что до этого сжимала палец зубами. Взглянув на него так, словно видела его впервые, Ева спрятала руку за спину и хрипло сказала:
— Хорошо. Хорошо. Я потом над этим поразмыслю. Сейчас мне нужно прогуляться. Развеяться.
— Я понимаю, – согласилась пани Влашува, облокачиваясь на перила. – Заходи ко мне потом. Может, что вместе и придумаем. Ваца, кстати, сегодня выходной, – как бы между прочим заметила она. – Сварю ему курочку, как он любит. И ты заходи.
Между двумя рябинами была натянута верёвка, а на ней сушилось бельё и полосатый половик. Закурив, Ева отёрла со скамьи под одной из рябин снег, и присела на самый краешек. Окно её кухни выходило во двор, окна комнат – на железную дорогу, поэтому Ева их сейчас не видела, чему была на самом деле рада: задёрнутые шторы запертой комнаты матери ей сейчас видеть не хотелось.
Пальцем накрыв упавшую на колено крупную снежинку, чтобы та растаяла мгновенно, она сбросила пепел под ноги и подняла ворот пальто, глядя перед собой – а на самом деле в никуда.
Истошный вопль раздался из подъезда, и Ева выронила сигарету. Судорожно вцепившись пальцами в скамью, она с ужасом увидела выбегающую во двор курицу. Курица улепётывала со скоростью света, перья её летели во все стороны – наконец, свернув за облетевший куст, она скрылась, а из дома медленно вышла пани Влашува, бледная, как полотно. Мелко крестясь, она прислонилась к косяку, и только затем увидела сидевшую под деревом Еву.
— Мне кажется, я сошла с ума, – замогильным голосом произнесла пани Влашува. Ева облизала пересохшие губы. Соседка медленно, пошатываясь, подошла к ней и присела рядом. – Мне кажется, я сошла с ума…
— Что такое?
— Мне сказали, что курица свежая… Я покупала свежую курицу…
— Она и правда свежая, – сказала Ева и захохотала так, что пани Влашува подскочила на месте.
Ева смеялась, когда пани Влашува, теперь уже краснея, скрылась в доме, и смеялась, когда снег пошёл сильней, а затем как отрезало.
— Так быстро проветрилась? – спросил Тобиаш, когда Ева вошла в кухню. Ева не ответила, а прошла к буфету, вынула три стакана, наполнила каждый водой из графина, и выпила один за другим, не останавливаясь.
— Ветер был сильный – сказала она наконец. – Ты слышал крик? Я…
Ева осеклась, удивившись тому, как внезапно она перешла на «ты» со своим жильцом. Тобиаш же поглядел на окно.
— Кто-то скрёбся под дверью, я подкрался и выглянул в глазок. А там тётка с курицей.
— Это моя соседка сверху. Я про неё говорила… Пани Влашува.
— Я так и понял. Очень любопытная пани. Она стала смотреть в щёлочку, заглядывать в замочную скважину, прикладывать к двери ухо.
Ева сглотнула и вылила в стакан остатки воды.
— А ты?
— «Пошла ты, старая курица», подумал я. И она удрала.
— Чего?
Тобиаш развёл руками.
— Я сказала ей, что сдала комнату, – пояснила Ева, споласкивая стаканы. – Наверно, она хочет с тобой познакомиться.
— Наверное, ей лучше этого не делать, – осторожно сказал Тобиаш, обхватывая себя руками. Ева повернулась к нему.
— Почему это?
— Она нервная – я напугал её одной силой мысли. А что будет, если она меня увидит?
Ева фыркнула и составила стаканы обратно в буфет.
— Во-первых, она тебя уже видела, когда ты был во дворе. А во-вторых…
«…её напугала курица», хотела сказать Ева, но вспомнила вдруг разговор на лестнице, и сказала совсем другое:
— …как ты добрался до щитков, если они закрыты, а ключ у пани Влашувой?
— Там было открыто, – сказал Тобиаш, глядя на Еву кристально чистыми и бесконечно честными глазами. – А какие часы нужно починить?
Как всё это вышло, Ева не поняла и сама.
Вот она сидит, а вот упала, и перед глазами – не Тобиаш, ковыряющийся в шестерёнках, а бездна.
Мягкий голос позвал из тьмы, повторив её имя раз и другой, и Ева потянулась к нему, хватаясь за воздух и плача от счастья и облегчения – наконец она пришла, наконец вернулась.
Мама.
— Мама…
— Тише ты, ну!
Когда бездна растаяла, а комната вернула себе очертания, Ева обнаружила себя на своей кровати. Рядом на коленях стоял Тобиаш, встревоженный и взъерошенный.
— Ты чего падаешь? – спросил он, хмурясь. Ева чувствовала, что во рту у неё пересохло, а язык казался куском наждачной бумаги.
Тобиаш встал, отряхивая коленки, и прошёлся взад-вперёд по комнате, заложив руки за спину.
— Ты ела сегодня? – спросил он вдруг, останавливаясь напротив. Ева не помнила точно, что было на завтрак и как она вела себя за ним, не помнила, съела ли что-нибудь за обедом, а помнила только стакан горячего чая… Или она выпила его вчера?
Или не пила совсем?
— Так нельзя, – припечатал Тобиаш. – Так нельзя, слышишь? Есть надо каждому человеку, каждой твари земной – это закон природы. Есть надо, иначе умрёшь.
— Я не хочу, – прошептала Ева, отворачиваясь.
— Есть не хочешь?
— Жить.
Наскоро сварив бульон из кубика, Тобиаш налил его в кружку и заставил Еву выпить.
— Можно туда ещё булку накрошить для сытности, но и так хорошо, – сказал он, присаживаясь на край Евиной кровати. – Жаль, что та курица убежала – пригодилась бы. Да ведь?
Ева чуть сморщилась и откинулась на подушку, разглядывая потолок. Тобиаш покосился на неё и продолжил:
— Я кое-что понимаю в голоде. Есть надо, Ева. Видел я человека, который объявил голодовку – держался ровно тридцать дней, а потом всем это надоело. Его взяли и накормили. Через трубочку. И вся голодовка его кончилась.
Ева ничего не ответила, и Тобиаш чуть покраснел.
— Тебе ещё повезло – трубочку-то ему в зад вставили…
На это Ева не ответила тем более.
Немного помолчав, Тобиаш поглядел на свои руки, затем на часы, лежавшие на письменном столе Евы, и заявил:
— Я тебе так скажу – это всё осень. Меня она вгоняет в смертную тоску, а как я представлю, что впереди холод и морозы… Всякое желание жить пропадает. А весной наоборот. И сбежать хочется.
— Сбежать? Куда?
Тобиаш поскрёб слегка щетину на подбородке и нахмурился.
— Куда глаза глядят, – сказал он наконец.
Прикрыв веки, Ева плыла на границе сна и яви, чувствуя, как тепло в желудке от бульона и как тепло её бедру от спины Тобиаша.
— А ты откуда сам? – спросила она, открыв глаза, и Тобиаш сгорбился.
— Ниоткуда, считай, – отрывисто сказал он, разглядывая обгрызенные ногти на руках. – Деревню мою в войну сожгли, а теперь там яблони растут. И нигде я больше не жил. Максимум на год задерживался. Или полтора. Как выйдет.
Приподнявшись на локтях, Ева уставилась на Тобиаша.
— А семья твоя?
— Под яблонями осталась.
Рухнув на подушку, Ева сложила руки на груди и тихо сказала:
— Оставайся у меня.
Тобиаш фыркнул и поднялся с кровати, отчего пружины жалобно взвизгнули.
— Я съезжать-то и не собирался пока, – сказал он, разглядывая распотрошённые часы.
— А ты насовсем оставайся, – сказала Ева ещё тише. – Нас, может, снесут скоро… Если ты скажешь, что со мной живёшь, тебе комнату дадут. И мне дадут. И будешь ты наконец где-то жить. Хочешь?
Тобиаш посмотрел на неё в упор, и Ева только сейчас заметила, какие у него глаза – зелёные, как крыжовник.
— Заманчиво, конечно. Только тебе в этом какая выгода? Комнату ведь мне дадут, а не тебе, и деньги за съём, выходит, платить я не буду.
Нужные слова подбирались плохо, но Ева всё же попыталась.
— Мне одной страшно.
— Так.
— Страшно мне. Мыслей никаких в голове нет, а какие есть – о смерти. И живу я на автомате. Как заведённая. А как завод кончится – я упаду.
— Ты уже упала, – напомнил Тобиаш, садясь за стол, и Ева кивнула, сдерживая подступающие слёзы.
Со слезами полились и слова.
— Я не знаю, что мне делать… Мама… Мамы нет, и… А эта Влашува – она… Она сватает меня за своего Вацу, думает, что так будет лучше, если я съедусь с ними… А кому лучше-то? Кому? Они получат комнату, а куда деваться мне?
— Может, этот их Ваца не такой и плохой. Ты меня не знаешь, а он всё-таки сосед тебе, не чужой человек.
Ева замотала головой.
— Нет… Я ведь его не знаю совсем. Мы сюда пять лет назад въехали, отцу дали квартиру… Он служил на станции с паном Влашувым. Отец умер. Мы остались одни… И никогда я не говорила с Вацей больше, чем «привет». А ты… Ты ведь хороший. Ты мне помог.
Тобиаш криво усмехнулся.
— Хороший… Я просто искупаю грехи, – сказал он, взяв в руки маленькую шестерёнку. – Дам тебе один совет. Ты ешь побольше, спи и отдыхай от всего. Особенно от мыслей. Особенно – о смерти. Выход, Ева, есть всегда, даже из карцера он есть. Ты спи, а завтра подумаем.
Ева вытерла слёзы и завернулась послушно в одеяло, а Тобиаш погасил свет и вышел из комнаты.
На следующий день дела пошли лучше – Ева осилила половину завтрака.
Влезши на подоконник, она завернулась в старую шаль и смотрела осоловело, как Тобиаш моет тарелки, напевая под нос ту мелодию, что она никак не могла уловить, а затем спросила:
— Что ты будешь делать?
Отерев тарелку полотенцем, Тобиаш пристроил её на полку и сказал:
— Посплю немного. Нет ничего лучше сна после завтрака.
Ева невольно улыбнулась.
— Нет, я… Я про вообще. Ты сюда приехал за работой? Или просто так?
Завернув вентиль, Тобиаш повесил полотенце на крючок, заправил обратно майку, выбившуюся из-за ремня брюк, выдвинул себе табурет, сел на него и только тогда ответил с полуулыбкой:
— Как карта ляжет.
Ева запахнула потуже шаль и уставилась в окно.
Снег падал, укрывая рябины, скамью под ними и медленно бредущего по двору Адека Влашува, шатавшегося из стороны в сторону. Кепка его съехала набекрень, пальто было расстёгнуто – Адек был явно пьян.
— Ой, – вымолвила Ева и сползла с подоконника.
Тобиаш встрепенулся и настороженно взглянул на неё.
— Что там?
— Адек… Соседкин сын… Старший. Идёт. Пьяный.
Тобиаш цокнул языком.
— Что же этот Адек, соседкин сын, себе думает? Если воскресенье – значит, можно с утра на рогах?
Ева медленно покачала головой, глядя, как Адек прижимается к фонарному столбу лбом и что-то ему жарко шепчет.
— Он не выходной сегодня. Мы с ним работали в одну смену… Пока меня не рассчитали. Вот и его рассчитали, наверно.
Отвернувшись от окошка, Ева опустила голову, разглядывая свои стоптанные домашние туфли.
— В одну смену?
— Ага. На фабрике.
— И что делала ваша фабрика?
— Табак…
— Табак дело у твоего Адека, если и его рассчитали, – сказал Тобиаш, поглаживая подбородок. – Большой, смотрю, у вас город – фабрика, железная дорога, шапито. А весной красиво?
Ева задумалась, потому как весна была так давно, так давно – едва ли не в прошлой жизни.
— Весной яблони цветут. И каштаны. Лаба разольётся… На лодке кататься можно. Папа нас катал.
Тобиаш раскрыл рот, но сказать ничего не успел – над их головами раздался страшный грохот и дикий вопль. Вздрогнув, Тобиаш соскочил с табурета, глядя на потолок так, как если бы тот грозил обвалиться ему на голову.
Крик повторился – и затих.
— Ч… Что это, – прошептала, бледнея, Ева, а Тобиаш раскрыл ящик стола, выхватил поварской нож и так замер.
Резкий звук дверного звонка прорезал тишину, отчего Тобиаш сжал нож так, что побелели костяшки пальцев.
— Открывать не стоит, – предупредил он вполголоса, качая головой, и Ева кивнула было, но после второго звонка бросилась к дверям.
Вдруг нужна помощь?
Вдруг что-то случилось, и только она сможет помочь?..
Пани Влашува кулём обвалилась к ногам Евы и застонала:
— Господи… Господи… Он… Он…
Ева опустилась к ней, пытаясь помочь соседке подняться, но тело ту не слушалось, и, хватаясь руками за Еву, она едва не уронила и её.
— Что случилось? – спросила срывающимся голосом Ева, и пани Влашува, захлёбываясь, выдала:
— Он убил.
Ева обернулась назад, беспомощно глядя на Тобиаша, высунувшего нос из-за двери кухни, и тот, едва столкнувшись с ней взглядом, тут же пропал – но пани Влашува успела его заметить.
— Пан!.. Пан, помогите! – воскликнула она, и Тобиаш медленно выступил в коридор. Глаза его блестели от ярости, он стиснул зубы так, что по скулам заходили желваки, и сжимал кулаки – ножа в его руках уже не было.
— Так, – сказала Ева, пытаясь успокоиться самой и успокоить соседку. – Так. Нужно бежать на станцию. Звонить в неотложку. Звонить в…
— Никуда пока звонить и бежать не нужно, – перебил её Тобиаш, и, шагнув к пани Влашувой, помог ей подняться на ноги. – Кто кого убил?
— Адек, – просипела пани, вытирая слёзы, – Адек Вацу…
— Чем убил? Ножом?
Пани затрясла головой.
— Нет… Он табурет схватил и по голове его ударил… Ваца рухнул как подкошенный…
Тобиаш посмотрел на Еву, затем вновь перевёл взгляд на пани Влашуву и буркнул:
— Ну, пошли, поглядим, что там с вашим Вацей.
До тела Вацы добраться сразу не удалось – уже в прихожей дорогу Тобиашу, решительно шедшему впереди, преградил вдрызг пьяный Адек с ножкой от табурета в руках. При виде сына пани Влашува вскрикнула и сползла на пол вдоль стены, а Адек заорал, разбрызгивая слюну:
— Меня учить? Меня учить будете? Я вам покажу… Я вам всем…
Замахнувшись на Тобиаша деревяшкой, он, однако, ударить не успел – быстрым тычком кулака в грудь Тобиаш обезвредил его в одно мгновение и прошипел:
— Ты чё, бык, базлаешь? Где братишка твой?
Адек часто заморгал.
— Я ему чё, сторож?..
Тобиаш, стиснув зубы, пихнул его ещё раз, другой, и затолкал наконец в квартиру. Насмерть перепуганная Ева осталась на лестнице вместе с обессиленной пани Влашувой, и стояла, не дыша и не шевелясь, до тех пор, пока голос Тобиаша не позвал их в квартиру.
Осторожно заглянув в кухню, Ева увидела сначала навзничь лежавшего Вацлава, рядом с ним – то, что было раньше табуретом, затем нависшего над телом Тобиаша, и, наконец, Адека, сгорбившегося в углу и вытиравшего струйку крови, сочащуюся из носа.
При виде распластанного сына пани Влашува завизжала так, что у Евы едва не лопнула перепонка в ухе.
— Тихо! – рявкнул Тобиаш, делая страшные глаза. – Тихо, пани… Не надо поднимать гвалт. Прошу вас, не устраивайте истерику раньше времени. Держите себя в руках, хорошо?
Прижав ладони ко рту, пани Влашува медленно кивнула, и Тобиаш кивнул ей тоже. Присев на корточки, он прижал два пальца к шее Вацы и прикрыл глаза.
Спустя целую вечность он поднялся на ноги, бросил на Адека взгляд, полный презрения, и, взглянув теперь на Еву и пани Влашуву, сказал:
— Ну что, нужен холод, и срочно. Льда из холодильника либо снега соберите, и положите ему на голову.
— Он… – прошептала пани, и Тобиаш закончил:
— Жить будет, мозг не задет. Да и голова цела – просто оглушило.
Словно в подтверждение его слов Ваца застонал, и Тобиаш, переступив через него, позвал Еву:
— Пойдём скорей.
Но пани, вновь рухнув на колени как подрубленная, вцепилась в его руку и стала осыпать её поцелуями.
— Спаситель! Спаситель! Воскресил… Господи… Спаситель наш…
Коротко ругнувшись, Тобиаш вырвал руку и быстро сказал Еве:
— Прошу, идём…
Ева раскрыла гардероб и вынула зелёное платье в мелкий цветочек. Окинув его придирчивым взглядом, она вернула его назад и вытащила полосатое – то, в котором она ходила к Влашувым на пирог.
Надев его и расправив складки, она повертелась немного, сняла с плеча невидимую пылинку и вышла в коридор.
— Тобиаш, – позвала она, остановившись у раскрытой двери гостиной, но Тобиаш не ответил – он спал на своём диване, свесив руку на пол.
Минуту Ева неотрывно глядела на его лицо с правильными чертами, на мягкие волосы пшеничного цвета, спускавшиеся на высокий лоб, а затем прикрыла дверь и ушла в свою комнату.
Переодевшись, она накинула пальто, сунула сигареты в карманы – и тут же выбросила пачку обратно на тумбу.
Карета скорой помощи уже выруливала из оврага, когда Ева вышла во двор. Пани Влашува повернулась к ней, и, промокнув красные глаза платком, сказала:
— Спасибо тебе.
— Мне? – удивлённо спросила Ева, разглядывая следы шин на свежем снегу. – За что?
— Ты знаешь.
Ева не слишком понимала, о чём речь. Подняв глаза, она увидела в окне Влашувых фигуру, которая тут же скрылась, и, повернувшись к пани Влашувой, тихо спросила:
— Что на него нашло?
Губы соседки задрожали.
— Он не хотел. Не хотел. Адек тонкая натура, он тонко чувствует, он гордый… Грех сказать, но… Ваца устроился лучше него по жизни, а Адеку больно. Ему сложно. Он этого не переносит.
Ева нахмурилась. Тонкая натура! Адек всегда напоминал ей борова с усами кавалериста, но спорить с матерью, особенно в те минуты, когда её сына везли в больницу на неотложке, она не собиралась.
— Они всегда такие, – продолжила соседка, качая головой. – Грех сказать, но они всегда спорят. Всегда спорят. Младший устроился лучше, вот старший и завидует. Дрались, когда мальчишками были – а Адек человек горячий…
Пани Влашува прерывисто вздохнула.
— Его с фабрики вышвырнули сегодня, Адека-то. Как собаку. Он выпил немного… С горя. Так расстроился, как пришёл. Ваца сказал ему, что устроит его в буфете. На станции. А Адек… Табурет взял и по голове его ударил.
— За что?
— Не хочет он от брата зависеть. Я не знаю. Я чуть с ума не сошла…
— Ещё бы, – сказала, сгорбившись, Ева, и пани Влашува вдруг взяла её за руку.
— А я ведь думала, что жилец твой – вор, – зашептала она быстро, широко раскрыв красные от слёз глаза. – А тут стою, вижу пёрышко, и словно свет зажёгся, всё встало на свои места… Как было, когда мы читали с Мирой молитву.
Ева отстранилась.
— Не понимаю… О чём вы? Какой свет? Какое пёрышко?
Пани Влашува внимательно посмотрела на неё.
— Мира сказала «и остави нам грехи наши», и стал свет.
— Что?
— Мы молились с ней утром, и люстра сама зажглась.
— Это Тобиаш починил щиток.
— И стал свет. Я думала, что он вор – сейчас я знаю, что он святой человек.
Ева замотала головой.
— Какой?..
— Святой. Ваца лежал мёртвым – а он дотронулся до него, и воскресил. И курица… Господи, так глупо с этой курицей – то был знак, а я его не поняла… Как не поняла и свет… Он сказал курице «встань и иди», и она ожила в моей руке. Я думала, что он вор… А когда шла к вам, во мне теплилась надежда, что если у него саквояж докторский – может, он доктор? Сейчас я ясно вижу, что он святой.
— Извините, но я пойду, – резко сказала Ева и зашагала прочь, поднимая ворот пальто и ничего вокруг не видя.
Она решительно не понимала, что происходит, и жалела теперь, что не взяла с собой сигареты.
Поднявшись с трудом по обледенелой лесенке на пригорок к рощице, успевшей вырасти на месте снесённых уже домов вроде её дома, она вывернула на разбитую улочку, и, перепрыгнув через лужу, едва не оскользнулась. Удержавшись на ногах, она прибавила ходу и не останавливалась ни на шаг до того, как не вышла к жилому району и не добралась наконец до кинотеатра.
Там, привалившись к столбу, она отёрла вспотевший лоб и уставилась на потрёпанные афиши, рисованные от руки.
«Кровь и песок».
«Гость в доме».
«Носферату. Симфония ужаса».
— Ева?
— Здравствуйте, – выдавила она, и отец Пётр кивнул, поправляя очки.
— Тридцать лет они их крутят, – сказал он сумрачно.
— Что? – не поняла Ева. Отец Пётр указал на афишу.
— Эти фильмы они крутят тридцать лет. Я однажды сбежал с уроков в кино, на Руди Валентино. Знаешь, кого встретил? Бланку.
— Маму?..
— Маму. Так она любила Валентино, что продала потихоньку все марки, какие собрала, чтобы покупать билеты в кино. И так плакала, когда он умер…
Отец Пётр замолчал, глядя на перекошенное землисто-серое лицо на покоробленной бумаге афиши, совсем не походившее на давно умершего красавца.
— Отец меня потом выпорол. Ремнём. Считал кино низким жанром…
— За низкий жанр выпорол? Или за уроки?
— В совокупности, – туманно ответил отец Пётр. – Его можно понять. Он любил меня и хотел, чтобы я стал ближе к богу. Но на многие вещи взгляды у нас расходились. Я считаю, что бога можно показать и в кино. Обращаться, понимаешь, к молодым на их языке. Понимаешь ведь?
Ева с тоской взглянула на табличку «Билеты проданы» в окошке кассы.
Разговор начал её тяготить.
Мимо с фырканьем проехала машина, и Ева, проводив её взглядом, открыла было рот, чтобы попрощаться, как вдруг в голове её что-то щёлкнуло.
— А как выглядит Христос?
— То есть как выглядит? – не понял отец Пётр. Ева пожала плечами.
Ева пожала плечами.
— Какого цвета его глаза? Какого он роста? А волосы? Кто знает, как выглядит Христос? Если вы хотите снять про него кино, то должны знать.
— Прекраснее всех сынов человеческих, – ответил отец Пётр кротко. – Ева, что именно ты хочешь узнать?
— Каким он будет, когда вернётся. Может, у него зелёные глаза? Как крыжовник?
Отец Пётр крякнул. Потерев замёрзшие ладони, он бросил ещё один взгляд на потрёпанные афиши, и медленно произнёс:
— Технически… Технически он родился в Иудее. И выглядел, я думаю, как иудей. А каким он станет, когда вернётся – тебе я тут не отвечу.
— Ясно, – сказала Ева, вытирая нос.
— Ты к матери идёшь? Или в кино?
Повернув голову, Ева отыскала глазами церковный шпиль, видневшийся из облетевших крон кладбищенских деревьев, и сглотнула.
К матери.
Маленький холмик, и крест на нём.
И снег.
На кресте.
Невозможно представить, что мать там.
— Ей же холодно, – вырвалось у Евы, и она вдруг закашлялась, почувствовав, что весь воздух выкачали из её лёгких.
Одной рукой обняв её за плечи, отец Пётр быстро заговорил:
— Тело ничего не чувствует. Ничего не чувствует. Ему не может быть сейчас ни холодно, ни жарко. Забудь о нём. Помни о душе и о её спасении. Молись. Слышишь?
— Хорошо, – прошептала Ева. – Я буду молиться…
— Какие ты знаешь молитвы?
— Отче наш, иже еси… И другие. Я пойду. Мне нужно домой. Извините.
— Хорошо, – ответил отец Пётр, отпуская её. – Приходи, если нужна будет помощь.
— Тут сосед твой безумный заглядывал. Который дерётся табуретками.
Ева повесила пальто на крючок и недоумённо взглянула на Тобиаша.
— Адек?
— Он самый.
Надев домашние туфли, Ева скрестила руки на груди.
— Искал меня?
— Меня, – сказал Тобиаш хрипло, крутанув пальцем у виска. – Я б на его месте проверил голову. А знаешь, что он хотел?
Ева мотнула головой. Уставившись на скатерть, по-прежнему закрывавшую зеркало в прихожей, она неуверенно потянула её за край.
— Чтобы я помог его жене.
Скатерть соскользнула с зеркала.
— Что?
— Его жена не может забеременеть, и я должен помочь.
Рассматривая своё бледное лицо с синяками под глазами, Ева перевела взгляд на отразившегося в зеркале мрачного Тобиаша и спросила со смешком:
— И как же ты ей поможешь?..
— Молитвой или наложением рук. Он сумасшедший.
Сворачивая скатерть, Ева сунула её под мышку и вошла в кухню. На столе беспорядочно валялись газеты, и взгляд её вновь выхватил чёрные рамки некрологов на одной из полос, край которой почему-то был оборван. Отвернувшись, она бросила скатерть на стул и села рядом.
— Ты ему отказал?
— Я даже вида не подал, что слышу! – воскликнул Тобиаш и сдвинул брови. – Он позвонил, и я подошёл к двери, но не стал ни открывать, ни отвечать… Слушал, как он бубнит, пока не надоело. Он разговаривал с дверью, как будто это я. Или у него зрение – рентген, и он меня за ней видел. Он психический?
— Не знаю.
— У тебя все соседи такие?
— В доме только мы и Влашувы остались, – сказала Ева, кусая палец. – Половину расселили – в квартире, что напротив нашей, никто не живёт. И подо мной никто не живёт.
— А вас когда? – спросил удивлённо Тобиаш. Ева посмотрела на потолочные трещины.
— Вот ждём. А ты кино любишь? Из жизни матадоров.
— Мы обязательно сходим, когда я закончу свои дела, – пообещал Тобиаш, подняв бутылку кефира так, как если бы это был тост.
О каких делах шла речь, Ева спрашивать не стала, хотя и не понимала, чем он на самом деле занимается. То пьёт кефир и листает газеты, то готовит, то спит, то уходит, замотавшись до самых глаз в шарф, за продуктами. Затем снова спит. Слушает радио. Вздрагивает от шагов на лестнице.
Совсем замучили его Влашувы, если на скрип ступеней Тобиаш вострит уши. Видимо, у них семейное помешательство.
Ева посмотрела на скатерть, покосилась на некрологи. Доктор Франтишек Лукаш скончался в Литомержице пятого ноября. Пани Ольга Кубинова скончалась в Дечине четвёртого ноября. Пани Бланка Гавелова…
Подняв глаза на Тобиаша, вытиравшего молочные усы, Ева спросила:
— Ты ведь не святой, да? Ты людей не воскрешаешь?
Тобиаш отрицательно покачал головой.
Дома за своротком, на краю оврага, не стало ещё до полудня.
Груда кирпичей ощетинилась переломанными досками и разорванными трубами, а над ней возвышались две уцелевшие чудом стены со слепыми окнами – в одном даже сохранились стёкла. Торчавший почти вертикально кусок перегородки с весёленькими жёлтыми обоями, которые в родительскую комнату выбирал ещё отец, притягивал взгляд Евы, и она никак не могла оторвать от него глаз, всё смотрела и смотрела на него, пока усатый сержант не дотронулся до её плеча.
— Пани?..
— А?..
— Пойдёмте в машину.
— Куда?
— Отвезём вас в гостиницу.
— Куда?..
Сержант повторил, и, сняв фуражку, вытер лоб. Ева медленно кивнула, и послушно последовала за ним, кутаясь в чёрное пальто.
Уже у машины она бросила взгляд на одинокие следы на снегу, ведущие от вытоптанной у рябин площадки к рощице.
— Так и знал, что развалится, – сказал шофёр, глядя на Еву в зеркало заднего вида. – Он на ладан дышал. Я в девятом ещё до войны жил – такая трещина в подвале была, что рука целиком проходила… Вот те крест – не вру. Погиб кто?
За окнами пробегали чёрные деревья и кроме них, Ева ничего разглядеть не могла.
— Не знаю. Влашувы в больницу пошли, а больше никого в доме нет.
— Влашувы? – переспросил шофёр. – Дмитра Влашува, что ли, семейство? К кому в больницу, к Дмитру?
— Он умер давно.
— Во дела, – сказал шофёр, приподнимая брови. – Это повезло, что никто не погиб. В прошлом году газ на Каспаровой улице рванул – восьмеро разом. А ты как выскочила?
— Не знаю. Я услышала треск. Он сказал мне бежать. Мы побежали.
— Он? – переспросил шофёр, приподнимая брови.
Ева не ответила.
Тобиаш как сквозь землю провалился.
Он кинул ей пальто, и выскочил из квартиры, и бежал по лестнице вслед, но во дворе – во дворе она его уже не увидела.
Срывая голос, она кричала до тех пор, пока, рыча и воя, к останкам дома не влетела пожарная машина, за ней – неотложка, и с ними – полиция.
Не было и Влашувых – словно на всём свете осталась одна Ева – и полиция, врачи да пожарники.
— Господь добр, – сказал многозначительно шофёр, выворачивая руль.
Закрыв дверь номера, Ева сунула машинально руку в карман пальто, ожидая найти там сигареты, но в пальцах оказались какие-то бумаги. Вытащив их наружу, она увидела своё объявление и оторванный кусок газетного листа.
На одной стороне размещались некрологи, с другой из-под заголовков «Криминальная хроника» и «Разыскиваются в Устецком крае» на неё взглянуло такое знакомое лицо.
Тупо уставившись на чёрно-белый полусмазанный снимок, она всё же узнала его глаза, его нос, его скулы, пробежалась по заметке под фото и затем разорвала листок пополам, ещё пополам и ещё пополам.
Никакого отношения к её жильцу некий Шандор Мадьяр, двадцати семи лет, разыскиваемый за убийство и кражу со взломом, не имел, и такие скулы, нос и глаза – у каждого второго парня. Может, у каждого третьего. И ведь фото нечёткое – по такому не понять.
Клочки бумаги она спустила в унитаз, а когда вода перестала бежать, услышала вдруг стук в дверь.
Открыв её, Ева едва не свалилась наземь – пани Влашува набросилась на неё с воем и слезами, покрывая лицо Евы поцелуями.
— Ева!.. Евочка! Ты жива!..
— Жива, – прохрипела Ева, отстраняясь, и пани Влашува, заламывая руки, вознесла благодарения богу.
— А где пан жилец? – спросила она, наконец успокоившись и оглядываясь, как если бы Тобиаш мог скрываться в шкафу или за светильником. Ева запустила пальцы в волосы.
— Не знаю, – выдавила она. Пани Влашува широко раскрыла глаза.
— Как?.. Он…
— Не знаю, – повторила Ева, вспоминая ведущие к рощице следы. – Мы выскочили из дома, и он пропал…
Пани Влашува тяжело задышала. Присев в кресло, она сцепила пальцы, и, прикрыв глаза, прошептала:
— Он ведь спас нас…
— Чего? – спросила грубо Ева, и пани подняла палец вверх.
— Если б Адека не выгнали с фабрики, он бы не напился, а не напейся – не ударил бы Вацу… И Ваца не отправился бы в больницу… И мы бы все остались дома, и погибли.
— Вас Адек спас, выходит, – уточнила Ева. – Все почести ему… Или тем, кто выставил его с фабрики. Или тем, кто продал ему водки. Или Ваце – за длинный язык.
— Ты не понимаешь, – обиженно протянула пани Влашува и встала с кресла. – Не буду тебе докучать. Мы здесь, в двадцатом номере.
— Хорошо, – отозвалась Ева, и пани слабо улыбнулась.
— Ваца спрашивал о тебе. Знаешь, он хороший человек, и стал бы тебе опорой. Теперь, когда отступать некуда… Подумай.
Ева не ответила.