Тот июль запомнился мне африканским зноем, белыми ночами, болтанкой на АН-2 под глумливые насмешки пилотов, которые ещё больше раскачивали свои машины – пусть московских студентов повыворачивает – гы-гы!
Ещё запомнился тот июль полчищами вампиров. Когда идёшь, нет, не идёшь – бежишь что есть мОчи, потому что идти или тем более стоять значит за считанные минуты быть обескровленным комарищами а то и обглоданным гнусом - через тайгу от одной деревушки к другой, в голове пульсирует лишь: скорее, скорее, скорее прорваться сквозь эти дебри и вырваться на открытое пространство… Уфф!
Зато когда оказываешься на ослепительном песчаном берегу Мезени или Двины, от всех этих кошмарОв и следа не остаётся. На высоком берегу вдоль речной кромки пять-шесть столетних избушек на взвозах, чёрных-пречёрных от времени. Они кажутся ещё чернее, потому что воздух здесь, вблизи Полярного круга, какой-то особенный – промытый, звенящий, тонко-хрустальный. А в воде - точно такая же деревушка. Только вверх тормашками.
Именно в то лето единственный раз в жизни довелось мне наблюдать закат и восход с перерывом в какие-нибудь полчаса. Местная ребятня уговорила меня пойти на рыбалку.
- Бери ведро, банки не хватит! А удочки дадим!
Я рыбу не удила никогда в жизни… Вообще не вижу в этом смысла. Но как только поплавок дёрнулся первый раз – пропала девушка! Только и успевала насаживать червей на крючок, даже брезгливость исчезла. Ну подумаешь – червяк! Забыла даже, что вообще-то шла сюда на закат полюбоваться. Чуть было не прозевала.
Но нет. Завораживающее зрелище – тяжёлый пылающий шар медленно погружается в реку. Странно, что не шипит и не видно пара… Немыслимые – насыщенные от пунцово-кровавых до пурпурных - тона неба постепенно меркнут… и тут же сменяются обновлёнными, с преобладанием золотистых, освежённых, как бы промытых… Это солнце возвращается из воды, чуть правее. Окунулось, охладилось немного – и по новой…
В фольклорной экспедиции мы выискивали остатки сказок, протяжных песен, частушек, обрядов… О былинах и не мечтали. Во-первых, с момента их появления на Севере почти тысяча лет прошла. А во всех работах по фольклористике чёрным по белому написано, что именно на Двине-то отродясь былин зафиксировано не было. Шутка ли! Во- вторых, былины пелись мужчинами. А мужчин, стариков, вернее будет сказать – в северных деревнях днём с огнём… И старух-то раз, два – и обчёлся. Из пяти-шести изб на всю деревню дай бог в трёх сыщешь ещё одинокую старушку.
Раскрутить её на песню – не так просто.
- И-и-и, девка, поди-тка ты, девка зА печь… (непременный атрибут кокетства). А нетути времени песни петь… я и не обряжалась ещё сённи… Вон Матрёна-тка помоложе будет, к ней подитя… Да на сухое горло-от и не споёцца, поди-тка…
И ведь всё это с такой неподражаемой северной интонацией, с певучестью, с непременным повышением в конце фразы – то ли утверждает, то ли спрашивает, то ли сомневается.
- Стопарик?
Волшебное слово действовало безотказно. А уж если бабка начинала петь или сказывать – остановить её было ещё труднее, чем завести. Да и не хотелось останавливать. И пела-то тихо-тихо, но непостижимым образом подтягивались соседушки – и тогда посиделки длились до заката-рассвета.
Первое ощущение от этого пения – скорее бы кончилось всё это нытьё. Одна – самая «голосистая», то есть с самым дребезжащим и саднящим голосом – запевает. Затем остальные – кто баском, кто фальцетом подхватывают, повторяют, «развивают» зачин. Слов с непривычки не разобрать вообще. «Одношовку» бабульки презирали: «мы- от растягаааам – Она сколько колен выведем… растяааажно таки песни поём… надь яё вытягать, да ещё перегибы делать».
Всё это надо было записать на магнитофон («Романтик» - такие тогда были, кто помнит – оччень сомнительного качества) да ещё «в четыре руки» в тетрадь… А потом длинными белыми ночами, отгоняя вампиров, расшифровывать и сводить записанное.
И если в конце концов вытанцовывалось – из путаницы, из неразберихи, из диалектных наслоений - проявлялся шедевр.
Например:
Што спасибо што мому синяму кушину
Расташшил, разволок горькую кручину,
Што в меня, браццы, дома нездорова,
Што жена, шельма, жена помираить…
- Помирай, жана, помирай, шельма, поскорее,
Мне да жить без тебя будить вальнее,
Я ж сострою сябе горенку навую,
Я ж сабью сябе дверку дубовуя,
Я салью, салью чепку золотуя,
Я складу, складу печку каменнуя,
Я сваим-та деткам привяду мачиху лихуя.
- Развались же, наша горенка новая,
Развейся ж, моя дверка дубовая,
Развались же, наша печка каменная,
Подымись, подымись, матушка родная!...
Стремительная смена эмоций при поразительной глубине чувств.
Жизненная катастрофа – умирает жена, мать детишек. Самое простое – залить, «разволочь горькую кручину». Потом – детская беспомощная обида-злоба на жену-шельму: давай, помирай поскорее – мне без тебя лучше будет… Попытка утешиться новой горенкой, золотой цепочкой, молодой женой… И полное отчаяние, понимание – к чёрту всё это. Крик души – « подымись, подымись, матушка родная!»
Так по-детски, бесхитростно, чисто, просто и ясно. И ведь совершенно не прямолинейно, не «в лоб», всё – в подтексте. На зависть любому акмеисту.
И вот когда погружаешься во всё это , происходит что-то необъяснимое. Колдовство? Ворожба? Искус?
Уже хочется слушать и слушать этих обездоленных и таких мудрых и на самом-то деле счастливых старух и пить это полынное счастье, погружаясь в далёкое прошлое, в котором все мы когда-то жили-были. Но не все об этом помним. «Я помню всё, что было до меня…» Вернее, вспоминаю, когда слушаю их гипнотизирующее пение.
***
Но истинное путешествие в одиннадцатый век произошло, когда мы (я и моя напарница) познакомились с Матюшкой.
Матюшки, Алексашки, Палашки, Авдюшки… традиция называть людей, взрослых, стариков – неважно, ведущая своё начало со времён царя Гороха, со времён крепостного права, по меньшей мере.
Наш Матюшка жил в крайней избушке на самом берегу Мезени. А всего-то домов в деревне было пять-шесть. В предыдущих домишках нам не повезло: они хоть и стояли открытые, но никого мы в них не застали.
Последняя избушка тоже была не заперта. Мы дёрнули тяжёлую дверь – она сразу же поддалась. Нас едва ли не сбил с ног керосиновый дух и вонь полутухлой рыбы. Керосин – это от комаров. А рыбу на Севере запасали с лета на весь год – укладывали сырую в бочки, пересыпая солью. В общем-то это и была основная еда. На вечной мерзлоте произрастал только лук и хмель. Хлеб, сахар и кое-какие консервы развозил по деревням (куда можно было проехать) полуразвалившийся газик. Раз недели в две.
Сначала думали, и в этом доме нет никого. На наше «ау! Есть кто живой?» - тишина. Повернулись было уходить – не везёт так не везёт - слышим, не то кашляет кто-то, не то кряхтит.
Тут отодвигается ситцевая занавесочка на лежанке, и появляется … Врубелевский Пан.
Плешь, обрамлённая седыми кудёрышками, всклокоченная кудлатая бородёнка и ярко-синие прозрачные озорные глаза.
- Откуль таки барыньки пожаловали? Кхе-кхе… Неужеля с самОй с Москвы? Ну надоти! Кхе-кхе!
- Дедуль, мы тут тебе гостинцев принесли, слезай с печки, чайку попьём.
В чашку с крепко заваренным чаем Пан, к нашему изумлению, насыпал ложек пять сахара и три ложки… растворимого кофе:
- Спробуем, что за гостинец-от такой!
Прихлёбывал да причмокивал:
- Хорош гостинец! Как называецца?
- Дед, это ж кофе. Его отдельно от чая пьют.
- А кака разница! Так скуснее. Наваристей!
Потом свернул козью ножку, набил самосадом, сладострастно затянулся, выпустил чёрное ядрёное облако, после чего мы все втроём долго не могли прокашляться.
- Дедушка, а Вы помните какие- нибудь старинные сказки, песни, истории интересные, может быть?...
- Кхххе… песни? Да вы чё ли, девки, каки песни - сказки? Баловство всё ить бабье это.
- Ну, в жизни-то ведь много, наверное, чего повидали?
- Как не повидать! И на хронте не знаю, как и жив остался – четырнадцать кусков железа во мне… как к дождю, так и ворочаются ходуном. И на лесосплаве… О! На лесосплаве –от ить как шестьсот мужиков в бараке на полгода, а? Вот песни там складали – от пееесни!!!
Глаза Матюшки лукаво вспыхнули.
- Ну, спойте хоть чуть-чуть.
- Да ты чё, девка, ума рехнулась! Рази можно таки песни петь!
- Они что, с «картинками», что ли? (т. е. с матершинкой)
- С «картинками» ! Там таки картинки, что мужик не всякий выдюжит.
- Да ладно, дед! Мы в своём университете и не такое слыхали. Давай-давай (я незаметно включила магнитофон).
- Не, девки, не сдюжите…
- Сдюжим, дед… ну пожалуйста. Это ведь для науки надо. Любопытство зашкаливало.
- Ну, смотрите, девки. Я предупредил. Ухи-то зажмите... на всякий случай…
Не сдюжили.
Причём на первых же словах. На беду дед остановиться уже не мог. Но не отвращение, не брезгливость – реакцией нашей был истерический смех. Матюша осёкся только когда понял, что с нами творится совсем что-то неладное – я ещё ничего, а напарница моя просто извивалась в конвульсиях.
- Ну говорил же – не сдюжите… Матюша внезапно посерьёзнел, помолчал… Залез на печку, устроился там как- то очень уж основательно.
Обиделся?..
- Щас, девки. Погодите… Сверху слышнее вам будет.
… Ничего ему Добрынюшка не ответствует.
Ставает тут Добрынюшка на резвы ноги,
Отдаёт ему великое почтение,
Ему нунь за весело пирование…
…Тут стретает его да родитель матушка,
Сама же тут Добрынюшке испроговорит…
… «Ты бери коня с конюшенки стоялыя,
Батюшков же конь стоит да дедушков,
А стоит бурко пятнадцать лет,
По колен в назем же ноги призарощены,
Дверь по поясу в назём зарощена»…
Исконный былинный распев, который можно было отнести к одиннадцатому-двенадцатому веку. И это была сенсация. Но мы, словно под наркозом, не осознавали, что произошло.
Матюша так же внезапно замолчал, как и запел.
- Всё, девки, не помню дале. Приходите завтра, может, ещё чего припомнится… Ну чё приуныли, а ну пойдём – покажу чё…
Матюша нас повёл в подклеть, там у него жила трёхлапая лисичка (вытащил зимой из капкана). Она была в ошейнике, посаженном на длинную цепь. Увидев нас, ещё быстрее заметалась из стороны в сторону по всей подклети.
- Матвей Ильич, а не жалко её?
- Жалко, да чё ж делать – в тайге она таперича не жилец… Кххе…
Развешаны были чучела птиц и зверей, в разное время подстреленных им (охотник был наш Матюша. И чучельник).
Меня совершенно покорил совёнок на сосновой ветке с крыльями вразмах… Я смотрела, смотрела на него, а в голове всё крутился тихий и неспешный распев про Добрынюшкино сватанье.
***
Зато руководитель нашей экспедиции сразу всё понял.
В группе подвизался один Очень Известный Режиссёр. Прокатиться на Север и, возможно, приглядеть натуру для будущих съёмок – не заманчиво ли.
Было решено на следующий день отправиться к Матюше с киноаппаратурой и заснять феномен. На мои робкие возражения – не стушуется ли старик перед камерой – никто не обратил внимания.
Режиссёр – на журавлиных джинсовых ножках, с «кудрями чёрными до плеч» и модным шарфом, перекинутым "небрежно" через плечо, начал с места в карьер:
- Здорово, дед! Как жизнь молодая? Давай слезай с печи, снимать тебя будем!
- Куды сымать? В газету, чё ли?
- В газету, не в газету – какая тебе разница! Давай слезай! Ух ты, фактура какая!
- Матвей Ильич, вы не пугайтесь – просто повторите, что вчера про Добрыню нам пели… Может, дальше что вспомните,- попыталась я смягчить натиск Режиссёра.
Но было уже поздно. Наш сказитель, кряхтя и охая, сполз с печи - и исчез.
Обалдевший и разгневанный Режиссёр совсем растерялся, но решил на всякий случай разложить аппаратуру. Мне была поручена роль осветителя – то есть, если дед всё-таки появится, я должна буду на вытянутой руке, не двигаясь, держать тяжеленный «юпитер», как можно выигрышней освещая лицо нашего героя.
И Герой явился. То есть Герой в прямом смысле.
Матюша оказался полным кавалером Ордена Славы и ещё каких-то – я в них совсем не разбираюсь. Вся грудь на его парадном пиджаке была увешана орденами и медалями. Кудельки на плешивой голове и бороду он старательно размочил и прилизал. Синева из глаз удивительным образом испарилась.
Он уселся в парадный угол, руки – тяжёлые, жилистые, симметрично расположил на коленях и превратился в памятник самому себе.
- Всё, Толь, кина не будет,- прошептала я Режиссёру.
Но он уже не мог охладить свой творческий пыл.
- Свети давай!.. Дед, а ты пой. Пой, ну, как там у тебя… «Добрыня… не отвечает ему» … чего он там не отвечает-то?
Рука, в которой я продолжала из последних сил держать лампу, отваливалась. На неё уселись два комарика, на моих глазах они стали медленно превращаться в два внушительного размера рубиновых самоцвета…
- Свети, свети!
Дед не шевелился. Уголком рта в мою сторону он вдруг спросил:
- А правда в газете пропечатают? Не брешите? Ты мне газетку-то пришли… А пензию не прибавят?
Наконец и Режиссёр сломался. Но лавры Андрея Тарковского не давали ему покоя, и он решил заснять «дверь, мееедленно открывающуюся в дождь». Благо, погода в тот день сменила гнев на милость и вместо палящего зноя заморосил серенький ласковый дождь.
Но досталось опять же мне. Спрятавшись в глубине сеней, я своей многострадальной рукой должна была изнутри – не дай бог её будет заметно – медленно-медленно и ооочень плавно открывать пудовую дверь на камеру. Снимали часа два.
В каком киношедевре это воплотилось – мне так и не суждено было узнать. Ну, да и ладно.
Когда Режиссёр, вымотанный муками творчества, отправился «расслабляться», мы с Матюшей, который к тому времени из соляного столба опять обернулся Паном, решили попить чайку (кофейку?). Надежды на продолжение Добрынюшки, конечно же, и быть теперь не могло.
- Тоже ить чижёлая, девка, у тебя работа! Поди-ка подержи на весу таку махину!..А газетку-то пришли, не обмани…
На прощанье Матюша подарил мне того самого совёнка на сосновой ветке с крыльями вразмах. Чудо!... Как же мне везти-то его?
***
Все два часа в самолёте из Архангельска до Москвы я бережно обеими руками держала своё сокровище под восхищённые… и недоумённые… и насмешливые взгляды пассажиров. И все два часа в голове моей звучал былинный распев:
-…ничего ему Добрынюшка не ответствует…
# на заставке картина уральского художника Леонида Баранова