ЭТО ТВОЙ КРЕСТ
Еще не осень, а георгиевская ленточка, привязанная к кресту, уже выцвела от дождя, ветра и солнца. Ее школьники, наверное, привязали ко дню Победы. Больше некому. А я знал его. Его, но не о нем. Отстраненный он был какой то, вроде здесь, а вроде и совсем не здесь. Такой, как все мужики в поселке - работящий и молчаливый. Но иногда вдруг вспышки отчаяния, неистового, и в то же время глухого. Глаза его серые становились черными. Казалось, что разрывает его тело боль давнишняя, застарелая, покрытая коростой, но живая. Дугин Николай Павлович. Он воевал, в верхнем ящике комода лежала его медаль «За отвагу». Вот и все, всегда так живем - что видим, то и видим. Нет у нас желания расстегнуть оболочку, за которой скрыта судьба. Мне о нем потом уже рассказали.
Повезло ему, остался живой. Осколок оторвал большой и указательный пальцы правой руки, и еще повредил сухожилие. Во всем остальном здоров, только не на фронт, и даже в обоз уже нельзя - инвалид. Возвращался домой через Барыш, другого пути нет. На станции нашел попутку, газогенераторную полуторку; таких уже не было на передовой, а здесь вот работали. Шофером - пожилая, уставшая, обветренная, жесткая женщина лет за сорок. Она возит шинельное сукно с фабрики, а обратно - тюки хлопка. От фабрики до дома останется всего восемь километров. В кабине тесно, душно, жесткое деревянное сиденье отдает болью в раненую руку на колдобинах, но ничего этого не замечал Николай. И никто бы не заметил сейчас, в груди уже зародилось и ширилось тревожно-радостное чувство близости родного дома.
- Домой? - шершавым, прокуренным голосом спросила женщина. - Домой! - светло ответил он. - Откуда ты?
- С торфучастка.
- Что? Насовсем? - кивнула она на забинтованную руку.
- Насовсем!
- Живой! Счастливчик!
Она замолчала, вроде улыбнулась, порадовалась, но совсем не открыто, широко. Неумело как-то, словно разучилась радоваться, забыла, как это делается. А взгляд потеплел, и глаза увлажнились. Губы дрогнули, но она не дала им изогнуться дальше, прикусила зубами. Потом спросила:
- Мать ждет? Знает, что идешь?
- Понятно, ждет. А знает? Может, и нет, может стать, я скорее почты. Николай мысленно увидел свой дом, мать, достающую из печи чугунок с варенцом, всю семью, и отца:
- Отец и брат на фронте. А мать ждет, еще братья младшие, их трое. И сестры меня ждут, девчонки. И жена. Нам по восемнадцать было в сорок первом, рано еще жениться, но она сказала: - Хочу, чтобы ты знал, что я жена твоя и жду тебя. - Я двадцать третьего ушел.
- Ждет, значит?
- А как же? Любит. Мы ведь детей даже завести не успели, Не получились сразу. Ничего, наверстаем. Ждет. Какая жена не ждет солдата. Ты тоже ждешь?
- Жду. Только сначала надо детей на ноги поставить, а встретимся потом, на небесах. Двадцать восемь мне, ему тридцать вчера. Похоронка с прошлого лета за нашей фотографией лежит.
- Прости меня. Откуда мне знать.
- Нечего прощаться. У нас таких половина фабрики, может и больше. Война. Родным твоим повезло. Живой. И жене повезло. Дождалась. Нам уже не дождаться. Кто-то еще дождется, тот, кто ждать умеет. Не все умеют. Вот у вас там, на участке, живет одна ****ь. Их весной на машинах вывозили на два месяца противотанковые рвы копать, она до того накопалась, что с сифилисом вернулась. Все в округе знают, все стороной обходят, плюют вслед, но ведь все равно живет сука.
Сам не зная почему, совсем, наверное, не к месту, Николай вдруг рассказал:
- Ты знаешь, дед мой недалеко отсюда, в Карлинском жил. Плотником и столяром был, и вместе с другими мужиками с весны и до зимы на Кубань уходил. Там казакам местным дома строил. Оттуда и жену себе привез, красавицу казачку Марию. Черноволосую, черноокую, ее турчанкой в селе прозвали. Дружно жили, в любви, двух мальчишек родили, один из них отец мой. Дед все также на заработки уходил. Так лет десять, может больше, а потом вдруг вернулся рано, один, еще снег не лег. В дом зашел, Марии обнять себя не дал, положил заработанные деньги на стол. Мальчишек не обнял, встал перед образами на колени, постоял, вышел во двор и в хлеву перерезал себе горло бритвой. Отец сказал, что заразился, чем - не сказал. Так вот. Всякое в жизни бывает. А она, молодая, поди, незамужняя, влюбилась, может.
- Бог с ней, если бы незамужней была. Муж на войне. Не вернется, уедет после войны, «честной» вдовой будет. А вернется? Как он этот позор переживет? Хоть бы повесилась, люди бы поняли. Хотя не знаю, все равно останется поганью сифилисной, предавшей того, кто за нее кровь проливал.
Они приехали, машина остановилась у ворот фабрики. Николай взял в руку вещмешок, скатку, открывая дверцу сказал:
- Спасибо, что подвезла, - и виновато добавил: - Прости, что живой вернулся.
- С ума ты сошел, солдат!? Да мы готовы без сна работать, землю вместо хлеба грызть, криком кричать к Богу, только бы все, кто сейчас там, вернулись домой живыми, - она прокричала, как выдохнула, и заплакала, уронив голову на руль.
Были бы крылья, Николай пролетел бы оставшиеся километры за один миг. Но и без крыльев летел, только двадцать лет ему и сотни дорог под ногами за два года войны. Сначала поле, а потом можно срезать, пройти через лес. Лес лиственный, солнечный, певучий, он помнил, где корни деревьев пересекают тропу, не глядя, приподнимал ногу, чтобы не запнуться. Когда в просвет открылся прямоугольник поселка, вдруг остановился. Необъяснимая тоска тонкой змейкой проползла в сердце, и тревога какая- то. Почему? Их барак на восемь квартир, вон он, на самой горе, на противоположной стороне поселка. Там мать, а за стенкой жена. Здесь, внизу, первый родник, их несколько разбросано по поселку, место такое, родниковое. Он снял скатку, вещмешок, пилотку, положил все на землю. Склонился над прозрачной водой круглого чана – колодца, посмотрел, как золотится в солнечных лучах желтый песок на дне. Родное все! Зачерпнул левой рукой несколько пригоршней. Студеная, живая, сладкая вода! Дома! Наклонился ниже, омыл горячее лицо, шею, легче вроде. Сел, прислонившись спиной к срубу, сидел, смотрел на гору, на дом, может, выйдет кто. Хотелось, чтобы вышел, тогда бы вскочил и побежал.
К колодцу с ведрами на коромысле шла тетя Клава, он сразу узнал ее, с ее Степкой они дружили в парнях. И она узнала, опустила ведра, подошла и обняла крепко – крепко, как сына. Заплакала устало, тихо, без крика:
- А Степа не вернется. Матери твоей какое счастье! - и отошла, наклонив голову.
Постояла так. Но вдруг подняла взгляд и посмотрела совсем по - другому, без той первой блеснувшей радости. С непонятным сочувствием. Непонятным, а на плечи ощутимо легла чужая темная пелена. По пути встретились еще женщины и все сначала радовались, обнимали, а потом жалели взглядом. И уже под самой горой, когда до дома оставалось всего несколько шагов, он вдруг все понял. Земля качнулась под ногами, тело зазвенело таким приступом стыда, позора и тоски, что зашевелились еще не отросшие волосы. Но не верил, не мог поверить. Задыхаясь, вбежал на крыльцо, рванул на себя ручку двери, за ней сразу комната. Жена уже знала, что он идет, стояла, вжимаясь в противоположную стену, черная от страха. Николай почему-то обмяк, сел тут же, на порог, сжался, склонился, закачался всем телом, застонал. Качался так в мокром, холодном поту, потом откинулся на косяк, достал кисет, из нагрудного кармана взял листок нарезанной газетной бумаги, положил его на порог. Дрожащей рукой насыпал махорку, долго – долго сооружал самокрутку. Зажал коробок между ног, чиркнул спичкой, со всей силой вдохнул в себя жесткий горький дым. Сидел, молчал, на жену не смотрел, не мог. Курил до тех пор, пока тлеющая махорка не стала обжигать пальцы и губы, эта боль вернула из пустоты. Николай встал, прошел в комнату, открыл сундук, побросал в него все вещи, которые увидел. Закрыл крышку, взялся за скобу, протащил сундук через порог, крыльцо, и дальше, до середины пыльной песчаной дороги, там и оставил. Вернулся, брезгливо отер здоровую руку о бинт искалеченной, указал пальцем на открытую дверь. Жена, сторонясь, обошла его, а с порога бросилась бегом.
Николай закрыл за ней дверь и с такой силой ударил кулаком о косяк, что застонал весь дом, а на крашеной синей доске остались капли крови. А он не слышал этой боли, сорвал с гвоздя свою довоенную балалайку, ударил по струнам негнущимися пальцами и запел, закричал:
- Как родная меня мать провожала, тут и вся моя родня… - но крик сошел на хрип и слова застряли. Бессилие и звон в голове. Балалайка сползла между ног.
Дверь открылась, вошла мать. Тоже как будто виноватая, но в глазах и в руках счастье. Обнялись.
- Вернулся! Сын мой! Счастье мое! Живой! Живой!
Заплакала, безостановочно, взахлеб, здесь все слезы бессонных ночей. И вся его гимнастерка на груди мокрая от материнских слез. И у него защемило сердце, и глаза набухли обидой, неправильной, жестокой несправедливостью.
- Что же ты, мама, не написала?
- Как же я могла написать, Коленька? Тебе! Такое на фронт? Просила отца твоего не называть тебя по имени деда. Нельзя. Не послушал он. Теперь вот, это твой крест. Но ты же выдержишь сынок? Ради меня. Ты же солдат. Бог тебя в войне сберег.
- Выдержу, мама. Выживу.
Жены своей Николай больше никогда не видел. В паспорте так навсегда и остался штамп о ней. Уже после зимы, следующей весной, сошелся с вербованной девушкой, приехавшей на заготовку торфа. То ли он к ней прилепился, то ли она к нему. И кажется, нашел свое счастье, трое детей родилось. Красивые дети, значит - любовь. Потом дети выросли, разъехались, а они так и жили вместе все пятьдесят лет после войны. Хорошо жили. Только иногда неведомо откуда вдруг приходила к нему стылая, испепеляющая тоска. Тогда он наливал стакан водки, махом опрокидывал его в себя, брал в руки баян. Каким-то непостижимым образом тремя негнущимися пальцами извлекал из нее мелодию старинной, всеми забытой песни: - Как родная меня мать… И молчал. С тех пор не пел. Никогда.