С. Эриксон - Гаддова крепость. Пер. Киницик Карбар

                ГАДДОВА КРЕПОСТЬ
 
                От редактора
Перевод выполнен Кинициком Карбарном. Редактором была проведена сквозная вычитка, за основу взят официальный перевод «Малазанской Книги Павших». Так же были исправлены опечатки и ошибки, допущенные переводчиком.

  – Узрите! – Широко раскинув руки, встав против ветра, лорд Клыгрызуб Когт по прозвищу Терзатель помедлил и оглянулся на писца Грошвода. – Видишь, как сей смелый насест побуждает к декламации, писец? – Узкое, ястребиное лицо помрачнело. – Почему не пишешь?
  Писец Грошвод утер каплю с носа, чуть поразмял пальцы – и принялся выцарапывать на восковой табличке единственное слово. Здесь, на вершине высокой башни, было так морозно, что воск таблички крошился и отпадал под полированным костяным стило. Он едва смог разобрать написанное слово; кусающий глаза ледяной холод вовсе не помогал делу. Щуря глаза на яростном ветру, он согнулся, покрепче натягивая меховой плащ, но это не помогало избавиться от дрожи.
  Он проклинал собственное безумие, приведшее его в Забытые Уделы западного Элингарта. Проклинал сумасшедшего заклинателя, на которого работал. Проклинал гнилую крепость и ее шаткую башню. Проклинал городок внизу: Спендругль Блеклоуст оказался дырой, его население судорожно ежилось под тиранией нового господина. Проклинал мерзкую погоду этого торчащего выступа, почти всегда терзаемого с трех сторон буйным океаном – впрочем, иногда ветер разворачивается, чтобы, завывая, нестись с севера, пересекая безлесную пустошь со стороны другого измученного бурей океана. Проклинал свою мать и день, когда ему было семь лет, он заглянул в спальню сестренки и увидел кое-что... ох, к чему это? У человека есть множество способов попасть под проклятие, и он с ужасающей близостью познал почти все.
  Грезы о богатстве и привилегиях претерпели судьбу хромого зайца на Волчьих Равнинах, порванного на кусочки и сжеванного; ветер давно унес жалкие остатки – клочья кровавого меха, пряди шерсти с белого горлышка и тщательно перемолотые косточки. Все унеслось, чтобы лечь среди выжженного пейзажа грядущего.
  Покусывая кончик стило, Грошвод обдумывал, не оставить ли эти образы в тайном дневнике. "Хромой заяц на Волчьих Равнинах. Да, это как раз я... или заяц – мои мечты? Ладно, как будто есть разница". Не сейчас, когда он сутулится на верхушке башни, жалкий раб причуд хозяина. Видит Худ, это причуды безумные, оловянноглазые...
  – Ты уже записал, писец? Боги подлые, знай я твою медлительность, не нанял бы! Говори, что я сказал? Я уже забыл. Прочитай, чтоб тебя!
  – Хо–хозяин, вы–вы сказали... э... "Узрите!"
  – Именно так? Ничего более?
  – Что-то-то насчет сме-мелого насе-сеста, мило-орд.
  Лорд Клыгрызуб махнул длиннопалой костистой рукой:
– Пусть так. Я тебе говорил, что отвлекаюсь. Отвлекаюсь. О чем это я?
  – Узрите!
  Лорд снова дерзко встал напротив ревущих морей, принимая позу зловеще нависшей над городом статуи.
– Узрите! О, и отметь широко раскинутые руки, и как я стою лицом к лицу с диким, шлюхами выпоротым морем. О, и тот гнусный город внизу, как он содрогается, будто подлый раб. Отметь и серые небеса, и этот буйный оттенок... серого. Что еще? Заполни сцену, дурак!
  Грошвод начал исступленно царапать табличку.
  Следя за ним, лорд Клыгрызуб размашисто крутил рукой, тыкая вперед пальцем.
– Еще! Детали! Мы впали в корчи творчества!
  – Умо-моляю, мило-орд, я ли-лишь писе-сец, не по-поэт!
  – Любой умеющий писать имеет все предпосылки артистического гения! Ну, где это я? О, да. Узрите! – Он замолчал и после долгого напряженного мгновения опустил руку. – Что же, – сказал он, – на сегодня сойдет. Иди вниз, писец, разведи огонь и приготовь пыточные инструменты. Чувствую потребность навестить моего возлюбленного брата.
  Грошвод поковылял к люку.
  – В следующий раз, когда я скажу "Узрите!", – бросил Клыгрызуб в спину, – не прерывай!
  – Не бу-бу-ду, мило-орд! Обеща-щаю!
 
  – Это снова был он! – прошипела Фемала сквозь лязгающие зубы. – Ты же тоже его видел, а? Скажи что видел! Не только я! На той башне, руки в стороны, как... как... как у безумного колдуна!
  Шпилгит Пурбл, вышедший в отставку фактор Забытых Уделов, оказавшийся запертым в Спендругле Блеклоусте по меньшей мере до исхода зимы, взирал на молодую женщину, а та пыталась закрыть дверь конторы, более походящий на каморку. Снег успел растаять и снова замерзнуть на пороге. Пора бы ему снова обнажить меч, в последний раз, чтобы официально завершить сезон и убраться назад, в "Королевскую Пяту". Да уж, последний день службы ради толпы предателей, правящих далекой столицей и – на словах – всем Элингартом, обещает быть холодным.
  Даже появление Фемалы в этих тесных пределах, ее алые круглые щеки и ядовито-карминовые полные губы, и эти огромные, столь выразительно-идиотические глаза едва ли смогут побороть ледяной сквозняк из-под почти бесполезной двери. Шпилгит вздохнул и потянулся за кружкой.
– В том чайнике я согрел ром с вином и давлеными ягодами чермяники. Не желаешь ли?
  – О-о! – Она так и подалась вперед, подбитое пальто пахнуло копотью, элем и теми щиплющими глаза духами, которые Шпилгит называл "Шлюшкиным Потом" – ну, только про себя, не решаясь сказать вслух. Нельзя, если он мечтает получить все, о чем мечтается, от блаженной дитяти в теле женщины. Тем более не в лицо порочной карги. Мамаша Фемалы давно его презирает, но от денежек не отказывается, и это положение нужно сохранить еще на несколько месяцев. Если ему удастся растянуть быстро уменьшающиеся ресурсы. А потом...
  Фемала тяжело пыхтела, пока он снимал чайник с крючка над очагом и наливал порцию в чашку, взятую с полки около двери. Что за сладостное отсутствие чувства вины при мыслях, как он украдет Фемалу из-под тирании матери; украдет ее из жалкой деревни, что все лето воняет рыбой, а всю зиму – людьми, питающимися только рыбой; увезет ее от мамашиных шлюх и гнусных тварей, каждый день сползающихся в "Королевскую Пяту" обмакнуть старые фитили с выводком девиц, коих лишь слепой счел бы красавицами – да и то до тех пор, пока бедный дурак не сотрет с прыщавых рож слои румян и белил. Да, прочь, и прежде всего прочь от колдуна–изгоя, свергнувшего своего брата и построившего личную версию рая на сломанных костях, пролитой крови и стонах бесчисленных жертв.
  Ох, нет счета ужасам сего места, но лорд Клыгрызуб Когт сидит превыше всех, словно король на троне. Как он ненавидит заклинателей!
  – Ты еще дрожишь, милашка, – сказал он Фемале. – Выпей чашку и налей еще, и садись поближе. Ну, здесь лишь один стул, так что садись мне на коленки. Вот лучший способ согреться.
  Она хихикнула, шлепаясь на колени весьма аппетитной задницей, изогнулась, обнимая рукой шею.
– Увидела бы это матушка – срубила бы твою мачту и поджарила на огоньке до черных угольков!
  – Милое сердечко, мы что, не одеты? Разве действия наши не вполне невинны, ведь тут так холодно и тесно?
  – О, и кого ты еще так греешь?
  – Никого, разумеется, ведь только ты меня и навещаешь.
  Она поглядела с подозрением. Однако он знал – это лишь игра, она отлично знает, что он увлечен лишь ею. Фемала знает в поселке всё обо всех. Она сплошные глаза и уши, а в особенности рот; Шпилгит вечно удивлялся, как этот рот находит топливо, чтобы без перерывов шевелиться дни и ночи, дни и ночи. В Спендругле едва две сотни людей, и никого нельзя обвинить в выдающейся жизни. Возможно, в Фемале все же есть доля ума, она умеет впитывать всё, что можно вызнать в Спендругле и выплевывать назад с впечатляющей аккуратностью. "Да, может, у нее разум... разум...
  – Чермяника заставляет меня брызгать.
  – Что?
  – Брызгать водой, разумеется! Чем еще могла бы я брызгать? Какой у тебя грязный ум!
  ... морской губки?" – Ну, не знал я. Откуда мне знать, ведь это такая... такая... интимная вещь.
  – Теперь уже нет, – сказала она, делая новый глоток.
  Шпилгит нахмурился, внезапно ощутив пониже пояса необычную теплоту.
– Это ты называешь брызгать?
  – Да, я уже вся пылаю!
  – Неужели? Не пора ли ...
  – Не от тебя, глупый! От Клыгрызуба! На башне, широко раскрытые руки, как и сказала!
  – Увы, я ничего не видел, Фемала. Очень уж занят, поддерживая порядок и так далее. И, ради жизни, что ты в нем видишь возбуждающего? Он выходит каждое утро.
  – Знаю, но сегодня утром все по–особенному. Или мне так показалось.
  – Почему?
  – Ну, – она замолчала, допивая ром, сладостно рыгнула и затем тонко пискнула. – Ой, хорошо идет, верно?
  Шпилгит ощущал теплоту в паху, а бедра словно погрузились в лужу.
– Ах, ох...
  – Я подумала, он смотрит на обломки. Понял? Но не думаю, что так. То есть...
  – Постой, дорогая. Момент. Какие обломки?
  – Как? В гавани, конечно. Крушение ночью! Ты никогда ничего не знаешь!
  – Выжившие?
  Она пожала плечами:
– Пока никого не видали. Слишком холодно.
  – Боги подлые! – Шпилгит спихнул ее с коленей. Встал. – Нужно переодеться.
  – Кажется, ты описался! Ха, ха!
  Он поглядел на нее и ответил:
– Мы идем вниз, дорогая. К обломкам.
  – Неужели? Мы замерзнем!
  – Хочу посмотреть. Ты идешь со мной, Фемала, или бежишь к матушке?
  – Не знаю, почему у вас такая ненависть. Она хочет мне лишь лучшего. А я хочу делать то, что и ее девушки, и почему нет? Это ведь жизнь, верно?
  – Ты слишком для этого красива.
  – Так и она говорит!
  – Она права, тут мы думаем одинаково. А вот насчет твоего будущего не согласны. Ты заслуживаешь большего, чем эта ужасная деревня. Она тебя приковала, словно цепями. Думает лишь о себе, думает о том, что ты можешь для нее сделать. Мамочка твоя стареет, верно? Нужен кто-то, чтобы ухаживать. Оставит тебя старой девой, если ты позволишь.
  Ее глаза выпучились, грудь быстро вздымалась.
– Так ты сделаешь?
  – Что?
  – Украдешь меня!
  – Я человек слова. Придет весна, дорогая, и мы взвихрим пески, примнем высокую траву и улетим как ветер.
  – О да, я с тобой!
  – Знаю.
  – Нет, я про крушение. Дурачок!
  – Верно, моя морская губка. Пока погоди здесь. Мне нужно сходить в "Пяту" и переодеться. Но ведь тебе тоже нужно?
  – Нет, все в порядке! Если приду назад, ма увидит и придумает какую-нибудь работу. Буду ждать здесь. Я ведь панталоны не надевала.
   "Да, это все объясняет, верно? О милая, ты мой тип женщины.
  Жаль только, что писаешься ..."
 
  Твердая как железо рука сжала воротник плаща и вытянула его из пенящейся ледяной воды. Кашляя, выплевывая морскую воду и водоросли, Эмансипор Риз открыл глаза и уставился в седое зимнее небо. Он слышал чаек, но не мог их видеть. Слышал боевые барабаны волн, ударяющих по скалам у края залива. Слышал собственное одышливое сопение, перемежающееся со стонами – рука продолжала тянуть на берег вдоль горы раковин, через спутанные клубки водорослей, по внезапно возникающим мерзлым кочкам.
  Он слабо задергался, впившись ногтями в руку, и через миг его отпустили. Голова упала, ударившись, и он понял, что смотрит снизу вверх в лицо хозяину.
  – Справитесь, мастер Риз?
  – Нет, хозяин.
  – Очень хорошо. Пора вставать. Нужно изучить окружающее.
  – Оно сделано из воздуха, не из воды. Ничего больше об окружающем мне знать не надо.
  – Чепуха, мастер Риз. Похоже, мы потеряли Корбала Броша, и мне не помешала бы ваша помощь в поисках.
  Тут Эмансипор Риз сел, заморгал, избавляясь от соленой воды.
– Потеряли? Корбал Брош потерян? Неужели? Должно быть, помер. Утонул.
  – Нет, ничего подобного, я уверен, – отозвался Бошелен, отряхиваясь от песка.
  – Ох. – Эмансипор понял, что видит перед собой остатки корабля. Осталось очень мало. Куски, носимые в полосе прибоя. – Что мне до моря! – пробурчал он.
  Среди обломков было немало тел; если они и шевелились, то потому, что вода тянула и толкала обмякшие члены.
– Чудо, хозяин, что мы уцелели.
  – Мастер Риз? О, это. Вовсе не чудо. Сила воли и крепость тела. Ну-ка, ну-ка, похоже, я замечаю вдалеке селение, а в нем довольно значительную фортификацию.
  – Нет, – застонал Эмансипор, – только не новая фортификация.
  – Уверен, там полно сквозняков, но она гораздо лучше подходит нашему образу жизни. Думаю, надо представиться местному лорду или леди, оценить, крепко ли он или она стоит на ногах. Владычество, мастер Риз, вот состояние бытия, к которому я не просто привык – оно наилучшим образом отвечает моим впечатляющим талантам. Хотя, желая соответствовать нашим записям о путях к достижению авторитета... приходится признать, что пробы и ошибки оставались важным компонентом наших отношений с властью.
  – Вот настоящее чудо, – сказал Эмансипор, вынимая пачку ржавого листа. – Торговка клялась, что это водонепроницаемая упаковка. Так и есть. – Он нашел трубку, выдул из нее влагу и песок, начав набивать раструб. – Жизнь мне уже улыбается, хозяин.
  – Облегчение вашего духа весьма радует, мастер Риз.
  – Покажите мне человека, не умеющего курить – перед вами будет конец цивилизации.
  – Не спорю с вашими заявлениями, мастер Риз.
  Вогнутый берег уступами поднимался над морем, дальше виднелись высокие зазубренные утесы. Однако Эмансипор разглядел тропу.
– Есть путь наверх, хозяин.
  – Я и сам вижу. Могу ошибаться, но мы встретим нашего компаньона в том селении.
  – Он не будет ждать?
  – Использовал крылья, чтобы ловчее ускользнуть с гибнущего судна. Мастер Риз, я сделал бы так же, если бы не вы.
  – Ах. Признателен, хозяин. От всей души.
  – Всегда готов. Теперь... о, к нам спешат люди.
  Эмансипор тоже увидел три пригибающиеся под ударами ветра фигуры. Они пробирались по тропе.
– С оружием, хозяин? Возможно, это берега грабителей судов.
  – С оружием?
  – Мои глаза уже не те, хозяин.
  – Нет, мастер Риз. Ничего особенного. Уверяю, для нас угрозы не представляют.
  – Рад слышать, хозяин. – Эмансипор начинал мерзнуть – точнее, начинал чувствовать, как замерз. Погружение в море очень быстро заставило онеметь тело. Глянув на Бошелена, он понял, что высокий некромант даже не промок. Маги, давно знал он, несносны в столь многом, что их болтовню бесполезно слушать.
  Весь дрожа, он рассматривал спешащих незнакомцев.
 
  Для Хордило Стеньги дни пиратства давно миновали. Ему нравилась твердая почва под ногами, хотя ужасное море еще держало его при себе, совсем близко, упрямое как бывшая жена, для которой единственная причина дышать – убеждение, что изгнанный дурак еще кое-что ей должен, сколько бы лет не прошло с последних ледяных объятий. Водяная ведьма никогда не позволяет ему уходить слишком далеко от содрогающихся берегов. Теперь достаточно выйти наружу, чтобы начать дневную службу под порывами ветра и брызгами ее горькой слюны. Да, бывшая жена, шипит как кошка и лает как собака. Страшная дикая тварь с ядом под длинными ногтями, и мертвыми пауками в волосьях.
  – Ты мне не ответил, Стеньга, – сказал Якль. Он сидел напротив и, по счастью, не пялился на Хордило, деловито стирая брызги старой грязи с плаща. – Женат когда-то был?
  – Нет, – отозвался Хордило. – И не хотел, Якль. Не хотел, чтобы бывшие гонялись за мной, куда бы не пошел, кидая к ногам сопливых недоносков и голося, что они мои. Хотя я их в глаза не видел. Не мои. То есть неужто мое семя произвело что-то настолько уродливое... ну, клянусь богами, я знал много женщин, если ты понимаешь, и ни одна не называла меня уродом.
  Якль помедлил, изучая вынутый из шерстяного плаща длинный корень.
– Слышал, тебе Римли по нраву. Так она дальше носа не видит.
  – И что?
  – Ничего, друг. Она почти слепа. И всё.
  Хордило опустошил кружку и вгляделся в толстое, неровное стекло окна.
– Шлюх Феловиль выбирает не за хорошие глаза – то есть не за зрение. Хорошо ли видят. Но готов спорить, тут важнее запах. Верно?
  – Если они плохо пахнут, я не замечал.
  – Не о том я говорю. Они пахнут хорошо, и в том твоя проблема. Верно?
  Тут Якль поднял голову – Хордило увидел отражение в окне, тусклое и размытое, но даже кривое стекло не могло скрыть ужасных безжизненных глаз.
– Моя проблема, Хордило? Вот почему я не могу заманить женщину в постель, сколько бы ни предлагал? Так думаешь? Что мой запах их отвращает, да? А ты уверен?
  Хордило скривился. На улице он заметил Грюмля – тот совершал первый дневной обход.
– Ты пахнешь не особо хорошо, Якль. Хотя не тебе судить.
  – Да, не мне судить. Но знаешь, тут полно мужиков, которые не особо хорошо пахнут, но спят они всё же не одни, причем каждую ночь, лишь бы силы были.
  – Разные виды запаха, – настаивал Хордило. – Живой запах, понимаешь ли.
  – Смею думать, – выпрямился на стуле Якль, – мой запах – самое меньшее, что их заботит. Смею думать, – продолжал он, – дело в том, что меня объявили мертвым, положили на три дня в гроб, а потом я два дня пролежал в могиле. Как считаешь, Стеньга, в этом всё дело? Я-то не знаю. То есть, не могу знать точно, но кажется, эти подробности и виноваты в моем ночном одиночестве. По меньшей мере, это стоит обдумать, как считаешь?
  Хордило пожал плечами.
– Но ты воняешь.
  – Как именно?
  – Как труп с кладбища.
  – Я всегда так вонял?
  Хордило скривил губы.
– Откуда мне знать? Нет, наверно. Но разве мне судить? Я тебя раньше не знал, верно? Тебя принесло море, верно? А у меня была квота, и ты был лишним.
  – Позволил бы провести тебя к закопанному сундуку – разбогател бы, – сказал Якль, – а меня не вздернули бы лишь потому, что ваш лорд любит танцы в воздухе. Всё было бы иначе, Хордило, будь в твоем черепке хоть немного мозгов.
  – Точно. Так почему бы не повести меня к треклятому сундуку, а не только о нем болтать? Тебе ведь монета уже не нужна, верно? Да ведь суть в том, что мы тебя повесили на совесть, и ты был мертвым, когда сняли. Мертвецы обычно остаются в земле. Это закон.
  – Если бы я был мертвым, не сидел бы здесь сейчас. Верно? Приходилось тебе процарапывать путь из-под земли? Не будь ваши гробы из самого дешевого плавника, не будь ваша земля так тверда, а вы сами так ленивы, ну, я назад бы не вернулся. Так что если кто и виноват, так вы со своим вшивым поселком.
  – Но разве я рыл землю? Короче, никакого зарытого сундука нет. Будь он, ты бы уже был при нем. Ты же спишь под столом, и то потому, что ее собаки любят об тебя тереться. Запах перебивают. Еще Феловиль считает, что ты забавный.
  – Смеется над моими мертвыми глазами, да?
  Хордило глянул в главный зал таверны, но Феловиль так и сидела за баром – голова едва видна, глаза закрыты. Женщина бодрствует все ночи, нечего удивляться, что спит все дни. Недавно бесполезный фактор Шпилгит Пурбл проскользнул мимо, а она и век не подняла, даже когда тот спустился назад почти сразу, в новой одежде. На лице фактора было подозрительное выражение, Хордило аж обеспокоился, но суетиться не пожелал, ведь пока старуха спит, нетрудно вытащить пробки из пары фляжек в подсобке.
– Везет тебе, – сказал он наконец, – что у старухи страсть к извращениям. Не везет, что у ее девок этой страсти нет.
  – Они такое видят в мужских глазах каждую ночь, что я думаю, мои глаза могли бы им понравиться.
  – Похоть не так уж страшна на вид, – сказал Хордило.
  – Да неужели. Да, от нее девка из одежд выпрыгивает, верно? Прямо как от любви. Любовь срывает все покровы.
  – Какие покровы? Ее девочки ничего такого не носят, дурак. Дело в том, Якль, что они видят привычное, и им хорошо. А мертвые глаза, это иное. У них душа дрожит, вот.
  – Понимаю, Стеньга. Иногда, но не всегда, ты такой чувствительный.
  Хордило хмыкнул, потом нахмурился. Грюмль уже должен был показаться во второй раз. Селение маленькое, а Грюмль делает обход и делает хорошо, потому как ничего другого не знает.
– Как-то забавно, – сказал он.
  – Что?
  – Голем Клыгрызуба. Грюмль.
  – А с этим что?
  – Не с "этим", а с ним. Ну, он показался как обычно...
  – Да, я тоже видел.
  – Круг, верно? Только второй раз не появился.
  Якль пожал плечами.
– Может, с кем-то разбирается.
  – Грюмль не разбирается, – ответил Хордило, щурясь на мутное стекло и моргая. – Чтобы все успокоились, ему нужно лишь показаться. Ты не станешь спорить с гигантским куском злобного железа. Особенно когда он носит двуручную секиру.
  – Что мне не нравится, это голова ведром, – сказал Якль. – С ведром не потолкуешь, верно? Ну, лицом к лицу. Лица нет. Но его ведро не железное, Стеньга.
  – Да что ты.
  – Скорее олово или сплав.
  – Нет, железо, – заявил Хордило. – Ты не работал с Грюмлем, как я.
  – Работал с ним? Ты его приветствуешь, когда мимо проходишь. Не похоже, Стеньга, что он тебе друг.
  – Я палач лорда, Якль. Грюмль и его братья наводят порядок. Все организовано, понятно? Мы работаем на Владыку Гадда. Големы – как бы правые руки милорда, а я левая.
  – Правые руки? Сколько же у него рук?
  – Сосчитай, дурак. Шесть правых рук.
  – А как насчет его собственной руки?
  – Верно. Семь правых рук.
  – И три левых?
  – Тоже верно. Похоже, даже мертвецы умеют считать.
  – О; считать я умею, друг, но это не значит, что можно сложить. Понятно?
  – Нет, – сверкнул Хордило глазами на свое отражение. – Непонятно.
  – Значит, ведро железное. Чудно. Как скажешь. Грюмль пропал и даже я понимаю, это на редкость странно. Значит, как палач и констебль и кто ты там по твоим словам официально? То есть, не будем скрывать, ты каждый день щебечешь что-то новое. Итак, кем бы ты ни был, почему ты еще сидишь здесь, если Грюмль пропал? Там, снаружи, холодно. Может, он заржавел. Или застыл. Так что иди и отыщи порцию смазки. Вот что должен делать настоящий друг в таких обстоятельствах.
  – Чтобы тебе доказать, – сказал Хордило, вставая и натягивая плащ, – я сделаю именно так. Пойду туда, в такую ужасную погоду, чтобы проверить друга.
  – Смазку положи в деревянное ведро, – посоветовал Якль. – Ты же не хочешь обидеть друга?
  – Сначала зайду к Кельпу-тележнику. – Хордило кивнул и поправил пояс с оружием.
  – За смазкой.
  – Да, за смазкой.
  – Если вдруг твой друг застыл?
  – Да, и к чему глупые вопросы?
  Якль поднял грязные ладони, отстраняясь.
– С самого дня, когда я умер... или, скорее, не умер, а надо бы... я стал одержим точностью. Понимаешь, имею отвращение к смутным неопределенностям. Этой серой зоне, понял? Знаешь, когда ты зависаешь между двух идей, важных идей. Например, дышать или не дышать. Или быть живым, или мертвым. Или насчет сколько рук у лорда Клыгрызуба, а именно, как я подсчитал, семь правых и три левых. Это значит, он редко что из рук выпускает.
  – К чему это всё, Худа ради?
  – Ни к чему, кажется. Кажется, просто потому что мы друзья, ты и я то есть. А ты дружок и Грюмлю... ну, я о том, что такая холодина меня ужасно замедляет. Только что понял. Может, не смазка нужна, как ему, но если меня увидишь без движения... Кажется, я об этом самом, Стеньга. Если увидишь меня такого, не хорони.
  – Потому что ты не мертвый? Идиот. Ты не можешь стать мертвее нынешнего. И я тебя не закопаю. Сожгу на костре – это может быть, просто чтобы положить конец глупым разговорам. Прими как предупреждение. Увижу тебя замерзшим снаружи, сочту за растопку. И всё.
  – Вот так дружба.
  – Тут ты прав. Я не друг мертвяку, которого даже не знал.
  – Нет, тебе милее сотворенное магией железо с ведром вместо головы.
  – Точно. Хотя бы это мы поняли. – Хордило отодвинул стул и встал, пошел к двери. Там помедлил и оглянулся. Якль пялился в окно. – Эй, гляди куда-нибудь не туда. Не хочу, чтобы за мной следили мертвые глаза.
  – Может, они и мертвые, – ответил Якль с медленной улыбкой, – но уродство узнают, едва заметят.
  Хордило выпучился на мертвеца.
– Ты мне напоминаешь, – сказал он, – бывшую жену.
 
  Чистильщик Вуффайн Гэгс жил в хижине, построенной над грязным пляжем. Он построил ее самолично, используя принесенное морем дерево и обломки множества кораблекрушений – торговые корабли часто разбивались на здешних рифах, отмеченных лишь на немногих картах зловещей надписью Могильные Воды. Местные же называли их Привет Рассвета. Да, ночные шторма у берегов были жуткими, кровожадными и мстительными, холодными и жестокими, словно брошенная любовница; и он сделал в доме террасу, с которой мог наблюдать ночные тирады бурь, облизывать губы в надежде на нечто новое и чудесное – оно явится среди расщепленных обломков и слабых безнадежных криков.
  Но здесь, над отмелью, было холодно и неуютно: деревянные стены, покрытые трещинами и отполированные ветрами, словно кость. Тогда он сложил второй слой, оставив промежуток, и за три десятка лет забил пустоты срезанными волосами.
  Запашок от срезанных волос был, признаем, не особо приятен для гостя или чужака, решившегося нанести визит и полюбоваться на добычу, извлеченную из обломков; такие визиты становились все реже, заставляя его загружать тачку и поутру посещать рынок, который раз в несколько недель образуется на главной площади Спендругля. Путешествие его утомляло и вводило в уныние, и слишком редко удавалось ему вернуться с чем-то большим, нежели пригоршня надкусанных оловянных монет, что идут у местных за деньги.
  Нет, в эти дни он предпочитал сидеть дома, особенно с тех пор, как безумный заклинатель захватил Удел, ведь теперь гостям приходится взирать на красоты и достопримечательности Спендругля с высоты виселицы. Его путешествия стали такими редкими, что он искренне боялся быть принятым за очередного невезучего чужака.
  Он слышал ночью, как пришел корабль и ударился о риф, словно безногий конь проскрипел о щетинистую шкуру дхенраби; однако утро выдалось на редкость морозное, он знал, что времени для исследований достаточно – нужно лишь подождать, пока солнце не поднимается повыше, а ветер не уберется подальше.
  Единственная комната его трущобы была светлой и теплой, обогреваемая шестью корабельными фонарями – те иногда шипели, когда случайная капля дождя просачивалась сквозь тяжелые просмоленные брусья крыши. Он сидел на краешке капитанского кресла (кожаная обивка просолилась, но в остальном вполне сносная), сильно наклонившись вперед, чтобы каждый снятый с подбородка и щек волос, каждая прядь с головы падала на белую шкуру у ног. Недавно он начал обдумывать вопрос о второй комнате...
  Тут он услышал голоса с пляжа. Выживших здесь бывает мало, если учесть острые утесы и гибельные течения. Вуффайн положил бритву, взял тряпицу утереть пену с лица. Необходимая учтивость – спуститься туда и приветствовать их, может даже, предложить кружку теплого рома, изгоняя дрожь из костей. А потом с широкой улыбкой указать путь к Спендруглю, чтобы Хордило мог их арестовать и вздернуть повыше. У здешнего народа унылые развлечения, но он может вообразить и что-то похуже.
   "Например, себя, качающегося над каменной стеной Гадда, пока чайки дерутся за лучшие кусочки". Нет, это было бы вовсе не развлекательно.
  Впрочем, советы несчастным дуракам окупаются, ведь Хордило отдает ему часть отобранного у гостей; отличные высокие сапоги, которые он нынче натянул, напомнили об этом, делая выход на жгучий холод вполне сносным. Он встал и натянул плащ из оленьей кожи, сшитый из четырех шкур таким образом, что головы покрывали плечи, а задние ноги грязными косами болтались вдоль бедер. Когда-то он был крупным мужчиной, но годы иссушили мускулы, ныне его остов – одни торчащие кости и веревки сухожилий, а кожа кажется изжеванной. Мало осталось лакомых кусочков... но он знал: чайки найдут, дай только шанс.
  Натянув лисью шапку из двух шкурок, сшитых так, что головы защищают уши, а хвосты образуют теплую корону вокруг скальпа, он подобрал узловатую трость и пустился в путь.
  Однако, едва выйдя из хижины, удивленно замер, видя на тропе две согнувшиеся под ветром фигуры. Мужчина и женщина. Сощурившись на мужчину, Вуффайн крикнул:
– Это ты?
  Оба поселянина подняли головы.
  – Ну, я всегда я, – ответил Шпилгит Пурбл. – Кем еще мне быть, старик?
  Вуффайн скривился.
– Я не такой старый, каким кажусь. Ты знаешь.
  – Хватит, – отозвался Шпилгит. – Ты мне разрываешь сердце. Смотрю, уже готов целый день копаться среди вздутых трупов.
  Но Вуффайн смотрел на песок пляжа.
– Видели кого на пути вниз?
  – Нет, – сказала женщина. – А что?
  Вуффайн уделил взгляд и ей.
– Ты дочь Феловили, верно? Она знает, что ты здесь? И с кем?
  – Слушай, – начал Шпилгит, – мы идем вниз поглядеть. Ты с нами или нет?
  – Это мой пляж внизу, фактор.
  – Всё селение имеет долю, – возразил Шпилгит.
  – Потому что я позволяю, потому что я всё проверяю первым. – Тут он покачал головой, отчего лисьи головы колыхнулись, острые клыки неприятно защекотали шею. Наверное, нужно было удалить верхние зубы. – Но поглядите на тропу, вы двое. Кто-то прошел наверх – Худ знает, я не слышал и не видел, хотя был у окна. Если этого не хватает, есть еще.
  – Еще что? – спросил Шпилгит.
  – Кто бы ни прошел мимо хижины, он волок два тела. Два тела, по одному в каждой руке. Силач, вам не кажется? Тропа с уступами, тащить тела наверх – нелегкая работа.
  – Мы никого не видели, – сказал Шпилгит.
  Вуффайн показал пальцем в сторону берега.
– Я слышал голоса там, внизу.
  Фемала задохнулась:
– Нужно пойти и позвать Хордило!
  – Не нужно, – заверил Вуффайн. – Я намерен послать их вверх. Это ведь моя обязанность.
  Шпилгит сплюнул, но ветер тут же переменился и слюна взлетела, забрызгав ему лоб. Он с руганью утерся.
– Вся кровь на твоих руках, верно? Тиран в высокой крепости нашел подходящих подданных, не правда ли?
  – Ты так говоришь, – ответил Вуффайн, – потому что растроен. На что это похоже, а? Стать бесполезным и так далее.
  – Наверху, в Гадде, сидит узурпатор.
  – И что? Его братец тоже был узурпатор. И ведьма до него, и тот бастард – сын лорда Гадда, придушивший папашу в собственной постели. Интересно, что он делал в постели с папашей? – Вуффайн пошевелил плечами. – Вот так эти дурни делают дела, а мы, ну, мы просто должны пригибать головы и зарабатывать на жизнь. Ты, Шпилгит, ты простой Худом клятый сборщик податей. А мы платить не стали, вот и все дела.
  – Мне плевать, – ответил Шпилгит, взял Фемалу под руку и потащил прочь от Вуффайна. – Ухожу. А когда Черный Флот покажется и высадит армию, чтобы сжечь и развалить Гаддову крепость и с ней безумного колдуна... да, надеюсь, от Спендругля Блеклоуста мало что останется, и пусть боги милосердия улыбнулся вам в тот день!
  Когда Шпилгит произносил свою тираду, уходя от Вуффайна, тот увязался следом за поселянами. Подумал было, не протолкнуться ли вперед, но если на пляже есть выжившие, не лучше ли стать осторожным?
– Да вообще, – сказал он в спины, – зачем вы несетесь вниз, если там уцелевшие? Хотите ли их предупредить или что? Если так, Хордило и сам лорд Клыгрызуб будут очень недовольны. Думаю, они все равно найдут кого повесить.
  Шпилгит замедлил шаги и обернулся.
– Я пережил еще одну зиму, Вуффайн. Думаешь, я скажу или сделаю что-то, ставящее мой успех под угрозу?
   – Люблю, когда вешают, – сказала Фемала, предлагая Вуффайну ослепительную, тревожащую всех петушков улыбку. – Неужели тебе не любопытно? Как кому-то удалось пережить такую бурю? Они могли приплыть из чудесных мест! У них могут быть смешные прически и смешные одежки, они станут бормотать по-непонятному! Так возбуждает, правда?!
  Вуффайн метнул взгляд на Шпилгита, но ничего не прочел на его лице, разве что заметил, что того бьет дрожь. Тогда Вуффайн улыбнулся Фемале.
– Да, возбуждает.
  – Тебе не холодно? – спросила она. – Не похоже, что тебе холодно. Почему тебе не холодно?
  – Виной мое горячее сердце, милая.
  – Боги подлые, – сказал Шпилгит, разворачиваясь и увлекая Фемалу за собой.
  Они миновали последний поворот тропы и увидели берег. Там, на бледном песке, стояли двое мужчин, один повыше и в отличной одежде – черные шелка и черная кожа, тяжелый багряный плащ почти до пят; рядом была фигура попроще, человек, в котором Вуффайн угадал моряка – по грубой одежде и тому, как он расставил кривые ноги. За ними прибой пестрел трупами и плавучим мусором. На рифе остаток корабля уже развалился на куски, осталась едва ли треть корпуса, передняя, и над ней в спутанных снастях нависал порванный и, похоже, частично обгоревший парус.
  Шпилгит и Фемала остановились, завидев чужаков – вон очередное доказательство, что у сборщика податей вид суров, да кишка тонка. Вуффайн прошел мимо них и спустился на песок.
– Добро пожаловать, друзья! Вижу, Маэль и все его драные шлюхи поглядели на вас ласково. Подумайте только! Вы невредимо улизнули от фурий, а бедные спутники ваши лежат холодные, став мясом для крабов. Благодарны за такие милости? Думаю, да!
  Тот, что повыше, мужчина с раздвоенной бородой и разметанными по черепу мокрыми волосами, чуть заметно нахмурился, поглядев на Вуффайна, и сказал спутнику что-то на языке, которого уборщик не понял. Тот поклонился и ответил:
– Низший элинский, хозяин. Язык торговцев. Западных пиратов. Говор моряков. Его-то вам и демонстрируют. Судя по акценту, хозяин, я готов судить, что мы попали в Страну Воющих Ветров. Наверно, в Забытые Уделы, на которые претендует Анклав. – Тут мужчина обратился к Вуффайну: – За крепостью находится устье реки, верно?
  Вуффайн кивнул.
– Да, там река Блекла. Кажется, вы отлично знаете берега, сир. Я впечатлен.
  Мужчина в ответ хмыкнул и сказал спутнику:
– Хозяин, мы на Береге Кораблекрушений. Этот сверток мехов и шкур при всех своих сладких словах и улыбочках готов раздевать трупы, собирая добычу. Видите, какие у него сапоги? Малазанские кавалерийские, но он вовсе не малазанский кавалерист. Будь мы ранены, он, верно, уже перерезал бы нам глотки.
  Шпилгит засмеялся, заслужив яростный взгляд Вуффайна, который не желал расставаться с улыбкой.
  Долговязый прокашлялся и вполне понятно сказал на высоком элинском языке:
– Что же, давайте предоставим его своим заботам. Не думаю, что наши мертвые спутники станут возражать. Увы, но мы здоровы, так что перерезания глоток не будет.
  – Жители селения окажутся не лучше, – сказал второй, оценивая взглядом Шпилгита и Фемалу.
  – Не судите так споро, – выступил вперед Шпилгит. – До недавних пор я был законным распорядителем Фактории Забытых Уделов и, следовательно, ответственным представителем Анклава.
  Моряк воздел брови и усмехнулся:
– Значит, проклятый мытарь? Удивляюсь, что вас еще не вздернули.
  Вуффайн заметил, что Шпилгит побелел, и не дал ему заговорить первым.
– Резиденция лорда в крепости, добрые сиры. – Затем он перевел внимание на долговязого. – И он будет рад свести знакомство, ведь вы благородных кровей и все такое.
  – Гостиница тут есть? – спросил моряк. Вуффайн заметил, что старик дрожит в своих шерстяных одеждах.
  – Позвольте проводить вас туда, – предложил Шпилгит. – Эта юная женщина рядом – дочь содержательницы.
  – Вы весьма вежливы, фактор, – сказал высокородный. – Видите, как мой лакей страдает от дурной погоды.
  – Теплый очаг и славный обед сделают с ним чудеса, я уверен, – отозвался Шпилгит. – Но вот вы, сир, выглядите просохшим и неуязвимым для холодного ветра.
  – Весьма наблюдательно, – пробормотал долговязый в ответ, рассеянно озираясь. Через мгновение он пожал плечами и указал на тропу. – Ведите, фактор. – Помедлил, глядя на слугу: – Мастер Риз, если вы не против, обнажите меч и берегите наши спины. Вдруг наш малазанский кавалерист изменит привычной мудрости... И помните о ноже, что он прячет в правом рукаве, хорошо?
  Вуффайн скривился и отошел, вкладывая нож в ножны.
– Клинок для вздувшихся пальцев, только-то. Собственно, я пойду по делам, предоставив вас заботам Шпилгита и Фемалы. – Тут он поспешил на пляж. Не понравился ему взгляд высокородного и то, как слуга обращается с коротким мечом – с неприятной ловкостью. Вуффайн был рад избавиться от них.
  Сойдя на берег, осмотрев трупы, он замер, осознав, какие рваные клочья от них остались. Он видывал работу акул, но тут совсем другое. Вуффайн содрогнулся даже в овчинах и лисьих мехах. Оглянулся назад: Шпилгит и Фемала уводили чужаков по тропе. "Похоже, к нам принесло трудности, э? Ну, вряд ли Клыгрызубу и его големам стоит беспокоиться... и все же..." – Он поглядел на ближайший изгрызенный труп. Иные раны выглядели следами от человечьих зубов.
  Крабы маршировали из моря неровными рядами; сквозь стоны ветра он слышал их довольное, радостное щелканье.
   "Расставлю ловушки, но пусть сначала потолстеют".
 
  Выходя на улицу рядом с "Королевской Пятой" с ведром китового жира в руке, Хордило Стеньга ощутил на себе мертвый взгляд Якля Восставшего. Все чужаки были настолько любезны, что умирали после повешения. Но не Якль. Будь Хордило склонен к суеверию, решил бы, что с этим типом что-то не так.
  Однако сейчас перед ним были заботы более насущные. Шагая по улице, он поправлял рукой оружейный пояс, крепко сжимал железную ручку деревянного ведра, по возможности игнорировал ветер, крадущий силу из пальцев. Почва совершенно промерзла, сделав колеи скользкими и опасными; заполнявшие ямы лужицы застыли. Но маршрут продвижения голема Грюмля был отмечен трещинами от железных башмаков – выплеснувшая снизу вода тоже успела замерзнуть. Пират проследил отпечатки до конца улицы, где они поворачивали вправо, исчезая за лавкой Блекера.
  Хордило пошел туда. Чертовы големы его нервировали. Якль, Худ его побери, в этом прав. Поклон и по временам вежливое бормотание, когда другой шагает мимо – честно говоря, это не назовешь дружбой. Но они создания лорда Клыгрызуба, топ-топ-топающие во утверждение его власти над Спендруглем и всеми обитателями, и если какой-то акт вежливости со стороны Хордило, пусть самый скромный, способен зажечь искру симпатии в одном из мерзких существ... что ж, нужно попробовать, не так ли? К тому же в редких случаях, когда чужеземцы приносили проблемы, один из големов являлся и быстро улаживал дела. Это не раз спасало Хордило шкуру. Итак, он в чем-то им задолжал, верно? И пусть ходячий шмат железа ничего ни к кому не чувствует, но Хордило – плоть и кровь, у него нежные чувства и даже готовое разорваться сердце...
  Хордило обогнул лавку и замер. В двадцати шагах Грюмль неподвижно лежал на спине. Здоровенный человек в черном плаще стоял рядом на коленях, руки были глубоко в големовой грудной клетке, из которой высоко брызгали непонятные жидкости. Неподалеку валялись еще два раздувшихся тела.
  – Эй! – заорал Хордило.
  Однако выдиравший куски из груди Грюмля даже не поднял головы.
  Хордило опустил ведро и вытащил меч.
– Эй! – воззвал он снова, приближаясь. – Что ты сотворил с Грюмлем? Так нельзя! Отойди от него! По приказу Лорда – прочь!
  Чужак наконец поднял голову, моргая на Хордило словно филин.
  Нечто в поросячьих глазках незнакомца заставило Хордило замедлить шаги, а потом и встать на месте. Он угрожающе поднял меч, но клинок заколебался в онемелой руке.
– Владыка Гаддовой крепости вздернет тебя за это! Ты под арестом!
  Чужак вынул руки из груди Грюмля. С них капало что-то черное.
– Я пытался починить, – сказал он высоким трубным голосом.
  – Ты его сломал!
  – Я не хотел.
  – Объяснишь лорду Клыгрызубу! А ну, встал. Пойдешь со мной.
  Зловещие глаза чужака скользнули за спину Хордило, коснувшись далекой крепости.
– Туда?
  – Туда.
  – Ладно, – ответил человек, не спеша вставая. Оглянулся на два трупа. – Но я заберу друзей.
  – Друзей? Они померли!
  – Нет, не этих.
  Человек ткнул пальцем, Хордило обернулся, увидев выходящую с пляжа группу. "Так вот куда ушел Шпилгит и Фемала с ним! Наверное, она заметила корабль на рифе и донесла фактору, и они решили глянуть первыми. Боги подлые, неужели предательству не будет конца?"
  – Но и этих я тоже хочу, – продолжал незнакомец. – Я их спасал.
  Облизывая губы – в голове сплошной туман – Хордило сказал:
– Их уже не спасти, дурак.
  Незнакомец нахмурился.
– Не люблю, когда меня называют дураком.
  Тон его был ровным, но невыразимо жутким.
  – Прости за мои слова, но эти двое мертвы. Может, ты в шоке или еще что. Бывает. Кораблекрушение, верно? Ты прибыл незваным – уже плохо; а погляди, что ты сделал с Грюмлем. Лорд Клыгрызуб будет недоволен, но это теперь твое дело. Я же, ну... закон говорит, что я должен тебя арестовать, вот и всё. Закон говорит: каждый отвечает за себя.
  – Каждый? Но я не каждый, я особенный.
  – Думаешь, ты такой шутник? Не смешно. – Отступив и постаравшись при этом не попасть ногой во внутренности Грюмля (хотя они, увы, уже стали наружностями), Хордило перевел внимание на новоприбывших.
  Высокий мужчина с острой бородой заговорил:
– Ах, Корбал, вот и ты. Что ты нашел?
  – Голема, Бошелен, – отвечал первый. – Он замахнулся на меня топором. Мне не понравилось, но я не хотел его ломать.
  Названный Бошеленом подошел, изучая Грюмля.
– Редкое отсутствие воображения, как думаешь, Корбал? Подобающее лицо было бы эффектнее, чтобы наводить ужас и тому подобное. А какой страх вызовешь перевернутым мусорным ведром? Разве что хочешь, чтобы люди хохотали до смерти.
  – Не говорите так, хозяин, – вставил третий чужак и принялся набивать трубку ржавым листом. Зубы его лязгали от холода. – Вот я до сих пор как ведром ударенный.
  – Уверен, – ответил Бошелен, – ваше чувство юмора слишком изысканно, чтобы снисходить до столь неуклюжих попыток, мастер Риз.
  – Ох, это вполне смешно... кажется. Но вы правы, я не в духе.
  Шпилгит чуть не прыгал с ноги на ногу, стоя позади пришельцев.
– Хордило, как думаешь, не лучше ли тебе сопроводить двоих господ на аудиенцию к лорду Клыгрызубу? А слугу мы возьмем в "Пяту", чтобы погрелся и поел теплого. Гостеприимство Спендругля и так далее.
  Хордило прокашлялся. Но первым заговорил Корбал.
– Бошелен, этот человек назвал меня дураком.
  – Да что ты, – отозвался Бошелен. – И он до сих пор не забрал назад поспешное суждение?
  – Нет.
  – Простое недопонимание, – сказал Хордило, внезапно ощутив под одеждами пот. – Он, разумеется, не дурак. Прошу прощения.
  – Вот, – вздохнул Бошелен.
  – Я о том, – продолжал Хордило, – что он убил одного из господских големов. Ох, и он хочет унести два трупа в крепость, потому что они его друзья. Итак, я не знаю, кто он такой, но видно что не дурак. Лорд Клыгрызуб, разумеется, может подумать иначе, но не мне говорить от его имени. Ну, теперь идем?
  – Хордило... – начал Шпилгит.
  – Да, – ответил Хордило, – можешь забирать лакея, пока не замерз.
  Бошелен обратился к слуге:
– Идите же с ними, мастер Риз. Мы вызовем вас позже, сегодня же вечером.
  Хордило хохотнул.
  – Хорошо, хозяин. – Мастер Риз глянул на Грюмля, потом поднял глаза на Хордило. – Кстати, сколько этих штук у вашего лорда?
  – Еще два. Этого звали Грюмль. Другие – Гробль и Грохль.
  Мастер Риз подавился, кашляя дымом.
– Боги благие, имена сам лорд давал?!
  – Лорд Клыгрызуб Когт Терзатель есть великий колдун, – заявил Хордило.
  – Простите, лорд как его?
  – Идите, мастер Риз, – велел Бошелен. – Здешние имена можно обсудить и позже, не так ли?
  – Обсудить, хозяин? О, разумеется, почему нет? Ладно, Шмыглит...
  – Шпилгит.
  – Извините. Шпилгит, ведите же меня в благословенную гостиницу.
  Хордило смотрел, как они спешат вдаль, с особо искренним восхищением отмечая качающуюся задницу Фемалы. Потом вернул внимание двоим чужакам, поднял меч:
– Мне придется им вопользоваться, господа? Или пойдете мирно?
  – Мы великие поклонники мира, – сказал Бошелен. – Ради всего благого вложите меч, сир. Мы с нетерпением ждем встречи с лордом–волшебником, уверяю вас.
  Хордило помедлил но, не уже чувствуя пальцев, вложил меч в ножны.
– Так-то. За мной, и побыстрее.
 
  Писец Грошвод смотрел, как извивается в оковах Вармет Скромняга. Комната смердела человеческими испражнениями, отчего писец принужден был держать у носа надушенный платок. Но, по крайней мере, тут тепло – три огромные треноги трещат, шипят, выплевывая искры каждый раз, как лорд решает, что пришла пора подогреть клеймо.
  Плачущий, содрогающийся всем тощим, беспомощно обвисшим в цепях телом, Вармет Скромняга представлял жалкое зрелище. Вот что бывает, если братья не умеют закончить спор. Недопонимания нарастают, позиции укрепляются; за обеденным столом аргументы уступают место угрожающей тишине, и довольно скоро одному подливают зелья и, надев цепи, волокут в пыточную. Грошвод радовался, что он единственный сын и что редко ощущал на себе оковы – лишь когда отец гневался за поздний приход домой или подглядывание в письма и счета. Имей он брата, никогда не пользовался бы железным клеймом для бхедринов, коим можно пятилетнего ребенка заклеймить от пяток до головы. Зараз. Неужели не хватило бы овечьего прокалывателя ушей, которым пользуются пастухи?
  Лицо бедняги Вармета носило следы одного конца клейма, расплавившего нос и обе скулы. Затем Клыгрызуб повернул его, пометив оба уха. Ужасный красный шрам разделил миловидное некогда лицо Вармета на верх и низ.
   "Братья..."
  Напевая под нос, лорд Клыгрызуб помешал уголья.
– Эффект не тот, – провозгласил он, поднимая клеймо обеими руками и тихо кряхтя, хмурясь на присохшие к краям ошметки плоти. – Рубец на рубец – не годится. Писец! Питай мое воображение, что тебя!
  – Может, милорд, вернуться к чему-то более деликатному.
  – Клыгрызуб оглянулся. – Деликатному?
  – Изысканному, милорд. Крошечному и точному, но необыкновенно мучительному.
  – О, это мне по нраву. Давай же!
  – Ногти...
  – Уже сняты. Что, ослеп?
  – Отрастают, милорд. Мягкие, розовенькие.
  – Хмм. Еще?
  – Полоски кожи?
  – На нем едва ли осталась кожа, заслуживающая этого названия. Нет, писец, это бесполезно.
  Вармет прекратил рыдать и поднял голову.
– Умоляю, брат! Не надо! Мой разум раздавлен, тело погублено. В будущем – одни ужасы боли и пыток. В прошлом – память о том же. Настоящее же – нескончаемый стон агонии. Я не могу спать, не могу упокоить члены... видишь, как трясется голова? Умоляю, Дурмет...
  – Это больше не мое имя! – завопил Клыгрызуб. И вогнал клеймо в угли. – За это я тебе сожгу язык!
  – Милорд, – вмешался Грошвод, – по вашим же правилам он должен говорить, видеть и даже слышать.
  – Ох, это! Что же, я намерен изменить правила! Я ведь могу, верно? Не я ли владыка крепости? Не я ли повелеваю жизнью и смертью тысяч?
   "Хм, сотен, но мне ли возражать?"
– Воистину, милорд, мир трепещет у ваших ног. Небо рыдает, ветер воет, моря содрогаются, сама почва стенает под нами.
  Клыгрызуб развернулся к Грошводу.
– Хорошо, писец. Очень хорошо. Запиши всё!
  – Спешу, милорд. – Грошвод схватил табличку и костяное стило. Однако жара растопила воск – слова расплывались на глазах. Но эту деталь, решил он, лучше не сообщать хозяину. Ведь в донжоне есть еще пара цепей, и ужасная фигура среди них ближе к смерти, нежели бедняга Вармет. Быстрый взгляд в том направлении показал, что забытая жертва не шевелится.
  Некие чужаки оказались слишком назойливыми для простого повешения. На известное время лорд нашел великое удовольствие, бегая от одного пленника к другому в вонючем облаке дыма горелой плоти, под вопли с обеих сторон камеры, пока бурые брызги застывали на стенах. Но хорошее долго не длится. Нечестивая воля к жизни, укрепившаяся в душе Вармета, превосходила возможности любых других жертв крепости.
  – Готово, милорд.
  – Дословно?
  – Дословно, милорд.
  – Замечательно. Теперь запоминай тщательно. Милый братец, твоя жизнь в моих руках. Я могу убить тебя в любое время. Могу заставить тебя вопить и дергаться от боли. Могу жестоко тебя изранить... нет, погоди. Сотри последние слова, писец. Дергаться от боли. Да. В агонии. Судороги агонии. Я могу заставить тебя извиваться в судорогах болезненной агонии. Нет! Не так. Подскажешь, писец? Да что с тобой?
  Грошвуд лихорадочно думал.
– Вы красноречивы как никогда, милорд...
  – Нет! Еще слова! Жечь, терзать, резать, пронзать, бить. Бить? – И Клыгрызуб подошел к брату, начав лупить по лицу. Голова моталась туда и сюда, пот тек с немногих оставшихся клочьев волос на макушке. Затем Клыгрызуб пнул брата по левой лодыжке, по правой. Внезапно запыхавшись, отскочил и повернулся к Грошводу. – Видел?
  – Видел, милорд.
  – Запиши! В деталях!
  Грошвод начал скрести по табличке.
  – Не забудешь отметить восхитительную позу? Мою фигуру и как она излучает силу? Ноги широко, словно я готов прыгнуть в любом направлении. Руки воздеты, а кисти повисли как... как... как орудия смерти. Они и есть. Записал, писец? Превосходно. Ну, погляди на меня. Весь в крови. Мне нужна смена одежды... погоди, ты все пишешь? Идиот проклятый. Я отвлекся. Убери насчет одежды. Скажи, ты выстирал и высушил вторую черную мантию?
  – Конечно, милорд. Как и другую черную одежду, и черную рубаху, и черные брюки.
  – Замечательно. Ну, прибирайся здесь. Встретимся в Большой Палате.
  Грошвод поклонился.
– Хорошо, милорд.
  Когда Клыгрызуб вышел из камеры, Грошвод опустил табличку и горестно ее изучил, примечая лепестки пепла, запятнавшие золото растаявшего воска.
– Удивляться ли, что глаза меня подводят? – пробормотал он.
  – Ради благих богов милосердия, Грошвод! Освободи меня!
  Писец глянул на злосчастную фигуру.
– Похоже, удары были не такими уж сильными? Пинки в голень, да, это умнее. Но согласитесь, сир, что сегодняшний сеанс был умеренным.
  – Ты зол как мой брат!
  – Умоляю, милорд! Я у него на службе, мне платят, как кухаркам, горничным и так далее! Это делает всех нас злыми? Чепуха. Кто тут зол, сир, так это вы, навлекающий на меня беды и трудности. Мне нужно есть, верно? Пища на столе, кров над головой и тому подобное. Вы отказываете мне в правах? Но сколько я протяну, бросив вызов вашему брату? О нет, он меня не просто сожжет. Нет, он будет меня поджаривать! В этих цепях буду визжать и извиваться я. Неужели вы реально желаете мне такого, сир? Ради немногих мгновений благой свободы?
  Тусклые глаза Вармета не отрывались от Грошвода все время, пока писец резонно защищал себя. Затем он сказал:
– Моя плоть разрушена. Душа вопит от вечных мук. Суставы терзает лихорадка. Мышцы шеи дрожат при малейшей попытке поднять голову. Прежде я был здоровым мужчиной, но взгляни на меня сейчас... нет, погоди до завтра – я стану еще хуже. Итак, ты не пошевелишь рукой. Тогда я проклинаю тебя, Грошвод, со всей властью умирающего.
  – Как жестоко! Подло! Меня ли стыдить? Мной командует ваш брат!
  Вармет оскалил окровавленные зубы.
– Вот, мы поистине разные, ты и я. Взгляни и увидишь: во всех цепях душа моя осталась свободной. Но ты... ты свою продал, и задешево.
  Бормотание донеслось со стороны второго скованного пленника; Вармет и Грошвод поглядели туда, увидев, что пленник шевелится, подтягивает ноги и – медленно, мучительно – встает, ослабляя бремя оков. Лицо в ужасных шрамах обратилось к ним.
– Зеленые на всяческий размер. Только это я тебе и скажу, Вармет.
  Усыпанный каплями пота лоб Вармета наморщился над кольцом горелой плоти.
– Ладно, дай минутку. Грошвод еще здесь.
  – Зеленые...
  – Я беседую, чтоб тебя!
  – У тебя четыре вопроса, Вармет! – пропел мужчина.
  – Заткнись! Я не готов продолжать!
  – Четыре вопроса!
  – Ба? Твердые или жидкие?
  – И так и так, хе-хе!
  Грошвод поднял табличку и поспешил к выходу.
  – Стой, писец! Куда же ты?
  – Не могу! – крикнул Грошвод. – Не заставляйте меня оставаться, милорд!
  – Надо убрать кровь, дерьмо и мочу – хозяин тебе приказал!
  Грошвод замер почти в досягаемости дверного засова.
– Нечестно! – прошептал он, поднося надушенный платок к носу. Однако Вармет сказал правду, чтоб его. Писец развернулся. – Теплые или холодные?
  – Ты не можешь спрашивать! – взвизгнул второй пленник.
  – Теплые или холодные? – крикнул Вармет. – Вот мой следующий вопрос!
  – Средние!
  Вздохнув, Грошвод буркнул:
– Подавись соплями.
  – Жулики!
  – Сопли? – удивился Вармет. – Это сопли? Сопли! Я выиграл!
 
  Феловиль Великодушная поправила грудь под запятнанной блузкой и тяжко вздохнула, усаживаясь напротив моряка.
– Уже давно, – сказала она, – не было у нас столько чужеземцев.
  Старик пожал плечами, не ослабляя крепкого захвата на кружке горячего рома – рома было слишком много, но когда он, даже не прикончив первую порцию, бросил на стол новенькую серебряную монету, она решила не напоминать про здравую умеренность, ведь мужичок промерз до мозга костей. Она-то видит.
– Грабители поганые, – сказал он тихим, недоброжелательным тоном.
  – Ну что ты. – Она даже отпрянула. – Нет причин быть невежливым. Давай начнем снова. Я Феловиль Великодушная, хозяйка "Королевской Пяты".
  – Рад за тебя. Меня зовут Эмансипор Риз. Запоминать не нужно, я не намерен задерживаться здесь надолго. Надеюсь.
  – Пока есть монета, – сказала она, – тебе здесь будут рады, гарантирую. – Она глянула на сидевшего рядом с моряком Шпилгита и скривилась. – Помни, фактор, за тобой должок, а зима впереди долгая и холодная.
  Шпилгит придвинулся к Эмансипору.
– Вот за что ее зовут Великодушной, понял?
  – Ох, я вполне великодушна, – взвилась женщина, – когда дело того стоит. Какое великодушие к чужаку-дураку, появляющемуся тут и зовущему себя треклятым сборщиком налогов? Мы отстроились сами и никому ничего не должны! Так и передай своим чопорным боссам!
  – Передам, Феловиль, передам. Обещаю!
  – Да не забудь!
  – Уж не забуду!
  – Давай!
  – Скоро!
  Якль подал голос от окна:
– Что он делает с телами?
  Один Эмансипор не повернулся, сгорбившись над исходящей паром кружкой и вдыхая кружащий голову аромат.
  Феловиль с кряхтением выпрямилась и подошла к двери. Открыла, породив скрипы. И тут же торопливо втянула голову, развернувшись к Шпилгиту.
– Это он, убийца голема?
  – Он его потрошил, когда мы пришли, – сказал Шпилгит.
  – Как он его убил?
  – Без понятия, Феловиль. Но он это сделал, и ни царапины!
  Сообразив, что завела беседу со сборщиком налогов, она торопливо отвернулась, еще чуточку придвигаясь к двери и наблюдая, как Хордило ведет пленников к Гаддовой дороге. Шпилгит появился вместе с милой доченькой – одного этого хватило, чтобы Феловиль пожелала перерезать ему глотку прямо здесь и сейчас. Но подобное публичное убийство вредно для дела, почти все ее девочки будут огорчены, а это к добру не ведет. Она попросту отослала Фемалу в личную комнату – ожидать подходящего наказания. А пока пусть жаждущая стать шлюхой деваха потомится еще немного.
  Рядом встал Якль, она чуть отстранилась от вони.
– Он слишком лаком на мой вкус, – сказал мертвяк, косясь на улицу. – Лаком, то есть, до трупов.
  Она втянула его внутрь и захлопнула дверь, не желая напускать холод.
– Говорила тебе, Восставший, можешь сидеть за самым крайним столиком, подальше от остальных. Собаки от тебя тащатся, да, но ты неподходящий постоялец. Так что кончай бродить, понял? Клянусь, Якль – запру за тобой дверь и замерзнешь на месте.
  – Прости, Великодушная. – Мужчина шлепнулся на стул.
  Подумав, Феловиль вернулась к столику Эмансипора и снова села напротив.
– Шпилгит, проваливай, – велела она. – Найди другой столик или иди наверх, поздоровайся с девушками.
  – Не смей приказывать... ну, кажется, тебе можно. Ладно, ладно. Иду наверх.
  Она дождалась скрипа ступеней над головой и облокотилась о стол.
– Слушай, Эмансипор Риз.
  Он успел выпить половину рома. Поднявшиеся глаза были затуманены.
  – Големы. Они колдовские, верно? Могущественное колдовство.
  – Полагаю...
  – У лорда Клыгрызуба Когта их целых три.
  Мужчина фыркнул.
– Прости, вырвалось. Три, говоришь? Да. Но сейчас уже два.
  – Именно. Я о том самом.
  Он заморгал.
– Извини? О чем том самом? Кажется, я упустил.
  – Твои господа – один пошел и убил одного из големов. Нелегко это, убивать гору железа и тому подобного.
  – Даже знать не желаю, – заявил Эмансипор. – Но уж поверь, Корбал Брош убивал и худших.
  – Да неужели? Интересно бы послушать. Очень.
  – Но сильнее нужно опасаться Бошелена, – продолжал Риз, отхлебывая очередную порцию рома.
  – Второго?
  – Да. Второго.
  – Заклинатели?
  Мужчина кивнул. И засмеялся снова:
– Клыгрызуб!
  Она поерзала по стулу внушительной массой, пытаясь податься вперед еще сильнее, но помешали груди. Старуха с руганью подняла одну и шлепнула на столешницу. Потом другую. Глянула на Эмансипора, уловив ответный взгляд.
– Милые, не так ли? Позже познакомлю вас поближе. Но твои хозяева, Эмансипор Риз...
  – Манси сойдет. Зови меня Манси.
  – Лучше. На несколько Худом клятых слогов лучше. Манси. Они заклинатели?
  Он кивнул.
  – Идут к крепости в одиночку. Они глупые?
  Эмансипор воздел дрожащий палец.
– Ах, какой интересный вопрос. Я о том, что есть степени глупости, ясно? Видела, как баран лупит тупой башкой о камень? Почему о камень? Потому что рядом нет другого барана. Ваш Выбейзуб там, наверху, стоит на скалах – причем один-одинешенек.
  Она вгляделась в него и не спеша кивнула.
– Да, с тех пор как бросил в темницу брата.
  Эмансипор беззаботно взмахнул рукой:
– И там, наверху, они проверят, чья башка тупее.
  – А что, если...
  – Вот и увидим.
  – Ты не въезжаешь, Манси. Тупая башка против тупой башки – это звучит хорошо. Люблю тупые башки. Думаешь, легко жить в страхе?
  Старик уставился на нее, расплываясь в ухмылке.
– Лучше умирать смеясь, Феловиль.
  Она встала.
– Давай поищем тебе еду повкуснее. Протрезвеешь. Нам с тобой есть о чем потолковать.
  – Нам?
  – Да. Потолкуем, перейдем к сделке, а от сделки к кое-чему еще, от чего все счастливыми бывают. Трезвей, Манси. Для тебя есть много девиц, они прямо тут.
  – Очень мило, – сказал он, пытаясь свести глаза. – Но девицы заставляют меня чувствовать возраст.
  – Еще лучше. Тогда ты получишь нас.
  – Вас?
  Она подняла титьки.
– Нас.
 
  В нескольких шагах Якль попятился, увидев, как Феловиль выпячивает перед моряком груди.
– Но, – шепнул он себе, – если и есть способ хорошо провести время... – Он оглянулся на других посетителей, все – завсегдатаи, и заподозрил, что сам стал завсегдатаем. Типа того. Удивиться можно, как вещи, которых ты желал при жизни, сами падают в карман после смерти.
  Но ведь это ж типично, не так ли? Величию лучше всего подобает пепельно-серое лицо, затянутые мглой глаза и поза, не допускающая суетливости. Даже посредственность дотянется до величия, если просто умрет. Думая в эти дни об истории, он мог мысленно представить целый ряд великих мужей и жен, всяческих героев, и ни один не был жив. Нет, они стояли, сторожа великие мгновения минувшего, слепые к последствиям и наследиям своих деяний. В чем-то себялюбиво, но на хороший манер. Смерть – способ сказать миру... "Пошел ты на хрен. Насадите себя на собственный хрен, хренакнутые хрены! Пошли на хрен навеки и если не знаете, что такое вечный хрен – глядите на нас, хренолюбы, как мы вечно хреначим и ни хрена не дадим за вас. Просто хреначим и хреначим!"
  Тут он подумал, не захлестнула ли его волна гнева. Если подумать хорошенько, это бессмысленно. "Не лучше ли глотать обиды, а? Та веревка не сломала мне шею, а может сломала. Кто знает. Но убило меня удушье. Удушение, лицо синеет, язык высунулся, глаза выпучены. Вот такое удушение. Так что глотать больно.
  Хрен, хочу ли я убить их всех? Хмм, трудный вопрос. Помозгуем-ка.
  Ведь больше заняться нечем.
  Но тот большой толстый, тащивший трупы. Это как-то тревожит. Особенно меня, который мертв, но не совсем.
  Выбирая меж веревкой и парой громадных сисек, я знал бы, где задохнуться и сомневаюсь, что оказался бы одиноким в своем выборе. Честно сомневаюсь. Спросите любого мужика. И бабу тоже. Все мы герои, почему бы не выйти вон?
  Я стоял бы в их строю, в истории, с хренакнутой улыбкой на хреновом лице. Если бы не боль в горле. Ну за что?
  Чтоб вас..."
 
  Алый котоящер, смущаемый смутными видениями себя, ходящего на двух ногах и в одежде, пялился на две фигуры в койке. Одной он задолжал, той, что с мягким брюшком и мягкими штучками повыше, на которых любил лежать, когда она спала. А вторая, с шаловливыми руками и запахом похоти, что расходилась пряным, раздражающим усы облаком, ему совсем не нравилась.
  Среди его воспоминаний были и более странные: как будто очень давно его было больше. Он был опасным, он мог сбиваться в стаю и хватать, и убивать людей, а те ревели, потом визжали и стонали, что хотят глаза обратно – а потом челюсти смыкались на глотках бедных дураков и вырывали кровавые ошметки, и тогда текла пена и кровь брызгала потоками, постепенно стихая и становясь струйками. Тот, кто был тогда им, жрал, все части его толстели, лениво выискивая лежки на день-другой.
  Алому хотелось убить человека на койке.
  Что бесило сильней всего, котоящер отлично понимал всё сказанное двуногими, но собственный клыкастый рот не мог говорить, из глотки вырывались лишь нечленораздельные фрр, хшш, прочие шипы, рычания и заунывный вой.
  Лежа на платяном шкафу, Алый все еще молчал, не сводя немигающих глаз с горла мужчины. Тощий чешуйчатый хвост подергивался и мотался.
  Мужчина с розовым горлом и шаловливыми ручонками продолжал болтать:
– ...не подумав наперед, уж уверен. Ха-ха! Но трудно сказать, сколько нужно, Фемала.
  – Ты всегда услышишь ее со ступеней, дурачок. Но мы ведь ничего такого не делаем?
  – Я не должен быть тут. Она запретила.
  – Когда буду жить в Элине, в городе, куда ты меня заберешь, никто не посмеет мне говорить, что делать в своей комнате. Я так хочу! Много-много мужчин, понял?
  – Ну конечно, ты их получишь, милая, – отвечал мужчина с натянутой улыбкой (у Алого чешуя ощетинилась по всей спине), – но ведь ты можешь и не захотеть.
  – Ты о чем?
  – Тебе может хватить одного, вот о чем, любимая.
  Фемала часто заморгала, карминовые губки раскрылись и Алому, как всегда, захотелось скользнуть в голову, что за ними, изучить пещеру рта. Естественно, его голова слишком для этого велика, но как хочется попробовать!
– Одного? Но... никакая женщина не хочет всего одного! Сколько бы он ни платил! Где же эта... эта... разнообразность! Одного?! – Она захихикала и толкнула приятеля в плечо.
  Подобные жесты до ужаса бесполезны с такими, вечно спрятанными когтями. Гораздо лучше, знал Алый, когда когти вылетают наружу, отделяя плечо от ребер. Для котоящера было очевидным: ей нужна защита получше, такая, какую может дать он. Алый медленно встал, подчеркнуто равнодушно выгнулся дугой.
  Однако мужчина заметил и прищурился.
– Твой проклятый кот снова готовится. Клянусь, Фемала, с собой мы его не увезем. Если нападет снова, я опять его побью. Как можно сильнее.
  – Ох, ты жестокий! – заплакала Фемала, вскакивая и хватая Алого в объятия. С плеча котоящер посмотрел в глаза мужику и между ними проскочило что-то, заставившее обоих инстинктивно понять... Когда осядут чешуйки и клочья плоти, торжествовать будет лишь один. Один и лишь один овладеет мягкой тварью с большими глазами. Алый подобрался, обнажая клыки в широкой зевоте, показывая оружие. "Видал, мужик по имени Шмыглит?"
  Демонстрация украла все краски с лица, мужчина торопливо отвернулся.
  Она же качала Алого на руках.
– Дитя мое, о дитя мое, все хорошо. Не дам большому человеку тебя обидеть. Обещаю.
  – Он не может ехать с нами.
  – Конечно, он поедет!
  – Тогда лучше забудь о множестве мужчин в комнате, Фемала. Если не хочешь увидеть их исполосованными, разъяренными и готовыми забить вас обоих!
  Остывая, она прижала Алого сильнее, держа круглую голову перед лицом – на расстоянии усов.
– Ты привыкнешь к ним, верно, сладенький?
   "Привыкну? Да. Привыкну убивать. Рев, визг, стоны,вырванные глаза и – за горло". Однако гладко придуманный ответ стал низким мурлыканьем и фырканьем. Алый показал когти, махнув лапой в сторону соперника.
  Тот крякнул и встал.
– Проблема с котоящерами, – сказал он, – что они убивают мохнатых родичей. Нехорошо сердить соседей, Фемала. В Элине, ну, кто-нибудь придушит скотину к исходу недели.
  – Ох, ты ужасный! Не моего Алого!
  – Хочешь, чтобы он жил полной жизнью котоящеров – оставь здесь. Вот лучший способ показать Алому любовь.
   "Нет, лучший способ – связать тебя и бросить здесь, а самой пойти обедать. Я не замешкаюсь".
  – Может, я тогда не поеду! Ох, Алый, я так люблю твои мурмуры.
  – Ты не серьезно.
  – Ох, сама уже не знаю! Я в смущении!
  Слушая, Алый подобрал лапы, неспешно переполз ей на плечо. И без предупреждения бросился мужчине в лицо.
  Кулак ударил Алого в нос, он полетел к стене. Ошеломленно упал у шкафа. Что-то гудело в черепе, во рту был вкус крови. Алый услышал со слишком далекого расстояния:
– Знаешь, будь у скота хоть какие мозги, придумал бы иную тактику атаки.
  Алый почувствовал касания рук и его снова подняли.
– Ох, бедный зверек! Скользяк опять тебя побил? Ох, разве он не злой?
   "Иную тактику? Ну, хорошая идея. Нужно запомнить. Нужно... ох, она такая мягкая, верно? Мягкая здесь и тут, и ..."
 
  Вуффайн Гэгс что-то напевал, снимая серебряное кольцо с отрубленного пальца и бросая палец в пенный прибой. Палец выкатился назад со следующей волной, словно стараясь указать, и соединился с прочими – почти ровным рядом "сосисок" лежавшим над высшей точкой воды. Даже краткий взгляд на них заставил сжаться желудок. Вздохнув, он покосился на колечко, тонкое, но с руническими знаками вдоль всего края. Увидел символ Старшего Бога морей, Маэля... но мало добра принесли бедному глупцу молитвы. Чистильщик оглядел голый труп у ног еще раз, опомнился и с приглушенной руганью отвернулся.
  Резкий скрип заставил его увидеть побитую морем шлюпку в двадцати шагах. Она казалась брошенной, уключины пусты, края бортов почти начисто сжеваны словно челюстями бешеного чудища. Волны стучались о корму, пенились на широких досках.
  Застонав, Вуффайн побрел к лодке. Подойдя ближе, скрипя кавалерийскими сапогами по песку и мягко шаркая посохом, он заметил поднявшуюся над бортом мужскую голову. Замотанная бинтами рука слабо помахала. Лицо было смертельно бледным, кроме укравшего половину бороды ожога. Покрытый солью человек, казалось, вылез из бочки с сельдью.
  – Эй там! – закричал Вуффайн, торопливо пряча кольцо. – Еще один выжил, слава Маэлю! – Свободная рука нырнула под кожанку, привычно хватая нож.
  Красные глаза уставились на него, мужчина встал. На поясе был короткий меч, и он опустил на него руку.
– Прочь, мародер! – прорычал он на торговом наречии. – Я не в духе!
  Вуффайн замер.
– Выглядите измотанным, сир! Здесь по дороге моя хижина. Хорошая и теплая, и там есть вода, еда.
  – Неужели? – Мужчина вдруг улыбнулся, но весьма нелюбезно. Опустил взгляд и вроде пнул кого-то у ног. – Вставай, любовь моя, у нас есть друг.
  Темнокожая и почти голая женщина показалась перед ним. Ее левая грудь, выставленная на холодный зимний воздух, была белой как снег, края пятна неровные, словно брызги краски. Брошенный на Вуффайна взгляд был полон подозрений. Через миг на дне зашевелилась третья фигура. Кровавые повязки покрывали почти все лицо, оставив один глаз и край челюсти.
– Се авно габитель сюдов, – сказал мужчина и замолк, облизывая губы раздвоенным языком. – Квянусь, ево хишина шплошная галеея убивств и прошего, и добыши полно.
  – И я о том, Дых. Можно разжиться новыми снастями и барахлом на продажу. – Он слез через борт на песок. – Холодно? – сказал он Вуффайну. – Но это не зима Стратема, так? – Пришелец вынул меч. – Убери нож, дурак, и веди в жилище.
  Вуффайн поглядел на оружие, заметил глубокие зарубки вдоль краев.
– Я не готов быть ограбленным, а поскольку ближайшие города лежат за многие лиги в любом направлении, у меня много друзей, а Владетель Крепости бдит над законом и порядком, вы совершите ужасную ошибку, навредив мне или обчистив.
  Одноглазый чуть не впал в истерику.
– Слушай ево, Хек, он нам угхожает! Ха-ха-ха! О-ох, я боюсь! Ха-ха!
  – Прекрати, Дых, – рявкнула женщина. – Суть в том, что нам нужно убираться. Певуны не все погибли и готова спорить, они хотят спасательную шлюпку назад...
  – Слишком поздно! – крикнул названный Дыхом.
  – Они пошли ко дну, Птича, – заверил Хек. – Должны были! Там был пожар, вопящие мертвецы, демоны, Корбал Брош и акулы – боги, акулы! И буря самого Маэля обрушилась на нас! Никто не выжил!
  – Мы, – напомнила ему Птича.
  Хек облизал губы и чуть успокоился.
– Не важно, любимая. – Потер лицо, морщась, когда пальцы задели на шрамы от ожогов. – Идем греться. Можно рассчитывать на ужин и бочонок эля. Главное, мы на сухой земле и никогда не вернемся в море. Ты, грабитель! Где мы, во имя Худа?
  – В Элингарте, – буркнул Вуффайн.
  – Никого, кроме пиратов, – зашипела Птича, – зато пиратов много. Кто же там, в крепости? Слормо Хитрый? Каббер Потрошитель? Синяя Губа Крадущий Женщин?
  Вуффайн потряс головой.
– О таких не слыхал.
  – Расумееся не слыхал, – сказал Дых. – Они помейли фто лет назад! Птифа, им было по фто лет кохда ты поле пахала с папафей. – Он махнул забинтованной рукой. – Да нам все рафно, хто там в кепости. Вяд ли нас пигласят гостить, а? Ну, с логдом.
  – О, – расцвел Вуффайн, – надеюсь, лорд действительно пригласит вас в крепость. Даже уверен. Что, если ваши спутники уже у него...
  – Наши кто? – спросила Птича.
  – Как, знатный старик с бородой клином и его слуга... – Он замолчал, ибо Хек уже лез обратно в лодку.
  – Оттолкни! – взвизгнул он.
  – Простите?
  Трое уже метались по шлюпке, словно одной паникой могли сдвинуть ее с места.
  – Оттолкни нас! – крикнул Хек.
  Вуффайн повёл плечами, подошел к носу и уперся плечом.
– Не понимаю, – сказал он между тяжкими вздохами. – Вас спасли, вас пощадил шторм, о добрые люди. Зачем рисковать снова, вы совершенно не готовы к любому морскому путешествию...
  Острие Хекова меча коснулось шеи Вуффайна, мужчина пригнулся.
– Слушайся, если жизнь дорога! Уводи нас с треклятого пляжа!
  Вуффайн разинул рот и деликатно сглотнул. Потом сказал:
– Боюсь, вам нужно вылезти и помочь. Так слишком тяжело. Но умоляю вас: не надо! Там вы покойники!
  Забинтованный снова захохотал, уже перейдя грань безумной истерии. Двое других вылезли и начали тянуть и толкать, зарываясь ногами и чертя глубокие борозды в мокром песке. Вуффайн возобновил усилия, и втроем им удалось сдвинуть лодку. Хек с Птичей прыгнули внутрь, а Вуффайн, морщась при мысли о соленой воде в сапогах, вошел в волны и дал последний толчок.
– У вас весел нет!
  Руки яростно загребали воду.
  Прибой мешал усилиям, но некое время спустя шлюпка вышла из самых дурных бурунов и направилась в море.
  Вуффайн следил за нею, смущенный и порядком встревоженный. Потом вернулся к телам на берегу, отрезанию пальцев и тому подобному.
  Море – странное королевство и выносимые им вещи иногда превосходят понимание самых мудрых мудрецов. Нет смысла, знал Вуффайн, задавать вопросы. Уродливый как судьба, мир делает что хочет и никогда не просит у нас позволения.
  Он подошел к следующему трупу и начал стаскивать одежду, отыскивая драгоценности, кошельки или что-то ценное. Как любил говорить отец, море подобно рту пьяницы: нельзя предугадать, что из него выпадет. Или в него попадет.
 
  Хордило Стеньга сжал кулак и постучал в толстую деревянную дверь. Он запыхался на подъеме, но и сумел согреться. Увы, ожидая, придется снова продрогнуть.
– Обычно мы не ждем долго, – пояснил он. – У лорда Клыгрызуба бессонные слуги, всегда следящие через те темные прорези окон.
  Человек по имени Бошелен осматривал массивные стены по сторонам ворот. Там еще висели на крюках останки трупов. Головы, несущие клочки выцветших волос и сушеной кожи, согнулись под неестественными углами; Хордило стоял прямо внизу и казалось, они смотрят на него пустыми глазницами, скаля зубастые рты. У подножия скалы неопрятными грудами валялись кости.
  – Крепость поистине древняя, – заметил Бошелен. – Напоминает ту, в коей я рожден, и это весьма интригует. – Он обернулся к спутнику. – Что думаешь, друг мой Корбал? Поселимся здесь на время?
  Однако Корбал Брош обдирал притащенные с пляжа тела, отбрасывая мокрые и покрытые ледком куски одежды и лаская обнажившуюся бледную плоть толстыми пальцами.
– Сохранятся, Бошелен? – спросил он.
  – В таком холоде... думаю, да.
  – Тогда оставлю их здесь, – решил Корбал и выпрямился. Подошел к дверям и сомкнул руку на кольце.
  – Заперто, разумеется, – сказал Хордило. – Нужно ждать, когда лорд соблаговолит.
  Но здоровяк потянул и железо согнулось, и раздался резкий треск с той стороны. Что-то ударилось по створке. Корбал Брош отворил дверь и вошел.
  Устрашенный Хордило бросился следом. Они пересекли широкий, но неглубокий гардероб и вошли в главный зал, прежде чем Хордило ухитрился преградить путь.
– Ты потерял рассудок? – зашипел он яростно.
  Корбал Брош развернулся к Бошелену.
– Он на пути, – сказал он. – Почему он на моем пути?
  – Готов предположить, – отозвался Бошелен, шагнув вперед и поправив плащ, – что констебль служит хозяину из страха, который глубоко внутри, в костях. Даже из ужаса. Лично я нахожу в отношениях между хозяином и миньонами вечные проблемы. Ужас, среди прочего, притупляет высшие способности ума. Страдает независимость суждений. В результате наш сопровождающий находит себя в весьма неловком положении и боится возможной гибели как результата.
  – Я решил, что он мне не нравится, Бошелен.
  – Я же вспоминаю мастера Риза в первый день на службе. Как он стоял, отчаянно сопротивляясь вторжению в нашу приватность. Узри в этом человеке, Корбал, жертву паники. Конечно, можешь его убить – как хочешь – но кто же будет нас представлять?
  Тяжелые шаги приближались, от каждого громом дожали каменные плиты пола.
  – Голем идет! – прохрипел Хордило. – Ну, вы дождетесь!
  – В сторону, сир, – посоветовал Бошелен. – Возможно, нам придется защищать себя.
  Выпучив глаза, Хордило прижался к стене.
– Я не участвую! Больше никогда!
  – Мудрое решение, сир, – пробормотал Бошелен, распахивая плащ, показывая тяжелую черную кольчугу и длинный меч у пояса. Костяная рукоять утонула в ладонях – мужчина приготовился выхватить оружие.
  Спутники его встали лицом к приближающимся шагам.
  И все вздрогнули от голоса с другой стороны комнаты.
– Хордило? Что такое, во имя Худа? Иди закрой чертову дверь! И так холодно без лишних сквозняков!
  – Писец Грошвод! – облегченно зашипел Хордило. – Я арестовал этих – вон тот убил Грюмля! Потом сломал засов на двери и потом...
  – Тихо! – рявкнул Грошвод, ставя на пол ведро и прислонив швабру к стене. Потер руки и шагнул к ним. – Гости, так?
  – Они убили Грюмля!
  – Ты уже сказал, Хордило, уже сказал. Как неудачно!
  – Я готов подписаться под вашими словами, – заявил Бошелен. – Верю, добрый сир, что ваш хозяин не затаит на нас злобы!
  – Ну, раз оживление такой штуки у него занимает месяцев пять ... полагаю, он будет не в духе.
  Тут показался голем. По ржавчине на голове–бадье Хордило узнал Гробля. Скрипя суставами, чудовище затопало, встало и взмахнуло алебардой.
  Невозможно, однако Корбал Брош уже стоял перед ним, без видимых усилий вырывая тяжелое оружие из железных рук и швыряя в сторону. Потом он потянулся и сорвал с Гробля голову. Брызнула жидкость из зияющей дыры. Безголовое чудище сделало шаг назад и упало, разбивая плиты пола.
  Сжимая в руках голову-бадью, Корбал обернулся ко всем. Лицо избороздили глубокие морщины.
– Сломался, – сказал он.
  – Вишь! – крикнул Хордило, побежавший к Грошводу. – Вот что он делает!
  Писец совсем побелел. Облизал сухие губы и закашлялся.
– Ах, ладно. Думаю, лучше мне позвать хозяина.
  – Здравое решение, – заверил Бошелен.
  – Я с тобой! – сказал Хордило.
  – Нет. Стой здесь, сержант. Я на один момент, уверяю.
  – Не оставляй меня с ними!
  Вздохнув, Грошвод поглядел на Бошелена.
– Надеюсь, вы сдержите вашего спутника, сир. Я же готов уверить сержанта, что никто ему не оторвет голову или что-то иное.
  – Ах, все мы щедры на уверения, это правда, – отозвался Бошелен. – Только чтобы осознать: мир к ним равнодушен. Но уверен, сержант еще некое время сохранит голову на плечах.
  Хордило подскочил к Грошводу.
– Прошу, не оставляй меня с ними наедине!
  – Мы вернемся. Покажи храбрость, чтоб тебя.
  Хордило смотрел в спину торопливому писцу. Он дрожал, хотя и оказался внутри крепости. Он прижался к стене, не сводя глаз с двоих мужчин напротив. Корбал Брош перевернул голову голема и выковыривал последние дребезжащие куски. Бошелен стягивал перчатки – палец за пальцем.
  – Дорогой сержант, – произнес рослый старик. – Насчет вашего лорда...
  Хордило покачал головой.
– Не сработает.
  Подняв брови, Бошелен пожал плечами.
– Простое любопытство, ничего большего.
  – Я свое сделал и на этом всё.
  – Разумеется. Но... вы не жалеете?
  – Если о чем жалею – что встретил вас. Лорд Клыгрызуб Когт известен также как Терзатель, и титул этот весьма заслужен!
  – Как-как, Дерзатель?
  – Чего?
  Их внимание привлекли звуки в коридоре. Корбал Брош бросил железную голову, резкий лязг огласил комнату.
  Через миг явился Грошвод, за ним лорд Клыгрызуб.
  Хордило понял, что глаза хозяина приковал обезглавленный голем на разбитом полу. Лицо было непроницаемым.
  – Корбал, друг мой, – сказал Бошелен. – Полагаю, ты задолжал нашему хозяину извинения за испорченных големов.
  – Простите, – сказал Корбал. Мясистые губы были измазаны непонятными големовыми жидкостями, словно он только что облизал пальцы.
  – Э, да, – ответил Клыгрызуб. – Конечно, единственным их назначением было вселять страх в поселян. Как я понял, остается лишь один. Предвижу хлопотливую зиму. – Он сбросил черный плащ с плеч. – Я лорд Клыгрызуб Когт, Владетель Забытого Удела, Высший Заклинатель Потерянных Богов Илфура, Сенешаль Серых Искусств, Верховный Маг Старшего Телакана и последний живой член Лиги Вечных Союзников. – Он помедлил, закончив:
– А вы, полагаю, выжили после злосчастного крушения?
  – Именно, – подтвердил Бошелен. – Отличная крепость, сир, любой сквозняк будит ностальгию. Ребенком я обитал в похожем здании. Чувствую себя как дома.
  – Весьма рад, – натянуто улыбнулся Клыгрызуб. И повернулся к Грошводу. – Писец, позаботься, чтобы гостям приготовили лучшие комнаты. Кроме того, будешь присутствовать на ужине с полным запасом табличек, ибо я предвижу оживленную беседу.
  – Наш лакей, – заметил Бошелен, – сейчас оправляется от испытаний в таверне.
  – Сержант Хордило его заберет. Хотя уверяю, мой персонал обеспечит все ваши капризы.
  – В чем не сомневаюсь, сир. Но я особенно ценю мастера Риза.
  – Понимаю. А под какими титулами славны вы?
  – Титулы, обретенные нами за время странствий, – сказал Бошелен, – неуклюжи и намекают на недопонимание. Хватит имен. Я Бошелен, а мой спутник – Корбал Брош.
  – Благородной крови, полагаю?
  – Самой благородной, сир, самой. Но мы заехали слишком далеко...
  – В сопровождении неудач? – заметил Клыгрызуб, наконец показав гостям зубы в улыбке.
  Бошелен взмахнул длиннопалой рукой.
– Если прошлое гонится за нами, оно еще во многих лигах позади. Тогда как грядущее полно обещаний, и если нам суждено всего лишь переставлять ноги – пусть длится это вечно.
  Клыгрызуб нахмурился и не сразу ответил:
– Да, именно. Прошу, гости дорогие, не удалиться ли нам в комнату отдыха? Пламя пылает в очаге, нас ждет нагретое в соответствии с сезоном вино. Писец? Надеюсь, ты описал сей... судьбоносный миг?
  – В точности, милорд.
  – Превосходно!
  – Интересно, добрый сир, – встрял Бошелен, – велика ли кухня вашего замка?
  – Велика. А почему вы спросили?
  – Я же говорил: ностальгия. Именно в кухне я ютился в детстве и даже обучился искусству выпечки.
  – Выпечки? Как любопытно.
  – Было бы прелестно несколько позже свершить туда экскурсию.
  – Не вижу помех.
  Бошелен улыбнулся.
 
  – Что за бурду я пил? – спросил Эмансипор, ибо комната качалась, будто он еще стоял на палубе среди бурных волн. Стены кренились в тошнотворном ритме, пол вздымался и опадал.
  – Ром, – отвечала Феловиль. – Ты праздновал.
  – Я? Что же стряслось чтобы прызн... раздн... праз-но-вать?
   – Смерть лорда Клыгрызуба Когта, разумеется.
  – Он мертв?
  – Скоро будет.
  – Значит, заболел?
  Она скривилась:
– Слушай, не хочешь ли протрезветь? Ты выжрал еще полгоршка похлебки, и тоже не бесплатно.
  – Я вполне трезв. Это ты несешь чушь.
  – Они там, наверху. В крепости. Все трое, все наверху. Польется кровь, и кто останется? Ты говорил...
  – О, это. – Эмансипор шире расставил ноги, чтобы сохранять равновесие. Феловиль так и качалась перед ним.
  – Они его убьют, так?
  – Взмжно.
  Она улыбнулась.
– Как приятно слышать, милый. О да, и пришло время награды.
  – Мой день рождения, – сказал Эмансипор.
  – Неужели?
  – Должно быть. Празнования и награды... но откуда тебе знать про мой день? Я сам его не знаю, и даже месяц. – Он потряс головой. – Верно, ты спутала, и не удивляюсь – все путают. Или забывают. Есть еще ром? Я не согрелся.
  – Давай я тебя согрею, – подскочила Феловиль. – Вот, лапай. Нет, по одной в руку. Нет, ты промахнулся. Как тут можно промахнуться?
  – Спокойно не сидят, вот почему.
  – Знаешь, я их назвала.
  – Ты? Почему?
  – Ну, это секрет, хотя ты поймешь. Только ты. Один ты. Это был подарок, знаешь? От Ведьмы Хурл, что правила раньше...
  – И что с ней?
  – Никто не знает. Просто пропала ночью. Но какая разница, Манси. Вот что она дала мне. У нее была статуя, понял? Очень старая. Какая-то земляная богиня или как там. Из нее она и брала свои силы, всю свою магию. В общем, тот, кто вырезал статую, мог брать за модель меня, если ты понимаешь.
  – Думал, ты сказала – она старая. А ты насколько старше?
  Женщина скривилась.
– Нет, не я. Но могла бы быть. Особенно мои подружки – нет, не оглядывайся так, идиот. Титьки, что ты держишь. Вот у этой имя Пышка, она такая ровная и твердая. А это – Кривышка из–за... ладно.
  – Ты дала имена сисям?
  – Почему нет? Они мои подруги.
  – Вроде как... наперсницы?
  Глаза сузились.
– Ох, – сказала она, – такого мне в ум не приходило. Спасибо. Ну, отпусти их, чтобы я сняла платье и ты увидишь, что она с ними сделала. Сделала в точности как у статуи.
  – Думал, ты сказала – они уже были как у...
  – Почти как. А теперь совсем, Манси.
  Она вдруг повернулась спиной, будто вспомнив о скромности, зашевелила плечами, избавляясь от тяжелого грязного платья. А потом обернулась.
  У ее грудей не было сосков. На их месте были рты с мягкими, женственными, ярко напомаженными губками. Пока он пялился, оба послали ему поцелуи.
  – У них и зубы есть, – сказала Феловиль. – И язычки. Но говорить не могут, да и хорошо. Ну, я думаю, что хорошо. Смотри, сейчас я заставлю их облизнуться.
  Эмансипор повернулся, бросился в угол и что-то уронил.
  – Эй! – заорала позади Феловиль. – Это была половина лучшей моей похлебки!
 
  Шпилгит отклеился от стены.
– Она что-то завопила, – шепнул он. – А потом принялась его бранить. Что-то насчет она думала, он человек мира, не как всякий. А потом раздались шаги и кто-то попытался выбраться из комнаты.
  – Только ма ее заперла. Ему не выйти.
  Шпилгит нахмурился Фемале.
– Она так уже делала? Зачем так? Запирает мужчин в комнате? А почему они хотят уйти? Ну, я захотел бы – но я ведь и не пошел туда. А он пошел, так что знал что будет. Более или менее, да? Но клянусь, он хрипел или что-то вроде. Звучало как хрип – стой, она его душит или что? Она их убивает, Фемала? Твоя мать убивает людей пачками?
  – Откуда мне знать? – вопросила она с постели. Котоящер улегся ей на бедра и следил за Шпилгитом желтыми немигающими глазками. – Может, я и видела, как она зарывает тело. Или два. Но давно. Такое случалось. Но это же гостиница, люди в постелях, старики стараются уйти улыбаясь, все такое.
  – Она закапывала людей?
  – Ну, мертвых, конечно. Не как Якль.
  – Якль не был мертвым.
  – Нет, был.
  – Ни шанса. Петля плохо его придушила, факт, и наверняка убила часть мозгов, потому он всем и казался мертвецом. Но он не был, потому и вернулся. Боги подлые, не могу поверить во все ваши суеверия. Проклятые задворки. Нет, вы с ним дурно обращались, так? Как со ссыльным.
  Фемала заморгала.
– Задворки? Ты назвал Спендругль, родной мой город, задворками? Тогда кто я такая? Задворница? Так ты на меня смотришь, господин Большой Вонючий Город?
  Шпилгит поспешил к ней, но в последний миг отпрянул перед шипящим, вздыбившим чешую Алым.
– Дорогая, вовсе нет. В каждой куче навоза есть сокрытая жемчужина, и это ты. Ну, если бы я не считал тебя милой и желанной, зачем предлагал бы побег? И, – продолжал он, пытаясь приблизиться, но Алый был уже на лапах, выгнул спину дугой и прижал уши, разинув пасть, – не думай ты, что тут задворки, не старалась бы убежать. Верно?
  – Кто сказал, что я хочу отсюда убежать?
  – Ты сама! Не помнишь, сладкая моя?
  – Это ты хотел меня украсть, а я слушала и всё, и ты меня убедил. Но может, мне здесь по душе, и когда ма позволит работать с остальными девочками, я...
  – Не позволит, Фемала, – заверил Шпилгит, выискивая взглядом какое-нибудь оружие против кота. – В том и дело. Никогда она тебе не позволит. Сделает тебя девственницей, старой девой на всю жизнь. Сама ведь знаешь. – Найдя бронзовый подсвечник на столике, он подхватил его.
  – Но ты же сказал, что не позволишь мне иметь много мужчин в городе, так зачем куда-то ехать? Кончишь как ма, запрешь меня в каком-то погребе! Ну почему вы такие?!
  Он подскочил, воздевая подсвечник.
– Так вот чего ты хочешь? Чтобы я сдавал тебя на ночь ради горсти деньжат?
  – Ох, ты согласен? Да, да! А зачем тебе этот подсвечник? – Она прижалась к постели. – Сколько тел зарыл ты под налоговой конторой, вот о чем теперь гадаю!
  – Не глупи. Мы, сборщики, мечтаем, чтобы люди жили вечно. Становились старше и старше, чтобы мы отнимали у них последние гроши.
  – Положи это!
  – О, кое-что я положу. Рассчитывай. – Он замахнулся.
  Алый прыгнул ему в лицо.
  Он ударил со всей мочи.
 
  Эмансипор Риз беспомощно царапал запертую дверь. Сзади Феловиль зашлась в нутряном хохоте.
– Зря, Манси, мы тебя получили на всю ночь, и сказав, что покрою тело твое поцелуями, я не лукавила. Верно ведь? Поцелуи, укусы и засосы, и...
  – Открой проклятую дверь! – зарычал Эмансипор, разворачиваясь и хватая меч.
  Но Феловиль подняла руку.
– Ш-ш-ш! Слушай! Голоса в каморке дочери! Голоса! Боги подлые, это Шпилгит! – Она схватила платье с пола, принялась напяливать. – Так, он уже покойник. Все счета подниму. Не платишь – не выезжаешь. Всегда так. Не заплатил – пожалуй на задний двор!
  Эмансипор посторонился. Феловиль вытащила ключ откуда-то из- под платья. Моряк поднял меч.
– Отлично, открывай. Пока тут дела не пошли худо.
  – Худо? – гаркнула она. – Сейчас ты увидишь худо, Манси, и все худое, что уже видел в жалкой безопасной жизни, покажется... – Она отперла дверь.
  Оба вздрогнули, услышав увесистое шлепанье о стену. Сбитая штукатурка упала на кровать Феловили.
  Что-то пробило стену под потолком. Когда осела пыль, Эмансипор разглядел голову котоящера – кровь из носа, глаза моргают не в такт. Казалось, кот им подмигивает.
  Пока Феловиль стояла, пялясь на кошачью голову, Эмансипор сумел протолкнуться мимо нее – и в коридор. Не оглядываясь, помчался по ступеням. Сзади ревела Феловиль и еще кто-то. Эмапсипор свернул вниз, а за спиной нарастал стук чужих шагов. Моряк оглянулся. Всего лишь Шпилгит, за ним топочет Феловиль.
  На нижнем этаже Эмансипор пробежал мимо барной стойки к двери.
  Распахнувшейся, явив Хордило с наставленным на Эмансипора пальцем.
– Ты! – сказал он.
 
  Вуффайн трудился с лопатой, презрев и леденящий холод, и полузамерзший песок, и вонь мочи. Он уже вырыл приличную яму и начал гадать, не подводит ли память. Но тут лопата ударилась обо что-то твердое. Удвоив усилия, он выкопал предмет, поднял наверх покрытого выбоинами и вполне уместными пятнами каменного идола. Закряхтел, переваливая через край ямы, и положил, чтобы осмотреть подробнее.
  Несколько лет назад он зарыл изделие под отхожей ямой, но следы зубила уже выглядели столетними. Весной, после улучшения погоды, он сможет загрузить ее в телегу и отвезти в селение. Этот куда лучше прежнего образца, а разве не заплатила Ведьма Хурл за первый целым кошелем серебра? Ясное дело, Клыгрызуб от счастья упадет на колени, поклоняясь идолу Древних Времен.
  Творчество всегда несет элемент спонтанности: не сруби он последним ударом сосок на груди, не пришлось бы его переделывать в рот; а потом он переделал и второй сосок, изобретая новую богиню земли, секса, молока и чего угодно. На этот раз он усилил тему, добавив третий рот намного ниже.
  С пляжа донеслись новые голоса. Он выкарабкался из вонючей ямы, стряхнул песок с ладоней.
  Шлюпка вернулась, трое вылезли и бежали по тропе; тот, что в бинтах, уже заметно отставал.
  Вуффайн ждал их, подобрав лопату.
  – В разум пришли, да? Не удивительно. Новый шквал близок...
  Однако троица просто пронеслась мимо, хрипя, бормоча и стеная. Вуффайн выпучил глаза, нахмурился.
– Теплая похлебка! – Никакого эффекта. Он пожал плечами, положил лопату и занялся идолом. Статуя погрузится в воду, пропитываясь солью и источаясь ударами волн день и ночь – целые месяцы.
  Вуффайн был на полпути, когда увидел другую быстро плывущую лодку.
 
  Пыхтящий от боли Шпилгит вывалился на улицу. Не споткнись Феловиль в последний момент, нож угодил бы в голову, не в правую икру... Он содрогнулся, завидев свою контору. Лишь чудак идет в сборщики налогов, и последние месяцы привели Шпилгита к мысли, что он создан для чего-то другого.
  Он вспоминал жизнь в Элине, изучение основ профессии. Сбор налогов в городе пиратов – смелая идея, сомнений нет, а исполнение ее стало опасным занятием. Все они упражнялись с оружием, изучали способы обнаружения ядов, а кое-кто из товарищей по-настоящему погрузился в серые искусства. В определенный день года, день сдачи налогов, нельзя было верить даже телохранителям, выделенным Анклавом для каждого сборщика. В прошлом году Гильдия потеряла шестьдесят процентов состава, и немало сундучков со сборами пропали среди хаоса.
  Он-то считал, что пост в самом отдаленном городишке станет блаженным избавлением от Дня Крови и Налогов. Шпилгит не проявил талантов, достаточных для долгой и удачной жизни в Элине. Не был достаточно хладнокровным. Не имел в душе  такой жестокости, при помощи которой сборщики легко и бездумно находят аргументы для наглых похищений, угроз и вымогательств, необходимых для успешного ведения дел. А он? Он так охотно верил слезливым историям про ужасные личные трагедии, внезапные пожары, загадочные кражи и пропавшие клады. Рыдал, едва завидев калеку с костылем, свору сопливых недоносков у пропахшей вином и кислым молоком материнской юбки, сочувствовал богачу, клянущемуся, будто в кошеле его нет ни гроша.
  Что хуже всего: он верил, что собранные налоги идут на достойные дела, на заботу правительства, на закон и порядок... тогда как почти все забивалось в походные сундуки наглых аристократов, усердствующих лишь в грабежах.
  Да, путешествие через бесплодные пустоши, на границы сомнительного государства многое ему открыло – и о себе, и обо всем мире. Убийства Феловили останутся неотомщенными. Она слишком полезна Спендруглю. Это он, Шпилгит, здесь не нужен.
  Пнув дверь, он ввалился внутрь и побрел к единственному креслу. Угли в очаге еще пыхали жаром, и он подбросил новых дров. "Но так было до сего дня. Я уже не тот человек. Не слабак. Я готов на убийство. Вернусь в Элин с тупой коровой на привязи и... и продам ее, не ощутив единого укора, да и она будет только рада.
  Я стану настоящим сборщиком. С железом в очах, губы тоньше лезвия кинжала, прямые и вовсе не умеющие изображать искреннюю улыбку. О нет, если такой рот кривится, то лишь в радостном предвкушении злодейства.
  Зло. Вот оно сочится от моих дел, вот оно пятнает всё клеймами несправедливости. Зло. Запашок сладкой лжи и горькой правды. Закон в наших загребущих руках. Мы знаем как его обойти, все тропинки, и не платим медного гроша, а вот вы, вы – да!"
  Он пытался обернуть раненую ногу тряпкой, ругал замерзшие пальцы. Ну, хотя бы кота убил – утешал он себя. Тот не мог выжить, пусть тело еще дергалось, лапы впились в стену, растопырились, стараясь вырвать голову, хвост изгибался как древесная кора в очаге. Ох, кого он дурит? Проклятая тварь еще жива!
   "И если дороги разбиты и стража голодает без привычных взяток; если люди живут на улицах и продают детей, чтобы свести концы с концами; если судьи куплены чохом, а тюремщики носят золотые кольца, и всё, что давалось бесплатно, нынче стоит денег... что ж, так оно и есть, и по какую сторону хотел бы я встать?"
  Теперь он понимает. Видит всё с предельной ясностью. Мир рушится. Но он ведь всегда рушится. Если это понять, злодеяния каждого момента – всего бесконечного царства Сейчас – обретают полнейший смысл. Пора присоединиться к остальным, к раздутым от жадности дельцам, и седлать злодейское настоящее, и к Худу будущее, как и прошлое. Так или иначе, Повелитель Смерти ждет всех.
  Дверь заскрипела. Шпилгит взвыл, хватая нож.
  – Это же я, – засунул внутрь голову Якль.
  – Боги подлые!
  – Можно присоединиться? У меня есть вино.
  Шпилгит махнул рукой, позволяя.
 – Давай, и дверь закрой. Забавно, что ты пришел. Мне подумалось: мы с тобой похожи.
  – Ага, оба мертвецы.
  Шпилгит вздохнул и потер лицо.
– Если останемся в Спендругле на всю зиму – точно будем.
  – Ну, я мог бы. Пока не замерзну. Тогда Хордило сожжет меня на костре. Я видел его глаза, когда он говорил это. Только Феловиль ко мне добра – потому я и здесь.
  – О чем ты?
  – Ну, все прощено. И если тебе не достаточно, Феловиль решила стереть твою табличку. И комнату оставляет.
  Шпилгит мрачно смотрел на Якля.
– Тебе должно быть стыдно.
  – Мертвые стыда не имеют, Шпилгит. То есть признаюсь, я дрожу, но только из-за холода.
  – Она действительно ждет меня назад в "Пяту"? С тобой рука об руку?
  – Ну, трудно сказать, признаюсь. Она была не в себе. А бедная Фемала расстроена тем, что ты с ней сотворил.
  – Я ничего не сотворил! На меня напал кот и я защищался!
  – Потом он напал на Феловиль, едва оторвал голову от стены. Потом проклятая тварь напала почти на всех – на гостей и на половину девочек. Ну, в доме был хаос. Все в руинах. И два пса мертвы, глотки порваны. Кстати, меня это сильнее всего разозлило.
  Шпилгит облизнул губы и наставил на Якля палец.
– Разве я не предупреждал? А? Котоящеров не приручить! Они злобные, хитрые, гнусного нрава и воняют как гнилая змеиная кожа.
  – Ну, я запаха не уловил.
  – Убили его?
  – Нет, сбежал, но Феловиль клянется, что насадит его на вертел, если попробует вернуться. Тут Фемала опять в слезы. Девочки разбежались, особенно когда гости начали требовать деньги назад, и компенсации за раны, все такое.
  – А чем занимался Хордило?
  – Ушел, повел лакея в замок. Сказал, что никогда не видел подобного со дня смерти жены. Только он никогда не был женат.
  – Мне наука, – буркнул Шпилгит, потянулся и поглядел в окошко сквозь ледяные наплывы. – Но если я вернусь, она меня убьет.
  – Хотя бы настроение улучшит.
  – Вот доказательство, что люди думают лишь о себе! Вот почему они не любят сборщиков. Едва кто-то что-то попросит у тебя, ты делаешь дикие глаза и бормочешь о грабеже, насилии и коррупции и так далее. Прижми любого и любую, и все будут издавать одинаковые звуки, пищать и стенать, плакаться и молить. Скорее кровь отдадут, чем деньги!
  – Прости, Шпилгит, но ты о чем? Меня не тебе доить, верно? Я же мертвый.
  – Ты не мертвый!
  – Слова настоящего сборщика налогов.
  – Думаешь, я не знаю этой чепухи? Изображаешь смерть, чтобы не платить? Считаешь всех идиотами?
  – Я не изображаю, меня повесили. Ты сам видел. Повесили до смерти. Но я вернулся, может, чтобы досаждать тебе.
  – Мне?
  – Как думаешь, Шпилгит, сколько на тебе повисло проклятий? Сколько демонов ждут твоей смерти? Сколько уготовано тебе адских миров и ванн с кислотой? Мучения, причиненные смертным, отольются тысячекратно в день у Худовых врат.
  – Чушь. Мы продаем вам это дерьмо и уходим наслаждаться. "Ох, как я боюсь последнего дня!" Полное кошачье дерьмо, Якль. Как думал, кто изобрел религию? Сборщики налогов!
  – А я думал, религию придумала деспотичная иерархия, одержимая жаждой власти и контроля, дабы оправдать доминирование элиты над порабощенным народом.
  – Те же самые люди, Якль.
  – Не замечал, чтобы ты властвовал над кем-то из нас.
  – Потому что противишься моему авторитету. И в этом виноват лорд Клыгрызуб Когт.
  – Феловиль говорит, хозяева того лакея пошли его убивать.
  Шпилгит подался вперед.
– Неужели? Дай дрова, чтоб тебя. Согреемся. Рассказывай!
 
  Подлянка и Биск Вит трудились на веслах, Червячник же сидел на носу, прищуренными глазами изучая пляж.
– Чистильщик, скажу я вам, – хрипло пробурчал он. – Не опасен. А вон их лодка на берегу.
  Будет разговор. Будет ответ, даже если Червячнику придется распороть им брюха и вытянуть кишки. И, всего важнее, будет расплата. Он яростно подергал густую бороду, потрогал кончиками пальцев красные круги на щеках. Пришлось снова их срезать (как всегда, неприятная работенка, и от всех сразу не избавишься). Проклятые червяки знали, когда на них нападут, и панически откладывали яйца; вскоре на лице и шее появятся новые круги. Они стали частью жизни, как стрижка волос и стирка подштанников. Раз в месяц, каждый месяц, насколько он себя помнит.
  Но вернув похищенную добычу, он сможет купить целителя. Мастера Дэнула, который заберет деньги и вытравит червяков. Можно будет имя сменить. Деньги могут оплатить все, однажды он снова станет красавцем.
  – Почти! – крикнул он через плечо. Чистильщик подтащил большой камень и оставил среди плещущихся волн. Теперь он поспешно вернулся, поджидая их, овчинный плащ развевался по ветру. – Старикан. Раньше был здоровяком, но уже десяток лет не опасен. Хотя глаз с него не сводите. Мы слишком близко, чтоб все пошло наперекосяк.
  Они преследовали "Солнечный Локон" с гавани Толля. Тонули в броске веревки от кормы и видели приятелей, Птичу Крап, Дыха Губба и Хека Урса. А те пялились с борта и ничего не делали, только смотрели на тонущих.
   "Но мы ведь не утонули? Нет, нас так легко не утопишь. Вместе мы крали сокровища Певунов, Сатер составила план – но нас предали и сейчас мы хотим свою долю и черт меня дери, но мы ее получим".
  Он глянул влево, рассматривая остатки "Локона". Не только их компания преследовала обреченное, проклятое судно. Случилась стычка с Певунами, но буря разогнала их; если улыбнутся боги, все Певуны пойдут в черный мир ила и костей, на тысячу саженей вниз. Так или нет, но никто не видел поганых ублюдков с начала бури.
   Шлюпка грузно врезалась в песок, заставив их подпрыгнуть.
  Подлянка встала, откинув льняные волосы, выгнулась. Поглядела на чистильщика. И фыркнула:
– Милая шапка. Хочу такую шапку.
  – Позже, – сказал Биск Вит, уже шагавший по колено в воде.
  Червячник побрел следом.
  Биск шагал к чистильщику, вытягивая двуручный меч.
  – Мужчина попятился.
– Умоляю! Я ничего не сделал!
  – Дело простое, – пояснил Биск. – Такое простое, что ты можешь и уцелеть. Птича Крап, Дых Губб и Хек Урс. Где они?
  – А. – Чистильщик указал на тропу, пропадавшую за хижиной среди обрывов берега. – Думаю, уже в селении. Спендругль, что в устье Блеклы, под Гаддовой крепостью. Греются, наверно, в "Королевской Пяте" или где-то на Верхней улице.
  Биск вложил меч, обернулся к товарищам.
– Мы снова на суше, теперь я снова капрал. Отдаю приказы, понятно?
  Червячник оглядел спутников. Биск ростом был не выше клинка, однако сложением походил на скальную обезьяну. И лицом тоже. Эти глазки в глубоких, опухших орбитах напоминали цветом стертые ногти похороненного заживо. Улыбаясь (к счастью, редко), он показывал прочные, острые, ставшие синими от листьев урлита зубы. За жизнь он убил тридцать одного мужика, семь баб и ребенка. Ребенок плюнул ему на башмак, засмеялся и сказал: "Не тронешь! Это закон!"
  Биск не по своей охоте пошел на службу... как и все они. Тогда Толль и большая часть Стратема ждали вторжения. Но Багряная Гвардия высадилась, только чтобы убраться назад. Вот тогда Певуны решили заграбастать всю власть, и жизнь пошла невеселая.
  Но всё это позади.
  – Ладно, сир. – Подлянка пожала плечами с той легкой грацией, с которой готовилась ударить кого-нибудь ножом в спину. Удивительно, как они еще не порезали друг друга. Но дело ведь понятное. Сначала вернуть добычу, потом пусть блещут клинки. Но не раньше.
  – Идем. – Биск ткнул пальцем в чистильщика. – Хороший ответ. Живи.
  – Спасибо, люди добрые! Всех вам благ!
  Трое бывших стражников из города Толль двинулись по тропе.
 
  Вуффайн Гэгс увидел, что троица миновала хижину, не разграбив ее. И вздохнул.
– Могло обернуться куда хуже, это верно. – Оглядел длинную шлюпку в прибое и поспешил схватить носовой линь. Шторм возвращался, как шлюха, обнаружившая деревянный грош, и ему хотелось решить дела и засесть в лачуге, в тепле и неге, пока бушуют фурии. Лодка немалого стоит, а трое глупцов вряд ли вернутся.
  Однако позаботиться следовало не только о лодке. Нет, до ночи у него еще много дел.
  Тихо насвистывая, он обвязался линем и налег грудью. Шлюпка на дюжину человек – тяжелая бестия, а эта еще и слажена на совесть. В лучшие годы ему не составило бы труда вытянуть ее на пляж. Сейчас же пришлось глубоко зарыться ногами в песок и тащить изо всех сил.
  Возраст, словно демон, проник в самые кости, наслал слабость и хрупкость. Украл мышцы, силу, быстроту разума. Жалкая награда за выживание, если подумать. Вот доказательство, что жизнь – игра для дураков.
  Может, был где-то бог, решивший, что жизнь – штука стоящая, и сделавший ее реальной. Дул на искры, пока не остались одни угольки, сел и подумал: "Стоящая штука, верно? Сделаем- ка еще, побольше!" Но ведь искра мужчины или женщины не должна быть лишь искоркой в темноте.
  Он шагал, шлюпка за спиной рывок за рывком покидала волны.
  Мышцы помнят лучшие, молодые дни, а если кости жалуются – пусть, и если поутру его охватит ломота... ну, он проклянет наступивший день.
  Трудясь спиной к морю, Вуффайн не увидел, как на южном горизонте показался парус, алый как кровь.
 
  – Управление бросает вызовы, – произнес Бошелен, поднося к свечам вино в хрустальном бокале, – и налагает на нас великие труды, кои мало кто из простецов способен уразуметь. Вы согласны, сир?
  – Сам так говорил множество раз, – ответил Клыгрызуб, оглядываясь на Грошвода. – Как ты отметил в "Томе Тирании", писец. Видели, Бошелен, как он записывает каждое мое слово? Я составляю книгу, понимаете ли, сочинение из множества частей, и нынче, этой ночью, вы самолично вошли в историю моего возвышения.
  – Как остроумно, сир. – Бошелен поднял кубок для тоста.
  – Если ваш компаньон соблаговолит заговорить, тоже достигнет бессмертия на пергаменте моих подвигов... Грошвод, отметь! "Пергамент подвигов!" Мой дар – броские фразы, видите ли, и я неуклонно предоставляю их потомкам. "Предоставляю их потомкам!" Запиши, писец!
  – Увы, – вздохнул Бошелен, – таланты Корбала Броша из иной области, за столом он славится лишь скромностью и явным расположением к изысканным блюдам. Не так ли, друг мой?
  Корбал Брош поднял взгляд над тарелкой. Облизал сальные губы.
– Тела, что я оставил снаружи, должны уже были замерзнуть. Как думаешь, Бошелен?
  – Думаю, должны.
  Корбал хмыкнул и вернулся к еде.
  Клыгрызуб махнул рукой и слуга наполнил его бокал.
– Всегда удивлялся, – заявил он, – почему простой народ смотрит на труп с ужасом и отвращением. Признаюсь, лично я нахожу в безжизненной позе некую выразительность.
  – Необычайное воззрение, да.
  – Точно. Плоть в самых своих безыскусных выражениях.
  – Превосходя мирское, она сама становится искусством. Стоит лишь верно оценить потенциал...
  – Потенциал, верно. – Клыгрызуб нахмурился. – О каком это вы потенциале, Бошелен?
  – Ну, возьмем тела, что вы повесили на крепостной стене. Разве они не символичны? Иначе зачем их выставлять? Трупы – лучший символ авторитета, уверяю вас. Доказательство власти над жизнью и смертью, когда любой вызов лишен смысла, а сопротивление становится бесполезным прыжком в яму для сожжения неудачников.
  Пока длилась речь, Клыгрызуб махал руками перед лицом писца, так что Грошводу приходилось отстраняться изо всех сил.
  – Труп, друг мой, – вещал Бошелен, – есть откровенная истина власти. Никакой маскировки, все покровы сорваны. Да, труп существует при всех формах правления. Он может лежать под мягким бархатом или сидеть в золотой оправе, или висеть на усыпанных алмазами мечах – оставаясь весьма острым, хотя молчаливым, ответом на все нелепые крики о равенстве, столь свойственные нарушителям спокойствия. – Бошелен прервался, чтобы отпить вина. – Труп может быть другом лишь для властителя. Словно сожитель, холодный любовник, костяное знамя, престол из плотской глины. – Он воздел бокал. – Тост за трупы, друзья?
  С дальнего конца стола донеслось рыганье Эмансипора.
– Да, хозяин, за это стоит выпить. Отлично.
  Клыгрызуб замер, едва поднеся бокал к устам, и воззрился на Эмансипора.
– Благой Бошелен, вы дозволяете лакею столь грубо прерывать господ?
  – Я его разбаловал, сознаюсь. Но должен сказать, что мастер Риз своего рода эксперт. В среде моряков известен как Манси Неудачник за беды, постигавшие его в морских приключениях. Не так ли, мастер Риз?
  – Точно так, хозяин. Я и море, мы плохие любовники. Хотелось бы еще этого винца, если позволите.
  – Но, – продолжал Бошелен, – вы кажетесь вышедшим за рамки, мастер Риз. Продрогли на холоде?
  – Продрог? Да, хозяин, до белых корней грубой моей души, но чего не исцелит добрый глоток? Лорд Клыгрызуб, благодарю вас за эскорт. Сомневаюсь, что иначе сумел бы выжить.
  – Проблемы в селении? – заинтересовался Бошелен.
  – Кое-какие, хозяин, но я уже не там, сами видите.
  – Дорогой мастер Риз, – сказал Клыгрызуб, – извиняюсь, если вас некоторым образом негостеприимно встретили в Спендругле.
  – Милорд, иных вещей мужчине видеть не следует, а если увидел... ну, словно потерял целые десятилетия будущей жизни. От такого дрожь прохватывает до костей, как в тени самого Худа, и человек бредет как придавленный. Итак, благодарю вас за горячее пламя и полное брюхо, и за это вино.
  – Отлично сказано, – кивнул Бошелен.
  Клыгрызуб, явно ублаженный, улыбнулся.
  Эмансипор расслабился, ибо разговор за той стороной стола снова свернул к тирании и так далее. Против воли вспомнил – содрогнувшись – о виденном в спальне Феловили. Эти рты и губы... они, должно быть, от других людей. Срезаны и пришиты. Но ведь он видел зубы и языки. Нет, что-то тут не так.
  Он вытащил трубку и набил ржавым листом. И принялся сквозь клубы дыма изучать писца Грошвода. Скребет и пишет, одна восковая табличка за другой – содержание, должно быть, превращается в пергамент подвигов хозяина. Жизнь, запертая в письменах... это пугает, а жизнь во власти маньяка, наверное, вовсе лишена великих свершений. Ну, Эмансипор рад, что не оказался на месте Грошвода.
  Нет, его жизнь явно лучше. Служит маньяку и его столь же безумному компаньону. Хмурый Эмансипор ухватился за ближайший графин. "Вот отчего все не так. Безумцы правят. Кто решил, что это отличная идея? Боги, думаю, но тогда они безумнее всех. Мы живем под жилистой пятой сумасшествия, вот так. Удивляться ли, что пьем и еще хуже?"
  За тем концом стола улыбались безумцы. Даже Корбал Брош.
   "Думаю, мне хочется убить хоть кого".
  – ... необыкновеннейший принцип, – разглагольствовал его хозяин. – Вы непременно вешаете любого странника, сир, посетившего ваши владения?
  – По большей части, – отвечал Клыгрызуб. – Но, разумеется, делаю исключения. Вот вы присутствуете у меня как гости.
  – Ну, сир, – чуть склонил голову Бошелен, – вы лукавите.
  – Извините, что?
  Не прекращая улыбаться, Корбал Брош сказал:
– Ты отравил пищу.
  – Желтый паральт, – кивнул Бошелен. – К счастью, мы с Корбалом давно привыкли именно к этому яду.
  Эмансипор поперхнулся вином. Вскочил, хватаясь за голову.
– Я отравлен?
  – Спокойнее, – сказал Бошелен. – Уже несколько месяцев я добавляю в ваш ржавый лист разнообразные яды, мастер Риз. Вы вполне здоровы, насколько свойственно человеку, ежедневно выкуривающему всякую отраву.
  Эмансипор плюхнулся на стул.
– Ох. Ладно, все хорошо. – Он налег на трубку, сверкая глазами на Клыгрызуба.
  Лорд сидел совершенно прямо. Он осторожно опустил бокал.
– Уверяю вас, я ничего не ведал. Нужно поговорить с поварами...
  – Совершенно верно, – поднялся Бошелен. – Но, надеюсь, прежде мне будет позволено посетить вашу чудесную кухню. Все еще желаю заняться выпечкой, как вы обещали. Уверяю, сыпать яд в дело рук своих не стану и готов буду доказать это при первой возможности, отведав любой кусочек изысканных печений по вашему выбору. – Он потер руки, широко улыбаясь. – Ах, хочу снова стать ребенком!
  – Увы. – На лице Клыгрызуба повисли капли пота. – Сожалею, что между нами пролегла трещина недоверия.
  – Да ладно, сир. Все забыто, уверяю. Верно, Корбал?
  – Что?
  – Яд.
  – Что яд? Хочу посмотреть на тела. – Он помедлил и понюхал воздух. – Здесь жила ведьма.
  Клыгрызуб моргнул.
– Да, верно, некое время назад. Звали ее Ведьма Хурл. Как удивительно, Корбал, вы способны унюхать некую эссенцию давних аур.
  – Чего?
  – Ну, вы ее чуете.
  – Кого? Бошелен, на печеньях будет глазурь?
  – Конечно, друг мой.
  – Хорошо. Люблю глазурь.
  Вскоре неуверенный в себе лорд Клыгрызуб уже вел Бошелена на кухню, а Корбал Брош натянул толстый плащ и двинулся к воротам, так же улыбаясь.
  Эмансипор налил еще вина и поглядел на писца.
– Грошвод, верно?
  Бедняга потирал уставшую от писания руку. Взгляд был настороженным.
– Ваши господа – кто они, во имя Худа?
  – Искатели приключений, полагаю, можно так назвать. Конечно, зовут их и по-иному, но это не мое дело. Мне платят, я жив, а жизнь могла бы быть гораздо хуже.
  Писец вдруг ударил рукой по столу.
– В точности мои мысли! Мы делаем что приходится, верно?
  – Да уж. Нелегко бывает, но мы ведь не жалуемся?
  – Да, друг, да!
  – Садись ко мне, а? Вот еще вино. Надеюсь, оно не отравлено.
  – Нет, что ты! Это было бы лишней тратой яда. Да, я сяду к тебе, друг. Почему нет? Пусть пекут, чего хотят.
  – Да, пекут. Хозяин действительно любит выпечку.
  Грошвод шмыгнул и покачал головой.
– А мне это кажется странным.
   "О, друг, мы с тобой похожи".
– Он полон сюрпризов, мой Бошелен.
  – Клыгрызуб четвертует повара, ты понимаешь?
  – За отравление или за то, что не сумел отравить?
  Грошвод лишь ухмыльнулся.
  Эмансипор нашел еще бокал и налил писцу. Поднял свой:
– За скромных слуг.
  – Отлично! Да! За скромных слуг!
  – Беспомощных и бестолковых.
  Они выпили.
 
  Смутное шевеление за ледяным окном привлекло Шпилгита, он придвинулся ближе.
  – Еще гости? – спросил Якль Восставший, переваливая вес с одной ноги на другую. Живот его был теплым на ощупь, однако обращенный к кривой двери тыл обдавал холодом. Шпилгит не отвечал. – Мы в одной лодке, друг. Короче говоря, оба желаем убраться из Спендругля. Да, уверяю тебя, зима в этих краях суровая. Но один из фургонов Возчика, пара хороших волов, куча еды, рома и мехов, и мы за неделю доберемся до прибрежного города, или поедем на север, хотя дороги там будут ужасные и погода...
  – Для объявившего себя мертвым, Якль, ты слишком много болтаешь.
  – Что тебя так там восхищает?
  – Три чужака.
  – Вернулись? Из крепости? Ну...
  – Не они, дурак. Три других чужака. У одного вся голова замотана, он хромает. Еще женщина, полуголая. От ее голой половины я глаз отвести не могу.
  Якль развернулся и отворил дверь. Выглянул.
– Чайка ей титьку пометила.
  – Родимое пятно, идиот.
  – Слишком белое.
  – Чаек нет, Якль. Слишком холодно. Нет, это недостаток пигмента. Видел такое прежде, но не тут... то есть не на титьке.
  Чужаки остановились у дверей "Королевской Пяты". О чем-то поспорили на неведомом языке и вошли внутрь.
  – Интересно, Хордило их арестует?
  Шпилгит сел в кресло и протер глаза, вздыхая.
– Может, голем понадобится. Они с оружием.
  Якль затворил дверь, насколько это возможно, и снова повернулся к сборщику.
– Можем купить фургон и вола, и припасы на троих, Шпилгит, если хочешь забрать Фемалу. Можем прямо утром уехать.
  – О, и чем заплатим? Возчик не дурак и в кредит не поверит.
  Якль улыбнулся.
– Не найдется ли пары лопат?
  – Ох, только не надо чепухи о зарытом кладе.
  – Я не готов был ехать один, не при таком холоде. Но теперь... ну, с тобой, Шпилгит, пока Феловиль планирует убить тебя сотней разных способов. Выбрать не может, только потому не действует. А Фемала... слышал бы ты ее разговор с мамашей. Такое говорили... Таких слов назад не берут. Если хочешь ее, друг, самое время.
  – Друг? Ты мне не друг.
  – Тогда партнер.
  – Не партнерствую с тем, кто объявляет себя мертвецом.
  – А почему? Понял, тут нарушение налоговых законов!
  Шпилгит смотрел на Якля. Наконец покачал головой.
– Лопаты. Чудно, их мы найдем. Выроем твое сокровище, схватим Фемалу и обогатим возчика, и удерем отсюда. Каков план! Совершенно гениальный.
  – Гений не нужен, – отвечал Якль. – Дело само в руки идет, я ж говорю.
  Шпилгит встал и подобрал свой простой плащ.
– Ты никогда не казался мне богачом, Якль.
  – Не выпало шанса, Шпилгит. Ну, где возьмем лопаты?
  – У могильщика. Предложим выкопать могилы для чужаков, и задешево.
  Якль заколебался.
– Не люблю его.
  – А надо бы. Надо бы благословлять пьяного дурня и день и ночь.
  – Мы с ним не разговариваем, вот я о чем.
  Шпилгит выпучил глаза.
– Хорошо, я возьму лопаты.
  – Спасибо. От всего сердца. Я буду ждать здесь.
  – Если заставишь напрасно потратить время, Якль...
  – Нет. Увидишь.
  Когда Шпилгит ушел, Якль переместился к столу и сел. На миг вообразил себя сборщиком налогов, гордым своими полномочиями, наводящим страх и трепет на всех негодяев. Позволил сцене задержаться в голове и вздохнул.
– Нет, лучше уж быть мертвым.
 
  Хордило хотелось блевать от необходимости водить в крепость всяких дураков. Честно говоря, его тошнило от всего. Обязанности, кровь на руках, бессмысленное повторение дня за днем до последнего дня жизни, который наверняка будет похож на все дни прошедшие.
  Почти все мужчины мечтают об одном и том же: теплое тело снизу, ответное животное кряхтение, иногда доверительный разговор, привычное общество и чистые полы. Но немногие понимают, что женщина хочет того же, и что пес может заменить мужчину.
  Женщины – наказание, не сомневайтесь. Итак, Хордило выучился обуздывать мечты, как мужчина, вышколенный годами горестей, чье блаженное незнание было ужасающе сокрушено в один роковой день, и мир перевернулся в голове, и послал насмешливый поцелуй. Нужно было избегать ловушек, уготованных достойному мужчине в достойной жизни, но не так-то это легко!
  Он сидел, набычившись, за столом, не внимая жалобным стонам слишком пьяных и медлительных завсегдатаев, которых поцарапал котоящер Алый. Изучал троих гостей у бара.
   "Ну, такая баба мне подошла бы. Не стесняется голизны, видите, и задницу мне показывает вовсе не случайно, ведь я единственный приличный на вид мужчина и она меня видела. Слишком ловкая, чтобы быть холодной. Да, такая сможет отморозить зайца, попавшего в капкан среди глубокого снега. Он у нее запрыгал бы... хотя недолго".
  Впрочем, он должен ее арестовать. Вместе с двумя спутниками. И повесить до смерти. Что за лорд составил закон, что быть иноземцем вне закона? Смертная казнь за незнакомое лицо – это кажется слишком суровым, за что тут карать?
  Трое беседовали с Феловилью, но та едва слушала, прижимая мокрую тряпицу к следам когтей на правой щеке. Наконец она раздраженно указала на Хордило, трое чужаков обернулись.
  Забинтованный похромал к нему.
– Ты! Ты фзял их туды? В крепь? Они тепей там гофти?
  Хордило сверкнул глазами на других.
– Выбрали переговорщиком вот этого?
  Женщина оскалилась:
– Бошелен и Корбал Брош, и Манси Неудачник. Они ведь все в крепости?
  – Да, и можете присоединиться.
  – Офень мило ш твоей штороны, – улыбнулся и закивал забинтованный.
  – Просто идите по тропе и стучите в дверь, – махнул рукой Хордило. Потом указал на женщину.
– Но не ты.
  – Почему не я?
  – Тебя буду допрашивать.
  – О чем?
  – Здесь я задаю вопросы. Ну, иди и садись. А вы двое идите туда, в крепость. Уверен, вам готовят отличное угощение.
  – А она? – кивнул на женщину третий пришелец.
  – Скоро и ее пошлю.
  – Идите, – сказала женщина. – Он тут закон.
  – Я храню закон, – поправил Хордило. – Закон лорда Клыгрызуба.
  – Лорда как его?
  – Клыгрызуба. Думаешь, это смешно? Иди и скажи ему самому.
  Когда мужчины допили эль и вышли, женщина села напротив Хордило, прихватив кружку. Посмотрела прямо в глаза, тем взором, который он знал слишком хорошо.
  – Вот, значит, что ты думаешь, – прорычал он.
  – Почему бы нет? – взвилась она, с силой опуская кружку на бедро выставленной ноги – голой и бледной, со столь изящными линиями плоти у ножки стула, что от одного вида Хордило захотелось встать на четвереньки и забраться под ее бедро, только чтобы ощутить тяжесть на затылке. Он заерзал, пот потек всюду под одеждой.
  – Не люблю, когда женщины так думают, – сказал он.
  Взлетела бровь.
– Не будь у тебя такой вид, женщины думали бы иначе. Верно?
  – Я был другим, пока одна женщина меня не затянула, ну, я не женился, конечно, но если бы…а, все равно затянула бы. Потому что думала то, что думала.
  – Стыдишь воду за то, что течет в дыру.
  – Слишком часто я это видел, – уверенно сказал Хордило. – Женщины думают.
  – Если так, зачем я? Мог бы допросить Дыха Губба или Хека, раз на то пошло. Но не меня. Ты выбрал меня, потому что я женщина. Смотри правде в лицо: ты делаешь одни и те же ошибки всю жизнь и не меня за то винить, верно?
  – Говоря о вине, – взвился Хордило, – так это ты сидела и думала о том, о чем думала. Я не слепой и не тупой и мне не нравится, когда меня считает слепым и тупым первая встречная.
  – Как твое имя?
  – Хордило. Капитан Хордило.
  – Ладно, капитан Хордило. Если ты знаешь, о чем я думаю – почему мы время теряем?
  – Женщины всегда считают, что я легок на подъем, верно?
  – Вот, значит, о чем я думала?
  – Я знаю, о чем ты думала, так что не пытайся втереться в доверие намеками, что нам нужно продолжить разговор в комнате наверху. На мне закон. Ответственность. А ты чужачка.
  – Ты считаешь меня чужачкой, потому что мы еще не познакомились.
  – Конечно, ты чужачка. Никогда тебя не видел. И никто. Здесь никто, то есть. Даже имени твоего не знаем.
  – Птича Крап.
  – И что это меняет?
  – Многое. У чужаков нет имен, то есть ты не знаешь их имен. А мое ты уже знаешь.
  – О чем ты думала, показывая мне ногу?
  Она опустила взгляд и нахмурилась:
– Я не показывала ее тебе. Просто дала ей отдохнуть. Я ведь сижу.
  – Меня так просто не обманешь. – Хордило протянул руку и засунул ей под бедро. Напряг мышцы раз и другой. – Да уж, достойное ощущение.
  – Думаешь?
  – Знаю. Достойный вес. Прочная, но и мягкая. – Он еще несколько раз попробовал приподнять бедро.
  – Кажется, ты был бы счастлив делать это весь день, – заметила Птича Крап.
  Хордило со вздохом отодвинулся.
– А сказала, что я не знаю, о чем ты думала.
  – Считай, ты меня завоевал.
  Он встал.
– Ну ладно.
  – Наверх?
  – Каждый раз одно и то же, – пожаловался он. – Я ведь красавец.
  Глаза ее широко раскрылись. Но он слишком часто видел такие взгляды, а что она там думает... пусть оставит при себе.
 
  Феловиль Великодушная смотрела, как двое направляются в комнату Хордило. И качала головой. Вкусы женщин не предскажешь, но изо всех идиотских разговоров Хордило за многие годы этот можно счесть среди самых–самых. "Не могу понять, как он это делает. Снова и снова.
  Конечно, мы еще увидим ее в петле. Так что, похоже, выигрывают все".
  Она погладила зудящие царапины на щеке и оглянулась убедиться, не выскочила ли Фемала из погреба – но едва голова пошевелилась, дверца погреба опустилась с глухим шлеп. Отлично. Позор ее чрева может пустить там корни – будет лучше для всех.
  В комнатах наверху – кроме занятой Хордило и той потаскухой – ее девочки рыдали, стараясь собрать остатки былой красы. Кому-то придется выметать эти клочки волос и кусочки кожи, но прежде милашкам нужно накраситься, достать парики и так далее.
  Она не советовала дочке брать в дом того котоящера. Он мог казаться полудохлым и тупо выпучивать глазки, но дикая тварь есть дикая тварь. Ей подобает жить среди скал, скользить по утесам над волнами, жрать птиц и яйца и что попало, вместо того чтобы убивать и терзать городских котов и собачек тоже.
  Спазм горя пронизал ее при мысли о двух псах, растерзанных Алым. Торопыга и Трясун были хорошими, пусть немного жирными и ленивыми – как выяснилось, это оказалось их гибелью. Теперь Кривляка остался один, не вылезает из-под стола Якля... Кстати, куда девался этот вонючка? Пора бы вернуться со Шпилгитом на веревке, вот тогда несчастливый день мигом бы исправился.
  Если мытарям режут глотки, никто в деревнях не рыдает. Никому не приходится объяснять: это вполне законная месть. Она может вообразить два десятка равнодушных шевелений плечами, тихую молитву Худу Повелителю Смерти, который собирает налогов больше всех прочих и так далее. Оправданное убийство.
  Нет, нельзя было доверять такую работу Яклю.
  Дверь отворилась, вошли еще трое чужаков.
  Мужчина во главе, с огромным мечом в руках, сверкнул на Феловиль глазами и сказал с ужасным выговором:
– Где ж они, а?
  – В крепости. Все в крепости и там останутся, пока лорду не надоест их развлекать. Ну, вы трое кажетесь усталыми и голодными. Отложите-ка оружие и садитесь, я схожу на кухню.
  Они уставились на нее; потом мужчина спрятал меч и обернулся к товарищам.
– Прав Червячник, мы почти где надо. Пора торжественно выпить.
  Второй мужчина (третьей у них была женщина, тощая и злобная на вид) подошел к стоявшей за баром Феловили. Борода не могла скрыть круглых шрамов на лице; он облизывался, глядя на лестницу в номера.
  Первый спросил:
– Что, у вас можно снять девок?
  – Вам – да, – отозвалась она. – Но не тому, у которого круглые черви. Я должна беречь девочек, верно?
  Мужчина глянул на спутника и пожал плечами.
  – Вечно так, – загудел пораженный червями. – Ладно. Иди, Биск. Возьми двух и думай обо мне.
  Биск состроил гримасу.
– Думанье о тебе этому делу не помогает, Червячник, если ты понимаешь. – Он зашагал вверх, цепляясь за поручни так, будто был ближним кузеном обезьяны.
  Женщина встала рядом с Червячником.
– Не грусти так, – посоветовала она. – Дела могли быть еще хуже.
  – От тебя одно и слышу, – буркнул Червячник и уставился на Феловиль. – Эй ты! Эля и еды, как обещала!
  – Я уже начинаю тебе сочувствовать, – отозвалась Феловиль, отходя к очагу, проверить котел с новой порцией похлебки.
  – Да ну! – заорал сзади Червячник. – Мож, я возьму что захочу и плевать на тебя! Что скажешь?
  – Давай, попробуй – и не покинешь "Пяту" живым.
  – Кто меня остановит?
  Она обернулась.
– Я остановлю, рябой наглый тупица. Не испытывай меня, и так настроение поганое. Хотите есть-пить здесь? Отлично, но деньги вперед – вы не местные и всё такое. – Она взяла две миски, наполнила супом и плюнула в одну, прежде чем идти к гостям.
  Но женщина уже стояла перед ней. Выбрала миску, в которую не плюнули, и сказала:
– Мне подойдет вот эта. И вино, если есть.
  Феловиль смотрела, как женщина качает бедрами, идя к столу. "Ну, вот на кого должна походить добрая дочь. Только не надо таких злых глаз. Хотя злобность намекает на присутствие разума. Ах, Фемала, во всем виноват твой папаша, да сгниют его кости".
  Она с улыбкой понесла миску Червячнику.
 
  Вуффайн сидел в кресле, слушая набирающий силу за стеной ветер. Прикрыв глаза, изучал сгорбившегося в клетке котоящера.
– Бежал к старой пещере, да? Подпортил веселую жизнь в таверне и пора было убираться? – Он покачал головой. – Но пещера уже не твоя, тварь. Моя, я там храню запасы. Никакой святости, ведь я позаботился разбить идолов, выбросил приношения в море. Она... какое там слово? Осквернена.
  Кот сверкнул глазами на манер всех котов, чешуйчатый хвост дернулся как щупальце.
  – И я поставил ловушку, – продолжал чистильщик, – зная, что ты рано или поздно вернешься. И вот он ты, – закончил он со вздохом. – Последний. Девятый из вас.
  Алый зашипел.
  – Хватит, Хурл. Ведьмовские ночи кончены. И хорошо. Ты убила слишком много местных жителей, не упоминая о домашних животных. Так не могло продолжаться. Я человек терпеливый, терпимый, всегда помню, что мое дело – это мое дело. Но ты обнаглела. – Он потряс головой. – И теперь тебя ждет утес, ведьма.
  Вуффайн встал, нахлобучил лисью шапку, подхватил посох, а в другую руку взял проведенную через прутья клетки цепь. Пнул дверь и вытащил клетку на тропу, что вела к меньшему из двух выступов берега. Свет дневной угасал, а ветер разошелся как дикий зверь; он слышал бешеные удары водяных валов о скалы справа.
  Клетка скрипела и звенела, волочась по тропе, Хурл прыгала на стенки, плевалась, стукаясь головой, лапы вылезали меж прутьев и взмахивали когтями в сторону Вуффайна – однако цепь была длинной, намного длиннее ящериных конечностей.
  Он совсем запыхался, добравшись до оборванного слоя каменных плит, означавшего вершину мыса – половина древнего храма, некогда доминировавшего в сем мрачном месте, давно осыпалась в море. Однако он помнил зловещее здание, присевшее словно обезьяна, устремившее мерзкое лицо-фасад над пенистым заливом, в сторону Гаддовой крепости. Вряд ли сам Худ ведал имя здешнего давно забытого бога или богини.
  Выметенный ветрами каменный пол нес едва различимое изображение какого-то демона, чья жуть особенно подчеркивалась хохочущими херувимами в клыкастом рту. Жалкая вера для жалких мест: удивительно, как идеально подобралась пара, как легко превратить в кошмар обычные жизни. Он подозревал, что дурная погода является причиной почти всего мирового зла. Боги попросту являются, придавая лицо гнилому безумию. А людей тянет к подобному, знал он. Бедные дурачки.
  Вуффайн подтащил клетку и оставил опасно качаться на краю утеса. Бросил цепь и подошел, держась сторонкой, взглянуть на кипящий хаос скал и пены внизу.
– Твои сестры и братья ждут, – сказал он коту. – Или только их косточки. Никогда, знаешь ли, не любил оборотней, а д’иверсы среди них самые худшие. Но тебя я терпел бы, милый. Жаль, что ты сам нарвался.
  Кот завыл.
  – Знаю, – кивнул он, – твой оставшийся разум едва сознает себя. Не мое дело, разумеется, но думаю – это будет милосердием если не для ведьмы, то для безмозглого кота. – Он взглянул на клетку. – Так долго, Хурл.
  Он встал так, чтобы клетка оказалась меж ним и краем, подскочил и дал хорошего пинка.
  Цепь зазвенела о плиты, клетка исчезла, рушась на скалы далеко внизу.
  Вуффайн подошел к краю и вгляделся вниз как раз в момент падения. Но в этот последний миг дверца резко распахнулась. Юркое животное движение – и ничего.
– Ах, – пробормотал Вуффайн. – Вот дерьмо.
  Подняв взгляд, он заметил огромный, потрепанный морем корабль у входа в гавань – тот явился так внезапно, будто был наколдован штормом. Пролетая мимо волнореза, корабль разбил волны, раздался ужасный звук, сотрясший Вуффайна. Волны взорвались над кормой. Мачты попадали, красные паруса взвились напоследок – вихрь старался унести в небо все, что можно. Вскоре паруса и спутанный такелаж стали багровым пятном в морской пене.
  На перекошенной палубе кишели люди.
  Вуффайн вздохнул:
– Что за хлопотливый день. – Подобрал посох и пустился вниз по тропе, встречать прибывших.
 
  Дых Губб сидел на камне, зажимая забинтованные уши и качаясь взад-вперед, издавал тихие стоны, которым ветер вторил со злой радостью.
  Хек еще немного последил за ним, кривясь, и отвернулся в сторону крепости.
– Не нравится мне вид этого места. И раз уж, Дых, мы с тобой вдвоем, я так скажу: чем дальше от некромантов и Манси Неудачника, тем безопаснее.
  – Они нам дожжны! – сказал Губб, озираясь, сверкая белками единственного выпученного глаза. – Дожжны мне цление! Хося бы! Глядь, Хек! Слуфай! Пушть мне фернут яык! Это фсе они-и-и!
  Ветер был яростным и жестоко холодным. Дождь смешивался с брызгами моря и плевал им в лица: Хеку было вполне ясно, что мир не особенно о них думает и не даст Худовой пятки за справедливость и возмещение ущерба. Вся жизнь – один долгий путь по штормами высеченной дороге к какой-то треклятой башне, где сияет свет, суля ложные надежды на спасение. Вот она, Жизнь, верно? Бесполезна как молитва. Бессмысленна как смерть, ведь одна смерть нас и ждет впереди, кого-то ближе, кого-то дальше. Хотя сейчас она ближе чем всегда, и если Дых болеет и стонет и не в силах завершить неуклюжий подъем, то сам Хек не станет особо жаловаться и даже готов признаться по секрету – кому-нибудь, хотя нет никого – что они на волосок от смерти, один шаг в неверном направлении, и холодные трупы встретят рассвет.
  И не ему стыдиться, что бедняга Дых совсем истерзан. На борт тех некромантов из Скорбного Молля взяла Сатер, худшее решение в жизни – жизнью капитан и заплатила. "Солнечный Локон" стал изгрызенной, сожженной грудой обломков. Единственный корабль, спарившийся с дхенраби. "Иные вещи, скажу вам, не стоит видеть вблизи. И больше мне вам сказать нечего".
  – Где Птиша?
  – Наверное, катается в мехах с шерифом, – отозвался Хек и, сказав такое громко, ощутил себя самоубийцей. – Ее любви ни одному мужику не выдержать, – добавил он уныло. – Мое проклятие... или твое тоже, Дых, она так смотрит на рассеченный язык – любить неподходящих женщин.
  – Ох, зафкнись, Хек.
  – Нет, точно. Хотел бы я быть таким мужиком, что смотрит на голое женское тело и говорит: "Красиво, но маловато, ведь остального я не получу, да и ты не получить всего, чего от меня хотела". Будь я таким мужиком, образованным и так далее, с этими... высокими стандартами... клянусь, был бы счастливее.
  Дых опустил руки и выпучил на Хека единственный глаз.
 – Нуно ее спафти.
  – От чего? Она там, где и хотела!
  – Но тот фериф был жуфкий уод!
  – Урод, верно, но уродам всегда чертовски везет с бабами. Да, красавчики с улыбками победителей и чистой кожей, всё такое... что же, желаю им всех неудач мира, но тут мы, к счастью, таких не найдем. – Он встряхнулся. – Все чепуха, Дых. Она счастлива, причем без нас с тобой. Это и жалит больней всего.
  Тут послышался шум шагов по тропе, оба повернулись с мгновенно вспыхнувшей надеждой, но быстро поняли, что идут несколько человек. Едва гости показались, обогнули выступ скалы, Дых вскочил и встал рядом с Хеком. Оба не верили глазам.
  – Вы живы! – крикнул Хек.
  Биск Вит вытащил меч.
– Да, и обижены на измену, Хек Урс.
  – Мы не при сем! – пискнул Дых.
  Червячник сказал:
– Ты, Дых Губб? Боги подлые, что с тобой?
  – Плевать, – рявкнул Биск, замахиваясь. – Здесь не хор попрошаек Маври, так что не надо песен сочувствия.
  – Эт точно, – согласилась Подлянка, показывая тонкий кинжал, острием которого принялась ловко пронзать щели между пальцами другой руки. – Да и петь вы не умеете.
  Червячник поглядел на нее.
– Что ты можешь знать? Я не стану для тебя петь, даже держи ты мой петушок в этой второй руке!
  Она засмеялась:
– Запел бы, если ласково попрошу!
  – Как вам удалось выжить? – вмешался Хек.
  – Сбросили доспехи и выплыли на треклятую поверхность, дурак. Но вы уже улепетывали, скрывшись в ночи!
  – Не то. Ну, то есть, как вам удалось выжить, находясь вместе? Вы ненавидите друг дружку!
  – Измена рождает ненависть более сильную, чем та, о которой ты говоришь. Ну, теперь отдавайте наше, а потом получите своё.
  – Ты идиот, Бифк? Зафем вам выдеять долю, ефли вы нас убёте?
  – К слову пришлось, – пояснила Подлянка. – Он не хотел сразу говорить, что убьет вас, сначала нужно было получить долю. Но что взять с шестидесятилетнего капрала?
   – Я тебе отдаю приказы! – взвился Биск. – Значит, ты еще тупее!
  – Признаю всю правду ваших речей и намеков, в них содержащихся, сир.
  Биск Вит наморщил лоб, стараясь понять сказанное. Хек Урс кашлянул. – Слушайте, нет никакой доли. Мы все потеряли.
  – Да и никохда в руках не дейжали, – добавил Дых, садясь и хватаясь за голову.
  – Сатер мертва, – продолжал Хек.
  – Птича? – поинтересовалась Подлянка.
  Плечи Хека опустились.
– И ты тоже? – Он вздохнул. – Жива, она в той гостинице. – Указал на крепость: – Мы сели на подозрительное судно в Молле и теперь идем требовать... гм, компенсации. Посмотрите на Дыха. Вот что сделали с нами те ублюдки.
  – Какие ублюдки? – спросила Подлянка, и сонные глаза вдруг заблестели.
  – Неквоманты, – пояснил Дых. – И ефли это"о недофтатошно, с ними сам Манфи Неудафник.
  – И вы захотели компенсации! – засмеялась, пряча нож, Подлянка. – Капрал, мы гнались за этими идиотами через целый океан. Тут целый конкурс дураков, и теперь твой взвод сокрушит армию оптимистов одним чихом. – Она отвернулась к морю и не сразу продолжила: – Ох, гляньте! Идут Певуны.
  От ее хохота мошонка Хека съежилась.
 
  Пока двое бледных как зола слуг тащили за ноги тело повара, лорд Клыгрызуб подхватил и увлек к двери писца Грошвода, оставив Бошелена и слугу в дымной кухне.
  – Ты записал всё?
  – Разумеется, милорд...
  – Дословно? И кто что сказал?
  Грошвод кивнул, пытаясь не дрожать в хватке господина. Запястье его было залито кровью, ибо именно рука лорда вогнала кинжал в левый глаз повара.
  – Найди всё умное, что он сказал, и переделай.
  – Милорд?
  – Здесь один я говорю умное, глупец! Сделай так, что его слова говорил я... или это слишком сложный для твоего разумения приказ?
  – Нет, милорд. Считайте, дело сделано!
  – Превосходно! – зашипел Клыгрызуб. – Ну, за мной. Пусть там выпекают...
  – Он отравит печенья, милорд...
  – Нет, не станет. Слишком изыскан, всё делает ради того, чтобы меня выставить нелепым и тупым. Треклятый повар! Ну, больше он ничего не напутает, верно?
  – Нет, милорд. Но... кто будет готовить?
  – Найди кого-то другого. Это не важно. Нам нужно изыскать способ их убить. Весьма умный, чтобы они поняли. Тут нужен гений, писец!
  – Но, милорд, это же... нет, не в моей природе мыслить дьявольски.
  Клыгрызуб одернул его:
– Ты мыслишь так, как я сочту нужным!
  – Да, милорд!
  Лорд Клыгрызуб поднял кулак.
– Это игра в убийство, друг мой, и я намерен победить или умереть пытаясь!
 
  Эмансипор обнаружил кувшин, содержимое коего вроде бы издавало запах алкоголя. Сделал глоток, другой. Вкус был сладким до тошноты, во рту жгло, носовые пазухи сразу же опорожнились в глотку, из глаз потекли обильные слезы. Он крякнул и выпил еще.
  – Сила без тонкости, – сказал Бошелен, ставя в ряд дюжину деревянных кубков различной величины, – доказывает, что человеку недостает интеллекта. Не кажется ли вам, мастер Риз, что хозяину не хватает неких нюансов, относящихся к самой сущности тирании? Где завеса тайны? Где ловкость рук? Смутные речи, невысказанные угрозы – всё это, скажем честно, доказывает, что наш милейший лорд не изучил многие области собственного ума. Признаюсь, что разочарован.
  – Ну, хозяин, это же глухие задворки.
  – В муке много каменной пыли. Пора заменить жернов. Сознаюсь, я невнимательно смотрел на зубные ряды нашего любезного господина и его слуг, но готов вообразить – мы увидели бы зубы стертые, в трещинах и сколах. Поистине задворки, мастер Риз. – Отряхнув руки, Бошелен подошел к Эмансипору и мягко вынул кувшин из рук. – Экстракт ванильных бобов, мастер Риз, весьма дорог. Полагаю, вы уже опустошили месячное жалованье. Как хорошо, что повар уже мертв и не видит ваших возмутительных действий.
  – Хозяин, у меня желудок горит.
  – Воображаю. Выдюжите?
  – Нет!
  – Ваш пессимизм давно потерял первоначальное очарование, мастер Риз.
  – Должно быть, хозяин, виноваты все эти яды в мозгу. Ну, то есть куда я не погляжу или только задумаю поглядеть, вижу рок и несчастье, зло и обман. Тени в любом углу, тяжкие тучи над головой. Везенья не было с той самой поры, как милый сынок поднял личико и я его поцеловал. – Он пошел искать другой кувшин. Нужно же было чем-то погасить пожар в кишках!
  – Любите печенье, мастер Риз?
  – В зависимости...
  – От чего?
  – От того, что выкурю.
  – Советую вам ограничиваться простым ржавым листом.
  – Не желаете, чтобы я ел ваши печенья? Кажется, вы сказали, что не хотите их отравить.
  Бошелен вздохнул.
– Ах, мастер Риз, неужели я не могу попросту пожелать, чтобы выпечка в равной мере досталась всем, нас принимающим? Самое малое, чем мы можем отплатить за щедрость.
  – Хозяин, нас пытались убить.
  Бошелен фыркнул:
– Слишком вежливо называть их жалкие усилия попыткой убийства. Скажите, вы умеете готовить глазурь?
  Эмансипор поскреб бакенбарды.
– Видел много раз, как жена ее готовит. Да, полагаю...
  – А, ваша жена тоже выпекала?
  – Нет, только глазурь. В большой кастрюле, и потом сама ела ночью. Раз в месяц. Каждый месяц. Кто сможет постичь глубины женской душ, хозяин? Даже если это жена.
  – Полагаю, никакой мужчина. Даже если он муж.
  Эмансипор кивнул.
– Факт, хозяин. Знаете, я думаю, что даже женщинам не дано постичь друг друга. Они же вроде кошек. Или акул. Или тех речных рыб, что с большими зубами. Или крокодилов, змей в яме. Или ос...
  – Мастер Риз, не займетесь ли глазурью? Корбал Брош так ее любит.
  – Не жалеет зубов, как говорится.
  – Полагаю, – снисходительно пробормотал Бошелен. – Он так похож на ребенка, мой компаньон.
  Эмансипор подумал, воображая круглое пухлое лицо Корбала, вялые губы, бледность кожи и крошечные глазки. Представил его ребенком, бегущим в стайке сорванцов: белозубая улыбка и густые волосы там, где сейчас почти лысо. И содрогнулся. "Дурачье. Стоило догадаться. Один взгляд, и все поняли бы. От таких нужно избавляться. Головой в ведро, или забыть в снегу на всю ночь, случайно положить в собачью еду... не важно как, но избавляться, и если мир зашатается от вашего преступления – спокойно, это вздохи облегчения". Да–а, мальчик играет с детской шайкой, а шайка все меньше – бледные родители гадают, куда делись дети, а рядом стоит юный Корбал. Пустое лицо, пустые глаза. "Нужно было знать. Таких ни жрецы не исцелят, ни ученые не переучат. Таким даже в тюрьме не рады.
   Суньте его в мешок с салом и сырым мясом и бросьте всю смесь в яму с голодными псами. Но кого я дурю? Дети вроде Корбала не умирают. Только хорошие умирают, и за одно это наш мир заслуживает всех проклятий, кои способна изобрести честная душа".
– Хозяин?
  – Мастер Риз?
  – Вы допили ваниль?
 
  – Верно, – сказал Шпилгит. – Две лопаты.
  Могильщик слепо заморгал над грудой клочков из одежды покойников, которые сшивал, делая матрас и подушку.
– Это мое ремесло, – ответил он, хватаясь за глиняный кувшин. Рука, словно сухой корень, спутала костлявые пальцы на ручке и потащила кувшин к койке.
  – Похоже, у тебя все путем, – заискивал Шпилгит. – А вот меня временно изгнали из "Пяты", понимаешь ли, и мужчине нужно согреваться работой. Физической работой.
  – Значит, будешь копать сразу двумя лопатами?
  – Глупо было бы, а?
  – Да. Тогда для чего вторая лопата? Как налог? Ты оценил мою лопату и требуешь вторую как налог?
  – Похоже, ты слишком много выпил.
  – Слишком много. В твоих словах есть смысл, но тем хуже для тебя.
  – Налогообложение не так работает.
  – Именно так. – Могильщик выпил.
  – Хорошо, так оно и работает. У тебя остается одна лопата, а налоговик берет вторую, чтобы построить тебе отличную ровную дорогу.
  – Да ну? Так почему дорогу строю я сам, ломая спину и махая лопатой? А ты сидишь и бездельничаешь, а в кармане ключ от склада с огромной кучей лопат. Так скажи, какой от тебя прок?
  – Смешно. У людей таланты разные. Ты строишь дороги или роешь могилы, я собираю налоги... гм, можно сказать, тоже рою могилы.
  – Отлично. Забирай лопату и проваливай.
  – Но мне хотелось две.
  – Сборщик всегда сборщиком остается.
  – Слушай, пьяный дурак! Дай лопаты!
  – У меня нет двух. Только одна.
  Шпилгит охватил руками голову.
– Что же сразу не сказал?
  Мужчина снова схватился за кувшин, глотнул и утер губы.
– И сказал.
  – Где она?
  – Где кто?
  – Лопата.
  – Ты отберешь лопату и с ней работу, значит, я ничего не заработаю и тебе не обложить того, у кого нет работы, а значит, ты бесполезен. Но ты сам это понял и хочешь копать могилы, чтобы получить реальную работу. А со мной что?
  – Ты одолжишь мне лопату или нет?
  – Одолжить, вот как? Придется платить, дружище.
  – Хорошо, – вздохнул Шпилгит. – Сколько?
  – Э, лопату я одолжил у Халлига – свиновода, она мне стоила один грош, так что с тебя два гроша, или какая мне выгода от такой щедрости?
  – Щедрость – это когда ты ничего не навариваешь!
  – Это деловой подход, мастер сборщик.
  – Если ты заставишь платить за лопату, я обложу твою прибыль.
  – И сколько возьмешь?
  – Один грош.
  – Тогда я ни с чем.
  Шпилгит пожал плечами.
– Ну кто же поверит, что одалживание лопат может быть прибыльным делом.
  – Халлиг верит.
  – Слушай, треклятая лопата стоит у тебя за дверью. Я мог бы просто взять и вернуть, ты даже не заметил бы.
  Могильщик кивнул.
– Факт.
  – Я хотел сделать честь по чести, как подобает соседу.
  – Ну ты и дурак.
  – Сам вижу, – рявкнул Шпилгит.
  – Так что, мастер сборщик налогов?
  – Я забираю твою лопату в зачет налога.
  Могильщик пожал плечами:
– Давай, это проблема Халлига. Но когда захочешь кого похоронить, меня не зови. Я безработный.
  – Я одолжу тебе лопату из склада.
  – Верно, и еще потребуешь благодарности. Удивляться ли, что налоговиков все ненавидят?
  Шпилгит увидел, что могильщик снова пьет, и покинул хижину, забрав лопату. Заметил рядом еще одну, забрал и ее.
 
  Алый скорчился в сырой пещере, единственными соседями ему были кости. Прямо внизу, за каменным откосом, пенилось море, качались деревья, сорвавшиеся с корнями с ближайшего утеса. Каждый громовой удар волны делал убежище Алого все ненадежнее; вода так и норовила хлестнуть через край.
  Но даже сквозь шум рассыпанные вокруг кости, казалось, шепчут ему что-то суровыми голосками. Он ежился и дрожал от ярости, почти различая слова. Тихие речитативы заполнили череп. Он сверкнул глазами на кости и даже в полумраке различил черепа. Черепа котоящеров. Они стучали, шевелясь – шепот становился все более горячим.
  Алый ощутил касание силы, старой силы, и душа забилась, как будто когти сжали горло.
  – Перере... перетекай!
  – Перетекай! Перетекай, дурак!
  Кот завыл, дрожа от ужаса; кости подползли и вся куча вдруг замерцала.
  Магия заставила закипеть, зашипеть капли росы на стенах. Камни выпадали из трещин. Алого окружили пары, а кости начали влезать в его тело. Ужасная боль – и торжество.
  – Я Хурл! Ведьма Хурл!
  Она встала на ноги, невозможно слабая, и оглядела голое тело. Плотная кожа обтягивает кости, сухожилия как веревки. Мало плоти, мало живой ткани, чтобы стать целой, такой, какой она была когда-то. Но и этого достаточно.
  Хурл закашлялась.
– Разум вернулся! Мой прекрасный, совершенный разум! И... и... я помню всё! – Тут же она поникла. – Я помню всё.
  Ей нужна была пища. Свежее мясо, горячее, кровавое мясо. Ей нужно было напитаться, причем немедленно.
  Чувствуя слабость, она вышла из пещеры, сторонясь кипящего моря. Почти стемнело, и буря казалась синяком на божьем лбу. Трупы валялись среди скал. Затем она увидела, как один поднял руку. Кашляя, Хурл захромала к беспомощной жертве.
  Но, склонившись, поняла, что смотрит на мертвеца. А тот улыбнулся.
– Всегда был плохим матросом, – сказал он. – Крошка велел: бери руль. Я пытался предупредить, но Певуны никого не слышат. Мне конец. Поможешь?
  – Ты мертвый! – плюнула она.
  – Знаю, и в том все дело. Верно? Проклятый наш удел. Наверное, прежде я был жив, но никому не дано вернуться. Никому. Если поможешь вылезти из трещины, я пойду домой. Он где-то за океаном, но я наверняка найду. Рано или поздно.
  – Но мне нужна теплая плоть! Горячая кровь!
  – Как и нам всем, дорогая.
  Она затрясла головой.
– Ну, и ты сойдешь. Не боги весть что, но хоть что-то.
  – У нас общая философия, сладкая моя. Ну, насчет помощи... ох, что ты творишь? Ешь мое бедро? Не очень-то прилично для такой старушки. Впрочем, если ты объешь много, я смогу вылезти из трещины. Уже кое-что. Когда умрешь, стоит оставаться оптимистом. Я так понял. На ноге мало что осталось? Вот, смотри, обгрызи и вторую. Уверяю, там мясо посвежее. Погода сегодня ужасная, а?
 
  Крошка Певун повернулся оглядеть выживших родичей. Все столпились на берегу, ледяная вода кипела у лодыжек – шторм усиливался.
– Теперь всё просто, – сказал он. Убиваем всех.
  Единственная его сестра, Щепоть, фыркнула.
– Твой план, Крошка?
  – У меня всегда такой план.
  – Именно. Смотри, куда он нас привел.
  Хмурый Комар встрял:
– Привел нас на берег, Щепоть.
  – Верно говорит Комар, – зарычал Крошка, – план привел нас сюда, поэтому план хороший, как всегда, ведь мы всегда оказываемся не где-нибудь, а там, где я планировал, а планировал я оказаться хоть где-нибудь – и если думаешь, я буду терпеть от тебя дурные припадки и злословие, Щепоть... ну, этого в плане нет. – Он отвернулся к прочим. – Оружие наголо, братья. Время убивать, и в конце мы убьем заклинателей, что украли наши сокровища.
  – Они не крали наших сокровищ, – сказал Хиляк. – Это городская стража и предательница-капитан.
  Крошка скривился.
– Но она мертва и с этим ничего не сделаешь, а значит, мы все еще охотимся ради справедливости, ради возмездия. Те колдуны не дали себя убить, а это воспрещено. Мы такого не терпим.
  Малыш засмеялся:
– Сатер угодила меж дхенраби и его женой! Вот смешно было!
  Щепоть проскрипела:
– Только тебе смешно, Малыш, ты ж на голову больной.
  – Еще смешнее! Ха, ха!
  – Тише все, – велел Крошка. – Вытаскивайте проклятое оружие, пора поработать. Ломтик, Узелок, Гиль, вы убиваете мужика в лачуге. Но пусть снимет меховую шапку, я ее хочу. Остальные со мной в деревню. Теплый ужин, если найдется, немного пива – и потом убиваем всех. Потом в крепость, там тоже всех валим.
  – От твоей гениальности я лишаюсь языка, – сказала Щепоть.
  – Хорошо бы так. – Крошка ткнул пальцем в сторону братьев, что вдвоем тащили огромный меч. – Блоха, Мелочь, что вы творите, Худа ради?
  – Это же триручный меч, Крошка.
  Крошка подошел к Блохе и вдарил кулаком в висок.
– Так держите в три руки! Вот, бери еще топор с пятью лезвиями. Все в путь, ночь будет кровавая.
  Они ушли с пляжа по единственной тропе. Ломтик, Узелок и Гиль остались сзади.
 
  Вуффайн Гэгс оперся о посох, стоя рядом с хижиной и следя за десятерыми незнакомцами. Все они громадного роста, оружие наголо, и шагают со зловещим видом. Наверное, в роду были предки-Тартеналы, всего несколько поколений назад. Зрелище заставило его ностальгически вздохнуть. Единственная женщина меж ними казалась сложенной более пропорционально – будто слеплена из сплошных глиняных шагов и отлично знает, как ими жонглировать при ходьбе.
  Идущий во главе поднял голову и послал Вуффайну зубастую улыбку (хотя глаза не улыбались), попросту пройдя мимо. Как и остальные, кроме последних трех – те встали и приготовили оружие.
  Вуффайн вздохнул.
– Вот оно как, да?
  Стоявший посредине пожал плечами.
– Крошка сказал, убиваем всех.
  – Вы снова вгоняете меня в ностальгию.
  Мужчина оскалился и взглянул на того, что был справа.
– Слыхал, Ломтик? Старый чистильщик вспомнил лучшие дни.
  – На лучшие дни перед смертью взгляни, – отозвался Ломтик.
  Вуффайн повернул голову и понял, что остальных уже не видно на тропе.
– Знаете, – сказал он братьям, – вам лучше пойти дальше, доложить братцу, будто сделали что велено. И на этом закончим знакомство.
  – Мы не врем Крошке, – заявил Ломтик.
  Третий мужчина наморщил лоб.
– Неправда, Ломтик. Помнишь овсянку?
  Ломтик вздохнул.
– Уж ты не забываешь, верно, Узелок?
  – Была твоя очередь! – завопил Узелок.
  – Слушайте, – вмешался первый брат, – мы зря тратим время, холодно, так что давайте сделаем что нужно, обчистим хижину и пойдем.
  – Не забудь шапку, Гиль, – сказал Ломтик. – Крошка хочет шапку.
  Вуффайн кивнул:
– Отличная шапка, верно? Увы, она моя, я ее не продаю и не отдаю.
  – И ладно. – Гиль ухмылялся все шире. – Так и так отберем.
  – Заставляете драться за шапку? – сказал Вуффайн, поднимая посох и берясь обеими руками за серебряный конец.
  Трое братьев засмеялись.
  Но смех увял, когда палка замерцала и превратилась в широкий меч. Кромки клинка загорелись пламенем.
  Через довольно короткое время Вуффайн стоял посреди дымящихся обрубков человечьей плоти, струйки дыма поднимались, словно от свечек. Он ждал, пока не почернеют, исчезая с клинка, последние брызги. Через миг оружие замерцало – и вновь перед ним был простой посох. Взглянув на останки братьев, чистильщик вздохнул:
– Нехорошо, когда на меня накатывает ностальгия.
  Поправив меховую шапку, он ушел внутрь хижины, уселся в капитанское кресло и вытянул ноги. Огляделся, словно впервые озирая свои богатства. Акульи челюсти вдоль кривых стен, клочья пыльных волос торчат меж досок, фонари и бронзовые крепления, фляжки, скорняжные ножи и оселки, гарпуны и связки веревок, позвонки дхенраби и жабры жорлигов, груды тряпья и хорошей одежды, амфоры с вином, маслом или краской, на полках глиняные кувшины, полные золотых зубов... шесть масок сегулехов...
  Вуффайн крякнул. И все равно, снова решил он, это получше холодного, полного сквозняков храма и компании бормочущих жрецов, лучше шлепанья босых ног в разгар ночи, когда сон их нарушен давлением нездешних сил. Да, лучше полных пыли и теней альковов, лучше запаха старого воска и бесполезных приношений, в которых пауки успели запутать свои сети и сдохнуть от голода, шелухой падая на пол и скрежеща напоследок зубами.
  И все же там, где-то в храме, была вера, густая словно творожный крем. Любой бог разжирел бы. Ну, он еще успеет. Коридоры отзывались эхом бесполезных упований и бестолковых амбиций, горьких злодеяний и мелких измен. Вера была подобна молоту, разрушающему доски под ногами толпы, секире палача, срезающей головы неверующих, факелу, кинутому в середину шевелящейся груды людских тел. Вуффайн фыркнул. Да, любого бога затошнило бы от такой участи, не сомневайтесь.
  Слишком много труда, иначе он давным-давно покончил бы с миром. Без особых сожалений.
   "Я же каждое утро подбираю то, что море принесет. Тела и убитые мечты, смельчаков и слабаков, испуганных и разгневанных, мудрецов – ох, как они редки! – и дураков, коих развелось слишком много.
  Ах, послушайте меня: снова ностальгирую".
 
   Пробираясь со всеми возможными предосторожностями, ведьма Хурл скользила меж ошметков сожженной плоти, мимо двери хижины Вуффайна. На пути она подобрала пару кусков, прижав под мышкой.
  Это мясо не будет горчить в желудке, как плоть мертвеца, и больше не придется выслушивать бесконечные мольбы о путешествии домой через океаны. Впрочем, когда от него осталась одна голова и она пинком послала голову в воду, раздался благодарственный крик.
  Ведьма рвала человеческое мясо и глотала не жуя.
  Воспоминания дарили ей отличные причины двигаться дальше, в селение, где после ночи справедливой мести заря не узрит ни одного живого жителя.
   "А ты, Феловиль Великодушная, ты будешь напоследок. Предала меня, когда я очень нуждалась, и за это заплатишь – клянусь всеми жуткими свинобогами из Кабаньей Ямы Блеклоуста, да сгниют их кости в глупых мелких курганах, ты заплатишь за всё, Феловиль.
  Ибо, женщина, я помню всё".
  С каждым проглоченным куском кровавого мяса сила ее росла.
  "Скоро все умрут!" Она закашлялась, подавившись, и выплюнула осколок бедренной кости.
  Позади буря добралась до берега, в воздухе раздавался вой. Ведьма Хурл помедлила на подъеме, увидев Спендругль. Лишь одно окно ярко светилось – окно далекой башни. "Моя башня! Моя крепость!"
  Что за чудная ночь резни ждет их всех!
 
  – Идем на пляж, – пояснял Якль, – но еще на уступе сворачиваем. Еще две сотни шагов по козьей тропке над берегом. Там есть спуск на уединенную полоску песка.
  – Как скажешь, – отозвался Шпилгит. Он замерзал, сжимающие лопату руки немели. Почти стемнело, ветер стал яростным и что есть сил налегал на двоих ходоков. Опустив голову, чтобы защититься от почти горизонтальных брызг мелкого дождя, Шпилгит брел на шаг позади Якля.
  Затем, на полпути по тропе над морем, Шпилгит услышал возглас мертвеца, увидел, что тот пошатнулся.
  Старуха с всклокоченными волосами вдруг оказалась перед ним, визжа и загребая воздух скрюченными, будто когти, пальцами.
  Шпилгит замахнулся лопатой; раздался гулкий звук, когда плоскость штыка врезалась в лоб старухи, словно молот о наковальню. Удар заставил ее полететь в кусты между тропой и берегом.
  – Боги подлые? Кто это?
  Якль подошел, они вместе пялились в густое переплетение веток.
– Убил ее?
  Шпилгит облизнул губы, сердце колотилось груди.
– Не знаю. Она напала!
  – Видел ее прежде?
  – Нет, поклясться готов. А думал, что знаю здесь всех.
  – Возможно, пришла с моря. Еще одно крушение.
  Шпилгит прерывисто вздохнул.
– Полагаю...
  – Теперь ты убийца, Шпилгит.
  – Нет, нет. Это был несчастный случай. Это была самозащита.
  – У нее хилые ручонки, а у тебя лопата.
  – Она напала, идиот. Ты сам видел.
  Якль пожал плечами в темноте.
– На меня она не нападала. Но ведь я не сборщик налогов, верно?
  – Ладно, давай заканчивать. Мы, может быть, прервали некий кошмар, хотя я начинаю думать – до конца еще далеко. Не смотри так, я невиновный человек.
  Промолчав, Якль двинулся дальше, Шпилгит торопливо пошел следом.
 
  Хордило лежал и смотрел, как она одевается.
– Так не будет, – сказал он. – Ну, я к тому, что ты была хороша и так далее, но я сыт женами по горло.
  Птича Крап глянула на него мельком и втиснулась в стеганый комбинезон с обнажающим грудь разрывом.
– А я думала, ты не был женат.
  – Именно, и пусть так и остается.
  Она встала к нему лицом.
– Я была хороша, вот как?
  – Я так и сказал, но не принимай слова близко к сердцу.
  – Не приму, и знаешь почему? Ты не был особенно хорош. Ты такой волосатый, что мне казалось – я катаюсь с псом.
  Хордило скривился.
– Так и знал.
  – Что знал?
  – Что ты захочешь воткнуть в меня пару ножей, ведь я не запал. Но оскорблениями делу не поможешь. Может, на миг-другой, но не надолго. К тому же бабы любят псов, мне ли не знать? Итак, – подытожил он, – не сработало.
  – Итак, – смотрела на него Птича, – ты получил ответы на все вопросы.
  – Получил ответы на вопросы, что гораздо лучше, чем ответы без вопросов, ведь это пустая трата времени. Ну. Если у тебя тоже есть вопрос, я дам ответ, если вопрос стоящий.
  – Нет вопроса, – сказала она, поднимая оружейный пояс. – В отношениях приходит миг, когда слова и сама речь остаются в прошлом. В головах мужчины и женщины все вопросы растворяются среди серой бесформенной дымки. Само время кажется иллюзией. Дни и ночи сливаются, вперед и назад, вверху и внизу, сейчас и тогда – всё пропадает в болоте бесцельного бытия. – Она отвернулась к двери. – Мы достигли этого мига, капитан.
  – Я не дурак.
  – То есть?
  – Ты выйдешь за дверь и тихо ее закроешь, и прижмешься к стенке, и слезы побегут по щекам. Потом ты глубоко вздохнешь и найдешь где-то глубоко внутри решимость идти дальше, одинокая, брошенная и отвергнутая. Но честно говоря, что тебе еще остается? Разбитое, раненое сердце исцелится... лет через десять или двадцать. Так ведется у женщин и, знаешь ли, тем хуже. А у мужчин кожа толще и, знаешь ли, это естественно. От природы.
  – Откуда ты такое узнал?
  Он пожал плечами, сел и потянулся за штанами.
– Все написано на твоем милом личике.
  Она открыла дверь и вышла в коридор. Услышала, как лязгает замок, и поспешила вниз. "Боги, когда женщине нужна выпивка сразу после секса, это дурной знак для всех".
  На полпути она услышала стук другой двери и обернулась. Из двери высунулась юная женщина, по всем приметам дочка Феловили.
– Кто там? – прошептала женщина, спеша к ней.
  – Очень уместный вопрос, – отозвалась Птича. – Ты про кого?
  – Здоровенные мужики идут по улице. И баба. Твои друзья?
  – Здоровенные?
  – Великаны!
  Птича оттолкнула ее и побежала наверх. Пнула дверь Хордило.
– Ты был прав! Я люблю тебя. Я хочу тебя. Давай поженимся! Найдем лачугу за городом, где сможем укрыться и любить друг друга до конца дней!
  Хордило стоял, вцепившись в пояс.
– Лачугу? Где-то далеко? Уединенную, где никто нас не побеспокоит? Похоже на мою ферму. Не был там с самого... ну, давным-давно. – Он улыбнулся. – У кого тут все ответы?
  – У тебя! – вскрикнула она, упадая в объятия.
 
  Крошка Певун открыл дверь гостиницы и шагнул внутрь, немедленно ударившись лбом о притолоку.
– Ой, – сказал он, присел и полез дальше. Бросил через плечо:
– Мелочь, Малыш, поправьте-ка дверь, ладно?
  Двое братьев начали рубить топорами покрытую штукатуркой балку.
  – Эй! – заорала Феловиль из–за стойки. – Прекращайте!
  – Давно пора, – сверкнул глазами Крошка. – Слишком низко для достойных людей.
  – Приседай!
  Крошка оскалился.
– Крошка Певун не приседает ни перед кем.
  – Рада слышать, – отвечала Феловиль, швыряя кружку. Кружка сильно ударилась о левую глазницу, упала на стол, отскочила и зазвенела по грязному полу.
  – За это ты умрешь! – заревел Крошка, хватаясь рукой за лоб.
  – Сразу? Или сначала вас обслужить?
  – Лучше потом. – Щепоть протиснулась мимо брата. – Я хочу пить и есть!
  Блоха пошел к столу, стаскивая местных со стульев и толкая в угол. Обернулся к братьям.
– Нашел столик, Крошка!
  Пока Мелочь и Малыш, убирая топоры, спешили сесть рядом с Блохой, Хиляком и Комаром, Крошка наставил палец на Феловиль.
– Эль. И жрачку. Немедля.
  – Заплати. Вперед.
  – Крошка Певун ни за что не платит.
  – Крошка Певун останется голодным вместе братьями и сестрой. И не только. Им придется сидеть снаружи, на голой земле.
  – Боги подлые, – сказала Щепоть Крошке, – отслюнявь пару монет, или она наплюет нам в тарелки.
  Крошка с рычанием вынул кошелек. Развязал ремешок, всмотрелся внутрь... Глазки его стали еще меньше.
  Феловиль фыркнула, оперлась о стойку.
– Не удивляюсь, что Крошка ни за что не платит.
  Комар встал и прошел к бару. Оттолкнул Щепоть и шлепнул ладонью по стойке, оставив три сребряка.
  Феловиль забрала их.
– Наверху есть милые женщины, – добавила она.
  – Неужели? – удивилась Щепоть.
 
  Якль привел Шпилгита на полосу песка и битых ракушек довольно далеко от грохочущего прибоя, хотя холодная водяная пыль все же терзала их. Молнии сверкали в огромных, клубящихся над морем тучах, гром соперничал с ревом ветра; Якль сгорбился словно старик, там и тут пробуя почву лопатой. Наконец он выпрямился.
– Тут, – сказал он.
  – Начинай же копать, – ответил Шпилгит.
  – Замерзаю.
  – Труд тебе поможет.
  – Нет, я становлюсь твердым. Руки едва гнутся. Не могу распрямить ноги. В глазах лед, язык как мороженая бычья кожа.
  Шпилгит скривился:
– Хватит намекать, что ты мертв. Проклятие! Думаешь, мне тепло? Боги подлые, давай же. Замерзни, какое мне дело? – Он оттолкнул Якля и начал копать слежавшийся, пронизанный ледышками песок. – Если это пустая трата времени, – рычал он, – тебе отсюда не уйти. Копаем тебе могилу, Якль.
  – Она тут, Шпилгит. Моя добыча. Мое сокровище. Хватит на проклятое поместье или сразу два, если второе запущено и живет в нем полоумная старуха, кушающая на завтрак летучих мышей. Такая старуха, что ее можно сбросить с лестницы и слуги не зададут вопросов, так что имущество упадет тебе на колени из–за долгов или еще...
  – О чем ты бормочешь, во имя Худа? – спросил Шпилгит, сверкнув глазами. – Какая старуха? Какие долги?
  – Просто к слову. Я ушел последним, понимаешь, и пусть мыши ей нравились, но мне приходилось варить чай из паутины, но я оставался так долго, как мог, но получил ли благодарность? Ни разу за всю жизнь. Карга плевала на меня и царапала лицо, а ведь подсвечники были мне вместо платы – сама сулила! А она? Схватилась за мешок и все рассыпалось, а она пнула меня в лодыжку и вонзила зубы в горло. Только зубов у нее не было. Они обслюнявила мне шею, Шпилгит, и это было неприятно.
  Шпилгит безжалостно рассмеялся:
– Ты сбежал от старухи. Боги, Якль, ты так жалок.
  – Наверное, она меня отравила. Или прокляла. Или все сразу. Я ждал подобающей смерти, знаешь ли. Простого конца жалкого существования. Я заслужил...
  Что-то лязгнуло под лопатой. Тяжело дыша от напряжения, Шпилгит обвел предмет острием штыка, различив выпуклую крышку сундука.
  – Вот, – сказал Якль. – Я не врал.
  Шпилгит положил лопату и вытащил сундук. Тяжелый – он кряхтел, извлекая его из дыры.
– Постой, – сказал он, обнаружив печать на ручке. – Это же сундук Сборов!
  – Точно. Я забил сборщика до бесчувствия на дороге в Элин. Канделябром!
  – Ты украл налоговые сборы.
  – Просто взял назад свое, Шпилгит. Ты ушел из сборщиков, так какая разница? Половина твоя.
  Шпилгит вылез из ямы, отряс руки и прыгнул на Якля.
– Вор! – Руки сомкнулись на кривой, покрытой ссадинами шее, повалив Якля наземь. Шпилгит встал на колени и сдавил горло, увидел, как уродливо выпучиваются глаза, как синее лицо становится серым.
– Теперь ты умрешь по-настоящему! Как и хотел!
  Содрогания Якля прекратились, ноги замерли; всякие признаки жизни покинули пятнистое лицо.
  Но Шпилгит не отпускал горло, задыхаясь от гнева.
– Вор, – повторил он, но уже без сильного чувства. – Посмотри на себя. Желание исполнено, дурак. Это наказание. Законная казнь, верно? Я все еще сборщик налогов – это в моей крови, в костях, в руках. О боги! – Он оторвал руки и отполз от трупа.
  Взгляд коснулся сундука, лоб наморщился. "Краденые налоги. На строительство хороших дорог. На уличные фонари. На водоотвод. Но все же человеку нужно правильно улаживать дела. Вряд ли меня примут обратно. Можно стать счетоводом, использовать знания на другой стороне. Милая контора, достойные соседи, процветающий город. Новая одежда. Слуги. Я ли не заслужил за год в Спендругле? Год? Всего один год? А кажется, столетие!" Он пошарил рукой, подтянул к себе сундук и открыл.
  Монеты были уложены ровными столбиками, каждая обернута и с ярлычком. Все переведены в одну валюту, сплошь треклятое золото. "Не обычный улов. Не поскребки с деревень, ферм и хижин. Боги подлые, это сбор целого города. Что, Худа ради, сборщик делал на дороге без вооруженной стражи?
  Шпилгит, ты глупец. Ублюдок крал деньги, нет сомнения!"
  Он уронил крышку. Тело снова прохватил мороз, ведь он уже не копал яму и не убивал Якля. Здесь хватит монеты, чтобы купить Спендругль и земли вокруг, и дурацкую крепость. У него столько денег, что можно нанять армию и вернуться сюда летом, опустошив всю округу. Только этого она и заслуживает.
  Шпилгит встал, не отводя глаз от сундука.
  Лопата размозжила затылок, он упал лицом вперед. Ноги чуть подергались и застыли, прямые как копья. Якль оглядел простертое тело.
– Говорил же, я мертв! – крикнул он. – Нельзя убить мертвеца! Говорил!
  Бросив лопату, он встал на колени и положил сундук обратно в дыру. "Погодит до весны. Слишком холодно для путешествия". Суставы застыли, каждое движение сопровождалось мучительным скрипом.
  Якль засыпал яму, потом оттащил Шпилгита в полосу прибоя. Пнул труп в бурлящую пену и проследил, как море тянет его, унося между утесов.
  – Убийства налоговиков, – бурчал он. – Можно неплохо зарабатывать на жизнь.
  Забрав обе лопаты, он двинулся в селение.
 
  Ведьма Хурл выползла из кустов, встав на четвереньки. Кровь вяло капала со лба, почти сразу замерзая. Нужно отдать должное Шпилгиту: реакция у него молниеносная. Но какая разница. Против девятерых у него ни шанса, и время воистину пришло.
  Что-то пробормотав, она перетекла. Тело расплылось, завывая от боли, и через миг девять котоящеров появились среди густой, душной дымки. Ветер унес запахи. Тела ее были хилыми, но полными злобной ярости. Она скользнула вперед, крутя хвостами. Девять поджарых тел-членов шли по следу.
  В "Королевскую Пяту". Начнется там, и там же завершатся многие отложенные дела. Скорее всего, жители собрались в одном месте, а значит, не придется ей охотиться по домам и хижинам, в свинарниках и конюшнях. Нет, все они толпятся в "Пяте", скрываясь от бури, взаимно согреваясь и потея.
  Она сделает из гнусной таверны могилу, заколдованный склеп, и пусть стены сочатся кровью бойни, в воздухе носится многоголосое эхо воплей, стонов и предсмертного хрипа.
  Когда она подбежала ближе, взгляды снова упали на пятно света в крепости. Ярость зашипела как жир на сковородке, глотки открылись, шипя и плюясь, встали все зазубренные чешуйки на хребтах.
  Там, прямо впереди, вход в "Королевскую Пяту".
  Она прыгнула на барьер. И была отброшена. Бессильная ярость наполнила тела. Когти выползли и прорезали ветер, глубоко прочертили промерзшую грязь. Она глядела на дверь, желая, чтобы та взорвалась. Но дверь сопротивлялась ее власти. Хурл завизжала девятью глотками.
 
  Слыша высокий визг снаружи, Феловиль содрогалась.
– Ветер сошел с ума! Эй, ты, выпей еще!
  Щепоть со смехом приняла кружку, следя за пляшущей рукой.
– Блестящая идея, – заорала она. – Таверна на корабле! Нужно было сделать так годы назад!
  – У тебя больше нет корабля, – сказал Крошка, красные глазки обежали зал и снова озабоченно уставились на груди Феловили. – Вы все пьяны, – пояснил он. – Оттого вы и колышетесь, а пол кренится, а фонари так и качаются. – Рыгнув, он прижался к стойке, чтобы быть ближе к грудям, и заговорил с ними, грустно улыбнувшись: – Знаю, вы старенькие и все такое, но это делает вас еще отчаяннее, а отчаянные женщины по мне.
  – Думаю, только такие и клюют, – отозвалась Феловиль. – И знай, что мне всего тридцать один год.
  – Ха, ха, ха!
  – Ну, если заплатишь, – продолжала она, не реагируя на презрение, – покажу тебе молодость моей души и еще кое-что.
  – О, – сказал Крошка. – Я тебе тоже кое-что предложу. Ха, ха, ха!
  – Слышите ветер? – Щепоть встала лицом к двери. – Как будто голоса! Ведьмовские вопли! Гнусные карги летают на черных ветрах! – Она озиралась, хмурясь при виде бледных лиц и сгорбленных спин. – Ветер навел на вас ужас!? Бестолковые, худшие моряки в жизни! Свистать всех на палубу! Штормовые паруса зарифить! Рубить якоря! – Она рванулась к Феловили. – Хочу женщин!
  – Это она может, – кивнул Крошка, – это сохраняет девство, а мы обещали маме, что сохраним ее целой и нрафственной.
  Феловиль пожала плечами.
– Иди наверх и найди себе одну.
  Щепоть, запинаясь, побрела по лестнице.
  Феловиль глядела на Коршку Певуна.
– У тебя маленькие руки, – сказала она.
  – Вовсе не маленькие.
  – Слишком маленькие в сравнении с телом, – объяснила она. – Ничего хорошего это не обещает.
  – Крошка ничего не обещает, – кивнул он, глядя на груди. – Крошка делает чего захочет и с кем захочет и, пока они делают что сказано, все будет путем.
  – Они сделают чего захочешь, – согласились Феловиль. – Спорим, тебе хочется увидеть их голенькими?
  Крошка улыбнулся.
  – Ну и ладно. Вот сделка. Вы все на вид крепкие, и это хорошо. Надо убить кое–кого в крепости.
  – Убивать я могу, – сказал Крошка. – Лучше любого. Да, спроси любого убитого. И не одним мечом. Владею колдовством. Некромантией. Джисталь, Демидрек, Верховный Маг: выбирай любое звание, это я.
  – Еще лучше. Ведь наша крепость полна колдунов. Лорд Клыгрызуб Когт и его гости. Бошелен и Корбал Брош.
  Крошка, казалось, хотел попятиться. Лицо его потемнело.
– Ага, эти. Но кто такой Клыгрызуб Когт?
  – Местный тиран, – пояснила она.
  Крошка крякнул.
– Отличное имя.
  – Он так считает. Значит, сделка? – Она расправила грудь. – Получишь их во всей красе. Но сначала поубиваешь всех в проклятой крепости.
  – Это мы сумеем. Это мы и собирались сделать.
  – О. Тогда...
  – После того как убьем всех вас, – продолжал Крошка. – Но мы сделаем наоборот. Сначала в крепости, потом вас, но только после того как мы с тобой... сама понимаешь... сделаем что мужчина с женщиной делают. Розовое.
  – Чего?
  Крошка покраснел:
– Розово-голое. Сама понимаешь.
  – Ты этого самого никогда еще не делал, я права?
  – Конечно, делал!
  Однако Феловиль покачала головой.
– Если б делал, то понимал бы: твою сестрицу никто не назовет девственницей, хотя она занимается этим самим с женщинами.
  – Думай что брешешь! – зарычал он, хватаясь за меч.
  – Да ладно, не бери в голову, Крошка. Иди и поубивай всех наверху, если сможешь. Гаддова крепость.
  – Да! А потом мы вернемся и убьем всех вас!
  – Надеюсь, прогулка вас протрезвит, – сказала она, оглядывая всех в равной степени пьяных братьев Крошки. – Мозги вам понадобятся.
  – Крошке никакие всякие мозги не надобны.
  – Теперь я точно поняла, почему тебя зовут Крошкой. Уверена, когда ты вернешься, увижу последнее подтверждение.
  Он наставил на нее палец.
– Можешь рассчитывать! – Обернулся к братьям. – Все на ноги! Пора! Там крепость, там мы найдем лорда Грибызуба и двоих с "Солнечного Локона"!
  – Кто таков лорд Бобрыгуб? – спросил Комар.
  – Мертвец! – заорал Крошка.
  Блоха нахмурился:
– Мы будем убивать мертвеца, Крошка? Зачем?
  – Нет, он еще не мертвый. Но скоро будет, когда мы придем!
  Комар захохотал.
– И не будет лорда Добрыгруба, верно?
  – Клыгрыдуба, – поправил Крошка.
  Феловиль смотрела, как огромные мужичины вытаскивают столь же огромные клинки, и ощущала трепет предвкушения. Но наконец она встряхнулась.
– Вперед, Певуны! Судьба ждет вас!
  – Ха, ха, ха, – сказал Комар. – Судьба ведет нас в крепость? Почему я ее не вижу?
  – Открой дверь, Малыш, – приказал Крошка. – Построимся на улице и начнем приступ крепостной стены.
  – На том холме? – спросил Мелочь.
  – Крошке холмы нипочем! – зарычал Крошка. – Мы атакуем. Берем стену, потом убиваем всех!
  – Эй, а где Ломтик, Узелок и Гиль?
  – Похоже, сбежали с твоей новой шапкой, Крошка, – сказал Хиляк.
  – Позже разберемся, – буркнул Крошка.
  Малыш открыл дверь.
 
  – Изо всех дурацких идей, – прошептала Подлянка, – эта хуже всех. – Она, как и весь беглый взвод (кроме Птичи Крап) сидела в канаве, шагах в тридцати от ворот крепости. Следила за одиноким часовым у входа.
  – Дурная у тебя привычка, Подлянка, – тихо проговорил Биск Вит. – Вечная проблема, не замечаешь? Хочешь быть в стороне от всех, будто ты лучше нас. Умнее, что ли?
  – Красивее – это наверняка, – сказал Хек Урс.
  – Закрой пасть, Хек, – проворчал Биск. – Слушай, Подлянка, это плохо для морали.
  Она даже обернулась.
– Морали? Совсем спятили, сир?
  – Мы сможем, – сказал, сверкая глазами в сумраке, Биск. – Всего один стражник, Худа ради.
  – Но он ше профто штоит, – зашипел Дых Губб. – Фторм гудит и вефер воет, а он шмело штоит с месём в руках.
  Червячник скользнул поближе к Дыху, сложил кулак и врезал тому в висок.
  Дых отпрянул:
– Я не бредю, ду"ак. Профто азыка лишилшя.
  – И одноглазый, без носа и ухов, и на ногах следы зубов. – Червячник захохотал.
  – Шлишком блифко стоял к Манси, вот и фсё.
  – Полагаю, от него и заразился. Дых Неудачник. Прости: Неувафник. – Хохот стал сдавленным.
  – Кто бы гофорил, ты, "ябая швиношопа!
  – А ну молчать! – захрипел Биск. – Кто-нито бросает камень в стену. Стражник оборачивается, и мы нападаем.
  Подлянка снова вгляделась в стражника и покачала головой.
– Он какой-то не такой. Слишком бледный. Слишком опухший.
  Хек Урс прищурился рядом с ней.
– Некромантия! Это мертвяк. Один из команды "Локона". Это Брив, что утонул.
  Дых Губб присоединился к ним.
– Брив помощник плотника или Брив – плетельщик?
  – Какая разница? – шепнул Хек. – Работа Корбала Броша.
  – И что? – спросил Биск сзади. – Живой или мертвый, это один человек. – Он взял из канавы камень. – Готовимся. – Медленно распрямился и швырнул камень. Тот пролетел над плечами стражника и брякнул о деревянные ворота.
  Стражник обернулся.
  – Давайте!
  Взвод выскочил из канавы и помчался вперед.
  Но стражник уже был к ним лицом, уже поднял меч.
  Атака захлебнулась.
  – Как он сумел? – удивился Червячник.
  – Это не тот же самый! Это другой Брив!
  – Он шклеил их вмефте! – взвизгнул Дых Губб.
  Уже не помышляя об атаке, взвод стоял в пятнадцати шагах от стражника.
  Мертвяк взмахивал мечом с изрядной сноровкой.
  – Стражник, к которому сзади не подойдешь! – крикнул Хек Урс.
  – Боги подлые, – застонала Подлянка. – Штуки глупее я не видела.
  – Тебе легко говорить, – взвился Хек. – Ты не была на "Локоне"!
  – Червячник, ты с Биском справа. Хек и Дых, слева. За мной! – Она шагнула, вытаскивая метательные ножи.
  – Здесь я капрал, Подлянка...
  – Просто иди... те, сир.
  Мужчины рассыпались полукругом, Подлянка подошла к стражнику.
– Эй!
  Как она и ожидала, стражник, что смотрел на ворота, захотел повернуться. Второй сопротивлялся, отчего ноги их стали заплетаться.
  Биск завыл, налетая с одной стороны, за ним Червячник. Хек атаковал с другого фланга. Дых Губб обо что-то споткнулся и тяжко упал наземь. Заорав, ибо "что-то" оказалось его собственным мечом.
  Стражник топтался, взмахивая клинками, которые лязгали один о другой.
  Подлянка присела и подрезала существу сухожилия. Мертвяк упал как раз в тот момент, когда Биск с воплем замахнулся длинным мечом. Меч прошел над телом и вырвался из рук капрала, пролетев над тропой и поразив Губба в бедро. Тот снова заорал.
  Хек Урс добрался до упавшего и рубил сплеча.
– Брив и Брив! Сдохни. Сдохни и еще раз сдохни!
  Подлянка отвернулась.
– Червячник, проверь Дыха. Насколько все плохо?
  Червячник засмеялся:
– Плохо? У дурака рассечена нога! И он упал на свой меч! Кровь так и хлещет!
  – Ну перевязывай, чтоб тебя!
  – Ты не капрал...
  – Нет, – рявкнула она. – Наш капрал как раз его проткнул! Я его понижаю. Чей это был план? Он сработал? Разумеется. Почему? Потому что это мой план! Слушайте все. Теперь я капитан.
  – Может, сержант? – спросил Хек, все еще рубя головы Бривам.
  – Капитан! Сатер всегда хотела меня повысить.
  – Давно ли?
  – С того момента как я сказала.
  Дых вопил не переставая.
  И тут ворота открылись, показался высокий мужчина с раздвоенной бородой.
– Ах, – произнес он, видя Дыха Губба, – сомнительные солдаты капитана Сатер... и прочие приятели. Что же, у вас отличное чувство времени. Я как раз приготовил печенье.
 
  Эмансипор Риз сидел напротив Корбала Броша. Толстый здоровяк слизывал глазурь с творенья Бошелена. Желудок старого моряка зарокотал и дернулся.
– Значит, вам можно и сладкое, – сказал он.
  Корбал моргнул и промолчал.
  В дальнем конце столовой раздался шум и, миг спустя, Бошелен вернулся в облаке топота сапог, вздохов, стонов и бормотания. За ним шла женщина, далее трое мужчин волочили четвертого – у того длинный меч торчал в бедре, а короткий меч застрял в подмышке. Тело было покрыто кровавыми бинтами.
  Эмансипор наставил палец на одного из мужчин, усаживавших невезучего приятеля на скамью.
– Ты был на "Солнечном Локоне", – сказал он. – Ты повел атаку на корабль Певунов во время спаривания и битвы и так далее. Потом ты украл нашу спасательную шлюпку и сбежал.
  Мужчина сверкнул глазами.
– Да, Манси, я Хек Урс. А они – остаток взвода капитана Сатер. Выследили нас от Стратема.
  – Какая преданность. – Бошелен уселся на свое место. – Корбал, друг мой, не окажешь ли услугу? Бедняге требуется исцеление.
  Забинтованный тут же подскочил.
– Нет! Мне уже лучше!
  Корбал отложил печенье, полностью лишившееся глазури, на стол, встал и подошел к забинтованному. Тот съежился. Корбал потянул меч из бедра; мужчина лишился чувств, что сделало извлечение короткого меча гораздо проще. Оружие зазвенело по полу, а Корбал начал снимать волглые бинты.
  Эмансипор понял, что на это потребуется время. Привстал и потянулся за остатками печенья... только чтобы ощутить железную хватку Бошелена.
  – Но–но, мастер Риз, что я вам говорил? – Бошелен проворно спрятал одинокое плоское печенье в карман, хотя Эмансипор успел заметить рисунок, вытесненный на корочке.
  Откуда-то снизу раздался долгий скрипучий крик.
  Солдаты вздрогнули.
  – Хозяин, – улыбнулся Бошелен. – Полагаю, терзает пленников в подземных камерах. Впрочем, он меня заверил, что вскоре присоединится и отведает мои произведения.
  – Ему понадобится отведыватель, – предсказал Эмансипор, схватившись за кубок с вином.
  – Искренне сомневаюсь. Лорд Клыгрызуб обречен на браваду, как мы вскоре увидим. Впрочем, я готов опробовать для него пищу.
  – С вашим иммунитетом к яду, хозяин...
  – Уверяю, мастер Риз, яд не будет задействован.
  – А зачем те удивительные рисунки под глазурью, хозяин?
  – Мой личный знак, мастер Риз. Вы сохраните эту тайну, да? Ну что же, пусть я не хозяин дома, но готов стать вам доброй мамочкой. – Бошелен указал бледной тощей рукой на блюдо с кучей печенья. – Прошу, угощайтесь.
  Женщина фыркнула.
– Нам достаточно вина, спасибо. Эй, Хек, не дури. Только вино.
  Бошелен пожал плечами.
– Как вам угодно. Разумеется, муж менее благородный был бы оскорблен, ведь я столько времени провел на кухне...
  – Тем хуже для вас, – отвечала женщина со всей бандитской прямотой. – Хек тут говорил насчет компенсации. За раны и все такое. А главное, мы имеем долю в добыче, что Сатер взяла в Толле.
  – Ах, – пробормотал Бошелен, кивая и пробуя вино, – разумеется. Что, как не деньги, могло лежать в основе вашей впечатляющей, хотя и неразумной, погони через целый океан? Все мы сдаемся низшей природе, инстинктивно жажде... чего именно? Безопасности? Стабильности? Материальных благ? Высокого положения? Ах, конечно, всего этого во всевозможных сочетаниях. Едва ли собака может отличить золото от серебра, но во всем остальном мы, люди, от нее не отличаемся. Кроме Корбала Броша, для коего богатства – лишь средство, созерцаемое с мудростью и уважительным осознанием эфемерности ценностных концепций. – Он улыбнулся женщине и поднял кубок. – Деньги и грабеж, назовем их любовниками? Двумя сторонами презренного кусочка металла? Или одинокая жадность находит в золоте и серебре лишь жалкие символы своей порочности? Мы грабители по природе? Мы защищаемся от неведомого и непознаваемого будущего, складываем столбики монет, чтобы подкупить судьбу? Готовы превратить свои жизни в мягкую, удобную постель, теплую и неизменную, чтобы встретить неизбежный конец, закрывшись одеялом? Ох, что это я.
  Женщина взглянула на Эмансипора:
– Он всегда такой? – и, не ожидая ответа, снова обернулась к Бошелену. – Так бросьте нам нашу долю и мы будем на вашей стороне.
  – Увы, я ей не владею. Думаю, все сокровища находятся среди обломков "Локона". То есть – добро пожаловать к ним.
  Эмансипор вздохнул.
– Если ими уже не завладел чистильщик.
  – О, сомневаюсь, мастер Риз, ведь погода стоит ненастная. А вот горожане-грабители судов, те охотно предъявят права на сокровища.
  Подлянка фыркнула:
– Отлично. Пусть попробуют.
  Бошелен вгляделся в нее и ответил:
– Боюсь, вы меня совсем не интригуете. Это печально, ведь вы довольно привлекательны... но с таким тоном и такими гримасами вы вскоре красоту потеряете. Как жаль.
  Она засверкала глазами, но тут же сгорбилась в кресле, вынула нож и начала подрезать ногти.
– Это что, оскорбление?
  – Извините, если, выразив отсутствие интереса, я вас унизил.
  – Вы будете гораздо униженней с перерезанным горлом.
  – О, мы опустились до угроз.
  Корбал Брош вернулся, сел за стол и озирался в поисках печенья. Наконец нахмурился и схватил другое.
  – Друг, – сказал Бошелен, – прошу тебя воздержаться.
  – Но я люблю глазурь, Бошелен. Люблю. Хочу.
  – На кухне тебя ждет целая миска, я велел мастеру Ризу сделать вдвое больше, помня о твоих склонностях. Не так ли, мастер Риз?
  – О да, хозяин, на кухне осталось полмиски. Мелко молотый тростниковый сахар, отбеленный и с примесью меда. Полагаю, глазурь уже остыла и стала очень вкусной.
  Корбал с улыбкой встал и покинул обеденный зал.
  Эмансипор посмотрел туда, где Хек хлопотал над спутником, уже лишившимся бинтов. Это был Дых Губб, вполне узнаваемый, хотя один глаз стал зеленым, розовый нос казался слишком женственным; уши тоже были разными, но от рубцов и шрамов не осталось и следа.
  – Высший Дэнул! – шипел Хек Урс, тряся приятеля за плечо. – Ты совсем целый, Губб! Выглядишь потряс... не хуже чем раньше!
  – Я помечен, – застонал Губб. – Он меня пометил. Да лучше бы я помер!
  – Но ты не помер! Ты исцелен!
  Губб поднял голову, вытер глаза и шмыгнул.
– Где Птича? Пусть Птича меня осмотрит.
  – Да, Губб. Еще лучше, мы нашли добычу! Идем убивать грабителей, вынимать ее из "Локона"!
  – Да ну?
  – Ну да! Гляди, все пришло к лучшему.
  Дых Губб вяло улыбнулся.
  В этот миг в зал вошел лорд Клыгрызуб Когт, вытиравший руки полотенцем; за ним тащился писец, бледный, потный и, по обыкновению, нагруженный восковыми табличками. Глаза хозяина загорелись при виде кучи печенья на оловянном блюде, лорд закивал:
– Ох, ну разве они не выглядят аппетитно?!
  – Воистину, – сказал Бошелен, не глядя выхватывая печенье. Откусил половинку, прожевал и проглотил, потом положил в рот вторую половинку и запил вином. Откинулся со вздохом. – Восхитительно, хотя я не удивлен. Скажу без ложной скромности, лорд Клыгрызуб – кухня обставлена на удивление. Я просто поражен.
  – Как жаль, – отозвался Клыгрызуб, – что священные отношения хозяина и гостей окончатся с первыми лучами зари.
  – Понимаю вас. Ведь мы двое волшебников под одним кровом. Да, мы верховные маги, каждый видит в другом злейшего соперника. Так двое самцов в волчьем выводке сражаются, и победителем будет лишь один.
  – Именно. – Лорд Клыгрызуб сам налил себе вина. Кажется, все слуги пропали или попрятались. Лорд поводил кубком в воздухе. – Настоящие соперники. Тираны в одной постели. Точнее, у нас одно одеяло, и согреется лишь один. Ну, в постели. Две рыбины в одном бассейне, и лишь один камень для укрытия. – Он запнулся. – О да, так я и говорю, Бошелен. Соперники в гуще смертельного соперничества. Враги, уже вступившие в войну сил и умов. – Он моргнул и начал озираться. – Ого, похоже, у нас много зрителей. Превосходно. Дорогие незнакомцы, будьте как дома!
  – Точно, – пробурчала женщина. – Пока вы не решите нас убить.
  – Верно.
  Женщина поглядела на Бошелена:
– А вот вы готовы нас отпустить, да?
  – Ну да, готов.
  – Тогда мы с вами, и не только за доброту, но за то, что исцелили Губба.
  Улыбнувшись ей, Бошелен ответил:
– Ну, дорогая, вы стали гораздо милее моим глазам.
  – Смотрите не отрываясь, и я растаю как снег.
  – А понимаете ли вы, – заметил Бошелен, – что я не вижу ничего дурного в распутице?
  Она хмыкнула.
– Ну, нас таких двое. Потому-то вы для меня слишком хороши. Извините, но не кататься нам в брачной постели. Жаль.
  – Отсюда и моя недавняя печаль.
  Клыгрызуб кашлянул слишком громко.
– Вижу, Бошелен, вы присвоили мое кресло во главе стола.
  – Извините, сир. Моя вина. Или я просто забегаю вперед?
  – Ладно. Так или иначе, боюсь, живым вы отсюда не выйдете. Я запечатал зал страшнейшими заклятьями. Смерть ждет вас на любом выходе. Конечно я вижу, что ваш друг евнух пропал. Но и кухня запечатана и решись он вернуться, услышав ваши ужасные стоны, сам умрет жутчайшей смертью.
  Бошелен взял еще одно печенье, прожевал и проглотил.
  – Усовершенствованное мною колдовство, – продолжал Клыгрызуб, – посвящено исключительно нуждам тирании. Причинению боли, призыванию ужаса, мучениям пыток... писец!
  – Милорд?
  – Ты все записываешь?
  – Да, милорд.
  – Последнюю строчку убери. И придумай что-то получше.
  – Спешу исполнить, хозяин.
  Эмансипор наполнил трубку и разжег при помощи свечи. Глубоко вдохнул, наполняя легкие дымом, и наморщил лоб.
– О нет, – воскликнул он. – Не та смесь. – Окружающее заплясало перед глазами. "Ох, это было неумно, ох". Он уставился на блюдо с печеньем, по телу потек пот. Он ощущал бешеное биение сердца, во рту пересохло.
  Когда Бошелен потянулся за третьим печеньем, Клыгрызуб воздел руку.
– Верю, Бошелен, вы отлично разыграли свою партию! Я отлично понимаю: эти печенье – лишь отвлечение внимания, притом не особо умное. Нет, вы наверняка припасли зачарованный меч или нож, ведь вы вообразили себя каким-то воителем. Боюсь, такие штучки меня только смешат. – Он тоже взял печенье. Мельком оглядел, соскреб ногтем часть глазури, которую положил в рот, пробуя. – Ах, весьма вкусно. – Он разломил печенье, прожевал и проглотил, разломил следующее, и еще, и так далее, пока блюдо почти не опустело. Он слизнул крошки, налипшие на кончик пальца.
  Сел и улыбнулся Бошелену:
– Ну, начнем?
  Бошелен поднял брови.
– Начнем? Нет, сир, я уже кончил.
  – О чем вы?
  – О том, что я выиграл.
  Лорд Клыгрызуб вскочил с кресла.
– Отравлено?! Ты вдвойне ошибся! О глупец, ты думал, я не приобрел стойкость ко всем видам ядов?
  – Вовсе нет, – отозвался Бошелен. – Увы, это вам не поможет.
  – Готовься к защите!
  Бошелен пригубил вино.
  Эмансипор, с трудом удерживавшийся, чтобы не украсть оставшееся печенье, вздрогнул: Клыгрызуб вдруг схватился за живот и захрипел.
  – Что? Что ты со мной сделал?
  – Как? – сказал Бошелен. – Я вас убил.
  Лорд зашатался, сгибаясь пополам от боли. Завыл. Кровь брызнула изо всего тела. Он выпрямился, выгибаясь от судороги, торс ужасно раздулся и лопнул.
  Выкарабкавшийся из Клыгрызуба демон был ростом с человека. У него было четыре руки и две согнутые обезьяньи задние лапы с когтями на концах пальцев. Лысая макушка, низкий лоб и лицо с огромным, усаженным зубами ртом. Залитое кровью чудище вылезло из останков Клыгрызуба, кашляя и плюясь.
  Подняв ужасную голову, демон сверкнул глазами на Бошелена и прошипел достойным ящера голосом:
– Подлый трюк!
  Бошелен пожал плечами.
– Едва ли. Ну, может быть, это было не особенно любезно. Но ты можешь радоваться, зная, что я тебя освобождаю. Вернись в Арал Гамелайн, передай приветствия своему Владыке.
  Демон оскалил клыки то ли в гримасе, то ли в улыбке, и пропал.
  – Мастер Риз!
  Рука Бошелена ударила, выбив печенье из самого рта Эмансипора.
  – Под глазурью, друг мой, вы найдете пентаграммы призыва! Такого, коим демон привязывается ко мне, пока узор не нарушит кто-то другой. Ну-ка, мастер Риз, отступите на шаг. Вы были на одно печенье от смерти. Второй раз предупреждать не стану!
  – Только хотел слизнуть глазурь, хозяин...
  – Не только! И я чую в вашей трубке не ржавый лист, верно?
  – Извините, хозяин. Не было времени подумать...
  – Да, – окинул его взглядом Бошелен.– Тут мы согласны.
  Распутная женщина встала.
– Рада, что все кончилось. Лорд Бошелен, не соизволите ли развеять смертельные чары, наложенные на помещение?
  Бошелен махнул рукой:
– Корбал уже это сделал, милая. Но разве вы не остаетесь на ночь?
  Она повернулась к товарищам.
– Ищите постели, солдаты. Ночь в тепле и сухости, и мы радостно встретим рассвет!
  В этот миг громкий скрежет донесся с лестницы. Эмансипор тупо заморгал, поворачиваясь к двери в коридор и увидел, что дверь разлетается в щепки и порубленный голем вваливается в зал. Голова-ведро слетела с источающего жидкость туловища, зазвенела по полу и замерла.
  Откуда-то сверху лестницы донесся высокий, трубящий голос Корбала Броша:
– Случайность!
 
  Бешено завывая, ведьма Хурл дралась сама с собой у входа в "Королевскую Пяту". Проклинала адский барьер и жалкие когтистые лапы, лишенные больших пальцев – мелочь, но ей было не открыть дверь. Дверь стояла, торжествуя и насмехаясь, перед ее горящими бешенством глазами.
  Ветер колотил извивающиеся, брызжущие слюной тела, заставив некоторые залечь в мерзлую грязь. А гнев все нарастал внутри. Зубчатые чешуи вдоль хребта встали почти вертикально; хвост метался и хлестал, словно морские черви в предвкушении быстро тонущего трупа. Челюсти широко раскрылись, обнажив клыки, ужасный ветер залетал в каверны ртов, холодный, безжизненный, но тоже одержимый голодом. Она царапала почву. Подпрыгивала в ярости берсерка, но овладевший улицей ветер норовил повалить ее набок.
  Убийство заполнило разум, одинокое слово, оно плыло и накатывало, скользило в сторону, только чтобы вновь показаться в центре мыслей. Она могла ощущать вкус слова, сладостную округлость корня и скользкий хвост окончания. Словно Слово очертилось пламенем, от слова поднимался дымок, затемняя воздух. У слова была тысяча лиц и тысяча выражений, но все они были разными вариациями всеобщего недовольства.
  Ей хотелось сожрать слово. Схватить за шею и трясти, пока не уйдет жизнь. Хотелось прыгнуть на него после захватывающей погони. Хотелось завистливо следить за ним, не моргая, из ближайшего угла. Хотелось видеть его даже во сне.
  И вот посреди коловорота мыслей и желаний жестокая дверь подалась, сбрасывая обманчивое спокойствие, пока самые кости обитой бронзовыми полосами деревяшки не застонали от приступа подагры – и распахнулась.
  Ведьма Хурл помчалась на пятно бесформенного света и силуэт в дверном проеме.
  Убийство!
 
  Малыш заорал, отшатываясь. Чешуйчатые твари повисли на нем, на груди, стараясь схватить за горло; на руках, извиваясь словно щупальца; одна попробовала ухватить его за пах. Брызнула кровь. Он сражался с тварями, сбрасывал их, швырял во все стороны.
  Братья орали. Посетители визжали.
  Феловиль за стойкой бара тихо прошептала ругательство.
  Девять котоящеров, ни один не больше обычной кошки, тощей чесоточной мышеловки. Но мелкие размеры не уменьшали их кровожадности.
  Малыш встал на ноги. Крошка и остальные махали громадным оружием. Лезвия крушили стулья, столы. Вопли заканчивались ужасным бульканьем, когда оружие поражало невезучих завсегдатаев. Отсеченные скальпы летали через зал; конечности падали, отскакивали и шлепались на столики, на пол, залитый грязью, а теперь и кровью. Котоящеры избегали любых ударов, извиваясь и прыгая, вцепляясь когтями в кого попало.
  Феловиль созерцала бойню из-под стойки. Видела, как двое братьев пытаются ударить триручным мечом, только чтобы разнести стол и рухнуть порознь, все утыканные щепками. Кот набросился одному на голову и оторвал ухо; второй брат споткнулся о стул и упал. Четыре кота подскочили к нему, вопль стал влажным свистом.
  Затем коты, словно одновременно, заметили Феловиль и помчались на нее, прыгая над стойкой. Множественные удары заставили ее повалиться. Она вопила, когти рвали платье, глубоко терзая плоть. Одежда была буквально уничтожена, женщина стояла голой и вся в крови.
  Наконец один кот попытался вонзить ей клыки в грудь, но обнаружил, что какие-то зубы терзают его горло. Тут же завыл другой кот: вторая грудь схватила его за лапу так сильно, что перекусила кость.
  Новые рты появлялись на пышном теле Феловили: на плечах, внизу отвислого живота, на бедрах. Очередной рот раскрылась на лбу. В каждом было полно острых как ножи зубов.
  – Треклятая ведьма! – завизжала Феловиль множеством ртов. – Изыди! Я твоя богиня, тупая дура!
  В зале среди разгрома и завывающих котов шевелились немногие, лишь трое братьев Певунов стояли на ногах, тяжело дыша, с оружия сочилась кровь и падали ошметки плоти, тела покрылись ранами. Все глаза были устремлены на сцену битвы у бара.
  Мертвый кот – челюсти сломаны и хлещет кровь – упал с левой груди Феловили. Кот, схваченный правой грудью, когтями изодрал нежный выступ в кровавые ленты, но рот держался, хрустя передней лапой противника.
  Остальные коты отступили, столпившись на кровавой столешнице. Из глоток раздался дрожащий, резкий хор:
– Она моя! Ты обещала! Твоя дочь моя! Ее кровь! Она вся!
  – Никогда! – крикнула Феловиль.
  Лапа была прожевана, и кот отпал с правой груди, прочертив тремя оставшимися наборами когтей кровавые полосы по животу. Она глянула вниз и наступила ему на голову, раздавив как яйцо.
  Оставшиеся коты отпрянули. Многочисленные рты Феловили зловеще улыбнулись.
– Однажды я избавилась о тебя, Хурл, и сделаю это снова! Клянусь!
  – Не ты, шлюха! Это сделал ее отец!
  Раздался голос от входа:
– И, похоже, придется повторить.
  Семь оставшихся котоящеров повернулись.
– Вуффал Каралайн Ганагс! Старший! Негодяй! Позволь мне жить!
  Седовласый мужчина с изящно подстриженной бородой, усами и бровями неспешно стащил лисью шапку.
– Я тебя предупреждал, ведьма. Смотри, что ты наделала. Почти все мертвы.
  – Не моя вина! Вини Тартеналов!
  – Врешь! – завопил Крошка. – Мы защищались!
  Вуффайн поглядел на него.
– Уходи. Я уже убил трех твоих братьев и, если надо, расправлюсь с остальными. Ностальгия, – добавил он, виновато пожав плечами. – Не годится мне вспоминать прошлое, понимаешь? Совсем не годится.
  Крошка зарычал, огляделся и сказал:
– Крошка не дает себя убивать. Идемте.
  – А Щепоть? – сказал Комар.
  Крошка ткнул пальцем в сторону Феловили.
– Пошли ее за нами в крепость.
  Рты Феловили глумливо заулыбались.
– Радуйся, что она не девственница, – сказали они с унисон. – Хурл хочет жертву.
  – Никаких жертв, – заявил Вуффайн, опиравшийся на трость. – Мой талант в работе с камнем вызвал все это, и мне придется подчищать.
  – Тогда убей Клыгрызуба! – крикнула Феловиль.
  – Нет нужды, – отозвался чистильщик. – Он уже мертв.
  – Тогда убей тех, что убили его. Долой заклинателей! Не буду снова рабой ведьм и колдунов!
  Вуффайн вздохнул.
– Посмотрим. Возможно, пары слов хватит, чтобы они уехали восвояси. Не люблю насилия. Вызывает ностальгию. Заставляет вспоминать пылающие континенты, пылающие небеса, пылающие моря, горы трупов и так далее. – Он указал на д’иверса. – Ведьма Хурл, пора перетекать.
  Коты сошлись, замерцали и тут же в потоке пряных запахов трансформировались в тощую каргу.
– Ах, – крикнула она, – поглядите на меня! Красота пропала!
  Феловиль кашлянула несколькими жуткими ртами, а другие рты сказали:
– Отныне ты ничто, ведьма! Изгнана! Проваливай в бурю! И никогда не возвращайся!
  – Или я убью тебя без сомнений, – добавил Вуффайн.
  – Хочу свою крепость!
  – Нет, – сказал Вуффайн.
  – Ненавижу всех! – зашипела Хурл, бросаясь к двери. – Убийство подождет. Вот еще одно сладкое слово. Ненависть! Ненависть – ненависть – ненависть! Еще не конец, о нет...
  Странный звук донесся от двери, Хурл вдруг остановилась и отшатнулась, но уже без головы, лишь обрубок шеи с фонтаном крови. Колени подогнулись, ведьма упала на порог.
  Крошка Певун перешагнул ее и оглядел всех в таверне, ухмыляясь. Кровь струилась с длинного клинка.
– Крошка не любит ведьм, – сказал он.
  – Уходи, – повторил Вуффин. – Последнее предупреждение.
  – Мы штурмуем крепость. – Крошка расцвел улыбкой.
  Вуффайн лишь пожал плечами.
  – Ха, ха, ха! – сказал Крошка, поднырнул под притолоку и принялся реветь, отдавая приказы братьям.
  Глядя на Феловиль, Вуффайн вздохнул и потряс головой.
– Все из-за неверного удара резца, – сказал он.
 
  Притаившаяся наверху лестницы Фемала отпрянула. Тихое бормотание раздалось у нее между ног, на что она ответила:
– Тсс, любимая. Она долго не продержится. Обещаю.
   "И тогда придет мое время!"
 
  Грошвод сбил последние кандалы с Вармета Скромняги и отступил. Измученное тело стояло на коленях на запачканном полу.
– Это не я, – шепнул писец. – Я отличный писец, правда! И я сожгу книгу вашего брата.
  Вармет медленно поднял голову и всмотрелся в Бошелена.
– Спасибо, – сказал он. – Я считал смерть милостью. Думал, что проведу вечность в цепях, игрушкой жестокости испорченного и злого братца. Его мести, его предательства, его зверств. Смотрите, как я изломан. Вероятно, мне не исцелиться, я обречен ходить по пустым залам, бормоча под нос – хрупкое существо, жертва сильных сквозняков. Предвижу жалкую жизнь впереди, но все же благословляю вас. Никогда свобода не казалась слаще...
  – Вы закончили? – прервал Бошелен. – Отлично. Ну, добрый писец, не пора ли освободить второго?
  – Нет! – крикнул Вармет. – Он жульничает!
  Второй пленник слабо шевельнул головой:
– Ох, как нечестно! – взвизгнул он.
  Пожимая плечами, Бошелен обратился к лакею:
– Тут, мастер Риз, мы видим истинную широту сочувствия, оно не длиннее волоска с нашего драгоценного тела. Одна сцена позволяет нам вообразить черты всего мира, и если иногда приходится одобрить узы тирании, посредством коей достойная душа обретает подобающую власть над слабым народом, лишь угрожая террором, то мы стоим на твердой почве.
  – Да, хозяин. Твердая почва. Стоим.
  Бошелен обратился к Вармету:
– Мы благополучно передаем крепость вам, сир, на весь срок, на который вы сможете овладеть ею и, в дополнение, поселянами снизу.
  – Весьма любезно, – отвечал Вармет.
  – Мастер Риз.
  – Хозяин?
  – Нынче же ночью отбываем. Корбал готовит повозку.
  – Какую повозку? – удивился слуга.
  Бошелен рассеянно махнул рукой.
  Вармет встал на нетвердые ноги. Грошвод бросился помогать.
– Видите, милорд? Видите, как я хорош?
  Вармет скривился, показывая немногие оставшиеся зубы.
– Хорош? О да, писец. Не бойся. Я не мой брат.
  Когда Бошелен и слуга двинулись по широким ступеням, выводящим на нижний этаж, Вармет тихо, злобно засмеялся.
  Мужчины обернулись.
  Вармет пожал плечами.
– Извините. Просто смех.
 
  – Крошка никогда не проигрывает, – сказал Крошка, озираясь и хмуря широкий плоский лоб. Солнце прогрызало путь сквозь тяжелые тучи на горизонте. Он ткнул пальцем: – Там! Вижу!
  Башня крепости была в трети лиги на юг. Братья пустились в путь. Комар, Блоха, Малыш и Хиляк, кроме самого Крошки. Вскоре, миновав череду голых песчаных дюн, пройдя мимо жалкой лачуги (из трубы поднимался дымок), они нашли дорогу, которую почему-то пропустили ночью.
  У крепостных ворот они нашли Щепоть, которая сидела на груде тел с пробитыми головами. Сестра встала, завидев их.
– Вы, бесполезные говнюки. Я видела, что осталось от таверны. Феловиль носит траур и не захотела приготовить мне завтрак.
  – Тише, – ответил Крошка. Подошел и пнул дверь.
  – Открыто, – сказала Щепоть.
  – Крошка не работает руками. – Он пнул снова.
  Малыш прошел мимо и отворил тяжелую дверь. Все вошли внутрь.
  Слуги прятались в конюшне, вытаращивая от страха глаза, а в замке не было ничего примечательного, кроме парочки сломанных железных статуй в луже какой-то мутной маслянистой жидкости, да взорванного изнутри мужского тела – оно лежало в столовой, кровь вокруг трупа запятнали следы демона.
  – Нужно обыскать каждую комнату, – сказал Малыш. – Посмотрим, что можно выдавить и кого выследить.
  Крошка крякнул, озираясь.
– Ублюдки сбежали. Чую. Но мы с ними еще не закончили. Ни шанса. Крошка никогда ни с чем не заканчивает.
  – Смотрите! – крикнул Малыш. – Печенье! – Они с Хиляком рванули к столу.
 
  Сквозь пыльное стекло Птича наблюдала, как Певуны проходят мимо в блеклом свете ранней зари; едва они скрылись с глаз, она вздохнула и обернулась к лежащему Хордило.
– Ну, я пошла в Спендругль.
  – Зачем? – спросил он.
  – Устала от всего. От тебя то есть. Видеть больше не хочу.
  – Если так думаешь, – взвился он, – проваливай, загаженная чайками корова!
  – Лучше бы я переспала с козлом, – сказала она, хватая оружейный пояс.
  – Мы не женились, сама знаешь. Я просто попользовался тобой. Женитьба для дураков, а я не дурак. Думаешь, я любил тебя ночью? Вот уж нет. А вот ты так и пялилась на этого козла.
  – Какого козла?
  – Меня не обманешь, баба. Ни одна баба на свете меня не обманет.
  – Полагаю, ты прав.
  В Спендругле она нашла остальных из взвода, и все обнимались, а потом пошли выкапывать добычу из обломков "Солнечного Локона".
 
  Чувствуя себя вялым и заторможенным, Якль вошел в таверну, где замер, озираясь.
– Боги, что тут было? Где все?
  Феловиль подняла голову из-за стойки, показав грязное лицо в синяках, красные глаза. – Все мертвы.
  – Так и знал: это заразно, – отвечал Якль.
  – Иди и налей себе.
  – Правда? Хотя я тоже мертвый?
  Феловиль кивнула.
– Почему нет?
  – Спасибо!
  – Итак, – сказала она, наливая эль из бочки, – где укрылся сборщик?
  – Нигде. Он тоже мертвый.
  Феловиль подняла кружку.
– Ну, – улыбнулась она, – за это можно выпить вместе.
  Они так и сделали.
  Некоторое время спустя Якль огляделся и вздрогнул:
– Ну, не знаю. Тут тихо, как в могиле.
 
  Дорога вилась к северу, от побережья; по ней тяжело катилась массивная покрытая черным лаком карета, листовые рессоры скрипели над камнями и рытвинами. Упряжка в шесть черных лошадей выдыхала пар в морозном воздухе, красные глаза зловеще сияли в утреннем свете.
  На этот раз Бошелен сел рядом с Эмансипором.
  – Какое чудесное утро, мастер Риз.
  – Да, хозяин.
  – Весьма просветляющий урок, не так ли, о природе тирании? Признаюсь, я порядком повеселился.
  – Да, хозяин. Почему мы так нагружены? Карета кажется кораблем с водой в трюме.
  – Ах, да. Мы везем краденые сокровища, так что чему удивляться?
  Эмансипор хмыкнул, выпустив дым из трубки.
– Хотя вас с Корбалом Брошем не заботят мирские богатства и так далее.
  – Только как средства для достижения цели, мастер Риз. Кажется, я уже вам объяснял. Поскольку наши цели куда обширнее и значимее, чем у горстки беглых стражников... да, полагаю, курс впереди ясен.
  – Ясен, хозяин. Да. Но мне жаль тот взвод.
  – Ну, мастер Риз, ваша способность сочувствовать посрамит большую часть человечества.
  – Эх! И куда это меня привело?
  – Как невежливо, мастер Риз. Вам весьма хорошо платят, заботятся о малейших нуждах, пусть самых нелепых. Должен сказать: вы, сир, первый из лакеев, проживших со мной так долго. Соответственно, я взираю на вас с полным доверием и немалой любовью.
  – Рад слышать, хозяин. Но, – он искоса глянул на Бошелена, – что случилось с прежними вашими лакеями?
  – Ну, мне пришлось их убить, одного за другим. Презрев изрядные расходы, нужно заметить. Сами можете вообразить мое недовольство. В иных случаях мне пришлось защищаться. Вообразите: слуга, коего вы сочли преданным, пытается вас убить. Вот к чему катится мир, мастер Риз. Удивляться ли, что я мечтаю о ярком будущем, в котором восседаю на престоле, правя миллионами жалких рабов, равнодушный к любым заботам, кроме личных прихотей? Таковы мечты тирана, мастер Риз.
  – Мне как-то говорили, что мечты вещь стоящая, даже если приводят они к нищете и бесконечному ужасу.
  – Ах. И кто говорил?
  Он пожал плечами.
– Жена.
  Пустая дорога вилась, звенели выщербленные плиты и мерзлая грязь, со всех сторон разгорался, призывая к оптимизму, день.
  Бошелен оперся на сиденье и сказал:
– Смотрите, мастер Риз. Новый день!
  – Да, хозяин. Новый день.