ЧАСТЬ СТО СЕДЬМАЯ (1890-1892)
Глава 107.631. ТРОГАТЕЛЬНАЯ КОМЕДИЯ…
Было около девяти часов вечера, но еще светло прозрачным легким светом и от яркой зари, и от рано вставшей, еще бледной луны, и от широкой гладкой реки.
Игорь Лотарев позже других пришел на обрыв, непривычно грустный и молчаливый.
Шишмарев встретил его резким раздраженным голосом.
– Иди сюда! Я получил письмо от Семенова… Это, ей-Богу, глупо! Какого же ты черта чудишь! Семенов пишет, что ты ему прислал десять рублей.
Игорь поднял на него большие печальные глаза.
– Оставь, Леня! – сказал он просто и отвернулся к реке. На его худое лицо ложились ее холодные бледные отблески.
– Как, оставь! – вспылил Шишмарев.
Лотарев страдальчески улыбнулся, не поворачиваясь. Шишмарев посмотрел на него, пошевелил губами и отвернулся, чувствуя неловкость и холодную досаду.
«Ну и черт с тобой!» – подумал он.
– Что с вами? Чего вы такой грустный? – мягко и любовно спросила Шурочка, слабо дотрагиваясь пальцами до рукава серой тужурки Игоря.
Лотарев быстро обернулся, и глаза его засветились мягкой и ласковой улыбкой.
– Меня мать мучает! – страдальчески сказал он.
Странно просвечивало это страдание сквозь ясную тихую улыбку.
Владимир Коллонтай с холодной ненавистью скользнул по руке Шурочки, лежавшей на рукаве Игоря, отвернулся и стал закуривать папиросу.
– Чем? – тихо переспросила девушка.
– А она все требует от меня той жизни, на которую я не способен… Пристает, чтобы я деньги взял и ехал за границу; а я не хочу. Мне нечего делать там. Люди везде одинаковы…
– Жизнь другая! – возразил Шишмарев.
– Нет, и жизнь та же, – ответил Игорь, – потому что люди все одинаковы. Я не думаю, чтобы от количества железных дорог, университетов и тому подобного зависела жизнь. Жизнь внутри человека, ее надо только уметь использовать. А впрочем… если бы и была какая-то другая жизнь там, зачем я туда поеду? Я ею и жить-то не сумею…
– Хоть посмотреть! – с внутренним оживлением и прорвавшейся страстной мечтой сказал Шишмарев.
– Ну, это было бы дурно с моей стороны… – кротко возразил Игорь, улыбнулся виноватой улыбкой и прибавил: – Нет, вот я бы так просто… ушел куда-нибудь…
– Куда?.. В каком, то есть смысле: от людей или так, куда-нибудь отсюда? – с недоверчивым недоумением спросил Шишмарев.
Лотарев задумчиво помолчал, подняв глаза к небу и тихо приподняв брови.
– И так куда-нибудь, и от людей… Не совсем, а на время… Мне часто приходит мысль, что каждому человеку надо по временам уходить куда-нибудь от всех в пустыню, что ли… Я так думал всегда, какая огромная штука жизнь и как легко и просто мы к ней приступаем. Оттого, должно быть, она так редко и удается людям. Надо было бы, чтобы каждый человек в известном периоде развития уединялся и сосредоточивался на время в себе самом.
– Вот вы бы сами первый и уединились бы!.. – грубо перебил Коллонтай и вдруг весь зло искривился. – Право, хорошо бы сделали!
Игорь Лотарев долго и серьезно смотрел на него. Потом вздохнул, передернул узкими плечами и тихо сказал:
– Я знаю, что мешаю вам. Мне очень жаль это.
Шурочка быстро и исподлобья посмотрела на него своими блестящими из-под ресниц глазами. Рука ее, мявшая растрепанный букет полузавявших, бледных уже цветов, остановилась, а потом задвигалась нервно и неверно.
– Мне тоже очень жаль! – вызывающе ответил Владимир своим обычным, твердым и неумолимым голосом.
Как раз в эту минуту шедший по тротуару тонкий черный человек неожиданно быстро свернул с дорожки на траву и, сделав за спиной Владимира два странных крадущихся шага, стремительно взмахнул тонкой длинной палкой и ударил ею его по голове.
Острый, как лезвие, ужас сверкнул в мозгу у всех, Шурочка дико и пронзительно вскрикнула, путаясь в длинной юбке, отскочила к обрыву и едва удержалась там, вся изогнувшись над ним и закрывая лицо руками.
Шишмарев уронил фуражку и беспомощно встал. Игорь Лотарев вскочил, почему-то схватил Ольгу за руку; а она выпрямилась и широко открыла заблестевшие диким любопытством и каким-то жадным чувством глаза. Коллонтай не потерялся. Его красивое лицо исказилось от боли, удивления и захватывающего бешенства.
Стремительно и ловко он левой рукой перехватил палку, дернул ее вниз так, что Ткачев едва не упал вперед, вырвал и, оскалив зубы, ударил его поперек лица, по голове и по руке.
Обезумевший от боли и бессильной ненависти Ткачев зашатался, роняя шапку и прикрываясь руками. Показалось, что брызнула кровь.
Четвертый резкий и страшный удар попал уже по руке Игоря. Вытянув, точно в припадке какой-то странной болезни, руки к Коллонтаю, бледный, он твердо и властно проговорил:
– Не надо… не смейте!
И заслонял Ткачева без усилия и сопротивления. Одну секунду Коллонтай бешено смотрел ему в глаза.
– Да ты что ж это, наконец! – хрипло проговорил он, судорожно сжимая палку, и вдруг коротко размахнулся и омерзительно, хлестко и страшно ударил его по щеке.
Лотарев покачнулся и страшно побледнел. На лице у него выступили светлые крупные капли слез, и глаза так широко раскрылись, что все лицо пропало за их влажным страдальческим блеском.
– Ну, пусть… так… – слабо уронил он концами мокрых дрожащих губ и, непоколебимо прямо глядя в глаза Коллонтаю, не двинулся, не отвернулся.
Со слепой бессмысленной жестокостью Владимир, выпустив палку, широко размахнулся, ударил его левой рукой, ступил шаг вперед и ударил в третий раз. Последняя пощечина ляскнула еще страшнее, отчетливо и плоско. Лотарев пошатнулся назад, споткнулся о скамейку и тяжело, безобразно, как-то боком, бессильно повалился через нее, высоко задрав ноги.
Владимир круто повернулся, со страшной силой оттолкнул Ткачева и быстрыми твердыми шагами пошел прочь, ни на кого не глядя.
То, что потом произошло, было похоже на тяжелый бред: все сразу дико и нестройно закричали и толпой кинулись к Игорю. Ткачев с выражением ужаса и мольбы на черном мрачном лице поднял его трясущимися руками. Шурочка целовала его бледные дрожащие пальцы. Шишмарев пробовал надеть фуражку, что-то бессвязно крича. Ольга обхватывала его тоненькими прозрачными руками. Они метались на краю обрыва, растерянные, как стая странных вспугнутых выстрелом птиц.
– Господи! что же это такое? – с бесконечным ужасом спрашивала всех Шурочка и ползала у него в ногах с бессознательным, но ослепительно ярким чувством вины, с беспредельным восторгом и жалостью, любовью и возмущением. Ее красивое лицо исказилось, волосы развились, шляпа свалилась на спину, серая юбка беспомощно билась в пыли.
– Игорь… простите… простите! – лепетал Ткачев.
Лотарев поворачивал к ним сразу опухшее страшное лицо, силился улыбнуться и бессознательно гладил и хватал руки всех, своими дрожащими и ослабевшими. Глаза у него запухли, из носа и рта текла кровь, на виске грубо налипла земля и раздавленная зеленая трава.
– Это ничего… – с трудом двигая раздутой губой, проговорил он. – Он не хотел меня… Он потом сам будет страдать… Я к нему пойду… подождите…
Ольга дико всплеснула тоненькими ладонями, отступила на шаг и, вся засветившись счастливым восторгом, ярким голосом вскрикнула:
– Игорь, вы святой! Он слабо махнул рукой.
– Ах, какие вы глупости говорите, Оля!
Ткачев отчаянно схватился за волосы.
Игорь Лотарев торопливо улыбнулся ему, встал и, протянув руки, пошел. И тут только все увидели, что Коллонтай не ушел. Он стоял в десяти шагах от них, заложив руки в карманы, и криво, упрямо усмехаясь, смотрел на Игоря.
Шурочка вздрогнула всем телом и судорожным движением загородила дорогу Игорю.
– Не смейте, не смейте! – с болезненным, мучительным напряжением зазвеневшим голосом закричала она ему.
Но Лотарев серьезно отстранил ее.
– Вы не знаете, что говорите! – просто сказал он.
А Ольга с тем же выражением восторга и наслаждения на лице оттянула ее за рукав.
Игорь Лотарев подошел, к неподвижно стоявшему и в упор смотревшему на него Владимиру и протянул ему руки.
На его обезображенном лице была жалость. Коллонтай густо покраснел. В глазах у него мрачно вспыхнула задыхающаяся ненависть, и с холодной насмешкой и злостью он проговорил сквозь зубы:
– Трогательная комедия!
Потом быстро и решительно повернулся и, не останавливаясь, ушел.
Лотарев долго смотрел ему вслед, потом сразу весь опустился, сел на лавочку и закрыл лицо руками движением горьким и тоскливым.
– Да что же это, в самом деле! – с возмущением пронзительно резко вскрикнул Шишмарев. – Дурак ты, что ли!
В собравшейся возле них пестрой кучке народа захихикали радостно и любопытно. Шишмарев опомнился, быстро оглянулся, с бешенством повернулся и торопливо пошел прочь.
– Черт с тобой, болван… блаженный! – с мучительным ему самому озлоблением бормотал он.
Ткачев, опустив руки, точно его вдруг облили холодной водой и, он опомнился от непонятного кошмара, странно посмотрел на Игоря, и его тонкие злые губы кривились.
– Ни-и к чему все это… – с тонкой язвительностью неожиданно проговорил он, как будто отвечая и предостерегая Лотарева.
Все молчали и стояли вокруг Игоря. Страстный порыв, охвативший всех, бессильно упал, стало холодно, неловко, нелепо, захотелось уйти, прекратить эту уже казавшуюся безобразной сцену.