"Тише дитя, тише, в лоне матери - прекрасно, и ассамблея кровяных потоков греет твоё физическое воплощение." (с)из сумбурных мыслей
Нашей даме скоро стукнет двадцать. Она молода и прекрасна, аки "дневная красавица" Катрин Денев. Её белые пряди спускаются чуть ниже плеч, глаза цвета океана: столь же бездонны и обширны, болезненно-бледная кожа взывает нотками Танатоса, а психическое состояние мечется от истерии смеха до надрывного плача в молниеносных скоростях. На столе лежит увесистый ежедневник, в кои наша дама записывает что-то каждый день. Как-то раз я открыл его, попав на начальную страницу...
"Смотрю в окно, ныряя в серость зимних будней, и вижу посредственность, уныние. Уношусь в полёт фантазий, снующих мыслей, хватаясь за одну, ту, что трепетной синей бабочкой ныряет между прорастающих основательными, мощными елями постулатов и планов на будущее. Мне больно, нет, страшно ныне думать и нырять с головою в будущее. Я не хочу так жить, как думалось мне ранее. Повеситься за шею на крепкой верёвке ожиданий, обязанностей, долга на одной из таких вековых елей, взращенных моими же убеждениями. Посвятить себя чему-то, чем пытаешься наполнить смысл жизни. И с каждым днём, витая в облаках других суждений, мыслей, красочных, ярких, живых, отдающим сладким ароматом аристократизма, декаданса, удовольствий, того, что манит своею недоступностью и эксцентричностью, всё более сомневаться в верности своих былых суждений. Когда-то питающиеся девственным, ярым и святым юношеским максимализмом, той прытью, жаром, страстью, готовой испепелить всё, что не сравнимо с Идеей, ныне эти планы меркнут, тускнеют. Ослабевшие, они позволили прорасти закрадшемуся сомнению, ростку раздора, расколовшего личность. Мне страшно уже привычное безволие, я рвусь вон из тех потенциальных оков обязанностей и обречения на пожизненную, истинно свойственную бронзовым и каменным бюстам и памятникам непоколебимость. Отдать себя делу всей жизни, отдать себя, слиться с серостью, потоком интеллектуальных мыслей, отречься от окружающего мира, своей личности, личной жизни и продать удовольствие, променяв его на возможность обрести великое счастье, иллюзию. Как страшно закрыться в комнате с тем, что более не может воодушевлять, эмоций нет, и счастья… не будет."
Приговор, вынесенный нашей даме - страшен, убийственен и практически не поправим; и это даже не от того, что он страшен названием, он страшен внутренне: будто страшная черная тень волочится за тобой, набирая скорость с каждым твоим шагом. И спасение от неё - темнота, беспросветная и зловещая. Любой отголосок света снова привлечет её появление, а пока наша девица спит. И сон её охраняю я, находясь в другой комнате и читая её ежедневник.
"Ещё вчера стоять на коленях и молить прощения, целовать землю, орошая её слезами раскаяния. Клясться, молить веры, погрязнуть в клятвах и обещаниях помочь, отдаться помощи, извиняясь за остальных, каясь, топиться в водовороте любви, возвышенной и истинной любви. А ныне сомневаться в выборе, нежась в грёзах абсолютно иного рода.
Что можно изменить? Ничто! Что изменю я своим решением, своими действиями? Закованная в обязательства, слепые догмы, возведённые внушительными каменными стенами, оградившими разум от всего, что не способно способствовать творчеству. Кто посмотрит? Кто поддержит? Сойти с ума. Сойти с ума в гомогенной серости псевдо-патриотичных настроений, ослепившим раскалённым свинцом. Сойти с ума, потеряв смысл жизни. Безумство от расслоения и последующей диссоциации личности. Молчи и прими свою судьбу, возведённую в ранг святости самой собой."
Слышу, как наша героиня ворочается во сне. Надеюсь, хоть там ей покойно. Покойно только в темноте, а утром, когда мать добудится до неё снова, раскрыв занавески - тревога в симбиозе с безысходностью - от возникшей тени - снова начнет зловеще пожирать остатки здравого смысла.
"А тем временем купаешься в мечтах иного рода. Молодость, торжественно витающая сладковатым запахом дурмана. Белоснежность тела, алые губы, белые волосы. Эра эгоизма, аристократичный, утончённый итальянский язык прикосновением бархата по слуху. Мрачные, узкие, завораживающие улицы Венеции, проникающая во все щели камня домов сырость, кокетство порочного города, напыщенная скупость и внутренний жар. Рыдающая скрипка, во тьме узких проходов закутки старинных магазинов, поглощённых чернотой, пронизанной десятками инфернальных масок, резных, прекрасных. Небольшой морг, белый халат, работа в обители мёртвых, давний стаж патологоанатома, белоснежный, хладный шёлк трупной кожи, алые маки крови, плоти. Периодичный привкус формалина на собственном лице. Вечерние прогулки по затемнённым каменным улочкам, дыхание декаданса, эстетики прошлых веков, танатомания, вплоть до некрофилии, жаркие ночи с живым супругом по разуму. Ах, это! Это мечта!"
Наша девица - дама не глупая, и я, даже бы сказал, вполне себе разумная. Помнится мне, как она спешила после школьных занятий к учителю по химии. Маниакально, с невероятным упорством, выписывала каждую формулу, чтобы зазубрить. Но мечты рухнули. Рухнули, как и надежды найти себе союзника по разуму и жизненному опыту.
Я жду, когда она проснется. Вопрос лишь в том, проснется ли?