Он был очень похож на Шарикова, но, по недоразумению, носил фамилию Бабиль.
Он был уже на возрасте, весь твёрдый, приземистый, низколобый и напористый. На просьбу убавить громкость своего раздолбанного проигрывателя, он выворачивал ручку громкости на полную мощность и бросался на меня с топором, а потом, в отместку за полученные тумаки, мутузил свою зашуганную жену. В общем, он вёл, вполне себе, жучко-шариковскую жизнь.
Но была у него отдушина, где он расправлял свои куцие крылья и золотые отблески проскакивали между чёрными словами его излюбленных, матерных песен. Из заводского цеха ширпотреба, он воровал части ручных кофемолок, производимых секретным заводом для конспирации и собирал из них причудливые гибриды с фанерными ёмкостями для кофейных зёрен. Покрывал их мебельным лаком и при помощи нарядных гвоздиков для обивки дверей дерматином, закреплял на фанере хитрые узоры из золочёных цепочек.
И в апофеозе своего творческого катарсиса, он приклеивал на них казеиновым клеем, вырезанные из почтовых открыток, наивные, разноцветные розочки.
Иногда даже, он умудрялся продавать эти свои причудливые конструкции, ценителям плохо помолотого кофе и хорошего колхозного дизайна.
Полиграф Полиграфыч Бабиль! Благословенна память твоя!
Когда ж это было?
Но и теперь, настрогав в своей дачной мастерской хитрую полку или табуретку, я невольно сверяю её с далёким, бабилевским оригиналом.
И облегчённо перевожу дух.