"Красивый брюнет с чёрными волосами сидел в кресле из красного бархата." — прочитал я однажды в произведении некоей девочки. И задумался. И вот что из этого получилось:
Фэнтези. Магический реализм. Стилизация под ХVIII в.
Мир барокко, готовящийся прыгнуть прямиком в стим-панк.
Тысячи островов-государств, то объединяющихся в империи, то
распадающихся как карточные домики.
Под шумок политических интриг мир катится по дороге Прогресса и уже
забываются тени Искусников и загадочная древняя магия. На пороге
владычество пара и железа.
Но однажды всё возвращается. Стоило только потянуть за ниточку и
захотеть узнать больше о старом преступлении...
Глава 1. Освещение вопроса
— На юге неспокойно.
Худой темноволосый мужчина в неудобном резном кресле, ответил безучастно:
— На юге всегда неспокойно.
— Да, но на сей раз всё очень серьёзно! — с напором продолжил тот, что сидел за столом.
Он озабоченно нахмурился, словно призывая худого брюнета проявить больше заинтересованности.
Брюнет сделал глоток из бокала, блики скользнули по его лицу: по острым скулам, тонким синеватым от недосыпа векам, крупному носу с аристократической горбинкой.
Строгий, подчёркнуто строгий камзол антрацитово-чёрного клоке, вест столь же чёрного, но уже глянцевого гладкого шёлка, кружева — по последней моде пышные, прикрывающие крепкие узкие кисти так, что виднелись лишь пальцы, сейчас нежащие бокал с красным, тёмным вином — одеяние было роскошным и даже вполне щегольским, но переиначенным так, чтобы казаться скромным: ни галунов = золотых или серебряных, ни вышивок гарусом, ни каких-либо иных украшений.
Ах, нет, одно украшение всё же было: кольцо на среднем пальце с кроваво-чёрным карбункулом, при малейшем движении ловившим луч и странно преломлявшим его то пропуская в глубину, то отражая округлой поверхностью кабошона. Но и это яркое пятно было схвачено пепельным металлом оправы, тусклым чернёным, неброским.
Впрочем, видно было, что перстень старинный и вероятно является фамильной драгоценностью.
Брюнет явно не хотел привлекать к себе внимания, но не преуспел.
Весь этот пуристки-строгий и отчаянно дорогой наряд лишь подчёркивал необычайную ладность его фигуры. Широкий разворот плеч, узость сильной талии, стремительные точные движения тренированного тела невольно притягивали взгляды.
А манеры — мягкие, но полные скрытой силы, громче всяких титулов говорили о высоком происхождении и о жизни полной движения и опасностей.
— На юге всегда всё серьёзно, — флегматично заметил брюнет, не желая откликаться на эмоциональный посыл собеседника. — Когда я был там в последний раз, там тоже ожидали неприятностей. И представьте, тоже с юга.
На дворе стоял полный света и зноя июльский день. Яркое солнце, пробиваясь в высокое арочное окно сквозь густую листву, смягчалось её тенью, и оттого роскошный кабинет как бы плавал в зеленоватом свете аквариума. Дрожащие солнечные пятна играли на штофных, с золотой нитью, обоях, бликовали на лаке тёмных картин, сверкали на обильной позолоте резных виноградных лоз и пухленьких амурчиков панелей. Остальная часть кабинета терялась в зеленом сумраке, высверкивая иногда лужицами зеркал и тёмным янтарём паркета под случайным лучом.
Оба собеседника, чинно разделённые массивным столом, тем не менее находились в позах вольных, свидетельствующих о добрых и даже приятельских отношениях.
Хозяин кабинета — маркиз Бертольди из-за чересчур пышного декора мог бы показаться человеком недалёким и легкомысленным.
К тому же круглое лицо, синие ласкающие глаза, румяные губы, сложенные в вечную приятную улыбку — всё это способствовало такому впечатлению. Чем-то он походил на фарфоровую статуэтку — белой кожей, маленькими руками, грациозными выверенными позами. Этакий счастливый пастушок с каминной полки.
Рот его — маленький и какой-то умильный, очень нравился дамам, но ещё более нравилась им чудная бархатная мушка-родинка у самых сахарных уст, что на сизоватой от щетины мужской щеке смотрелось очаровательным контрастом. И дамы слетались на эту трогательную приманку, слетались… и оказывались наедине с главой тайной службы короля Якоба — с полнейшим служебным соответствием. Ангелоподобный маркиз на поверку оказывался расчётливым хитрецом и ушлым интриганом, не говоря уже о том, любовником он был жёстким, властным и ненасытным.
Дамы из его рук выходили шёлковыми и готовыми для обожаемого тирана на всё.
«Хороший секс», — говаривал маркиз Бертольди, — «облегчает вербовку».
Подобные высказывания он позволял себе только в кругу близких друзей. Круг этот был небольшим и состоял всего из одного человека — Дагне. Именно этот Дагне, сухощавый брюнет в необыкновенном камзоле, сидел сейчас в кресле напротив и любовался цветом вина, столь приятно совпадавшим с цветом камня в его перстне.
— Салангай спустили на воду пять новых кораблей. Как булочки пекут, — Бертольди раздражённо побарабанил пальцами по столу. — Перешеек забит обозами. Лён, парусина, пенька на канаты! С шерстью похуже: тут западники держат марку, но и они торгуют, торгуют с храмовниками!
Бертольди помолчал и закончил мысль очень веско:
— Да и как не торговать, когда Алидага Алая платит полновесным серебром, а Белая раздаёт проклятья и благословения направо и налево. А их голос… всё ещё весом!
Дагне наконец оживился:
— Серебром? Откуда? Пятнадцать лет назад их ограбили подчистую. Я уж не знаю, чего только мы не вывезли… С голоду у них едва не половина острова померла.
— Полуострова, — машинально поправил его маркиз.
— Да, я помню. Но перешеек так мал.
— И всё же он есть, — сухо заметил собеседник.
Лицо маркиза изменилось мгновенно. Из приятно-округлого оно стало острым, с грубыми широкими как у бульдога челюстями, опустились уголки яркого рта, губы побледнели и стиснулись в щель, чётко обозначились носогубные складки.
О, нет, тот, кто принял бы Бертольди за легкомысленную безделушку, сильно бы ошибся!
Маркиз умел быть врагом. Он был врагом опасным, упорным, никогда не теряющим из виду предмет ненависти. Впрочем, ненависть давно перегорела стадию эмоций и стала холодным осознанием: есть враг, и его нужно уничтожить любым путём. Уметь выбрать самый эффективный способ, менять на ходу, если потребуется, планы, тактику, друзей — но не врага! Грызть, грызть, откусывать, душить, не отступая ни на миллиметр. Отступление по-настоящему бесило маркиза.
— Обозы идут по перешейку, — ронял он тяжёлые слова, сбросив, наконец, все маски, — хотя главный поток — это, конечно, море. Караваны восточных купцов идут и идут в Салангай. Мы мало что можем сделать с этим. Да что говорить, даже наши торгуют вполне открыто, пользуясь официальным перемирием. Впрочем, число наших товаров невелико, это в основном предметы роскоши, механические новинки. Но вот Юг и Восток. Благо, там, на Востоке, мелкие княжества и они раздроблены. Постоянные стычки ослабляют их, и всё же хорошая междоусобица там была бы нам полезна.
— Восток?
Дагне спрашивал о новом направлении своей работы.
— Нет, Дагне, — Бертольди чуть помедлил, подчёркивая важность момента. — Серебро.
Дагне наконец впечатлился, подобрался, забыл любоваться бокалом.
— Его много, — продолжал Бертольди. — Его неожиданно много в Салангае. Ты прав: в той войне из них вытряхнули всё. Никто не думал, что Салангай поднимется так быстро. И что вообще поднимется. Но вот, гляди ж ты… Корабли. Торговля. Строительство — в том числе и новых укреплений — на Кариоле, на самой границе с нашей частью острова — новая крепость. Всё это стоит денег. Даже у нас, победителей, масштаб не так велик. Они навёрстывают упущенное. Ещё год-два и…
Бертольди замолчал, стараясь потушить гнев.
Он пепелил взглядом гусиное перо, торчавшее в золотой чернильнице, так что Дагне невольно перевёл взгляд на несчастный предмет, ожидая, что тот вспыхнет ярким пламенем. Впрочем, такими фокусами друг детства не увлекался. Перо оставалось безмятежно.
Бертольди овладел собой, и смог продолжить уже ровно и бесстрастно:
— Мы, конечно, не сидели сложа руки, и нашёлся человечек, готовый поделиться теми крохами, что знает сам. Можно было бы выкрасть подлеца, переправить сюда, да выдоить из него всё, вплоть до третьего имени его пра-прабабушки.
Дагне тонко улыбнулся. Бертольди умел выжимать сведения. Особый дар, что ли? Угадать, как развязать язык, тоже надо уметь.
Бертольди же подобрел и несколько отмяк: видно, неизвестный человечек сильно ему потрафил тем, что появился так вовремя и открыл кое-какие перспективы.
— Но условия, которые выставил наш источник, таковы, что их проще исполнить, чем возиться с похищением, переправкой и допросами.
— Вот как?
— Да. Милый Дагне, — при этих словах Дагне (который был мужчиной видным, но отнюдь не милым и даже не миловидным) насторожился, чуя если не подвох, то некую предстоящую сложность, — наш источник — неуравновешенный романтик. Либо я плохо разбираюсь в людях.
— Ты хорошо в них разбираешься, — позволил себе «тыкнуть» старый друг.
Бертольди кивнул:
— Поэтому я и позвал тебя. Источник поставил условием расследование некоей давней истории. Расследование должно быть конфиденциальным и негласным.
Дагне уже и вовсе отставил недопитый бокал. Дело принимало неприятный оборот. Он знал много старых историй. Весьма грязных и мутных, которые, если их вскрыть, брызнут таким фонтаном гноя, что запачканы будут многие из видных и властительных. Не убережётся и расследователь.
Что на сей раз? Внебрачные дети? Инцест? Самоубийство? Чем интересуется неизвестный ему информатор?
Глава 2. Северная звезда
— Представь, история тридцатилетней давности, совершенно частная, — маркиз окончательно расслабился, изящно поиграл взятым из чернильницы пером, и даже улыбнулся краешком рта. — Ты вряд ли помнишь её, эту графиню N. Графиню Нейшталь. Я поинтересовался, освежил память. Бедняжка осталась сиротой в самом юном возрасте, лет шестнадцати. Недолго походив под опекунством, девица обнаружила своевольный характер и, как все девицы, полную дурь в голове. Она, конечно, влюбилась. И как ты предугадываешь, влюбилась в проходимца. Вероятно, с обычной целью его исправить и возродить к праведной жизни, она собралась выскочить за него замуж. Женишок считался отъявленным мерзавцем во всех кругах, куда был вхож, о чём девица и её опекуны, выжившие из ума старики, не имели ни малейшего понятия. Приодетый и обласканный, этот молодчик Юбер с лёгкостью очаровал их, взбеленившаяся девица дожала своей настойчивостью и вуа-ля: согласие на брак было получено.
Дагне самодовольно усмехнулся: пока рассказ соответствовал его ожиданиям. Банальная история. Осталось выслушать повесть о разбитом после свадьбы сердце, обобранном кошельке и о каком-нибудь малютке-сироте, возможно, издохшей с голоду. А возможно, выжившей и оказавшейся нынче в Салангае.
— Подошёл день свадьбы, — на несколько секунд Бертольди умолк, поджал губы, затем продолжил: — Карета, которая должна была привезти счастливую невесту к алтарю, пришла пустой. Кучер сказал, что последним в карету неожиданно запрыгнул жених графини, но поскольку ему постучали и велели трогать, то он и тронул. Не торопясь, потому что езды было с четверть часа, а выехали сильно загодя. По приезде же, как я уже сказал, карета обнаружилась совершенно пустой. Более того, исчез невестин сундучок, в который она полночи собирала свои украшения, объяснив доверенной горничной, что Огюстен так велел. Собрать всё самое ценное, чтобы сразу от венца умчаться в счастливейшее свадебное путешествие.
— Господи, бывают же такие дуры!
— Да, бывают. Так вот. При более тщательном осмотре кареты была обнаружена лужа крови на полу и невестин башмачок, также с кровавым пятном; кроме того, обрывок вуали зацепился за ступеньку. Жениха кинулись искать. Выяснилось, что он всё время жениховства скитался по таким притонам, что — ух! Какое там сундучок с драгоценностями — даже следов невесты, даже косточек её не нашли! Где сгинула несчастная, так никто и не узнал. Впрочем, мало ли известковых ям в Ройтбетшильде. А, я не сказал? Дело было там, в этом угрюмом северном краю, среди серых ланд и кривых сосен. Подходящий антураж для душераздирающей истории. Нет, у нас тоже убивают и грабят, но как-то веселее. С душой.
— Так он не женился на ней?
— Нет, он бы и не смог. Негодяй уже был женат дважды в разных провинциях. И даже имел сколько-то детей.
Бертольди умолк, давая возможность подчинённому осмыслить информацию. Дагне неожиданно для себя глубоко задумался.
— Меня что-то смущает… Помнится мне подобный случай. Да не один.
— Ну?
— Многожёнца мало останавливает наличие предыдущих жён, особенно если куш велик.
— Ну что ж, Дагне, у Вас будет шанс разрешить Ваши недоумения. Дело о пропавшей невесте поручается Вам. Расследование должно вестись втайне. Наш заказчик очень интересуется судьбой несчастной богатой графини Нейшталь, её жизнью, особенно последними месяцами, связанными с Юбером, и смертью от руки негодяя. Также его интересует судьба невестиного сундучка, но тут уж как бог пошлёт: уж больно тёмное и давнее дело. Это условие желательное, но не обязательное.
— Я могу взять помощника?
— Да. Конечно. Что угодно, обычные полномочия, но без огласки. Я знаю, у Вас найдется пара ловких молодых людей.
Бертольди ехидно улыбнулся, Дагне насупился: в конце концов, тридцать восемь — это ещё не дряхлость. Это зрелость. Зрелость молодости.
Он был старше маркиза на целых пять лет. Когда-то это обстоятельство позволило ему проявить покровительство маленькому Бертольди, тогда ангелочку в кружевных штанишках и с паскудным характером.
Глава 3. Из света в тень
Выйдя от Бертольди, Дагне на секунду остановился, мысленно перебрал короткий список возможных помощников и решительно направился в канцелярию полицейского управления.
— И если у оной девицы выдрать волосы промеж ног и внизу живота и добавить крови молодого ослёнка, взятой перед смертью оного, да добавить щепоть сора из-под виселицы да две меры сушёного кабаньего навоза, то звон в ушах непременно пройдёт. Только надобно, чтоб девица была в невинности, в этом надлежит удостовериться! Лучше брать вовсе помоложе, тогда шансов на девичество больше, но как быть в таком случае с лобковым волосом, который чем обильнее, тем мощнее средство? Если бы господь видел, как я намучился с этими девками! Сколько подлости, лжи и наглого обмана! Какой разврат! Едва ли не каждая полагала, что я купил её для плотских мерзостных утех! — на губах у привязанного к стулу человечка уже выступила пена, от возмущения и жалости к себе он иногда срывался на визг и всхлип.
Словом, допрос вошёл в свою последнюю стадию — клиент «потёк».
— А ежели крови этой невинной девицы добавить в состав «Трёх освящений», то вернётся и мужская сила и детки выйдут — загляденье.
— Крови — это регулы штоль?
— Нет-нет, — затряс арестованный головой, так что вокруг полетели брызги, — никак нет, господин, только свежая, предсмертная кровь, в ней вся сила! Регулы используют только невежественные бабки-ворожеи! Как я доказываю в своём трактате, вон в том, что у вас на столе, труд всей моей жизни! Кровь регул ослабляет мужчину, размягчает его суть, и потому использовать её непрофессионально!
— Ишь ты, завернул… «непрофессионально», — по буквам выписал в протоколе.
— Ваша милость! Ежели изволите приказать, я со всей своей радостью! То есть, с почтением! — связанный вытянул шею, стараясь углядеть на лице допросчика какой-то личный интерес.
— С мужеской силой у нас тут порядок. Не твоя забота.
— Других рецептов я знаю! От ломоты в суставах! От сушенья и треску в коленях! От поту ног! От язв на языке!
— Ну, от язв разве что…
— От язв на языке! — заторопился допрашиваемый. — Потребен младенец мужеского полу! Вырезать симпатический орган, удостоверившись в его розовости и гладкости! Истолочь в кашицу в фарфоровой ступке, дабы гладкость всех ингредиентов ни в чём не была нарушена! После смешать с конским…
— Навозом, — скривился допросчик, чувствуя, как его начинает мутить.
— Никак нет! С конским семенем! Самым скользким и прозрачным! Ваша милость! Это придаст субстанции особую живительную силу! Ваша милость!
Допросчик тем временем поднялся и, желая развеять подступающую дурноту, прошёлся к камину, разожжённому по случаю сырости. Не успел он потянуться к кочерге, как под сводами допросной повис визг такой силы, что даже у привычного допросчика едва не заложило уши.
Верещал допрашиваемый лиходей и чернокнижник.
— Ааааааааааа! АААА! Ми-и-илость! Ваш-ш-ша… а-а милость ваша! Всё скажу, ничего не утаю, как отцу родному! Не губите! Я всё скажу, все списки людей моих! Клиенты! Все! Всё! Я всё скажу. Лежат за каретным сараем!
Допросчик задумчиво повертел кочергу.
— Угу. Списки. Хорошо.
— Всё! За множество лет! Беспорочной службы! Всё скажу, только не надо!.. — слёзы и сопли текли уже сплошным потоком по лицу, на котором лиловел всего один синяк, данный при задержании. Никаких других повреждений на теле арестанта не было.
— Не губите! Я пригожусь! Я всё могу!
Обладатель всемогущества беспомощно взвыл. Он явно не понимал, за что с ним так обошлись. Он много учился, он занимался полезным для себя делом, он зарабатывал деньги. А накладные расходы? Проклятые бедняки не хотят совсем даром расставаться со своими вы****ками, а красть их бывает хлопотно. А прочие ингредиенты?! Пока найдёшь! А возгонка? А дистилляция? Да лабораторная посуда, да прочий инструмент? Трудов-то! Кто их считал — труды! Столько лет — и вот так всё закончилось? Пыточным подвалом? Этим чудовищем с раскалённой кочергой?!
От вселенской несправедливости целитель забился на своём стуле и завизжал уже что-то вовсе бессмысленное.
Дверь распахнулась, в кабинет стремительно вошёл человек в чёрном камзоле сумасшедшей ценности. Страшное начальство! От этого последнего ужаса допрашиваемый обмяк и впал в беспамятство.
— Чем занимаешься? — спросил Дагне, скользнув взглядом по привязанному.
— «Безгрешник».
— Маньяк-садист? Ну, как всегда. Как взяли?
— Да как обычно, шарлатан, снадобья-пустышки. Клиент осерчал, да за такую плату немудрено осерчать. Донёс. Как всегда-с. Один смолчит, другой смолчит, рыло-то в пуху, а третий возьмёт и донесёт.
— Клиенты известны?
— Списочек указал, сейчас поеду изымать.
— Сам поедешь? — прищурился Дагне.
— Там немаленькие люди, в списке-то… Самому надо.
— Распустил я вас. «Самому»! Помощников не имеешь?
— Хорошие все в деле. Мало хороших-то.
Дагне нахмурился. Он очень рассчитывал на Вехлина в новом свалившемся на него деле. Вехлин был могилой. Молод, расторопен, въедлив и неуступчив ни людям, ни обстоятельствам. Словом, отлично подходил для поездки в Ройтбетшильд. Но вот… занятость. И срывать его с этого дела тоже нельзя: дело и впрямь вырисовывается деликатное. Беда с этими сильными мира сего, в какой грязи ни покопайся, а следок-то всё одно наверх приведёт.
— Тут вот какое дело, Вехлин…
Дагне взял подчинённого под локоток и повёл к выходу.
В опустевшей допросной раздался одинокий всхлип и жалостное бормотание, резко запахло мочой:
— За что, Господи…
— Есть один человечек…
Дагне изложил дело тут же, в коридоре, под сводами подвала страшной тайной канцелярии. Страшной она была в глазах обывателя, на самом деле всё здесь было прозаично до предела, и люди, которые здесь работали, они просто работали. Иногда даже увлечённо и добросовестно, но такое бывало редко и недолго, обычно служаки норовили просто дотянуть до пенсии и отправиться куда-нибудь в Дерф выращивать виноград и цветочки.
Но антураж был соблюдён, и старинные подвалы имелись. И палачи в штате числились.
— Да?
— Есть. Хоть он и не служивый, но я его давно приметил. Журналист вроде, пописывает в разных газетёнках.
— У-у-у, — разочарованно протянул Дагне. — Нет.
— Да вы послушайте сперва.
И Вехлин с полчаса рассказывал, как познакомился с неким молодым человеком, как тот его удивил сообразительностью и, более того, понятливостью; как в нескольких случаях тот был незаменим, ибо проныра-журналист вхож во всякие места и знаком равно и с последними подонками, и с людьми из высшего света. Его семья хоть и опальна, но из высокородных, и по смерти отца пару лет назад получила разрешение вернуться в столицу. Ко двору не допущены, живут скромно.
Мальчик образован, искушён, никакой наивности, и большая нужда в деньгах. Этот будет землю рыть не за страх, а за совесть.
Дагне в сомнении задавал вопросы, пока не понял, что, в сущности, всё уже решил. Дело подходило для этого постороннего молодчика, если использовать его вслепую. Впрочем, всей подоплёки Дагне никогда не рассказал бы никому из подчинённых. Ну что ж, пусть будет журналистик. Хотя отзыв Вехлина — достаточная гарантия, взглянуть на человечка, конечно, не помешает.
— Как его, ты сказал, Тениш?
— Леазен Тениш. Псевдоним. Леазен — подлинное имя, а Тениш… Не знаю, видно, придумка.
— «Путешествие капитана Тениша в преисподнюю и обратно». Автор Флориан Марчиль. Помнится, книжонку-то запрещали, хм, — Дагне прищурился. — Интересный у тебя молодой человек…
Глава 4. Тени прошлого
Сквозь полузадёрнутые портьеры пробивалась полоса солнечного света. Она ложилась горячим квадратом на наборный паркет малого будуара, подсвечивала парящие в воздухе пылинки. В тесной комнате было жарко, горячий воздух обжигал горло, горячий пот струился по лбу, капал с кончика носа, мокрой была и спина, от рубашки остались клочья, они путались, свисали оборванные манжеты, воротник...
Но смириться без боя!? Без сопротивления?
Мальчик закусил губу. Дьяволы преисподней, лучшая рубашка! Дьявол, дьявол…
Он заметил, что повторяет это в такт толчкам.
Нет. Он не дьявол, какое там! Он… дядя, Алессандье. Двоюродный дядя. Со стороны отца. Это важно.
***
Матушка вынесла ему лучшую рубашку, когда он согласился наконец пойти к дяде - в их бывший особняк.
Она настаивала на этом визите с первого дня их возвращения в Ним.
— Будет приличнее, если его навестишь ты. Всё-таки родная кровь. От успеха твоего визита зависит многое, милый. Если Алессандье захочет, он поможет нам восстановить наши права. В конце концов, тот, кто заварил эту кашу был его кузеном!
— Маман!
— Да, мой мальчик. Не очень хорошо так говорить о бедном papa… Но папа уже в гробу, ему дела нет до наших несчастий. А нам так нужна поддержка! Эта опала! Боже мой! Я до сих пор дрожу, когда вспоминаю… Милый, ведь мы потеряли всё! Мы несчастнее нищих: те хотя бы привыкли к своему положению, их души черствы, они никогда не знали лучшего… И потом, это же простолюдины! Какая им разница как жить! О чём это я? Ах, да — мы!.. Мы были фаворитами двора! Великолепная пара! Как нам завидовали! Как радовались мои бедные родители! Такая удачная партия — герцог, суперинтендант Его Величества! И что я получила в итоге? Опала! Арест, позор. Ничтожество. Мой мальчик, ты — наша единственная надежда. Твоя бедная сестра останется старой девой! Кому нужна бесприданница? А ведь ей уже двадцать три! Боже мой! Нет, никто не возьмёт бедняжку Кле-Кле!
Выпуклые голубые глаза госпожи Бовале опять, как уже часто бывало, наполнились слезами при мысли о семейной трагедии.
Всё дело было в отце. Изящный придворный, полноправный властитель в своём герцогстве, ловкий, как считалось, интриган, он оступился лишь однажды, без малого семь лет назад, примкнув к пацифистам.
Он просто хотел через Курвитца, инштадтского посла при дворе Якоба, попользоваться деньгами, которые тот щедро рассыпал в столице. Рассыпал с далеко идущими намерениями, а герцог придумал на эти средства укрепить партию сторонников недавно заключённого мира. По мирному договору, его герцогство изрядно прирезалось и пахотными землями, и медными копями в предгорьях Эгама, так что в пацифичной коалиции для него был прямой резон.
Курвитц же, полномочный посол, был вскорости уличён в подкупе и шпионаже, что выяснилось при раскрытии очередного заговора, все нити которого тянулись к послу и к инштадтскому двору. Тут и всплыло имя герцога Бон-Бовале, получавшего некоторые суммы.
Этим несчастным случаем воспользовались сторонники епископа Паланга, чтобы очернить беднягу-герцога и записать его в ряды изменников.
Конечно, дело было в простом устранении конкурента, и прямых доказательств вины не было, но король Якоб, всего лишь третий по счёту в правящей династии, предпочитал видеть измену там, где её не было.
Алармистов устроила бы смертная казнь герцога Бон-Бовале, но нашлись заступники и ходатаи из самых ближних к государю, и дело ограничилось простой конфискацией, опалой и ссылкой в те самые предгорья, ради обладания которыми герцог и старался.
Даже не замок, а простая мыза с большим хозяйственным двором, с гусями и утками, стадом пегих молочных коров и свиньями, рьяно отстаивающими своё право возлежать в обширных лужах у господского дома - таким было место их поселения.
Здесь, в безвестии и нищете, предстояло прожить бог знает сколько лет, ибо король Якоб, как и большинство монархов, не злоупотреблял милосердием и был особо памятлив на слово «измена».
Блистательное семейство герцога, впрочем, теперь уже просто мосье Дюффо-Бовале, ещё не остыв после балов, (для шестнадцатилетней дочери наступивший сезон был первым и обещал стать триумфальным) высадилось на обитаемый грубыми вилланами островок жизни. Теперь, под соломенной крышей они могли насладиться разве что пением сверчков да сиянием звёзд, кои, впрочем, в предгорьях Энгена были хороши.
От огорчения занемогла мадам герцогиня; ещё в дороге её потерянный вид, бледность и подавленное молчание внушили Клементине мысль об ужасной возможности потерять прежде столь весёлую и снисходительную матушку. Бедная девица, забыв о собственных страданиях, скрепила сердце и принялась ухаживать за маменькой, став её верной сиделкой, а после — подругой. После, ибо выздоровление всё же наступило, но до того ещё была зима с ужасами лихорадки и беспамятства, с отчаяньем и беспомощностью, с одиночеством, в котором юная Бовале оказалась, ибо отец семейства заперся в крохотном чулане, который он выбрал кабинетом, и не интересовался более ни делами семьи, ни известиями из столицы, ни даже финансами, столь скромными, что из личной прислуги наняли только одну горничную, неряху и растрёпу, да кухарку, готовившую ужасающие блюда, но ведь надо же было кому-то сварить бульон для больной да испечь пирог для десятилетнего Теннена.
Пожалуй, лучше всех перенёс катастрофу именно он.
Теннен — таково было его домашнее прозвище — "играющий в тени". Житель теневых уголков, романтичный мечтатель с сонными и прозрачными, как у всех Бовале, глазами, доверчивый и ласковый как котёнок, готовый сутками молча играть в свои неведомые игры или строить воздушные замки.
Леазен-Мари-Лаиш-Делик — роскошное имя, которое подобало наследнику знатности и богатства, Бон-Бовале, он сам сократил до Леазена, а милое детское прозвище Теннен стало чем-то вроде фамилии — Тениш — играющий с тенями.
***
Сейчас именно он, уже двадцатилетний Тениш, раскинулся длинным смуглым телом почти поперёк кровати на простынях золотистого канауса, скомканных в беспорядке любовного боя. Он отдыхал после победы, столь же сладостной, сколь и утомительной. Но всё же сладости было больше. Теннен был доволен сим обстоятельством, так бывало не всегда, и часто его постельные утехи омрачались не слишком приятным партнёрством.
Уже недальний гром победы ослабевал в его теле, мягко раскатываясь последней волной от чресел по животу вверх, к груди и ключицам, где в ложбинках остывали капли горячего пота.
Тёмные пряди липли к шее. Влажными были и ресницы, как будто он едва не плакал от избытка чувств, от нежности.
Но это было не так.
Он был благодарен Герте за эту приятную передышку, был доволен этой комнатой, этими тусклыми огоньками свечей, озарявшими любовное гнёздышко, мелочами, выдающими женскую руку, изысканными безделушками, немного громоздкой позолотой виньеток и картушей. Бархатные тяжёлые портьеры отсекали ночную улицу, на ковре ещё оставался поднос с фруктами, разбросанные повсюду подушки. Ему нравилась вся эта роскошь и нега, которой Герти обставляла их свидания. Всё немножко слишком тяжеловесное, немножко слишком пышное - купеческое сословие!
Но всё же ему это нравилось и забавляло его, как взрослого забавляет кукольный домик малыша - в перерывах между совсем не кукольной реальностью, той реальностью, которая за четыре года из мальчика создала мужчину. Теннен — Тениш. Ребёнок, играющий в тени, стал Играющим с тенями.
Ну, а тогда… Тогда, четыре года назад, в особняке, бывшем когда-то семейным гнёздышком суперинтенданта, Алессандье выговаривал мальчишке-племяннику, только что изнасилованному им, в бывшем маменькином будуаре. Он звался тогда "большим розовым", а сейчас тут всё зелёное...
— Маловат ещё хищник-то, скалиться — пренебрежительно произнёс тогда Алессандье, потрепав Теннена по спине и поднимаясь во весь рост. Тогда, четыре года назад, ему был смешон подросток, бессильно сжимающий кулаки, и с ненавистью глядящий на самодовольного дядюшку-насильника.
Дядюшка и впрямь лучился самодовольством. Этот старинный особняк в столице, этот титул, часть поместий и владений, не конфискованная короной… Теперь ещё и этот мальчик, столь неосмотрительно явившийся к нему с выражением родственных чувств. Всё это было наследством столь высоко взлетевшего кузена. И хотя сильные мира сего просто так не исчезают, как подсказывал житейский опыт, но этот-то мёртв и похоронен. А значит — ничтожен.
И Алессандье Дамина-Риччи, герцог Чезарина-да-Альва Бон-Бовалле может наслаждаться жизнью спокойно. Всё, что он получил — получил из рук Его Величества, законно, а что там верещат попы о законах иных, божественных… Ну так пусть боги по ним и живут. Он всего лишь человек.
Мальчишка на полу завозился, оправляя свои тряпки. Алессандье ухмыльнулся. Не-ет, терять такую игрушку он не собирался. Да и мальчик был не так уж отчаянно непокорен. Кто его знает, чем он там в своем селе баловался? Может и того?.. Грешок-то небольшой, а жизнь в глуши скучная. Небось на сеновал бегал с местными вилланами.
Алессандье ещё раз окинул взглядом племянника.
Мда... явились. Эту семейку надо контролировать.
Мальчишку — не приближать, держать на расстоянии, но и не отталкивать.
Но как удержать? Подачками? Он взглянул на насупленные брови, искусанные губы, на злую складку нежного рта. Нет, подачек будет маловато. Попробуем иначе:
— Ваша матушка просит разрешения похоронить отца в фамильном склепе?
Мальчик поднял глаза. Алессандье поздравил себя — он как всегда, угадал. Никакая другая фраза не могла бы задеть мальчишку. Только эта. Фамильная честь. Страдания матери. Да ещё и сестра-бесприданница. Значит, тоже страдает. Это хорошо. Хорошо, что сладкий мальчик их любит. Тем охотнее будет ублажать старших. Пора взрослеть, малыш. Ещё спасибо скажешь.
Замер, перестал возиться со своими тряпками. Ждёт.
— Как я могу отказать? — мягко, по-родственному улыбнулся Алессандье.
Мальчик моргнул.
— Вы сможете перезахоронить прах. Я обещаю. Фамильный склеп — это... — Алессандье помедлил, подбирая высокопарное слово (теперь, после секса, его поволокло на возвышенное —была за ним такая слабость: порассуждать после сытного), — это превыше всего. Это честь! Это святое! — заключил он.
Он кинул взгляд на мальчишку.
Что такое?
Этот засранец поднял голову, зло прищурился. Гордец. Не желает. Хорошо, напомним дурачку:
— Разрешение придётся получать на самом верху. Опала не снята до сих пор. Только я смогу уладить формальности. Вы, как лишенные сословных прав и привилегий, будете годами обивать пороги. Вы просто мещане, никто не станет вас слушать. В конце концов, я почитаю это своим долгом, твой бедный отец — мой кузен. Поверь, — он шагнул к мальчишке, прижав руку к сердцу, — я сожалел о нём.
Мальчик опять закусил губу. Боится разрыдаться. Надо поднажать.
— Я уверен, что многое из обвинений — напраслина, возведённая на него. Он был достойным человеком…
Слёзы хлынули градом. Тут и обида, и боль, и прозрение: мир отвратителен, люди жестоки и эгоистичны, ты одинок, одинок навсегда!
Взрослая жизнь обрушилась на подростка.
Алессандье обругал себя последними словами за мягкосердечие. Ах, это чёртово пристрастие к юнцам!..
Глава 5. Тениш
Розовые свечи горели в золочёных канделябрах, розовым воском светились округлые ягодицы разомлевшей Герти, но уже пора было собираться. Там холод, предрассветный туман; отсыревшие башмаки липнут к ноге. Но надо идти. Встречу с Вехлином пропускать не следует.
— Когда увидимся, милый?
Лукавый чёрный глаз смотрел на него из-под кудрявой чёлки.
— Ты же знаешь. Как смогу — извещу.
Он наклонился к лежащей и нежно коснулся губами мягких губ. Горячие руки обвили его:
— Милый, милый…
— Пора.
Мягкий изгиб тела, умоляющий взгляд, вздох смирения:
— До встречи, милый…
***
Колокол на Соборной площади пробил четыре. Я успевал вовремя.
Тучи над городом уже разошлись, и малое двоелуние давало достаточно света. Едва видимая над горизонтом Белонка подсвечивала розовым абрисы домов, а голубая Белота бросала наискось пласты призрачного света на стены. Призрачный синевато-розовый сумрак повис над Нимом. Фонари в этой части города были редки, а одинокий факел в нише освещал только сам себя.
В дальнем углу площади вместо потёртой казённой берлины — обычного экипажа Вехлина — стоял огромный дормез невесть каких времён. Лишь подойдя поближе я различил на дверце стёршийся герб, похожий на распятую летучую мышь в четырёхчастном поле. Детская память подсказала — Комоэ. Откуда извлекли это чудовище — достояние давно исчезнувшего рода? Когда матушка заставляла меня заучивать эти эмблемы, гербы, родословные — то не для того, чтобы сейчас я мог узнать этот рисунок на сыщицкой карете? Комоэ... Глава рода четвертован за измену, половина его братьев сгнила в казематах, половина была обезглавлена. Род так и не поднялся. Намёк?
Внутри громоздкого экипажа могла разместиться и рота солдат… но зачем? Ради одного начинающего журналиста? Я внутренне усмехнулся: не бредь, Тениш, врядли ради твоей персоны сюда пригонят солдатню или жандармов. Для твоего ареста хватит и одного эмиссара. Скорее всего, берлина сломалась и Вехлин взял первое, что попалось в каретном дворе.
Чёрт! Да не всё ли равно?!
Дверца приоткрылась и Вехлин кашлянул, давая узнать себя.
Я полез внутрь.
Внутри царила кромешная темень. Шторы были тщательно задёрнуты, салон кареты просторен, но я сразу же почувствовал присутствие третьего человека. Не прикосновением, нет, может быть, дыханием? Запахом? Пахло очень приятно, не пряно-женским, а мужским, сухим терпким запахом. Что-то ещё… Ирисы? Лилии?
Вехлин излагал дело своим обычным бесцветным, но внятным голосом, кратко и по обыкновению сухо. Романтическая история похищения и убийства молодой женщины, аристократки, невесты, так и не дошедшей до алтаря, становилась обыденным убийством с целью ограбления.
Я задал несколько необходимых вопросов; тот, кто сидел рядом, никак не реагировал на них, предоставляя Вехлину вести беседу, но к концу разговора я уже был уверен, что этот третий — птица высокого полёта. Сила его присутствия гнула едва не к полу, Вехлин оставался невозмутим — но такова его маска, а быть может и натура — я никогда не мог понять его реакций. Если у него и есть эмоции, то он сам и является их гробом, эдаким сундуком с мертвецами. Его невозмутимый игнор этого третьего почему-то подсказал мне, что именно он, неизвестный, и есть пружина, движущая сила расследования.
Кем приходилась ему эта пропавшая девушка? Не знаю. Может быть, возлюбленной? Или родственницей? Впрочем, тридцатилетняя давность…
Сколько ему может быть лет? Я потянул носом, стараясь учуять запах лекарств, болезни, немощного тела. Но нет. Сидящий в темноте был свеж, крепок, пах так, что... Где-то расцветало лето. Терпко пахла земля, ирисы цвели, горячий песок шелестел в сухой траве...
Ни тины, ни гнили, ни смрада.
Быть может погибшая — его тётушка? И он просто рассчитывает разыскать наследство? Тридцать лет спустя... Хм.
Незнакомец никак не желал выдавать себя и сидел неподвижно и беззвучно. лишь в конце разговора он шевельнулся и я увидел короткий алый взблеск.
Драгоценность?
Рубин?
Странно, что в луч не попала рука...
Кстати, интересно, каковы его руки?
Леазен, о чём ты думаешь? — одёрнул я себя.
Неужто достаточно запаха и рубинового блеска, чтобы ты дрогнул? Какое тебе дело до этого — возможно, одного из сильных мира сего и его расследований? Тебе заплатят, тебя прикроют при надобности — чего ж ещё желать опальному отпрыску погибающего древа? О, Комоэ!..
Я невольно вздрогнул.
Мне есть о чём подумать и без романтических бредней.
Я отчаянно барахтался в волнах своих чувств, тщетно взывая к здравому смыслу, рассудку и всему, чему научила меня жизнь. Но ощущая опасность этого человека, чуя волну его мощи, вдыхая в тесной сырости кареты его запах — ирисов и горячего песка, я всё же терял голову.
Неужели он начинает меня интересовать?
Да. Начинает. Да, интересует.
Глава 6. Ройтбетшильд. За рампой
Показания тётушки Клоб, бывшей горничной графини Нейшталь.
— Нет, милсударь, никаких таких особых событиев не происходило. Я бы упомнила. Господин следователь меня тогда ещё спрашивал. Ох и важнеющий господин! Страху нагнал!.. Да только чего не было — того и не вспомнишь, верно? Я ведь служила простой горничной, даже и не старшей. А старшей у нас госпожа Матильда была. Она, доложу я вам всех в строгости держала, себя блюла очень, слова в простоте не скажет, всё с политесом да с вывертом, вот она с госпожой графиней дружбу водила. А мы-то простые — подай, убери, постелю застели... А он на меня насел, чуть не тюрьмой стращал! "Чего", да "как" — всё выспрашивал. Событиев хотел. А каких там событиев — в доме дым коромыслом, жениховство, свадьба... Не до событиев. Разве вот горшок разбили, что на террасе стоял.
— Да. А может быть какие-то необычные визиты?..
— Визитов много было! Мы с ног сбивались. Почитай, полгорода её, бедняжку, проведывали, патер приходил — уговаривал. Самый епископ приезжал — очень уже старый был, но душой за нашу графинюшку болел. Увещевал. Да какое там! Она и без того нравная была, а тут и вовсе с катушек слетела. "Это", — говорит, — "судьба. Никто поперёк не встанет!" Как околдовал он её. А уж ближе к свадьбе — модистки пошли, торговые люди, посыльные-мальчишки. Вот такой мальчишка и разбил вазон с лилеями. Мальчишка-то споткнись да влети в этот самый вазон. А он у самой лестницы — все ступени изгваздал. И без того по пять раз на дню их мыли, так ещё и этот случай. Вот событие было! Садовник наш, дядя Жером, уж так ругался… Аккурат накануне свадьбишного дня.
— А графиня что сказала?
— Да ничего не сказала. Она и не заметила. Оченно занята была. Бедняжечка наша… Так что, милсударь, визитов было много. Она же, лапушка наша, хотела всё по высшему разряду, чтоб не хуже, чем у людей, а то и получше — графиня же! Оченно переживала. Да. Особенно об платье. Платье-то было красоты несказанной: всё из кружев самых дорогих, гаммельных, и оченно ей хотелось на лифе вензель, вот тут, — пожилая женщина показала себе на живот: — Вот туточки самый фамильный вензель, «О» и «N» чтоб было выткано. Так ей было приятно! Она так и говорила, как же хорошо, что этот вензель нам подходит! «N» — значит Нейшталь, а «О» — её первое имя, Орнорина, да и евонная фамилия Одильви иль Огильви, я уж не упомню. Он ведь не Юбером назвался, это потом уж вызнали, что он просто Юбер, — срам, а не имечко, — а поначалу он представлялся князем. Но она вензелям этим радовалась: это, говорила, знак свыше. Гармония, значит. А оно вон как обернулось.
— А какие у них были отношения?
— Какие? Да какие ж отношения, когда влюблена без памяти? Она и не видела его, всё в горячке да в грёзах: он и красив, и хорош, и несчастный весь, а я-де его спасу.
— От чего спасёт?
— От жизни, милсударь, от чего ж ещё...
Старушка степенно сложила руки. Тениш отпил чаю. Ему было и сложно, и просто: люди в Ройтбетшильде жили медленной провинциальной жизнью, происшествия запоминались и обсасывались годами, многие из свидетелей тех событий были ещё живы, и найти их не составляло большого труда. Но плохо было то, что они рассказывали то, что уже было заучено ими за эти годы. Реальность ускользала, и он пытался поймать хоть какие-то достоверные её чёрточки.
— А он? Он её любил?
— Да кто ж его разберёт. Мож, и любил, — старушка вдруг оживилась. — Парой-то они были видной. Она у нас красавица была. И он тож ничего, под стать ей, прямо вровень. Это не то чтобы он ростом не вышел, нет, это она у нас видная была — "гренадир" её дядюшка Жером прозывал, уж такая статная... И он ни на волосок не ниже её, это уж люди врут. Я-то знаю: она туфли с каблуками надевала с им видеться. И на свадьбу туфельки с каблуком заказала. И всё вровень. Личики у них прямо рядышком, так и светились. Может, и любил, кто ж его разберёт…
***
Показания мадам Матильды М., бывшей старшей горничной графини Нейшталь.
— Я его сразу раскусила. Как только глянула, так и сказала: «Фанни, у этого человека душа чёрная».
— Фанни?
— Да. Она младшей горничной служила у графини — Фанни Ванвелле. Мы вместе, в одно время поступили. Потом она замуж вышла, за этого, за конюха. Первыми родами и умерла. А ведь я предупреждала! Мужики, они как дикие звери: то любятся, то бьются до смерти. Негоже женщине меж них встревать. Негоже жить под одной крышей. Неровня мы вам.
Бывшая горничная, а ныне пожилая дама в митенках и букольках прошлого века поджала сухие губы и осуждающе глянула на Тениша, как бы ожидая от него какой-то типичной для мужчин дикой выходки, а то и немедленного смертоубийства.
Но Тениш был тих и благостен: ему нужны были сведения. Любые. Нужна хоть какая-то зацепка.
Почти месяц в Ройтбетшильде — и ничего!
Ничего существенного — все пересказывают давно известную, полюбившуюся местную историю. Попы добавляли к ней мораль, немногочисленные аристократы решительно осуждали мезальянс. И те и другие намекали, что печальный финал сей брачной авантюры был ими заранее предвиден.
— Так Юбер был дружен с мужчинами? — спросил Тениш.
— Уж не знаю, кто там с кем был дружен, а только глазки его масляные по всем елозили. И по девкам, и по парням. Сразу видно, что на сладенькое падок. Но денежки-то он больше любил, потому в доме ничего себе не позволял.
— А какие-нибудь происшествия перед свадьбой случались?
— Да какие ж ещё вам происшествия?! Вся эта свадьба и была одно сплошное происшествие! Она как безумная ходила, только и слышно было: Огюстен то, Огюстен сё! Даже лошадей своих забросила, а уж была лошадница, доложу я вам! Лучшие конюшни в Ройтбетшильде! И заводчицей бы стала, дай срок. Да только "милый Огюстен" у неё этот срок отобрал.
— Я не об этом… Может какое-то событие, происшествие. Что-то особенное...
Тениш беспомощно похлопал глазами, надеясь растрогать старую каргу.
— Происшествие? Нет, не знаю.
— А сундучок?
— Так об этом вам уже рассказали? Ну, это все знают. Она в ту ночь совсем не своя была. Глаза горят, а сама трясётся. Я даже думала заварить ей мяты для нервов. Виданое ли дело — молоденькой девицы — от нервов? У неё и нервов никаких не должно быть. А всё он — мужчина! Она в ту ночь, пока сундучок собирала, до полуночи — как в горячке была, да. А после — как отрезало. Успокоилась и пошла спать. И мяты не понадобилось. У неё был характер. Норов, да, но и воля была железная. Уж если что решила, то хоть умри, а будет по её. Потому он её и убил.
—?
— Ещё неизвестно, как бы ему жилось с ней. Он-то гниловат был. И душой, и телом. Я видела. Особенно душой своей чёрной. Я так и сказала Фанни: «Не смог он пойти под венец, не смог предстать перед святым отцом и алтарём, ибо душа у него чёрная». Вот он и убил госпожу графиню, и сундучок украл. Не такой уж он дурак.
— М-да. Ну что ж, благодарю.
— Конфект возьмите — вот в вазочке. С цитроном — не желаете ль? Молодые мальчики любят сладенькое, — сверкнула старая ехидна блеклым глазом.
Тениш вздрогнул и засобирался.
Он уже стоял на пороге, когда из кресла, где сидела старая дама, донеслось:
— А конюх Фаннин так больше и не женился. Сам девчонку свою вырастил и замуж выдал. Давно. Лет десять уж. Внуки у него.
Глава 7. Озарение
Я покидал Ройтбетшильд с тяжёлым сердцем.
Выехав первым утренним дилижансом, ещё затемно, я был рад, что стремительная четвёрка уносит меня из этого городка — серого и унылого, под стать окружающим его выутюженным холодным ветром ланд.
Плоские, вылизанные длинными пенистыми волнами до самого горизонта береговые песчаные пустоши с пучками ломкой травы да одинокие кривые сосны на взгорках — с первой минуты всё это стало для меня предвестием безнадёжности и провала.
От вездесущего холодного ветра меня не спасал даже плотный плащ, и я мёрз все время, пока оставался тут, пока ходил по старинным узким улочкам, живущим призраками древних войн и забытых осад, пока обивал пороги ветшающих особняков или топтал кучи отбросов на окраинах сонного городка в тягостных поисках свидетелей.
Я был рад уехать. Странный уют и угрюмое очарование Севера не прельщали меня. Гранитные фасады допотопных домов, вековые фундаменты ратуши и местного собора, всё ещё величественного, но такого же холодного и пустого, как это северное небо; старозаветные нравы, чванство местечковой знати, убожество простого люда не сделали этот край мне ближе. Я ждал отъезда и досадовал на него.
Сидя в дилижансе, полусонный, загипнотизированный мелькавшими в окне тенями деревьев и прерывистым жемчужным блеском ланд, всё ещё слыша шорох моря, я наконец сказал себе, что потерпел фиаско.
Ни одно моё усилие не принесло успеха, ни на шаг я не приблизился к разгадке преступления. Давность сводила на нет все мои старания. Неумолимое время словно песком занесло то давнее событие, и я чувствовал себя беспомощным перед этой грудой мелочей, недомолвок, искажений… Ну какой прок может быть мне от известия, что графиня любила лошадей? Или что они с женихом были чуть не одного роста?
И всё же, что-то мучало меня. Я был как поскользнувшийся на льду.
Непрерывная тряска, холод и щемящее чувство горечи странно подействовали на меня. Всё смешалось: впечатления от Ройтбетшильда, тёмная аура давнего преступления, отголоски чужих страстей — всё это показалось мне нереальным, чем-то вроде старинного моралите по «Баллады о лэрде». «Привези Королеву Мечты», — вдруг всплыло в моей тяжёлой голове, как будто эти слова произнесла одна из теней за окном.
Помните, то место, где состарившийся развратник-лэрд, мучимый бессильными желаниями, требует у своего дьявольского слуги доставить ему самую прекрасную и добродетельную девушку? Описывая слуге свою ужасную жизнь, изливая своё отчаянье в горьких жалобах на судьбу, он говорит, что только счастье, полное и безоговорочное счастье поможет его душе отрешиться, наконец, от мирской суеты, и это счастье он видел в глазах студента, обнимавшего свою возлюбленную. Как она была хороша и как невинна! Только обладание ею может утолить жажду старика. Он лишился всего: молодости, сил, богатства; он ничтожен, но жажда счастья всё ещё мучает его и не даёт душе воспарить в горние райские выси. Как цепью она приковывает его к земному существованию, и он ищет способы утолить её и стать свободным.
«Привези Королеву Мечты! — заклинает он слугу. — Лишь она сможет утолить мои желанья».
«Захватить Королеву Мечты несложно, — решает коварный слуга. — Уже потому, что она добродетельна и наивна; моя отвратительная внешность будет мне тут не помехой, а подмогой. Да заодно и удостоверимся, что её добродетель подлинная, ибо моему господину требуется товар наивысшего качества. Ведь добродетель всегда сострадательна. Дам ей хорошенько рассмотреть себя, а затем заговорю о гонениях, о вечном одиночестве, о беспросветных мучениях урода, тут нежное сердечко и сдастся, а неведение не позволит ей заподозрить злой умысел».
Так и выходит. Растрогав девицу, он молит её о последнем сострадательном шаге и увозит её.
Я представлял себе мерзкую рожу слуги, паутину, которую он сплетал вокруг доверчивой девицы…
Почему-то именно тут вдруг твёрдо и неоспоримо представилось мне, что есть один-единственный человек, который может помочь мне в этом запутанном деле. Когда кругом паутина, нужно искать паука! А самый жирный и самый старый (не будем забывать о тридцатилетней давности!) паук, о котором я знаю — это Банко.
Я словно очнулся и обнаружил, что уже день, и выглянуло солнце, что лошади бегут веселее, что видны просветы в тучах, а воздух свеж и чист, что по обочинам розовеют сосновые рощицы, и словно уже пахнуло любимым югом.
На душе полегчало, как будто я вышел на верный путь.
Цок-цок! Вперёд, в центр паутины, в нашу весёлую столицу! В Ним! К Банко!
Глава 8. Ним. Фонарь
Першероны, запряженные в угольные возы, бугристые, мощные, как кряжистые ожившие дубы, в россыпях бриллиантовых брызг, сверкающих в свете дальнего фонаря. Исходящие паром гиганты из другого мира, и телеги их, и возницы, неподвижно застывшие на козлах мокрыми грудами тряпья — лишь призраки с заскорузлой и невнятной жизнью комляных угробин. Вереница мокрых телег из неведомого мира застряла здесь, в каменном ущелье слишком узкой для них улицы…
Звякнула уздечка. Фыркнул першерон.
Я встряхнулся: странное настроение упало, и я бочком-бочком протиснулся по стенке мимо странного неподвижного обоза. Бочком-бочком, вдоль стены, дальше перебежал в тупичок, где не было уже ни единого фонаря и только сквозь мутное окошко рюмочной пробивался тускло-жёлтый полумёртвый свет.
Пахло здесь отвратительно, и я предпочёл не думать о том, на чём разъезжаются мои каблуки.
Добравшись до двери, я толкнул разбухшую от дождя и зловонных испарений створку и оказался в крошечном, донельзя загаженном помещении, где возле бочек, поставленных на попа, кучковались местные оборванцы. Среди них были и женщины, которые ещё не боялись выставить себя на свет, пусть даже на свет сальной свечки, обтекающей в черепке.
На одной из женщин я заметил что-то вроде боа — некая клочкастая меховая верёвка, перекинутая через шею, как будто женщина собиралась удавиться, но ветхость предмета делала попытку заранее бесплодной.
Другая дама показалась мне опутанной чем-то вроде рваной сети, в своём странном состоянии я на ходу придумал, что её выловили в реке и усадили здесь, пить фиолетовое вино с табачной настойкой. Но конечно, это была всего лишь вязаная шаль, вобравшая грязь поколений.
Я затруднился бы описать лица этих женщин, по той простой причине, что их как бы и не было: примечательны были не черты их, а только степень раздутости и помятости. Но при этом странно и чисто белели в темноте островками света их открытые шеи и груди. Вероятно, на самом деле эти женщины были ещё очень молоды.
О мужских физиономиях можно и вовсе не упоминать. Они были под стать их башмакам — отвратительным, изношенным и порванным, смердящим что в сырую, что в ясную погоду. Но в отличие от физиономий хозяев, в башмаках угадывалась безвинность неживой вещи: «Я всего лишь предмет», — говорили они, разлагаясь на ногах своих хозяев и облепляя их своей жалкой плотью. А у иных не было башмаков вовсе.
Впрочем, никто из посетителей меня сегодня не интересовал: их роль сводилась к тому, чтобы дать мне беспрепятственно пройти к низенькой дверце в дальнем углу зала.
Торопливо кивнув хозяйке рюмочной, похожей на колобок, напяливший чёрное — то ли шёлковое, то ли просто засаленное платье, я получил ответный кивок и открыл дверцу.
Там тянулся длинный коридор, несоразмерный наружной величине здания.
Посреди коридора на полу расположилась куча гнилого тряпья. Только торчащие грязные ступни позволяли опознать в ней человека.
Стража.
Я тихо позвал: «Хима!». Хима проворчал что-то по-собачьи, но это было узнавание и разрешение пройти. Сила и скорость полусумасшедшего Химы была мне известна. Постороннему миновать его было бы непросто. Это лишь один из сторожей, одна из линий обороны Жиловки — целого лабиринта завшивленных каморок. Трущобы — позор и язва нашего города. Сеть притонов, мерзейших борделей, дрянных жилых углов, ночлежек, где копошились, обитали, не видя солнца и света, умирали или разлагались заживо люди, созданные по образу и подобию… Аминь. Брат Каспер сказал бы именно так: «Не богохульствуй, милый, аминь».
Но Каспер живёт в другом мире, за пределами Жиловки, там, где пиво льётся рекой и куриные деревья плодоносят ножками и хрустящими крылышками.
Иногда мне кажется, что его наивности и на такую веру хватит.
Пока я поднимался по лестнице, на меня наваливался смрад.
Это был густой отвратительный смрад больного, испорченного тела, застойный запах нищеты, вонь вечного перегара и потревоженной ветхости. Всё это, казалось, сконцентрировалось в жалком щелястом полотне двери, хотя на самом деле всё строение, точнее целый городок переплетённых строений — от жутких бесконечных подвалов и подземных ходов-лазов до ветхих крыш — всё пропиталось ими и гнило.
На самом деле небрежность жиловских подступов весьма обманчива: я знал, что дверь изнутри обита железом, а в укромных углах, на чердаках несут караул местные мазурики-шестёрки. Так что Хима на полу — это скорее намёк, предупреждение, здесь хватает и реальной охраны.
Банко тщательно укреплял подходы к своему логову, устраивал западни и ловушки, прикрывал злобную цепкость своей мысли нарочито нищенским антуражем. Вообще, я находил в нём много театрального, актёрского, но это не делало его менее опасным субъектом.
Деревянная разболтанная ручка легла в ладонь — как может быть дерево одновременно и шершавым и липким? Но в Жиловке всё так…
Я автоматически задержал дыхание, потянул дверь на себя. И нырнул. В удушливое, монотонно гудящее море тьмы, тепла и вони. Жиловка.
Глава 9. Мрак.
Жиловка. Паутина смерти. И где-то там, в центре, самый жирный паук, самое грязное всеядное насекомое — Банко.
Когда-то, говорят, он был красавчиком. Когда-то лучшие девочки дрались за право сидеть на его коленях. Не знаю, я этого не застал. Я увидел его уже таким: полуживотным, с хриплым зловонным дыханием, с пристальным и равнодушным взглядом маленьких глаз, буравящих мир сквозь сивые космы. Он даже не откидывал их с лица. Как будто прятался за этой волосяной завесой. Он всегда прятался. О, это он умел виртуозно. Ни обыски, ни облавы никогда не заставали его врасплох; никто из полицейских не видел его и не знал в лицо. Имелись лишь описания грузного человека, иногда с повязкой на глазу, иногда с раздутой щекой. Он вечно гнил в темноте Жиловки и вечно выживал — её злой дух и её хранитель.
***
— …в те годЫ там шишку держала Ненель Грызла — из бунских мархуд. А с ними даже лупатые, те что "клеют"*, делов не имеют — брезговают. — Молотильда хлебнула пива и уставилась на меня недоумевающим взглядом. Ясно было, что, углубившись в воспоминания, шлюха потеряла ориентацию в пространстве и времени и забыла, с кем разговаривает и о чём.
— Ты не сказала когда сюда перебралась. А про мархуд я знаю.
— М-молодой да ранний, — Мотька икнула. — И сколь же тебе, а?
— Двадцать.
— Молодой. Персик, — она выговорила «пырсик», так как говорят на западном побережье.
— Ты давно здесь, в Ниме, Мотя?
— В к-каком Ниме? Я тута, в Жиловке. Тутошняя я… Курицы, они умные. Бошку им отрубят, они бегают, ищут… а мархудки… А? Всю жисть свою я положила тута. Сколь себя помню.
— А ты разве не с Запада? С побережья?
— Ну и с побережья тожа. Как мамка продала в монастырь, так и всё. Была я тамошняя, а стала тутошняя. Давно это было.
Я выслушал уже достаточно бессвязной Мотиной болтовни. Но тут меня осенило:
— А тебе сколько лет?
Сорокалетняя (по моим прикидкам) Мотя посмотрела на меня, с трудом сфокусировав взгляд. М-да… Не надо было ей пиво ставить.
— Для тебя я старая. На сретенье мине б двыссимой годок бы пошёл, — она пристально поглядела на свои пальцы, будто намереваясь показать мне на них, сколько именно ей лет.
Двадцать шесть?! Только-то? Я рассчитывал, что она старожилка, что она помнит Банко молодым или хотя бы застала начало его карьеры, пусть не самые первые годы, а ей всего двадцать шесть! Чёрт!
— … так она его приводит за ручку, будто бы она его нянька. Что вроде он набедокурил или яблоко стащил, мол, надо его розгой посечь. А он самый визжит да плачет: «Маменька, не бейте, маменька, пожалейте мою попку!». Вроде как я его маменька, а он мой дитё. Штанцы кружевные надел, старый хрыч, костюмчик как у маленького. Жопа тощая. Уж я его дрочила-дрочила, намаялась… А он, подлец, три капли выдавил и мне ни сольди не набавил, жила. Да. А уж от клистира-то я отвертелась, неча, за те ж деньги. Не всё коту маслицо. Пущай знаит. Я тожа не дура… За те же деньги… «Маменька»!.. У, подлюга!
— Погоди. Сколько лет тебе было, когда ты сюда попала? Когда мать тебя продала и сколько лет в монастыре? Мотя!
— Годков-то? Да кто ж их… Щас, красивый, вспомню. Маменька… на конфирмацию водила. Платье-то… ага. Полных двенадцать было. А у монахов… В монастыре-то тихо жилось Оргию устроют и опять по кельям. Как ящерки. Юрк-юрк… Хорошо жилось. Там и мальчики были. Мы вроде не дралися, в саду сидели, сказки божественные слушали. Жратвы у монахов — от пуза, можно и сказочки… Только недолго это было. Я бы сама-то в жисть не ушла. Да только разгромили их. Эти… канцлерА, палномоченные. Пару годков всего пожировали мы…
Она опять что-то забормотала, но уже слезливо, жалостно:
— Любовь у меня к нему была. Он красивущий был, хоть и толстоватый. Ничто, я и в теле его любила. А он и говорит: ты хорошая, только я с прос… с проститутками делов не имею. А чего ж я хорошая тогда? А раз хорошая, так вынь меня из отседова, возвысь — я честная буду. Я, мож, честнее этих, которые грязью брызгаются, народ каретами давют. Они с жиру бесятся — я-то знаю. Я всю их подноготную знаю! На вид чинно-благородно, а сами… клистир… за те же деньги! А про баб ихних тоже чего есть сказать. А я от голодухи. Девке-то никто корки сухой не кинет за просто так, всяк норовит… Ты возвысь меня, я на других и глазом не моргну. За всю жисть из мужиков я его только и любила-то. Вот так… А он…
Мотя продолжала расписывать свои профессиональные неурядицы и жизненные обиды, а я думал, что надо искать другой источник сведений. Старая проститутка оказалась слишком молода.
Кто? Кто может что-то знать?
-----------------------------------
Примечание:
Те, что "клеют", лупатые — альфонсы, замучивающие "рабочих" девушек своими капризами до смерти. Впрочем, часто они стоят друг друга.
Глава 10. Коногонка (рудничная лампа)
Мне пришли на ум две сестрички, живущие в Провале. Мо и Жо. Отъявленные лесбиянки, вечно держащиеся за руки даже во время своих опасных выступлений. Они исполняли заунывные горские песни, гортанно покрикивая, как хищные птицы. Они и были как птицы, скрадывая шаги по высоко натянутой проволоке, дразня публику откровенным презрением, голыми ляжками и этими своими вечными касаниями друг друга. Иногда они сидели на скамейке за кулисами, нахохлившись и зыркая по сторонам злыми глазами, но и тогда они держались за руки или обнимались.
Жили сёстры тут же, на территории Банко, но в совершенно особенном мире.
Провал был пропастью под землёй.
Не слишком обширной, кажется, но бездонной и ужасной. Вероятно, это были какие-то заброшенные шахты, провалившиеся в незапамятные времена, так что остатки балок и упоров ещё торчали из стен провала и терялись внизу в полной черноте. От края была натянута проволока и вела она на единственный островок посреди бездны, на котором сестрички соорудили себе дом. Вернее, соорудили крошечную хибарку, но она давала им полную безопасность: пройти к ним не мог никто.
Расстояние до островка было не слишком большое, — двадцать метров, не более, — но добраться туда можно было только по сложной системе натянутых канатов, проволок и подвесных лестниц.
Гимнастки с острыми рысьими глазами в полной темноте пробирались этим путём, а вот кое-какие смельчаки, желавшие пощипать сладкую парочку, доходили до самого края Провала и даже ступали ногой на неверный канат, да тут же ногу и отдёргивали. Обманчивый уютный огонёк в окошке манил своей беззащитностью, но любой самонадеянный бахвал отступал, пятился назад, под хохот собутыльников, проклиная на все лады чёртовых женолюбивых шлюх.
Я мог бы отправиться к ним; нет, не в дом, конечно, туда они никого не звали даже в насмешку, но я мог бы покричать с края, рискуя вызвать обвал, и, возможно, они бы откликнулись. Мы не дружили (они ни с кем не дружили), но делились иногда какими-то сведениями. Близняшки отличались цепким умом и точной памятью, обе они умели молчать, быть незаметными, когда надо, и запоминали любую мелочь. Полагаю, многое из потёмочной жизни Жиловки, да и всего Нима, было известно им получше, чем Вехлину или тому господину с ярким кольцом, на фоне которого Вехлин казался едва ли не рохлей.
А ведь он рохлей не был.
Я уже было решился поговорить с опасными девицами, как тут появился Просич и загундел что-то о своём извечном враге — маленьком Бубе, кровожадном и беспощадном, которого шулер Просич боялся до судорог. Маленький Буба был карлик и страшный урод, который почему-то назначил Просича своей вечной жертвой, регулярно обирал до нитки и иногда пускал кровь.
Но привычно пропуская слова Просича мимо ушей, я вдруг услышал нечто необычное.
— … так ты к нему не ходи. Толстый Мум тебя ищет, но денег у него нет, это все знают; забашлять тебе нечем, так чего зазря ноги бить? Слышь, Старый-то… говорят, того…
— М?
Старый — это, уважительно — Банко. Что-то происходит? Всуе его имя жиловский не упомянет.
— Приболел, говорят, — испуганный шёпот Просича звоном отозвался в моей голове.
Неужели и эта ниточка выскользнет из моих рук? Дело убийцы графини Нейшталь стало уже моим пунктиком: как будто если я не найду его — небо рухнет на землю. Эта заноза раздражала, бесила, огорчала меня, и я готов был землю рыть!
Я был уверен, что только эта умершая тридцать лет назад загадка стоит между мной и таинственный вехлинским господином. Выдержи я этот экзамен, передо мной откроется... что откроется я точно не знал, но подозревал — многое.
Уже не раздумывая я ринулся вглубь мрачных переходов, занавешенных грязным бельём, с мутно чадящими коптилками, покосившимися балками и ветхими низкими потолками.
Я бежал, отталкивая и сбивая с ног редких и робких обитателей трущоб; миновал пару подвальных питейных, игорный притон, где кого-то с хряканьем били в углу, несколько заброшенных чердаков, которые тем не менее не были пустыми, что я очень хорошо знал; едва не сбил с ног парочку любившихся тут же, в проходном коридоре; перемахнул через лежащего то ли ребёнка, то ли карлика; рванул на себя последнюю дверь… Меня узнали, и только поэтому не выпустили кишки с ходу.
Банко — моя последняя надежда! Я стоял в его приёмной: тёмной комнате без окон и с длинным столом посередине, накрытым для какого-то бесконечного обеда-ужина при вечных свечах. Голова моя горела. Сам не знаю почему, я трясся как в ознобе. Не буду говорить, что это был не страх. Может быть, и страх. Может быть, недосып, постоянное нервное напряжение, отвращение к себе, к людям, холодный дождь и промокшие ботинки… Не знаю, мне казалось, если я позволю себе ослабеть, остановлюсь, то просто свалюсь тут же в горячке.
Сидящий за столом мужик глянул на меня одним глазом.
— Ну, чего вскочил как прыщ на жопе?
— Хорый, — выдохнул я.
Глава 11. Канделябр
Хорый не торопясь плеснул себе в кружку красного.
— Хорый. И чё?
— Мне к Банко. Надо.
— Ишь чего, — протянул он, оценивающе шаря по мне своим единственным глазом. — А штырь за поясом? А кастет в закладухе?
Я моментально, как мог быстро, разоружился, покидав свой нехитрый арсенал на стол перед ним.
Он жевал, разглядывая моё оружие. Безделушки. Судя по его хмыканью, он так и думал. Безделки.
— Что, журналист, подпёрло?
Я молча пожал плечами. Что говорить? Он сам знал, что сюда просто так не придёшь.
— Всем надо. Все на раскоряку стоят. Мозги канареечные.
Я не мог унижаться перед этим существом. Я знал, что это бесполезно. Некого было просить, убеждать. Если его чуйка скажет «да» — я пройду, если нет… Если нет?
— Садись, выпьешь.
Я сделал несколько шагов и уселся за стол напротив него. Стол был заставлен блюдами с мясом в подтекающем соусе, нарезанными сырами на серебряных широких тарелках, виднелись даже двузубые вилки для рыбы с литыми серебряными ручками — такими тяжёлыми, что убить можно. Смешно, а мой арсенал изъял…
Он налил мне, я жадно выпил, не чувствуя вкуса и крепости, но через секунду стало тепло, и какой-то жуткий комок внутри распустился. Мигнули свечи, и комната не то чтобы поплыла, а наоборот, стала отчётливой, объёмной. Мир встал на место.
Кроме нас с ним, здесь больше никого не было. Двое бугаёв остались за дверью, Хорый был последним рубежом охраны. Если я пройду дальше, то там только Банко. «Гос-споди, — взвыл я про себя, — ну помоги хоть на этот раз! Ну бывают же чудеса. Я много не прошу, пусть Банко хоть что-то знает, слышал, пусть он скажет мне это, намекнёт, где искать… Ну!»
Я понукал Бога, как лядащую кобылёнку, а Хорый хмуро поглядывал на меня, цепляя мясо с миски и отправляя в рот.
— Давно не виделись, журналист.
— Да, дела.
Он зыркнул на меня так, что я сразу сообразил:
— Уезжал я. На север.
— Видели тебя людишки. Угу.
— Где?
Он хмыкнул, но всё-таки ответил:
— На пароме. В Гронненгире.
— А, это уже на обратном пути. Туда я через Лузу ехал.
— Лузской мост — место проходное.
Пустячный разговор начал раздражать, меня снова начало потряхивать, и я не выдержал:
— Хорый, мне нужно спросить у Банко одну вещь. Только одну. Если он ответит — я его должник по гроб жизни.
— Ты и так его должник. По гроб. И мой. Крестничек.
— Ты не крёстный мой, не ври.
— А в рубашечке крестильной я тебя вот этими самыми руками держал. И сейчас из говна вытащил. Спасибо скажи папаше своему, что он верных своих не забижал и память добрую по себе оставил. Щегол.
Тяжёлое молчание повисло над столом. «Не пропустит», — подумал я с тоской.
— Всё сдал? — после долгой паузы спросил одноглазый, бывший когда-то капитаном личной гвардии суперинтенданта герцога Бон-Бовале, моего отца, а до того — наёмником какого-то восточного князька, а до того — охранником у известного торговца с Запада, а до того…
Я сообразил, о чём он. О моём оружии.
— Да, всё.
Он сверлил меня тяжёлым взглядом единственного глаза.
Я сидел ни жив ни мёртв. Неужели, неужели я пройду? Сегодня день такой, я везде прохожу. Да?
— Вон там дверь, — он ткнул себе за спину, и я не увидел в темноте, а просто понял, что там, за грязным ковром, дверь в личные апартаменты Банко.
— И шлюх себе помоложе находи. Нахрен тебе эти мощи? Да и болезнь у неё, у Мотьки, — пробурчал он, когда я поднялся.
Чёрт, Жиловка. Никаких тайн. Впрочем, как всегда.
Я улыбнулся. Бедная Мотя. Бедные клиенты.
— Хорый, я…
— Да иди уж.
Глава 12. Двойные тени
Следующая комната встретила меня тишиной. Она была пуста, залита лунным светом. Видно, за то время, пока я в Жиловке, дождь закончился и распогодилось.
Я и забыл, что сегодня Большое двоелуние, скоро пути розовой и голубой лун пересекутся, и мир покажется призрачным раем. Всё не так как всегда. Двуцветье. Двутенье.
А пока на полу пыльным голубым квадратом лежал свет Белоты, большей из лун.
Здесь не было мебели, только в углу валялся сломанный стул да рядом какая-то рухлядь. Я сделал шаг, и вдруг из-под ноги выкатился колокольчик. Издевательски позвякивая, укатился куда-то в тень, и мне послышался в его надтреснутом звуке старческий смешок. Банко?
Я оглянулся.
Но нет, комната была по-прежнему пустой. Здесь просто негде было прятаться. Пусто и мёртво.
Но не мог же Хорый в самом деле пропустить меня сюда так запросто. Телохранитель должен был предупредить хозяина и получить разрешение. Он этого не сделал. Странно.
Если только...
Если только старый знакомец не повёл свою собственную игру. Здесь, в паучьем гнезде, всё возможно...
Но полно, — одёрнул я себя, — нервы шалят. Не стоит усложнять: где-то в караулке Хорого спрятана верёвочка или потайное окошко для сообщения с главарём — вот и всё.
Я подождал, но никто не вышел ко мне и тогда я осторожно шагнул к одной из дверей. Их было две. Я пошёл к ближней, отворил. На меня пахнуло холодом и сыростью, видно, где-то там, дальше, было открыто окно. Тоскливо и гулко капала вода, паркет скрипел под ногами. Ещё один пустой коридор, в конце — винтовая лестница, но я чуял, что мне туда не надо. Биение чужого сердца было где-то рядом, ближе.
Здесь? — Я приотворил рассохшуюся створку.
В полутьме я различил комнату, заставленную старой мебелью. Свет лун, усиливающийся с каждой минутой, пробивался через плотные занавески, еле-еле обрисовывая очертания стен и предметов. О старости и какой-то нездоровой ветхости говорил затхлый, больной запах. Пахло несвежим человеческим телом, каким-то лекарством с мятным привкусом, слежавшейся пылью.
У меня заранее уже щекотало нос, хотелось чихнуть, но я знакомым приёмом потёр переносицу. Достаточно нелепости с колокольчиком, ещё и чихать тут!
Разумеется, я ни секунды не сомневался, что крестильная рубашечка не заставила бы Хорого пропустить меня сюда. Будь он моим крёстным и впрямь, да будь он мне отцом родным, он не пропустил бы меня к Банко без его дозволения. А дозволение Банко означало только одно — его интерес. И вот тут я терялся — не мог представить себе, в чём этот интерес состоит? Что может быть нужно старому пауку? Статейка в газете? Сведения о каком-то особняке? О каком-то светском прощелыге? О бале? Рауте?
Так ничего не придумав, я толкнул дверь и вошёл в комнату. Запах сразу стал гуще, и наконец обрисовалась огромная фигура на диване. Он сидел, как бы расплывшись, чуть завалившись на бок, как спящий или неживой. Но он был жив, было слышно его дыхание; он дышал сипло и тяжело, с трудом втягивая воздух в лёгкие. Что-то там хрипело и булькало, и я с замиранием сердца ждал, что этот хрип вот-вот оборвётся.
Он оборвался.
— А-а-а-а… Добрался…
Голос Банко оказался на удивление тонким, не вяжущимся с его грузной фигурой. В нём проскальзывали какие-то капризные нотки, что-то вроде упрёка. Мне стало неловко. Я ждал схватки со львом, а он повёл себя как примадонна захудалого театра.
— Я хотел поговорить… вернее, спросить у вас кое-что…
Я намеренно запинался, комкал речь, тянул драгоценное время. Я хотел, чтобы он раскрылся, взорвался, разозлился. Пусть покажет себя хоть на секунду, только не эта немощная груда старого жира и дребезжащий голосок, от которого несёт ложью за версту.
Он молчал.
Я вдруг понял, что наша встреча может быть совсем другой, не такой, какой я её представлял. С другим смыслом и с другими последствиями.
Я шагнул к нему.
— Стой, где стоишь, — прошипел он.
Я замер.
Он снова долго ждал чего-то, но, не дождавшись, вдруг пошевелился, поменял позу, вытянув ногу на диван.
— Что нового на севере?
Он спросил так буднично, по-домашнему, как старый дядюшка.
Я откашлялся.
— Собственно, я не за новым ездил. Меня интересовала старина.
Маски были отброшены, я больше не мямлил, а он больше не играл в немощность. Я знал, что передо мной убийца.
И всё-таки он успел первым. Когда это грузное тело пришло в движение, я пропустил удар, я просто не понял, зачем он поднялся, и длинная спица выколола бы мне глаз, но… пыль… Я вскинул голову, чтобы чихнуть, и спица пропорола мне кожу на виске, по щеке потекло горячее… Чёрт, старый мерзавец!
Но убивать я его не мог! Столько тайн, столько… столько сокровищ! (Что греха таить, я подумал о сундуках с несметным богатством, награбленным за столько лет тайной власти, о своей бедной сестре-бесприданнице, о матушке. О себе. О том блеске, с каким я мог бы тратить неправедные капиталы, как мог бы выкупить и вернуть себе родовые земли, поместья, титул… О, деньги, деньги!) И вот проклятый мерзкий старик, наловчившийся убивать, чуть не отнял у меня всё это, то, что я уже считал своим по праву. Ну нет, ты у меня ещё…
Он прыгнул на меня, надеясь задавить, сбить с ног, свалить, а там, я не сомневался, найдётся ещё какая подлая штучка в его арсенале, и от меня мокрого места…
Он был невероятно сильный, жирный и вонючий. Мне пришлось бороться врукопашную, отдирая когтистые пальцы от своего горла, удерживая от себя это мерзкое тело, но в то же время не давая ему сбежать. Это было похоже на возню двух мальчишек. Мы катались по полу, сшибали какие-то вещи, натыкались на мебель… В один момент мы сорвали плотные, но прогнившие портьеры, и яркий лунный свет озарил всю комнату. Всё стало совершенно чудовищным, гротескным в свете двух лун — ярко-розовой и голубой. Тени метались, скрещивались, разлетались. Стоял какой-то странный приглушённый грохот. Я попытался оглушить его минской вазой, он едва не воткнул мне ножку стула в живот. Я поднялся, меня шатало, но я не дал ему выбраться из угла и, когда он снова кинулся на меня, бросился ему в ноги, сбил на пол и — слава тряпке! — успел запихать ему её в рот. Благо, он всё-таки был действительно простужен и через пару секунд уже начал задыхаться. Тряпья и шнуров в комнате хватало, и я довольно скоро упаковал эту тушу и усадил на пол.
Освободил от кляпа.
Кажется, какое-то время он был без сознания.
Глава 13. Теневая лампа
У меня ныла каждая косточка, синяков он насажал мне изрядно, да и пара рёбер, похоже, была задета — не переломы, так, трещины — дышать и двигаться было больно. Я доковылял до уцелевшего стула, уселся.
— Пить, — просипел он.
Я понял, что и у меня в глотке пересохло.
— Кх…де вода?
— В соседней комнате. Графин.
Он еле ворочал языком.
— Ага, щас. Пойду в соседнюю комнату.
Он посверкал на меня глазами, но всё-таки мотнул головой в сторону шкафа:
— Вино в поставце.
Мне пришлось усадить его в массивное кресло и поить вином из кубка, слишком громоздкого и тяжёлого, первого, что подвернулось под руку.
В призрачном сказочном свете расходящихся лун он смотрелся эдаким старым патрицием. С седыми лохмами, грязными потёками на морщинистом лице, он, тем не менее, сохранял величественный вид, и я почувствовал себя прислугой.
Кубок полетел в угол.
— А сейчас ты скажешь мне всё. Банко.
Он бесстрастно воззрился на меня. Я с удивлением заметил, что страха в нём нет. Он, связанный, беспомощный старик, он знает, что рассчитывать ему не на что, но смотрит выжидающе и спокойно. Может быть, это спокойствие обречённости?
— Спрашивай.
Я оперся о стол. Меня опять затрясло. Сейчас я всё узнаю. Сейчас. Он скажет всё.
— Где… деньги?
Он полуприкрыл глаза. Его лицо обмякло, и мне даже почудилось, что он улыбнулся.
— Здесь нет денег. Немного там, в кошеле, больше у меня при себе никогда не бывает.
— Ты лжёшь, старый мерзавец!
Я как в тумане занёс кулак, чтобы ударить. Ударить связанного, больного, старого. Не знаю, что со мной творилось. Призрак иной, богатой, сказочной жизни туманил мне рассудок, я готов был грызть его живьём, только бы выпытать, где богатства.
Поэтому ли я кинулся искать, переворачивая мебель, которая ещё стояла на своих местах? Принялся простукивать стены, бегая вдоль них, как сумасшедший? Сказка ускользала из моих рук, как ускользал свет Двоелуния.
Я метался, машинально отмечая детали обстановки. Но постепенно мои движения замедлились. Что-то не давало мне покоя. Я попытался успокоиться, тем более что пот лил градом, разъедая глаза. Я остановился у картин, во множестве украшавших эти апартаменты Банко. Стоял, вперив взгляд в одну из них. Может быть, за одной из них тайник? Рама, не так уж тяжело, сниму, проверю. Я взял картину и глянул на неё. Конь. Неплохая живопись. Я не знаток, но картина показалась мне недурной. Не слишком интересной, я не лошадник… Я глянул на другую работу, висящую рядом, ещё на одну, на следующую… Все стены были увешаны изображениями коней.
Медленно, как жернова, что-то сдвигалось в моей голове. Банко — бандит. Банко — лошадник.
Я отбросил картину. Мне хотелось ещё выпить, пришлось искать бокал, и тут в дальнем углу я увидел что-то, по очертаниям похожее на сундук, прикрытый ковром. Старый негодяй обманул меня! Сундук есть! Вот он!
Рыча, я стащил грязный ковёр с моего сокровища. Заперто!
— Ключ!
Он упрямо набычился. Ключ он, конечно же, носит на себе! О, ты не уйдёшь от меня! Я найду, я найду!
Я шарил по его телу, путаясь в дряблых складках, отмечая краем сознания что-то неправильное, что-то не то…
Я нашёл его. Сорвал с груди.
Кинулся к сундуку. О, какой он был огромный, этот мой сундук! Не меньше метра в длину! И такой высокий! Да, там должны были поместиться все несметные сокровища! Я готов был ослепнуть от блеска золота и бриллиантов…
Меня встретила бумага. Тихий сухой шелест.
Всё ещё ничего не понимая, я развернул верхний свёрток. Оттуда выпал веночек из флердоранжа. Невестин венок.
Зачем он тут?
Я разглядел его ещё раз, пристальнее, ища в нём какую-то ценность. Несколько жемчужин. Ерунда. Хрупкие лепестки рассыпались под моими дрожащими пальцами. Рассыпались от старости.
Не понимаю.
Я взялся за края бумаги, которой были переложены вещи в сундуке. Мне вдруг стало зябко. И страшно. Страшно трогать это. Как труп.
И всё же…
Я потянул за края, и они медленно, торжественно распахнулись, являя мне своё нутро.
Жалкое. Старое. Пожелтевшее от времени, истончившееся. Платье невесты. Я уже был готов увидеть кровь бедной жертвы, но платье сияло целостью. С шорохом, обсекаясь на сгибах, оно рассказывало мне свою тайну. Я не увидел крови. Я увидел заветный вензель. О.N.
— Банко, — прошептал я, чувствуя, как шевелятся волосы на моей голове.
Я растерянно повернулся к нему, как жалкий щенок, который хочет скрыться за более сильным. Была какая-то истина, невыносимая, я не хотел знать её, не хотел понимать.
— Банко, — произнёс я одними губами, вглядываясь в это лицо.
— Я убила его. Тогда. В карете.
Конец первой части
Часть 2:
- полностью - главы 1-31 - http://proza.ru/2020/07/13/457
главы 32-55 - http://proza.ru/2020/07/13/529
- по главам - http://proza.ru/avtor/johndory&book=3#3