«Я прибрел сюда бесцельно
С некой Фулы запредельной,-
За кругом земель, за хором планет,
Где ни мрак, ни свет и где времени нет».
Эдгар Алан По
«Страна сновидений»
М. ГОРЬКИЙ. «КАРАМОРА» (1924)
«Карамора» – патография русской души и, шире, – человеческого предательства [1]. Главный герой, Петр Каразин, по прозвищу Карамора, страдал, подобно поэту Блоку, «бездонной тоской». В письме к Роллану Горький называл этот недуг многих русских «атрофией воли к жизни» [2]. Однако Каразин не был бездеятельным: дабы заткнуть «зияния в душе», Карамора проявлял чудеса гиперактивности, работая одновременно на два противоборствующих лагеря – революционеров и царскую охранку.
Фамилия горьковского героя (Каразин от тюркск. «кара» – черный) будто бы отсылает к знаковому произведению русского классика Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» [3]. Каразин остро переживает свою расщепленность: в нем словно обитает «человека четыре, и все не в ладу друг с другом, у всех разные мысли» [4]. Светлый и чистый, подобно Алеше, Карамора ищет в любви ничем не замутненной, первозданной «наивности», а не грубо-расчетливого, механически-деляческого подхода [3]. Наряду с этой ипостасью в Караморе, пожалуй, можно также разглядеть снедаемого темными страстями Дмитрия и сверхчувственного, предельно рационального Ивана [3].
Проблема духовной раздробленности, внутренней двойственности героя – традиционная тема русской и мировой литературы (см., напр. у Лермонтова: «Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его...» [5, с. 527]).
Примечательно, что Лермонтов, как и Горький, в своем творчестве стремился отразить особенности именно русского самосознания. Другое дело, что Горькому, на наш взгляд удалось достичь максимальной чистоты эксперимента, предельно отстранившись от своего героя. Вопрос, до какой степени Лермонтов наделил Печорина собственными чертами, пожалуй, остается открытым.
В данном контексте так же будет небезынтересным упомянуть Мюссе и его «Исповедь сына века», с которой генетически связан «Герой нашего времени»: Печорин, как и Октав, непосредственно переживает расколотость своей натуры.
Однако у Горького моральная расколостость героя принимает поистине запредельные, патологические формы, словно возрастая по невообразимой, шизофренической экспоненте:
«Живут во мне, говорю, два человека, и один к другому не притёрся, но есть ещё и третий. <…> А может быть, третий-то — самый злой враг мой? Это уж похоже на догадку четвёртого. В каждом человеке живут двое: один хочет знать только себя, а другого тянет к людям. Но во мне, я думаю, живёт человека четыре…» [4].
Своей непрекращающейся саморефлексией Каразин нередко напоминает «героя из подполья» Достоевского. Люди у Караморы делятся на два типа: цельные и раздвоенные (ср. здесь с сентенциями «подпольного» героя Достоевского о усиленно сознающих людях и непосредственных деятелях).
Однако Карамора не «маленький человек» [6]. Чрезмерная склонность горьковского Караморы к авторефлексии парадоксальным образом дает обратный, прямо противоположный «подполью» эффект. Петр Каразин генетически принадлежит к лермонтовскому типу Печорина – «Героя нашего времени» – деятельно-предприимчивого, однако морально опустошенного, эмоционально выгоревшего. Так, Каразин, как и Печорин, отвергает «евангельскую наивность». «Революционер для своего удовольствия», Карамора в чем-то походил на начальника охранного отделения Симонова.
«Самое большое удовольствие — одурачить, обыграть человека», — утверждал Симонов. Каразин отмечает про себя, что этими словами жандарм напоминал ему «фракционную и партийную борьбу, удовольствие, которое часто испытывал я, когда мне удавалось «обставить» товарищей» [4]. Ср. здесь с сентенцией Печорина:
«Я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов, — вот что я называю жизнью» [5, с. 509].
Петр Каразин, подобно Печорину, почитал себя выше всех на свете. Как и Печорин, Каразин рано познал великое таинство власти. По собственному признанию, ещё будучи мальчишкой, Петр привык повелевать, легко подчинял своей воле окружающих.
«Что бы там ни пели разные птицы, а власть над людьми — большое удовольствие. Заставить человека думать и делать то, что тебе нужно… это ценно само по себе, как выражение твоей личной силы, твоей значительности. Этим можно любоваться» [4] (ср. с: «…первое мое удовольствие подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха — не есть ли величайшее торжество власти?» [5, с. 501]).
Есть даже нечто общее, хотя и едва уловимое, во внешней характеристике двух персонажей. Положение тела Печорина, несмотря на физическую крепость сложения и широкие плечи, по мнению наблюдателя изобличало какую-то нервическую слабость героя. Весьма символично в данном контексте звучит кличка Каразина Карамора, отсылающая к огромному комару на тонких ногах. При всем своем внешнем богатырском здоровье и драгунской стати, Петр Каразин носил червоточину в душе, таким образом, напоминая пресловутого Колосса на глиняных ногах.
Непрерывный поток мысли выхватывает из вереницы прошедшего отдельные эпизоды, которые Карамора беспристрастно фиксирует на бумаге. Не случайно имя Каразина буквально означает «камень». Петр, собственно, и напоминает очеловеченный камень — рациональный, но мертвенно-безжизненный, чувственно-холодный и нравственно тупой, словно оживший кусок мрамора.
«Была у нас в комитете пропагандистка, Миронова, товарищ Тася, удивительная девушка. <…> Почему я вдруг вспомнил о ней? Я её не выдавал жандармам» [4].
Что это? Нелепая попытка оправдаться перед лицом неминуемого трибунала? Однако это совсем не похоже на привычное поведение смелого «до нахальства» и особенно - по собственному признанию - любившего «себя в минуты, когда жизнь моя висела на волоске» революционера Каразина.
Стиль записок Каразина предельно афористичный, можно сказать уайльдовский (ср. каразинское «Жизнь украшается вещами бесполезными» с мыслью Уайльда, венчающей вступление к «Портрету Дориана Грея»: «Всякое искусство совершенно бесполезно»).
Блуждающая мысль провокатора порой перекликается с древнедаосской мудростью Лао-цзы (ср. «В грубых мыслях правды больше» с «Верные слова не изящны, изящные слова не верны»).
Таким образом, структурно горьковский рассказ в полной мере соответсвует канону исповедально-аналитического жанра (авторская эстетизация рефлексии предателя-провокатора через сентенциозность, парадоксальность и афористичность стиля исповеди Каразина), наследуя мастерам интеллектуальной драмы Шатобриану, Мюссе и Лермонтову [7, с. 195-217].
Исповедь бывшего революционера в своей откровенности граничит с наивным цинизмом предателя-провокатора. Каразин не скрывает присущее ему по молодости сытое довольство мещанства.
«Я был доволен жизнью, не завистлив, не жаден, зарабатывал хорошо, путь свой я видел светлым ручьём. <...> Разумом я принял социалистическую мысль как правду, но факты, из которых родилась эта мысль, не возмущали моего чувства, а факт неравенства людей был для меня естественным, законным». Укорененность в повседневной пошлости, по мысли Вейдле, не ищет и не нуждается ни в каких метафизических оправданиях: "Всё это — правда, только мне её не нужно. Своя есть".
Однако Горький намеренно не сделал своего персонажа чуть более глубоким любой выгребной ямы, в отличие от реального провокатора Азефа. В своей заметке «О предателях» писатель в пику общественному мнению вывел Евно Фишелевича «дутым» героем и вопиюще простым, плоским человеком. Сравнение мнимо-бездонной «бездны» личности Азефа, представленной в пресловутом «ореоле величайшего организатора», с глубиной отхожего места выглядит нарочито сниженным, пародийным. Горький открыто издевается над «жирным, толстогубым, сентиментальным» шпиком, высмеивает слезливые сентенции, тошнотворно-приторной патокой «размазанные» по письмам провокатора [8].
Каразин, не в пример Азефу, на страницах своих записок нисколько не упивается своим мелочным мещанским самодовольством, не издевается над бывшими товарищами, не бравирует своими пороками и, тем более, не ищет себе жалких оправданий. Карамора, словно социальный барометр, беспристрастно фиксирует смену общественных состояний.
«Каков бы я ни был, но я — есть я. Условия времени сыграли значительную роль в моей жизни, но только тем, что поставили меня лицом к лицу с самим собою».
N.B.: также поступает и Печорин, подобно бортовому самописцу, регистрируя «свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством», однако без малейшего участия. (у Горького: "Но ум, наблюдая откуда-то со стороны, молчал, ничего не подсказывая, только любопытствуя". И ранее: Разум не подсказывал мне, что хорошо, что дурно. Это как будто вообще не его дело. Он у меня любопытен, как мальчишка, и, видимо, равнодушен к добру и злу, а "постыдно" ли такое равнодушие — этого я не знаю. Именно этого-то я и не знаю).
«Мин дин мин — я есть я», - любил повторять Каразин некогда услышанную татарскую поговорку, словно находя в этом мин ди мин особого рода наслаждение. Я есть я, Петр Каразин, и никто больше не вправе судить меня, кроме меня самого.
«Есть теории добра: Евангелие, Коран, Талмуд, ещё какие-то книги. Должна быть и теория зла, теория подлости. Должна быть такая теория. Всё надо объяснить, всё, иначе — как жить?» [4].
Азеф, этот мещанский мачо, по мысли Горького, остро нуждался в Боге: для шпика был жизненно необходим некто третий, стоящий как бы над схваткой. Этот третий в сознании Азефа выступал воплощенным оправданием безразличия к революционерам и полиции, отчужденности от подлецов, равно как и от честных. Однако сомнительно, что Евно Азеф мог послужить прототипом горьковского Караморы: дело Иуды Азефа для художника отбракованный материал, безнадежно испорченный документальными свидетельствами запредельной пошлости «великого провокатора» [8]. То был не «сам Великий Сатана» - лишь «мелкий бес из самых нечиновных», хромой черт, а не «Демон поэтов». Чем-то особенным Азеф мог предстать лишь в глазах восторженного обывателя, в силу своего невзыскательного вкуса питавшегося исключительно литературным суррогатом - беллетристикой и дешевыми детективами.
Таким образом, грязь предательства Азефа не могла лечь в основу горьковской «Караморы» - Горький здесь ярко наследует давней литературной традиции изображения «лишних людей», отравленных «болезнью века».
Добро традиционно осмысляется через понятие альтруизма, однако и злу может быть присуще самоотверженное бескорыстие.
«Я выдавал, — безучастно констатировал в своем дневнике "настоящий, глубочайший революционер" Каразин. — Почему? Вопрос этот я поставил пред собою с первого же дня службы в охране, но ответа на него не находил» [4].
Карамора пытался дознаться истины и у своего духовного растлителя — жандармского полковника Симонова.
«— Пётр Филиппович, — спросил я, — как вы думаете: почему я стараюсь?».
Однако этот настойчивый, неоднократно повторяемый вопрос непременно ставил полковника в тупик.
«— Не знаю, — беспомощно улыбался жандарм. — На деньги вы не жадны, честолюбия у вас не заметно. Из чувства мести? Не похоже. Вы, в сущности, добряк» [4]. Вы очень странный человек, — по обыкновению резюмировал Симонов (ср. здесь у Лермонтова: «Его звали... Григорием Александровичем Печориным. Славный был малый, смею вас уверить; только немножко странен»).
Каразин писал, что «мог бы не выдавать товарищей». Более того: ему «легко было бы делать кое-что полезное для них» [4]. Однако совершая доброе (равно как и злое) дело, Карамора ощущал лишь пустоту внутри.
Погружаясь вместе с автором в мрачные воды души самоотверженного революционера и, парадоксальным образом, столь же неистового провокатора, читатель вряд ли предполагал, что по ходу повествования Горький переведет восприятие художественного текста на совершенно иной, онтологический уровень философских доктрин [6].
«Редки люди, способные видеть, что всё на свете имеет свою тень, и всякие правды, все истины тоже не лишены этого придатка, конечно — лишнего. Тени эти возбуждают сомнения в чистоте правд, сомнения же не то что запрещены, а считаются постыдными и, так сказать, неблагонадёжными» [4].
Пресловутые «тени» — придатки истин мира сего — словно проекции иных, запредельных правд, отбрасываемые потусторонними праобразами по сю сторону из других миров. Исходя из представлений о топологии многомерных пространств, становится понятным нескончаемое дробление сущности главного героя на множество личностей, уходящее по итогу головокружительной экспонентой в бесконечность:
«В двадцать лет я чувствовал себя не человеком, а сворой собак, которые рвутся и бегут во все стороны, по всем следам, стремясь всё обнюхать, переловить всех зайцев, удовлетворить все желания, а желаниям — счёта нет» [4].
В изначальной глубине бытия, полагали древние, нет ни добра, ни совести, ни зла [6]. «Отсутсвие граней между добром и злом, совестью и бесчестьем — тема «Караморы»» [9]. Горький, занимаясь вивисекцией души подпольщика-провокатора в «Караморе», собственно, и дошел до этой предельной, лавкрафтовской точки «по ту сторону добра и зла». Несмотря на то, что драма Караморы разворачивается на фоне революционных общественно-политических потрясений, никаких социальных объяснений нравственного упадка героя Горький читателю не дает.
«А что, если я действительно тот самый мальчишка, который только один способен видеть правду?» — завершает свою исповедь Карамора. Правда как ослепительный солнечный диск - ее яркий свет невыносим для глаз. Но как быть, если правда жизни на самом деле заключена в сентенции из "злой сказки", выкрикнутой каким-то мальчишкой из толпы:
"— Король-то совсем голый!".
Ускользающие отблески "истины" на самом деле тусклый свет черного Солнца - блики цинической "правды", высказанной "дрянненьким" предателем Поповым-Попенко:
"Если борьба, так уж герои с обеих сторон".
1. Предательство – Горький о болезни двадцатого века (II) – Режим доступа: http://www.neizvestnyj-gorkij.de/index.php?e=67
2. Горький М. – Ромэну Роллану (22 марта 1928, Сорренто) – Режим доступа: http://gorkiy-lit.ru/gorkiy/pisma/pismo-914.htm
3. Нарушитель любви к ближнему первым из людей предаёт самого себя... – Режим доступа: https://www.kritika24.ru/page.php?id=14057
4. Максим Горький: Карамора – Режим доступа: http://gorkiy-lit.ru/gorkiy/proza/rasskaz/karamora.htm
5. Лермонтов М.Ю. Избранные произведения / [Сост. Е.В. Дмитриенко]. – Мн.: Маст. лiт., 1985. – 559 с.
6. Газизова А.А. Концепция антигероя в рассказе М. Горького «Карамора». – Режим доступа: http://irbis-nbuv.gov.ua/
7. Л.И. Вольперт. Лермонтов и литература Франции. - Издание третье, исправленное и дополненное. - Интернет-публикация. - Тарту, 2010.
8. Максим Горький: О предателях – Режим доступа: http://gorkiy-lit.ru/gorkiy/articles/article-212.htm
9. Горький. «Карамора». Из курса «Русская литература XX века. Сезон 1» https://www.youtube.com/watch?v=wD1lI5YVk9s