Наследство

Тамара Мещерякова

НАСЛЕДСТВО
Повесть
1. Иван

Старик умирал тяжело. Он сопротивлялся смерти как только мог. Правда, это было уже не в его воле: обширный инсульт сделал свое дело. Старик был в коме уже шестой день, ничего не слышал и не чувствовал, но дышал, тяжело, глубоко. Мониторы над кроватью в палате интенсивной терапии показывали ухудшение состояния, но он все еще жил…
Старшая дочь, приехавшая с Крайнего Севера, приходила каждый день, говорила ему слова любви и просила прощения, просила не сдаваться, ведь он боец, никогда не сдававшийся на милость врага… но в этот раз враг, видимо, был сильнее…
- Началась асистолия, - сказала молодая врач.
- Что это значит? – спросила дочь.
- Это один из видов остановки кровообращения, для которого характерно прекращение сокращений разных отделов сердца.
- Значит, это все? – слезы хлынули из глаз дочери. – Значит, надежды нет?
- Мне очень жаль, но надеяться не стоило изначально. От такого инсульта не встают даже молодые, а тут – 93 года, два инфаркта… К тому же было потеряно время – его привезла скорая без сопровождения. Никто из родных или близких не приехал с ним. Пока выясняли чувствительность к лекарствам, какие заболевания перенес… Неизвестно было, сколько прошло времени после начала инсульта. Лечение началось с опозданием…
«Вот и все. Как больно и как стыдно! Отец, который души не чаял в своей семье, всю жизнь жил и работал ради семьи, оказался в положении бомжа, подобранного на улице, о котором кроме сведений из паспорта не было ничего известно: жил ли он в семье или один, была ли жена, чем болел…». Слезы обиды, стыда, ощущения непоправимости произошедшего душили Анну. Папа, дорогой папа! Любимый и любящий, был брошен на произвол судьбы!
Конечно, доктор сказала, что даже если бы его привезли сразу, шансов тоже не было бы… Но все-таки! Неужели он всей своей жизнью не заслужил другого отношения? Ведь младшая дочь, которая нашла его лежащим (сколько времени?!) на полу в кухне, была в то время у него дома и спокойно ушла к себе, как только «скорая» уехала.  А жена, которую он защищал даже от ее собственных детей, о которой беспокоился уже будучи совершенно слепым, не требовал даже завтрака, сам ел то, что находил в холодильнике, жена первым делом достала из-под подушки деньги, которые он собирал, чтобы в конце концов отдать детям, и велела младшей дочери унести их  к себе домой, чтобы, не дай бог, не достались средним дочерям.
Но самое страшное ожидало Анну на следующий день. Мать сказала, что надо готовиться к похоронам. Это было неправильно, жутко, страшно, ведь отец был еще жив!... и это было правильно – надежды не было.
Достав пиджак отца, Анна увидела, что с него сняты ордена: орден Славы, орден Красной звезды, орден Отечественной войны. На пиджаке были лишь юбилейные медали и дырки от орденов...
- А где ордена? – спросила дочь.
- Я сняла, - ответила мать.- Их надо отдать Виталику, так хотел отец.
- Да ведь он еще жив! Что ж вы уже раздаете его награды?! И потом, вряд ли он хотел отдать награды ему, он никогда не считал его достойным внуком.
- А это теперь буду решать я! – вдруг со злостью и напором выкрикнула мать. – Вы хотите их продать, чтобы ваши дети и внуки получили миллионы за эти ордена. А Виталику ничего не доставалось, все отдавали вам!
- Их нельзя продавать! Они не продаются – это память об отце и деде, кровью заслужившем их!
- Знаю я, как не продаются! – со злостью продолжала мать. – А я требую отдать их мне, я отдам их внуку!
- Давайте закончим этот разговор, - проговорила дочь. - Ордена останутся в семье. У отца есть дети, пока еще живые, и они имеют право на память о нем! Это последнее слово, больше обсуждать это не имеет смысла.
Она вышла из комнаты.
… Бой начался на рассвете, утро было пасмурное, холодное. Январь в этом году выдался морозным, и, несмотря на близость Балтийского моря, температура опускалась ниже нуля довольно часто. 21 января 1945 года   1336 стрелковый полк 43 дивизии Белорусского фронта вышел на исходные позиции. Предстояло выбить немцев из форта королевы Луизы, который прикрывал железную и шоссейную дороги на город Пиллау и мешал продвижению наших войск дальше.
Перед фортом стояли полуразрушенные домики, одноэтажные, двухэтажные. Перед каждым – палисаднички, в которых было когда-то чисто, теперь же они были засыпаны обломками кирпича, штукатурки, деревянных перекрытий.
Командир взвода вызвал к себе сержанта Дорошенко.
- Сержант, ты видишь, что мы не можем продвинуться вперед: в том доме – он показал на двухэтажный дом в начале улицы – засел пулеметчик. Поливает нас, не дает выглянуть. Надо, сержант, успокоить его. Возьми гранаты, автомат – и вперед.
-Есть, успокоить! – ответил боец, невысокий, щуплый, в длинной шинели. –Разрешите идти?
- Иди, сержант! Да, как тебя зовут?
Комвзвода знал своих бойцов по фамилиям, а вот имена знал не всех. Этот сержант поступил в его распоряжение как командир пулеметного расчета, но в условиях уличного боя пулемет был не очень  эффективен – улочки городка были узкие, и преимущество имел тот, кто занял дома, которые служили укрытием и удобной позицией.
-Иваном, - ответил боец.
Комвзвода усмехнулся: действительно, как может звать русского солдата, кроме как Иван? И хотя не тянул этот сержант на русского богатыря, но орден Красной звезды, медаль «За отвагу» кое-что говорили об их обладателе. 
- Ну, давай, Иван! С богом!
- Я не верю в бога, товарищ капитан, - сказал сержант. – Разрешите идти?
- Выполняй!
Иван перебежками добрался до своих, подумав, что хорошо, что здесь нет снайпера – место очень удобное для него. Взяв две гранаты, диск, 
Пройдя, пригнувшись под окнами дома, из которого стрелял пулемет, Иван рывком перескочил проем двери. Убедившись, что полутемном коридоре нет никого, он осторожно вошел в него. Сердце стучало в висках, было страшно представить, что будет,  если немцы увидят или услышат его. Они находились выше, значит, их положение было выгоднее. Его не услышали. Он осторожно поднялся по полуразрушенной лестнице на второй этаж.  Боец достал гранату. Выдернув чеку, распахнул дверь и бросил гранату туда, отпрянув к стене рядом с дверью. Раздался взрыв, из комнаты вырвался дым вперемешку с пылью. Пулемет замолчал. Иван метнулся к двери и, пока немцы, оставшиеся в живых,  не оправились от взрыва, выпустил длинную очередь из автомата…
Выйдя из дома,   оглядевшись, Иван побежал на командный пункт.
- Товарищ командир, задание выполнено!
- Я уже понял, сержант. Молодец, Иван!
Путь роте  был открыт. Вскоре городок был взят, и рота продолжила наступление на Кенигсберг.
Форт королевы Луизы был небольшой крепостью, окруженной сухим рвом. Он имел все, что было необходимо для защиты от неприятеля:  равелины, эскарпы, контрэскарпы и прочие достижения фортификационной науки, которые позволяли  городу отражать  атаки неприятеля на протяжении долгого времени. В задачи форта входило прикрытие железной и шоссейной дорог на Пиллау.

 8 апреля 1945 года рота прошла  по минному полю, и, прорвалась к форту. Пулеметный расчет Дорошенко занял позицию, которая была удобна со всех сторон: с двух сторон расположились небольшие дубовые рощицы, впереди был ров, который был заполнен водой от стаявшего снега, дождей, они шли довольно часто. 
 В этот же день произошла блокировка форта Передовые батальоны 1336-го и 1344-го стрелковых полков блокировали форт, осталось взять его.   Первыми послали штрафников. Их батальон практически сразу же погиб практически весь. После них пошли разведчики, но и они погибли.  Пулеметный расчет Ивана прикрывал штурм, но было понятно, что без мощной артподготовки больших потерь не миновать.
Иван по приказу командира по бревнам, перекинутым через ров, перебросил свой расчет во внутреннее пространство форта и закрепился. Его второй номер быстро расположил коробку с лентой, зарядил пулемет. Иван скомандовал: «огонь!», и в это время что-то толкнуло его в правое плечо так, что он откинувшись направо назад, упал. Попытавшись встать, он почувствовал жгучую боль в правом плече, которая мгновенно распространилась по всему телу. Правая рука повисла плетью.  Перевалившись на левый бок, командир расчета продолжал командовать. Дальномерщик подполз к командиру, попытался перевязать его, но рана была огромной, развороченное плечо выглядело ужасно: сквозь разорванную шинель выглядывали осколки костей, кровь заливала шинель.  Товарищ командир, тебе надо в медсанбат!  Он закричал: «Санитар!». Иван, у которого кружилась голова, тошнота подступала к горлу, приказал: «Привяжи мою руку покрепче к телу и продолжай свое дело!»
Подползший санитар быстро и умело привязал раненную руку бойца к туловищу, сказав: «Разрывная, сержант. Плохо дело. Скорее всего, оттяпают тебе руку, если доползешь до медсанбата».
Иван плохо понимал, что происходит вокруг него. Он полз в сторону рва, чтобы оказаться за ним и попасть к санитарам, которые отвели бы его к медикам. Добравшись до рва, он понял, что перебраться на другую сторону будет непросто. Он уселся верхом на бревно, брошенное через ров, и принялся медленно двигаться на другую сторону. Голова кружилась, он старался не смотреть вниз: не хватало еще свалиться в ров и утонуть! На самом конце бревна его подхватили крепкие руки, и Иван уже ускользающим сознанием ощутил удар по правому сапогу в области икры.
…Придя в себя, он открыл глаза. Он был без шинели, рука была привязана бинтами к туловищу, боль не давала пощады ни на минуту.
- Что, солдат, оклемался?  Скоро отправят тебя в госпиталь. Повезло тебе – руку сохранили. Год назад даже не стали бы и думать: кость раздроблена, сустава почти не осталось. Если заживет, будешь с рукой, - говорил пожилой санитар. – будет чем девку обнять, сына потетёшкать… Скажи спасибо товарищу Сталину. Говорят, он приказ издал, чтобы доктора поменьше отрезали руки и ноги, а лечили. А нога ничего, только в мягкое осколок попал. Пока будешь руку лечить, и нога заживет. А война для тебя уже кончилась, солдат.  Без тебя добьем фрица.
Было больно, хотелось пить, кружилась голова, слова санитара то слышались ясно и четко, то словно откуда-то издалека.   
...«Я люблю тебя, папочка! Ты ведь боец, не сдавался никогда. Держись, пожалуйста!» Откуда эти слова? Я – боец?
...9 мая 1945 года в госпитале был праздник – Победа! Смех, песни, слезы, которые даже не пытались скрывать видавшие виды фронтовики. Гармошка, появившаяся невесть откуда, задорно и даже как-то с надрывом не переставала играть веселые мелодии, под которые плясали все: с костылями и без них, с гипсом, с повязками, были вынесены лежачие, которые, казалось, забыли о боли, о ранах. Это были люди, знающие цену этой победы, цену настоящую, высокую, страшную. И они были победителями – и пожилой санитар, не воевавший на поле боя, но сражавшийся за жизни тех, кого привозили с этих полей, и молоденький лейтенант, не успевший заносить форму, которую осколок превратил в дырявые, залитые кровью лохмотья, и двадцатилетний Иван, уже чувствовавший себя бывалым бойцом… 
-Солдат, иди-ка к нам, - позвали Ивана, который уже ходил, прихрамывая, весь загипсованный от плеч до пояса. – давай-ка отметим нашу победу! Вот, бери стакан. – старший сержант уже в форме, а не в госпитальном халате протянул Ивану стакан со спиртом.- Бери, имеешь право! Ну, не робей!
Иван не знал, как поступить. Сказать, что еще никогда в жизни не пил спирт, было вроде бы не солидно. А выпить – было страшновато, совсем недавно он встал с постели, слабость еще накатывала временами так, что кружилась голова.
- Да я уже выпил, - соврал Иван, - боюсь, что упаду, только вчера разрешили встать с койки.
- Ну ладно, солдат, ты молодец, с таким ранением, говорят, еле спасли тебе руку. А фриц тебе еще вдогонку осколок в сапог подарил, - смеялись уже подвыпившие бойцы. –Слушай, давай сфотографируемся на память, вот тут ходит один с аппаратом. Эй, фотограф, ну-ка сними победителей!
Они встали рядом с Иваном, высокие, красивые, уже здоровые, в подогнанных гимнастерках с лычками на погонах. Волосы пышными шевелюрами были зачесаны назад. А у Ивана только ежик начал отрастать – после операций долго лежал, мыть было невозможно, вот и стригли его под ноль. Иван ниже их, в нательной рубахе, в галифе, заправленных в сапоги, но он чувствовал себя с ними на равных: ведь это он и его пулеметчики громили врага от самого Ленинграда до Кенигсберга. Это он участвовал в прорыве блокады. Иван чувствовал, что он причастен к какому-то величайшему событию, но в то же время он не мог предположить, что он, мальчишка из далекого кубанского села, сын крестьянина – победитель! От этого слегка кружилась голова. А может, от того, что долго лежал, не вставая, порой в забытьи, с высокой температурой, с высохшими от жара губами, которые кто-то заботливо смачивал водой.
- Внимание, снимаю! – фотограф лихо щелкнул трофейным фотоаппаратом, записал их имена и адреса, куда присылать снимки.   В тот же день эти бойцы уехали из госпиталя, Иван больше ничего о них не слышал. Лишь эта фотография осталась на память о тех ребятах, которых Иван даже по именам не знал. Просто в тот день все они были друзья, братья, товарищи по радости, по прекрасному результату ратного труда, по горечи от утраты близких, друзей, по родству в Великой Победе.
А потом были трудные, но мирные шесть месяцев лечения в госпиталях. Гипс не давал дышать, летняя жара добавляла страданий. Проковыряв в гипсе дырочку, Иван веточкой вишни добирался до самых зудящих глубин под гипсом, слегка облегчая страдания. Однажды с товарищем по госпиталю они решили ускорить снятие гипса. На его поверхности химическим карандашом была написана дата наложения гипса. Снять его обещали через три месяца, но сил больше не было терпеть его. Алексей, который попал в госпиталь в мае, уже после победы, был веселым, заводным парнем и, как оказалось, земляком.
- Слушай, Ванек, - говорил он, - давай сотрем эту надпись, тем более, что она уже и так поистерлась, и напишем другую, пораньше. Потом ты пойдешь к медсестричке и скажешь, что тебе уже пора.
Они добыли химический карандаш, написали срок, на две недели более ранний, чем был, и Иван пошел в процедурный кабинет. Дежурный врач, молодой лейтенант, не заглянув в личную карточку, позвал медсестру, и они сняли гипс. Однако результат был не тот, которого ждал солдат. Страшная боль пронзила все его тело, как только рука, освобожденная от гипса, опустилась вниз. В глазах потемнело, и Иван потерял сознание. Очнулся он, когда ему накладывали новый гипс. Обезболивающий укол еще действовал. Он увидел хирурга, который его оперировал.
- Что, солдат, под трибунал захотел? Скажи спасибо, что война кончилась, а то точно пошел бы под трибунал за членовредительство. Ты понимаешь, что теперь гипс будет дольше, чем оставалось тебе носить его. Ты потревожил почти заживший сустав, теперь моли бога, чтобы не  было осложнений.
 Ивану было больно, стыдно и досадно за свою глупость. Но остаться безруким инвалидом не хотелось.
Он часто представлял себе день, когда он придет домой. Как войдет в маленькую хатку, как вскрикнет мать, подбегут сестры... Сколько будет радости, радостных слез. Иван знал, что отец уже дома, что старший брат Митя тоже вернулся домой, инвалидом, он потерял ногу ниже колена под Киевом в сорок третьем году.
...Вернулся Иван домой в сентябре. Подошел к своему двору на краю села вечером, с последней электричкой приехал из Ростова. Сердце стучало у самого горла – дома солдат не был почти три года, с января сорок третьего.  В маленьком окошке светилась керосиновая лампа. Иван подошел к двери, постучал.
- Кто там? – услышал он голос матери.
В горле пересохло, хотел бодро сказать, что это прибыл солдат, но только смог выговорить:
- Это я, мама.
Мать открыла дверь, бросилась к сыну.
-Сынок! Наконец-то! Отец, Клава, Тая!  Ваня вернулся!
Его окружили, зацеловали, втащили в дом. Кружилась голова, в глазах щипало, наконец отец сказал:
- Ну, хватит, бабы! Садись, Ванек, рассказывай. Что с рукой – работает или так, для красоты оставили?
- Работает, отец. Правда, еще болит, когда пытаюсь поднять, но уже ничего.
-Вот и хорошо, Отдыхай пока с недельку, а потом займемся делами. Надо перекрыть крышу до зимы, подправить сарай. Митя не помощник: на одной ноге далеко не уйдешь, да и занят он -  партийный работник!
А потом, в пятьдесят втором году, Митю убьют бандеровцы в Львовской области, куда его пошлют «на восстановление и укрепление советской власти и народного хозяйства».
... И опять жар, нечем дышать, и темнота.
Доктор услышала, как запищал аппарат. Она подошла. На мониторе шла прямая полоса. Сердце остановилось.
-Зафиксируйте, - сказала она дежурной медсестре, - шестнадцать часов восемь минут.
 
1. Мария

День был жаркий душный. Тучи клубились с самого утра, то закрывая небо, то снова выпуская солнце на свободу. К вечеру стали слышны сначала глухие, потом все более резкие удары грома. Все притихло, даже птицы замолчали. Дождь пошел сразу сплошной стеной. Без подготовки, хотя все предыдущее – и жара, и духота, и замершее движение в природе – все предупреждало о ливне. И он полил. Запузырились лужи, часто по очереди вздрагивали листья, по металлопрофилю крыши забарабанили невидимые палочки летнего барабанщика.
Вскоре в бочку, подставленную под сток, потекла вода, сначала мутная, с сухими листьями, травинками, потом чистая.
Мария сидела у окна, сложив руки на коленях, сгорбившись. Жизнь прошла, словно пасмурный день: вроде бы и хотелось, чтобы быстрее кончился, а когда прошел, стало жаль, что так скоро настала ночь. С утра подскочило давление, наверное, перед дождем, подумала она. Выпила таблетку, хотя на покойного мужа часто ворчала за то, что тот всегда пил лекарства и побуждал к этому ее.
-Хочешь от смерти спастись таблеткой? - с неприязнью говорила она.
-Ну почему от смерти? Конечно, от нее не уйдешь, но и приближать ее время не стоит, - отвечал, как правило, он.
Перебирая прошедшее, она думала о том, о чем, конечно, вслух не могла произнести никогда: она хотела, чтобы он ушел первым, чтобы почувствовать себя свободной от его доброты, от его заботы, которая была ей не только не нужна, но и раздражала ее. Своим великодушием он заставлял ее чувствовать, насколько она ущербнее него. Она не могла быть великодушной, не умела быть благодарной.
Она не любила мужа, вышла замуж потому, что было уже почти 25 лет, а женихов после войны не было. И хотя он оказался человеком, стремящимся сделать все, чтобы семья не нуждалась ни в чем, чтобы им гордились дети, достойной оценки от нее он не получил. Она родила пятерых детей, но первый сын умер младенцем, второй умер в 65 лет, остались три дочери, к которым она испытывала разные чувства – с одной стороны, это ее дети, с другой – они рождали в ней зависть, что жили, как ей казалось, лучше нее, что они живы, а любимый сын умер. Она часто начинала упрекать их в невнимании, в корысти, дескать, приезжают только затем, чтобы что-то получить от отца и от нее.
Он умер первым, совершенно неожиданно, если можно так сказать о смерти человека в девяносто три года, от обширного инсульта. Но до последнего дня он ни в чем не упрекал ее, хотя бывало в его словах столько горечи, когда он говорил о ее отношении к нему. Он все понимал, знал, что его только терпят из-за хорошей пенсии.
Теперь его не было, можно было распоряжаться всем по-своему, но распоряжаться не получалось. Она перешла на его пенсию и стала получать в два раза больше по сравнению со своей пенсией, хотя признавать это не хотела, всем говорила, что это ее собственная, так как ее «уравняли с ветеранами войны». Ее раздражало, приводило в неистовство, когда старшие дочери говорили об этом. Ей хотелось, чтобы о нем не напоминало ничего или чтобы никто не напоминал о нем.
Ее возмущало и то, что когда муж решил написать завещание, то в нем записал только старшую дочь. Это не значило, что все имущество предназначалось ей. Просто он решил, что гораздо проще получать одному, а потом разделить на всех. Такое условие и было поставлено перед дочерью. Но Марии хотелось, чтобы все было завещано сыну или ей, что, в общем, означало бы одно и то же, хотя она прекрасно понимала, что в таком случае он не даст никому ничего.
Марии вспомнился ее юбилей, когда она стала невольным свидетелем разговора детей.
…Юбилейные торжества окончились. Стол убрали, посуду вымыли, скатерть и салфетки замочили, чтобы завтра постирать. Пол подмели, подтёрли. Обсудили, что всё прошло хорошо, «на должном уровне»: пришла заместитель начальника сельской администрации, делегация из соцобеспечения. Рассмотрели подарки, обсудили их стоимость.
Муж, слепой уже 15 лет, перенесший два инфаркта, устал и лег отдыхать. Сама юбилярша, тоже уставшая, но довольная тем, что все дети собрались и что в этот раз обошлось без выяснения отношений, всё было – во всяком случае, внешне – вполне пристойно - лежала на диване и смотрела на своих детей, сидящих за круглым столом, негромко беседующих о чём-то. Прислушавшись, она заметила, что разговор постепенно перешёл на внуков: у средней дочки летом наконец родился внук – ещё один, седьмой правнук Марии.
У Марии четверо детей: три дочери и один сын – старший, любимый, которому она прощала всё, чего не прощала никому из дочерей. Это выглядело несколько странно: она помнила все оплошности, допущенные дочерями, и постоянно напоминала им об этом, но при этом совершенно забывала то, что сын с детства обижал сестёр, кляузничал на них; став взрослым, не стеснялся оскорблять родителей и даже поднимал на них руку. Женат он был дважды, и ни одна невестка, по мнению матери, не была парой её сыну. Она любила повторять, что все соседи и знакомые говорили, что сын красавец, а жена ему совсем не пара. В конце концов обе жены от него ушли, вернее, вторая выгнала его на старости лет, на шестидесятом году. Дети – а их у него было трое – с ним не знались, впрочем, он ни одного из них не вырастил, даже с сыновьями не было связи, никакой мужской солидарности. Теперь он жил с родителями, вёл себя как капризный ребёнок, требовал денег, демонстративно плакал, если ему отказывали, грозил уехать «куда глаза глядят», жаловался на то, что он никому не нужен.
…Мать задремала. То ли сон, то ли воспоминания – она едет на телеге, в душистом сене, по деревенской улице. Отец управляет конём – вороным красавцем Мишкой. На всю деревню славился конь – на свадьбы приходили к отцу и просили: «Григорий Михайлович, уважь, сделай одолжение, дай коня – молодых везти в церковь на венчание». Конь слушался только хозяина, поэтому в назначенный день отец степенно, не спеша шёл в конюшню, выводил всегда ухоженного коня, любовно похлопывал по холке, приговаривая:
- Ну что, Мишка, прокатим народ?
Конь, словно понимая слова хозяина, кивал головой.
Вскоре под украшенной бумажными цветами дугой, с вплетёнными в гриву цветными лентами, Мишка, подняв голову, твёрдо ступая, высоко поднимая голени, гордо вёз по улице молодожёнов, дружек и близких гостей. А Манька, стоя в толпе детей, гордо говорит всем:
- Это наш Мишка!
И все ребятишки с завистью смотрели на неё.
Манька смутно помнила, как бабушка рассказывала ей, что вроде бы отец был офицером, а после революции вернулся в деревню с этим конем. Конь долго не мог привыкнуть к хомуту и упряжи рабочего, крестьянского коня, а под седлом ему не было равных.
Отец пропал в начале тридцатых – ушел в город на заработки и не вернулся. Говорили разное: умер от воспаления легких, арестовали за прошлую службу… Одним словом, дома он больше не появился. Мать получила какую-то бумагу о его смерти, и в семье об этом не говорили.
…Телега подъезжает к большим воротам, за которыми большой двор, дом, сараи – под одной длинной крышей. У крыльца – роскошная рябина с уже созревающими ягодами.
На крыльцо вышла мать, в длинной юбке, кофточке, сшитой по фигуре, с баской, с рюшами на груди. Стройная, статная, несмотря на то, что уже родила пятерых детей.
- Ну, вылезай, вылезай, приехали.
Отец начинает распрягать Мишку, Манька нехотя выползает из душистого тёплого сена.
- Ну, как съездилось-то? – спрашивает мать, глядя на отца ласковыми глазами.
- Да ничо!
-Ну, распрягай, да ужо в избу идите, обед давно поспел, да и самовар уж готов.
Родители не проявляют внешне своих чувств, но в глазах, в голосе, в словах – бесконечная нежность и уважение друг к другу. Мария помнит, что никогда не было между родителями ссор, никогда отец не повышал голос на жену, а она если и ворчала когда, то это скорее было для порядка, нежели от души.
… Никогда не было этого в жизни Марии, вышедшей замуж, как она рассказывала, потому, что так хотела её мать, за нелюбимого. Время было послевоенное, женихи с войны вернулись далеко не все, а невесты подросли уже те, кому в сорок первом было по 12-13 лет. Вот и выходило, что им, восемнадцатилетним в сорок первом, в сорок пятом было уже 22-23 – по деревенским меркам уже «перестарки». И когда в сорок шестом стали восстанавливать уничтоженные во время войны метрики, подруги решили записаться на год, а то и на два моложе. Мария не рискнула убавить два года, как другие, и «помолодела» только на один год.
Поэтому, когда в деревне в сорок седьмом появился молодой зоотехник, бывший фронтовик, орденоносец, и обратил внимание на неё, подружки завидовали: ну и что ж, что не красавец, и ростом невелик, и правая рука не поднимается из-за ранения, а всё ж мужичок молодой и холостой. Однажды в клубе он подошел к ней, приглашая на краковяк. На нем была синяя шелковая рубашка с белыми пуговицами и галифе. Другие ребята были одеты уже в пиджаки, брюки, заправленные в сапоги. Она, втайне радуясь, что из всех девчат выбрали её, пошла танцевать с нарочито равнодушным лицом. Танцор из зоотехника был, прямо сказать, никудышный – Мария, слывшая одной из лучших плясуний в деревне, поняла это с первых движений. Однако оттанцевала она с ним как положено и после танца снова встала в круг девчат, завидовавших ей, с делано безразличным выражением лица.
Иван, так звали зоотехника, стоял в кругу парней, дымивших изо всех сил папиросами, поглядывая на свою недавнюю партнёршу по танцу. Он не курил, что было тут же замечено Марииными товарками: не курит, стало быть, или совсем положительный, или больной.
…Семья усаживается за стол, все ждут отца. Наконец он берёт ложку, все дружно за ним начинают есть щи, откусывая от выданного каждому ломтя хлеба. Как вкусно пахнет хлеб! Так часто вспоминался этот запах потом: в голодный тридцать третий, когда мать, уже овдовевшая, продав за бесценок дом, увезла свою семью на Кубань. В хлебный край. И ещё в военные годы, уже на Кубани, когда каждый кусок был на счету, а есть хотелось всегда…
За окном кричат гуси, блеют овцы, в доме тихо и уютно; брат Андрей сидит у окна, читает книжку, сестры Александра и Пелагея крючками вяжут кружева – их потом мать пришьёт к льняным простыням, чтобы из-под покрывала выглядывали, к рубашкам, воротничками на нарядные платья. На окнах белые занавесочки-форточки, сшитые из девчачьих изношенных рубах, выбеленных, вышитых по краю. На полу - тканые дорожки, в углу – кросна, печь выбелена, никогда не видна на ней сажа – мать на всю деревню славилась чистюлей…
В доме Марии тоже всегда было чисто, независимо от достатка. Помнится, пришла она на квартиру к Ивановне, одинокой пожилой женщине, и она предложила ей вначале выбелить комнату, где ей предстояло жить, и с пристрастием наблюдала за тем, как Мария справлялась с этим. Клавдия Ивановна осталась довольна, и Мария с мужем и двухгодовалым сынишкой стали жить у неё.
…Во время войны она работала в правлении колхоза, куда её, окончившую семилетку, поставили работать вместо ушедшего на фронт учётчика. Мужчин не было в селе, разве что хромой дед Илья, который был и объездчиком, и заведующим током в страду, и сборщиком продналога в деревне, да малолетки, которым ещё не пришла пора идти в армию.
После танцев Иван предложил проводить Марию домой. Она согласилась. Так они стали вместе приходить на танцы и уходить с них. Однажды он пригласил ее посмотреть его холостяцкое жилище – комнату в общежитии при МТФ… Именно там она впервые увидела его страшный шрам на правом плече – лиловые рубцы, расходящиеся в разные стороны от выступавшей на месте бывшего плеча кости. Тогда ей подумалось, что ведь было ему тогда всего двадцать лет, совсем мальчишка, а какую боль он перенес!
В конце февраля сорок восьмого председатель колхоза, придя в правление, громко сказал:
- Ну что, Маруся, завтра приду сватом к тебе, готовься!
Мария зарделась, она знала, что Иван засылает к ней сватов, правда, разобраться в своих чувствах не могла: с одной стороны, был у неё кавалер другой, в городе, куда она ездила к подруге и познакомилась там с ним, но он перестал писать ей, писем не было уже давно. И хоть не очень нравился ей молодой зоотехник, который был моложе нее на год (по метрикам), но ведь годы шли, женихов не было, а «отношения» с Иваном уже были. Да и мать, которой она сказала, что не любит Ивана, сказала:
- Меня выдали за вашего отца против моей воли – я и знать-то его не знала, когда меня просватали. А вот прожили мы с ним душа в душу столько годов, детей нажили и худого слова друг другу не сказали. А помер – мне опосля него другого не надо было никого.
Так и вышла Мария замуж – скорее потому, что надо было выходить, а оттого и не было у неё к мужу ни любви, ни нежности, а потом даже уважения.
И вскоре это стало проявляться в её отношении к нему, хотя он любил её, старался угодить, чем мог. Но ничего не смогло смягчить её отношения, а к старости вылилось в привычку сетовать на то, что жизнь сложилась не так, как хотела, что могло быть всё по-другому: вот ведь девчата-подружки уехали в город, устроились там, а она всю жизнь в деревне работала не покладая рук. Да и у мужа всё время выискивала недостатки: и пил, дескать, он, и переезжал из села в село, не давая ей работать, и, когда был председателем сельсовета, не мог устроить её на приличную работу, и каждое лето бросал её с детьми и хозяйством, уезжая на сессии (он заочно учился в пединституте).
Здесь она, конечно, слегка лукавила. Когда после окончания пединститута его назначили сначала завучем, а затем директором школы, он устроил её заведующей сельской библиотекой – работавший много лет пожилой библиотекарь ушёл на пенсию – место по деревенским меркам престижное. Но и это время Мария вспоминала как очень трудное, хотя работала с обеда, не выходила в зной и дождь в поле, как в основном все деревенские женщины; идя на работу, одевалась в платья, которые остальные надевали лишь в праздник. Зарплату получала небольшую, но постоянную, была на окладе - не то, что другие – как наработаешь (а зимой и вовсе зарплаты не было – не сезон для сельского хозяйства). Она ездила на семинары, конференции в район, оставляя детей и мужа на хозяйстве, выезжала на повышение квалификации в краевой центр на несколько недель, зная, что всё в доме будет в порядке.
Через несколько лет она ушла с этой работы, скорее, потому, что здесь не было причины жаловаться на судьбу, ведь многие завидовали ей и прямо говорили об этом в разговорах с нею:
- Конечно, Маруся, мы тебе не ровня – ты всегда в чистеньком да в сухом, не то что мы – куда пошлют, а в поле или в свинарнике чистой не будешь. Ты же жена директора школы, видишь, как он расстарался – нашел для тебя место.
Ответить было нечего, и Мария чувствовала себя даже в чём-то ущемлённой – ей и пожаловаться было не на что.
Она родила пятерых детей, что по тогдашним меркам было в порядке вещей – в редкой деревенской семье было меньше 3-5 детишек. Первенец её умер в младенчестве, о причинах его смерти она не любила говорить. Затем двое её детей - сын и дочь – были желанными, а две дочери, рождённые после них, появились, по её словам, случайно – не смогла вовремя съездить в район – не было транспорта, да и дороги были размыты.
Дети росли смышлёными, в школе их хвалили, дома они помогали, особенно две средние дочери, на которых было домашнее хозяйство и самая младшая. Правда, их труды не шли в расчёт, замечались лишь заслуги старшего сына, который умел рассказать о них так, что выходило - трудился он не покладая рук.
Выросли дети, после восьмилетки старшие ушли в техникумы, но после техникума лишь старшая дочь продолжила учёбу в институте – сын ушёл в армию. Потом женился, работать стал на заводе, но это показалось ему трудным, и он устроился в милицию. Служба поначалу складывалась удачно, он снискал покровительство начальника (это он умел), продвигался в звании, но, почувствовав власть, стал всё чаще «зарываться», обижал жену, менял любовниц, потом стал пить и в конце концов был изгнан из «рядов доблестной советской милиции», как говорится, без выходного пособия.
Мария не видела его пороков, как, впрочем, многие матери не видят недостатков любимых детей, винила во всю невестку, которая в конце концов ушла от него, забрав двоих детей, к матери. Так и пошло дальше по жизни – он пил, гулял в своё удовольствие, но критиковать его никто не имел права – виноваты были все, кроме него, это для матери было непреложно!
Он не нажил ничего: первый домик, который для семьи купили родители вскоре после его свадьбы, он легко оставил жене; ко второй прибился в «примаки», и она внушила ему, что здесь ему не принадлежит ничего. Так и ушёл он от неё через 30 лет ни с чем – вернулся к родителям, как говорят, в чём стоял.
Со временем всё устоялось именно так: сын и младшая дочь, которая выросла в любви и холе родителей, особенно отца, желавшего видеть её окончившей университет, работавшей переводчиком в престижном месте, были любимыми, не подверженными критике.
…Дремоту Марии прервали голоса, зазвучавшие громче.
- Давай съездим в Степановку – поправим могилки, - говорила старшая дочь.
- Не знаю, зачем это надо. Мне, например, всё равно, что будет с моей могилой – я этого, слава Богу, не увижу, - зло проговорил сын.
- Кто знает... Но ведь живым должно быть не всё равно, - проговорила средняя дочь.
- И вообще, кому отписано наследство, тот пусть и поправляет,- настаивал сын.
- Да ведь наследство – понятие растяжимое.
- Не знаю, чего там растягивать: наследство - оно и есть наследство.
- Это конечно, если называть наследством ту хатёнку, отремонтировать которую выйдет дороже, чем она вся стоит, - пыталась спорить средняя.
- А земля?! – горячился сын. – Ты что, не знаешь, сколько стоит сейчас земля?
- Не знаю. А помню, бабушка говорила, что продавать землю - грех большой. Она кормит только того, кто её любит,- проговорила старшая.
- Да брось ты! Сказки всё это!
- Ну не скажи. Помнишь, какие поля были вокруг нашей деревни раньше, когда мы ещё в школу ходили? На обочинах даже травы не было! А теперь, куда ни посмотришь, один бурьян везде. И всё жалуются на плохие урожаи. А огороды! Сейчас только у стариков и чистые – земля для них не только средство существования. Посмотри на наших стариков – огород их, в общем-то, уже не кормит, хватает пенсии, но ведь в каком он порядке! А глянь у соседей – молодые, сильные, здоровые, а амброзия заглушила всё. Не думают даже о том, что их дети дышат этой заразой!
- А по мне – пусть всё зарастёт! Вот если мне этот дом отпишут, я его, конечно, подремонтирую и продам. Деньги всегда нужны будут!
- Да ведь дом – это не только деньги – мы здесь родились, здесь выросли, здесь наши дети узнавали, что такое большая семья…
- Брось ты! – зло прервал брат. – Это всё болтовня!
- Но ведь существуют ценности кроме денег и дороже денег!
- Нет ценностей дороже денег! – стукнув по столу кулаком, прокричал сын. - Я пожил на свете, я знаю! Вот у меня трое детей – что я с них имею? Они хоть по рублю мне прислали когда-нибудь?
- Да ведь и ты сын. А что родители от тебя имеют? Наоборот, тебе деньги дают на всё: на ремонт машины, на санаторий, на костюм… Да и просто так… за то, что приехал к ним…
- Ну и что? Они много получают, зачем им деньги?
- Это им решать, зачем…
У Марии сжалось сердце. Значит, если у неё не станет денег, он не приедет, а когда она уйдёт насовсем, сын, любимый сын, на могилку к ней не придёт, ведь дом завещан всем поровну… Но ведь завещание можно и переделать… Значит, обидеть дочерей… Но у них есть квартиры, а у него нет… Конечно, он сам ничего не добился, а ведь мог… Как быть?
Марии трудно было уже притворяться спящей. Она пошевелилась, и разговор прекратился.
- Мы помешали вам отдыхать? – спросила Алла, – уж очень громко разговорились.
- Ничего, пора уже и вставать, а то я разлежалась…
Мария встала, для порядка посмотрела, как убрали после гостей, осталась довольна, предложила:
- Давайте-ка чаю попьем! Дед, вставай, - обратилась она к задремавшему мужу, - а то совсем разоспался!
Дочери быстро стали накрывать стол к чаю, сын вышел во двор курить.
«Где же я его проглядела? Как теперь быть?» - бились вопросы в голове матери. А сердце все-таки сжималось от жалости к нему, такому непутевому, такому любимому…
Правда, есть у него женщина, моложе его на двенадцать лет, вдова. И дом у неё хороший – Мария видела: не дом, а хоромы. И сад хороший, огород есть. Но ведь опять это все не его, не им нажитое… И опять она его жалела, считала, что эта женщина «держит» его только как работника: огород вскопать, посадить, на работу ее отвезти, хотя и огородом-то нельзя было назвать небольшой участок в четыре сотки, да и на работу она могла ездить автобусом от предприятия, собиравшим работников утром и развозившим их в конце рабочего дня. Но ничего не могла сделать Мария со своим сердцем – самым несчастным казался ей сын, который был достоин, по ее мнению, лучшей доли.
«А если отписать наследство ему? Пусть он ощутит себя не бедным примаком, а принесет в дом деньги и немалые – за этот дом можно будет тысяч семьсот взять… А зачем ему такие деньги? Детей у его новой жены нет, своим детям, а их у него трое, он ничего никогда не даст… Ну, положит на книжку. А зачем? И все-таки так хочется обласкать его, показать, что он самый любимый!» - эти мысли бились в голове Марии, но обижать дочерей тоже не хотелось. Как быть?
«Ладно, пока мы с дедом ещё живы, пусть всё остаётся как есть», - вздохнула Мария и пошла к столу.
… Но вот не стало мужа, а сын ушел еще раньше. Не сбылось ничего из того, чего хотелось Марии.
И она переключилась на внуков от сына. Ей хотелось хоть как-то почувствовать, что она с ним, что делает для него все, что может.
Она перешла на пенсию мужа, но говорить об этом не хотела, даже впадала в ярость, когда речь заходила об этом: ничто не должно напоминать о нем! А внуки, которые так много стали значить в ее жизни, не стремились к ней, наоборот, всячески избегали, не отвечали на звонки, а если появлялись, то только при условии, что бабка пообещает дать денег. Впрочем, стоит ли их осуждать? Они выросли без отца и без бабушки с его стороны. Более того, когда в детстве они приезжали к ней, она обязательно говорила об их матери что-нибудь плохое. Да и когда выросли, тоже не упускала случая сказать что-то в защиту сына и против бывших невесток.
И вот теперь она практически осталась одна. Дочери приезжали, но близости с ней уже не было, она обязательно находила повод для ссоры, словно стремилась отодвинуть от себя всех, чтобы в сердце был только он, любимый сын, с которым она разговаривала и днем, и ночью, глядя на фотографию, стоящую на комоде.
Мария часто плакала, считала, что судьба обошлась с нею слишком жестоко, но никогда не признавала хоть какой-то вины за собой – даже в конце жизни, когда, как говорится, уже следует думать о душе.
…День кончился. Завтра суббота, до понедельника не придет никто. У работницы выходной, а младшая дочь... «Как вы мне надоели!» - эти слова стучали в мозгу и сердце Марии.
- Чем же я тебе надоела? – хотелось спросить Марии. - Ведь приходишь редко, посидишь час, а то и меньше, возьмешь деньги и уходишь.
Но она не спросила, боялась, что та совсем перестанет ходить.
 После дождя ненадолго выглянуло солнце. Последние его лучи прошлись по верхушкам деревьев в саду, упали в темную тучу, поднимавшуюся над огородом. Мария приготовила воду на ночь – она просыпалась и пила – измерила давление – к этому приучил ее муж. Нижний показатель был низким, Мария выпила таблетку, легла на диван. Внезапно сильно закружилась голова, перехватило дыхание, она хотела крикнуть, но крика не получилось, да и кому кричать – младшая дочь не ночевала у нее никогда.
«Анна, Алла!» – забилось у нее в голове.
- Где вы? – запоздало звала она тех, кто хотел быть рядом и кого она сама оттолкнула.
Мелькнула мысль: «Не так, неправильно я прожила! Прости, Ваня!» Она испугалась, что никто не услышит и не узнает, что она все поняла, что теперь она другая! Она вспомнила, как он говорил, что Иван да Марья – это не случайно, это судьба. Она вдруг увидела его, идущего по деревне, в сапогах, в его солдатских галифе, в синей шелковой рубахе с белыми пуговицами. Он улыбался ей навстречу. «Какой ты молодой!» – хотела сказать Мария, но свет погас.
Последний ее вздох не услышал никто.
Ее нашли в понедельник утром. Социальная помощница пришла, как обычно, к десяти часам. Дверь в дом была закрыта. Громко постучав в дверь, а потом в окно, она обошла дом с другой стороны и, постучав в окно, у которого стоял диван, где спала Мария, поняла, что надо звать людей. Она позвонила дочери Марии. Та прибежала растерянная, бормотала, что совсем недавно звонила, что, может, мать крепко уснула...
... Мария лежала посреди комнаты лицом вниз. Сколько она так лежала, никто сказать не мог. Когда ее перевернули, увидели, что на полу остался портрет Ивана, парадный, с орденами и медалями, который всегда висел на стене. Стекло на портрете треснуло, и когда портрет подняли, высыпалось. Участковый, пришедший по звонку и вскрывший квартиру, вызвал из района милицию, катафалк.
Марию увезли. Дочь осталась в доме, опустевшем совершенно. Ей стало жутко. Где-то шевельнулось запоздалое чувство вины: она не была у матери уже неделю, даже не звонила. Но тут же она оправдала себя: мать сама виновата, всегда напоминала о том, что дочь не очень внимательна к ней, что редко ходит. Поэтому приходила она к матери раза два-три в неделю, хотя жила почти рядом. Еду готовила социальная работница, по субботам мать мылась сама, как получалось...
Пришли соседи, стали спрашивать, как умерла Мария, кто был рядом с нею в ту минуту. Весть о том, что с нею не было никого и что пришлось ломать дверь, быстро разнеслась по селу.
Люди громко говорили о том, что дочь только брала у родителей, не давая им ничего взамен. Вспоминали о том, что, когда приезжали старшие дочери, Мария чувствовала себя как у Христа за пазухой – накормленная, вымытая, ухоженная. Она сама говорила об этом всем, кто приходил к ней. О младшей старалась не говорить, оправдывая ее тем, что та часто болеет, устает. Она не говорила о том, как младшая требовала от отца буквально до конца его жизни переписать завещание в ее пользу, потому что она младшая, потому что старшие живут в городе, а ей пришлось всю жизнь жить в деревне...
 Она слышала эти разговоры, да говорившие и не скрывались, говорили вслух, и ей стало страшно: мать была последним человеком, кто беспокоился о ней, ведь даже дочь не звонила ей и не приходила. С дочерью отношения не ладились с того времени, как та перешла в десятый класс. Она видела, что мать не работает, что любую работу воспринимает как оскорбление: она достойна другого, гораздо лучшего. Дочери было стыдно за нее, в деревне не стеснялись спрашивать, не устроилась ли мать на работу. Она даже ходила к деду с требованием, чтобы тот не давал матери деньги, ведь она потому и не спешит находить работу. Ушла дочь жить к мужчине, как только ей исполнилось восемнадцать. Ее выбор мать не одобрила – он был женат, хотя с женой давно уже не жил.
Расписались они за неделю до рождения первого ребенка. Зятя мать так и не приняла. С тех пор отношения не складывались, тем более что ни одна из сторон не делала попыток что-либо изменить.
Теперь не было матери. Она с ужасом вдруг вспомнила, что надо готовиться к похоронам, а сестры смогут приехать самое малое через сутки. И снова раздражение в сторону матери – не могла дождаться, когда приедут старшие! Просить кого-либо она не умела, привыкла получать все без просьб. Но что делать теперь?
Она позвонила невестке, в надежде, что та возьмет все на себя. Но невестка сказала, что ей некогда, чтобы ей сообщили, когда похороны, она приедет.
Дочь сидела в доме, пустом и холодном, совершенно чужом, который даже по завещанию не принадлежал ей. Что же осталось в наследство? Что она оставит своей дочери?  Она так и не поняла, что лучшее наследство – это любовь, которая продолжается в детях и внуках, которая остается в памяти.

3. Дом

Похороны прошли как положено. Марию привезли после обеда. К этому времени приехали старшие дочери. Они подготовили все, что было необходимо: купили платье, как хотела того Мария, заказали отпевание. В гроб положили тапочки, которые, как она считала, купил ей сын, умерший три года назад. 
Деньги, которые должны были быть у матери, не нашли. Младшая дочь, бывшая в день, когда Марию нашли мертвой, в доме, говорила, что не знает, где мать их держала. Старшие взяли все расходы на себя, хотя прекрасно понимали, где деньги.   На следующий день пришли соседи, двое из ветеранской организации.
Шел дождь, земля разбухла, в вырытую могилу стекала вода. Работники ритуальной службы быстро опустили гроб в яму, засыпали землей. Создать холм было непросто: земля налипала на лопату, не укладывалась должным образом. Казалось, что Мария сопротивляется, не хочет быть засыпанной, как она говорила, в такой глубокой яме. У могилы стояли только дочери. Не пришли ни внучка, которую она старалась убедить в том, что она самая любимая, потому что дочь сына, ни правнук, которого Мария тоже старалась приблизить, приглашая его, чтобы дать денег.  Если бы Мария все это выдела, она была бы не просто удивлена и обижена...
Поминальный обед прошел тихо, людей было немного. Оставшись после их ухода, дочери сидели молча. Вот и пришел тот день, когда они остались без родителей. Конечно, это было неизбежно, но за долгие годы появилась привычка, что они есть, им много лет, но они живут, потихоньку подбираясь к девяноста годам, потом перешагнув в десятый десяток. После ухода отца оставалась мать, и все продолжалось.  И вот теперь их нет. Образовалась пустота, которую не заполнишь ничем. Пока живы родители, мы дети, сколько бы ни было нам лет. Но после них приходит наш черед. По закону природы одни поколения сменяются другими, после родителей приходит время детей. А пока есть они, вроде бы не наша очередь.
Молчание прервала старшая сестра, Анна:
-Надо убирать все. И думать, что делать дальше.
- А что делать? Продавать дом надо, ведь жить в нем не будет никто? – проговорила младшая.
- Может, сегодня не будем говорить об этом? – сказала Анна.
- А когда? – вспыхнула та. - Когда вы уедете, а все оставите на меня, как всегда?
- А что мы на тебя оставляли всегда? - спросила Алла. - Ты всегда жила сама по себе, к родителям приходила, если тебе нужно было что-то.
- Да, вам хорошо там, в городе, а я всю жизнь прожила в деревне!
- А кто тебя заставлял жить в деревне? Ехала бы в город и ты. Ведь работала же в городе, зачем вернулась сюда?
- Давайте не будем сегодня выяснять отношения, - остановила их Анна. - пойдемте мыть посуду.
- Я пойду домой, у меня там дела, - встала младшая. – Я устала.
Она встала, положила себе в пакет продукты.
- Это мне на ужин, - сказала она и ушла.
- Какой была, такой и осталась, ничто ее не учит. - проговорила Алла.
- А что могло измениться? Она всегда думала только о себе, даже о дочке не беспокоилась, когда та ушла к Николаю.
- Ладно, бог с нею, давай убирать.
Татьяна пришла домой, положила в холодильник продукты. Прошла в спальню, достала из комода деньги, которые взяла из кошелька матери, как только ее увезли в морг. Там было много – мать собирала себе на похороны, хотела отдать невестке на памятник сыну, чтобы считалось, что его полностью оплатила она. Но ничего этого она сделать не успела. Татьяна, забирая все из кошелька, считала, что имеет право на это.
...Она считала, что жизнь не удалась. Мечта стать переводчицей и жить за границей не состоялась. Поступив на иняз в университет с четвертого раза, она забеременела уже в октябре от студента-юриста, армянина. Он был старше нее на четыре года и учился на втором курсе, отслужив на северном флоте три года. В Татьяну он влюбился сразу, когда они были на сборе винограда в сентябре, когда студентов отправляли на уборку урожая. Он не очень нравился Татьяне: был невысоким, почти одного с нею роста, не очень хорош собою, специфическая кавказская внешность не всем по вкусу, но был щедрым на подарки, горячим, восторженно говорил ей о своей любви. Она уступила его страсти и почти сразу забеременела. Это повергло ее в панику – она не собиралась замуж за него, но он был настойчив, поэтому ей пришлось согласиться.
Георгий – так звали студента – настоял и на том, что нужно просить ее руки у родителей.  В качестве свата поехал его друг Самвел.  Родители встретили их сдержанно. Отец не высказал своего несогласия, но мать сразу и бесповоротно сказала: 
- Нет! Никакого зятя-армянина я не хочу! Был бы ты русским, другое дело.
У «сватов»  двигались желваки, но вели они себя достойно. Георгий пытался убедить, что национальность не имеет значения, главное, что они любят друг друга. Наконец, устав от этих убеждений, Самвел сказал, что ее отказ, в общем-то, не имеет значения, ведь Татьяна ждет ребенка.  Мать не сдалась и сказала, что можно от него избавиться. А если дочь не послушает ее, то может не звать ее матерью. Оказалось, что предпринимать что-либо уже поздно, да и отец ребенка не позволит ничего. С тем они и уехали.
В марте они расписались, а в конце июня родилась девочка, как две капли воды похожая на своего отца.

Татьяна не могла простить мужу того, что ей пришлось выйти за него. И уж тем более рожать ребенка на первом курсе она не собиралась. Когда она почувствовала, что беременна, то сначала не поверила. Потом впала в панику: это вовсе не входило в ее планы. Так ее жизнь из сказки превратилась в муку. И хотя подружки не переставали ахать от того, что среди зимы у нее появлялась корзинка с клубникой, потому что так захотела она, после очередного зачета ее ждал ужин в ресторане, кроме раздражения, Георгий не вызывал в ней ничего.
 Самое интересное в этом было то, что во всем он винила только Георгия, будто она не принимала участия в их отношениях, не принимала решения оставить ребенка. А он души не чаял в ней и дочке, выполнял все их прихоти, устроился ночным сторожем в трамвайное депо, где работал за себя и за нее, тоже оформив ее сторожем. Она предъявляла ему требования, не соответствующие его зарплате, несмотря на то, что он получал за двоих, да еще стипендия. Сама она стипендию не получала, так как постоянно имела «хвосты». Брать академический отпуск она не хотела, поэтому, как только девочке исполнилось шесть месяцев, она отвезла ее в деревню родителям. Муж выбил отдельную комнату в общежитии, затем – место в детском саду рядом с университетом, и все равно не мог заслужить уважения жены. Причина была проста – она не любила его. В начале отношений ей импонировало то, что исполнялся любой ее каприз, на виду у подруг ей целовали руку, преподносили цветы, подарки. Причем подарки были не символические, а достаточно дорогие: золотая цепочка, кольцо с рубином, модные сапоги... На выходной - поездка на самолете в Москву. Все это давало ей ощущение собственной исключительности, неотразимости, а он принимал ее согласие на получение всех этих знаков внимания за ответное чувство.
Когда же он намекнул, что неплохо было бы после работы позавтракать перед тем, как идти на лекции, то получил в ответ обвинения в домостроевщине, что она не кухарка, а если он предполагал, что жена – это служанка, то он ошибся. Он должен был сам готовить себе постель, а рядом с ней он может лечь только если она этого хочет. Конечно, для молодого мужчины, да еще кавказца, это было, мягко говоря, странно. 
А вот теща, несмотря на полное его неприятие при знакомстве, прониклась к нему уважением и даже сочувствием, понимая, что ее дочка не совсем соответствует даже ее представлениям о семейной женщине. Татьяна ее матерью не звала. Это продолжалось до самой смерти матери. Она помнила ее слова, сказанные в день, когда приехала с будущим мужем: «Если выйдешь за него, матерью меня не зови!»
Закончив университет, Георгий получил направление в соседнюю область. Татьяне оставался еще год учебы, которая давалась ей все с большим трудом. Она объясняла это занятостью, что с ребенком учиться очень трудно, дочка отнимает много сил и времени. На слова мужа о том, что другие справляются и с двумя детьми, она отвечала, что она не другие и что только такие плебеи, как он, могут так рассуждать. Почему «плебеи», она ответить не могла. К тому же преподаватель немецкого языка, по ее словам, постоянно придирался к ней, несправедливо занижал отметки, заставлял пересдавать зачеты. Одним словом, все и все были против нее. Понимал ее только отец, который верил каждому ее слову, называл подлецом мужа, советовал пожаловаться на преподавателя в деканат.
... Теперь не было отца, которого она тоже ненавидела, ведь он завещал свое имущество не ей, как она предполагала, а всем поровну. Он не смог купить ей квартиру в большом городе, куда она хотела уехать. Зато выбил для нее квартиру в деревне как специалисту – она два года поработала в школе учителем немецкого языка – использовав свои заслуги как ветерана и инвалида войны.  Свою большую пенсию он тоже делил поровну между всеми детьми, хотя она считала, что сестры и так живут хорошо, в городе, имеют хорошую зарплату. А она, приехав после окончания университета к родителям, не пыталась даже найти работу. Муж настаивал на том, чтобы она не уезжала из города, устроилась на работу там, пока есть прописка по общежитию, но она поступила по-своему, бросив все, приехала в деревню.   
Дочка подрастала, становилась неуправляемой. Едва ей исполнилось восемнадцать, она ушла жить к мужчине, старше ее на десять лет, живущему с родителями, так как его выгнала жена. Татьяна не приняла ее выбора, отказалась общаться с нею. Дочь родила двоих детей, вышла замуж за их отца, но отношения так и не наладились.  Когда-то обидевшись на мать за то, что та не разрешала ей выйти замуж за армянина, теперь она сама не разрешала дочери выйти замуж по любви за еще не разведенного.
Сестры приехали на похороны матери и теперь захотят продать дом. Ей причитается от него третья часть, а ведь могло быть по-другому. Она бы добилась, чтобы отец переписал завещание на нее, каждый раз упрекала его в том, что он несправедлив, чем мучила его. Но тот не успел это сделать, умер внезапно, от инсульта. Она, конечно, заберет из дома все, что можно. Там есть ковры, еще советские, качественные, их можно продать. Можно продать телевизор, холодильник, диван с креслами. Конечно, это все стоит недорого, но какие-никакие  деньги. Надо только, чтобы сестры не вздумали делить и это. Наследство, конечно, невелико, но все-таки...
 И невдомек ей было, что теперь она остается совсем одна: матери нет, с сестрами отношения разладились, зависть к ним изгрызла ее, внуки не приходят, дочь даже звонит редко. Что же есть в ее жизни? Но думать об этом она не хотела. Сейчас было важно взять из родительского дома как можно больше.
Старшая сестра, Анна, сидела за столом, глядя  на портрет отца. Он лежал на столе без рамки, слегка поцарапанный разбившимся стеклом. Что думала мать, снимая его со стены, прижимая его к себе? Или, может, хотела разбить его, так он был ненавистен ей даже мертвый? Думать об этом не хотелось. Наверное, все-таки она пред смертью поняла, что была несправедлива к нему.
Глядя на этот парадный портрет отца, Анна вспомнила, как приехала в деревню с внуками. Зять закончил военно-морскую академию, Анна приехала побыть с внуками, пока они с дочкой будут отмечать выпуск, а потом хотели все вместе поехать на юг. Но зять получил назначение и должен был ехать немедленно принимать корабль. Вместе с женой они поехали обратно на Север, а Анна с внуками отправилась на юг.
Мальчишки гоняли по двору, за двором играли в футбол, с удовольствием сгребали скошенную траву, одним словом, в деревне им нравилось.
Однажды они увидели, как Анна доставала из шкафа вещи для просушки. На вешалке висел парадный пиджак прадеда. Тот самый, в котором он был на портрете.
- Бабушка, можно померять дедушкин пиджак с наградами? -  внуки-близнецы подошли к Анне и стараясь сказать тихо, чтобы не услышал старый прадед, шептали ей на ухо.
- Так подойдите к нему сами и спросите.
Старший из близнецов подошел к дивану, где лежал их прадед, и спросил:
-Дедушка, можно примерить ваш пиджак с наградами?
Старик поднялся. Ему было приятно, что правнукам интересно все, что связано с его участием в войне.
- Конечно, примерьте.
- Бабушка, он разрешил! – мальчишки прибежали к ней в другую комнату, где Анна уже снимала с вешалки тяжелый пиджак отца. Она набросила его на плечи одного из внуков.
-Ого, какой тяжелый! А какие это награды?
Анна стала перебирать ордена и медали, прикрепленные к пиджаку:
- Это орден Славы, его дедушка получил за взятие Кенигсберга, теперь это Калининград, ваш отец в этом городе учился в военном училище. А это орден Красной звезды – его дедушка получил за то, что освободил от блокады Ленинград.
- А это какой орден? – перебирали мальчишки награда прадеда.
- Это орден Отечественной войны 1 степени.
-  А это за что?
- Спросите его сами.
Мальчики несмело подошли к деду.  Их смущали его глаза. Дед был совсем слепым, сидел на диване, и глаза его не были обращены ни на кого.
- Дедушка, расскажите, пожалуйста, как вы получали награды, за что?
- Да много было чего на войне.
- Дедушка, а вам было не страшно на войне?
- По-всякому было. Мне ведь всего двадцать лет было, когда война закончилась.
Мальчишки посмотрели на него. Неужели он был моложе их матери? И уже был солдатом, героем?
- Расскажите, дедушка!
Старик помолчал. О чем рассказывать? Как ехал на фронт вместе с такими же, как он, почти мальчишками? Или о первом бое, когда их осталась почти половина?
- Я расскажу вам, как я с моим другом, Колей Королевым - он потом стал героем Советского Союза – пошли в разведку.
Были мы уже в Восточной Пруссии. Вошли мы в деревушку небольшую. Чистенькая такая, домики беленькие, под черепичными крышами. Заборчики невысокие, в палисадничках чисто, хоть и осень уже была близко, лист начал падать. Нигде ни души, тихо так, даже жутко. Заходим в один дворик. А на траве яблоки лежат, красные, красивые.
- Как у нас в Белоруссии, - сказал Коля. – У деда моего в саду такие яблоки были.  А теперь... – Он   вдруг замолчал и, пройдя по дорожке, выложенной плиткой, ударил прикладом по дереву.
- Нет теперь ни деда, ни сада.
Мы знали, что всю его семью немцы сожгли в доме. Мать, деда, сестренку младшую. Отец на фронте погиб. А сам Коля был в это время в соседней деревне – ходил к тетке картошки взять. У них всю немцы забрали. Вернулся, а деревни нет. Немцы, уходя, сожгли ее всю, с жителями, кто не успел уйти. Коля прибился к части, которая первой вошла в деревню. Солдаты скрипели зубами, слушая его рассказ о судьбе деревни, думали о том, какова судьба их родных. О Коле заботились, любили его. Мы подружились с ним, может, потому, что по возрасту были рядом – мне было тогда девятнадцать.
Правнуки смотрели на девяностолетнего слепого старика, пытаясь представить его девятнадцатилетним.
- Так вот, - продолжал дед, -  осторожно входим в дом, смотрим, нет ли гранаты или мины. На столе стоит кринка с кислым молоком, на полке у стены – сахарница с кусками сахара.
- О, кислячок! – Коля повесил автомат на стул, взял кринку с простоквашей. - Я всегда любил его.
- Не трогай! – остановил я его. – Ты помнишь, что еда может быть отравлена?  Возьми лучше сахар – он, похоже, чистый.
На стенах висели фотографии, на которых были разные люди – молодые, старые, среди них – фотография молодого офицера в немецкой форме.
- Глянь, Ванек, кто на карточке! – Коля прикладом ударил по рамке, она разлетелась. - Вот в какой дом мы попали. - Он стал бить посуду, аккуратно расставленную на полке, в шкафу.
Я остановил его.
- Коля, не забывай, мы в разведке. Давай-ка посмотрим во дворе.
Мы вышли во двор, зашли за угол дома. Коля вдруг вспомнил, что оставил автомат в домике.
- Я счас! – он вернулся в дом. А я случайно повернул голову влево и увидел, как из-за сарайчика выходят, оглядываясь, два немца. Они смотрели в другую сторону от меня. Я быстро отскочил к стенке, прижался к ней. Сейчас из домика выбежит Коля, и нам конец – одна очередь из автомата! Немцы, все так же оглядываясь, зашли за стожок сена, и в это время Коля вышел из двери. Я только успел махнуть ему и прижать палец к губам. Показал на стожок, он все понял. Осторожно обошли его, а они стоят, нужду справляют, а автоматы за спиной. Ну мы их и скрутили, они не успели и штаны застегнуть.
Мальчишки засмеялись. Все было как в кино, но самое интересное было в том, что это было по-настоящему, взаправду!
Дед увлекся своим рассказом, его лицо оживилось, казалось, он был там, в своем рассказе, в своей юности. Его давно никто не спрашивал о том, как он воевал, что помнит. А он помнил все: и как плакала мать, провожая его на фронт, когда от отца не было сведений уже полгода, а старший брат  писал из госпиталя, где ему отняли ногу. И свой первый бой, когда он бежал со всеми вместе и кричал «Ура!», а испугался уже потом, когда атака кончилась и стали собирать убитых. Помнил, как после второго ранения главврач госпиталя сказал: «Ну, солдат, отвоевался. Комиссован подчистую». Он не знал радоваться или огорчаться.  Конечно, война кончалась, хотелось бы расписаться на рейхстаге, но с другой стороны, каждый следующий бой мог оказаться последним. И вот он дожил до таких лет, что даже самому страшно – десятый десяток пошел!
Когда он был подвижнее, его приглашали в школу на пионерские сборы, посвященные Дню Победы, на классные часы. Потом школьники приходили к нему домой, под руководством учительницы задавали выученные вопросы. Приходили из местного музея, у основания которого он стоял, брали копии документов, фотографировали его и жену, которая была труженицей тыла. К каждому юбилею и к Дню Победы он получал поздравления от президента страны, от всех должностных лиц района и поселения и чувствовал себя значимым лицом. Вот только так, с искренним интересом и непосредственной реакцией, его давно не слушал никто. 
Мальчишки сидели на полу перед дедом, глядя в его лицо и, казалось, не замечая того, что он слепой.
- Дедушка, значит вы герой? – спросил один.
- Ну какой герой? Тогда все были герои. Или почти все,- ответил  дед. – А кто-то не успел стать героем.
- А награды ведь давали не всем, - настаивал правнук. – Вот у вас какие ордена, медали!
- А за тех фрицев вас наградили?
- За тех фрицев нам с Колей командир объявил благодарность перед строем. Хорошо, что живы остались!
Он снова был двадцатилетним, но уже опытным солдатом, рядом с Колей Королевым чувствовал себя взрослым, старшим, хотя разница в возрасте была всего три года. Иван был уже сержантом, командиром пулеметного расчета. Отправляясь в разведку, он не думал о том, почему отправляют его, ведь есть разведчики: командир знает, что делает. Только потом он узнал, что разведчики в это время выполняли  более серьезное задание.
А правнуки, затаив дыхание, слушали его. И хотя он не видел их глаз, он чувствовал, что они здесь, что не сводят с него своих глаз.
Если бы ему хоть один глазик, хоть плохо, но видящий! Чтобы хоть в конце жизни увидеть детей, внуков, правнуков, увидеть Марию! Пройти по двору, ведь так давно он не поправлял забор, не обрезал виноград! Свою «Оку» он знал наощупь, зимой, пока не было старшей дочери, которая водила ее летом, он заводил ее, чтобы подзарядить аккумулятор, проверял бачок с тормозной жидкостью. Он не хотел жить беспомощным инвалидом, летом пометал двор, мыл посуду после себя. И хотя после него многое приходилось переделывать, никто не говорил ему об этом.
... В комнату вошла Алла. Анна отвлеклась от воспоминаний. Да, теперь это все  уже в далеком прошлом, и уже не скажешь, того, что не успели сказать. Можно только надеяться на то, что там, в другом мире, он видит и слышит, что его помнят, любят, что он живет в каждой жилке, в каждой капельке крови внуков и правнуков. Что помнят все, что он сделал и для страны, и для семьи.  И это самое главное НАСЛЕДСТВО, которое он оставил.
- Надо договориться с кем-то, чтобы присмотрели за домом, пока мы приедем в отпуск и решим, что делать с ним, - проговорила Алла.
- А что делать? Жить мы здесь не будем, а держать дом как дачу – исключено. Значит, надо продавать.
-Даже не верится, что мы больше никогда не будем в этом доме, где знаком каждый уголок, где все пропитано воздухом детства, юности, ощущением семьи, - на глазах Аллы блеснули слезы.- Самое обидное, что последние два года после смерти папы это ощущение разрушалось. Кто виноват в этом?
- Нельзя, наверное, назвать конкретного виновника. Все мы виноваты, - Анна вздохнула.-  Не надо было поддаваться настроениям мамы, ведь ей очень хотелось найти виновника смерти любимого сына. А свою вину в этом она не видела совсем. А мы пытались убедить ее в том, что он сам виноват в своей смерти.
- Да, ей было легче считать, что его кто-то погубил.
- Давай уберем все и будем отдыхать.
Утро пришло хмурое, но без дождя. Даже слегка подморозило. Нужно было по обычаю идти на кладбище, нести «завтрак» матери. Анна и Алла встали, приготовили то, что нужно было отнести. Ждали Татьяну. Она не приходила, и Алла позвонила ей:
- Мы ждем тебя, пора идти на кладбище.
- Я не могу, у меня болит голова. - В ее голосе было раздражение. - Я вчера очень устала, не могу идти никуда. А что вы решили насчет мебели, ковров? Я бы забрала ковры, мои меня уже старые.
- Ты можешь сейчас говорить о коврах?! – Алла выговорила это со слезами в голосе и положила трубку.
Когда подъехал знакомый,  который пообещал отвезти сестер на кладбище, сестры были готовы.
- А где третья? – спросил он.
- У нее болит голова, - ответила Анна. – Мы поедем без нее.
- Как знаете, - сказал водитель, - она вообще-то у вас странная.
- Все мы странные, - не стала продолжать разговор Анна.
У могилы родителей они пробыли недолго. Было ветрено, холодно. Поставив все, что было нужно, на столик,  сестры молчали. Вдруг на дорожке, ведущей к этому месту, появилась женщина. Она подошла поближе, и сестры узнали племянницу – дочь Татьяны.
- Я не знала, что бабушку вчера похоронили. Мне никто не сказал, - проговорила она.
- Но мать сказала, что ты не можешь прийти, - начала Алла и замолчала: это их семейные отношения. Но почему не сказать дочке, которая, можно сказать, выросла на руках бабки и деда? Что это? Жестокость даже по отношению к дочери, примитивная неблагодарность?
- Вы же знаете – для матери нет ничего и никого, кроме нее и ее интересов.
Слух резануло слово «матери» - не «мамы», а сухое «матери». 
- Ладно, бог с ней. Хорошо, что ты пришла.
Обратно ехали молча. Жгла обида за мать, которая надеялась на младшую, отдавала ей всю пенсию, рассчитывая на то, что  хотя бы это станет стимулом к тому, чтобы она приходила бы к ней, помогала бы хотя бы немного. Но дочь приходила в день пенсии, а на сетования матери отвечала, что ей некогда, у нее дела. На звонки матери с просьбой прийти отвечала вопросом: «А чем я могу помочь?». Конечно, сегодня матери уже все равно, пришла она к ее могиле или нет. А она, оказывается, даже в этот день думает только о себе...
Сидя в машине обе думали о том, что уже поздно что-то исправлять: отношения с сестрой не могут измениться. Это могло бы произойти только тогда, если бы она вдруг поняла, что главное в жизни. Но она давно определила для себя самое важное. На первом месте были ее интересы, на втором – ее проблемы, на всех остальных местах – тоже самое. А ведь не за горами старость. 
Войдя во двор дома, сестры вдруг почувствовали пустоту, которая была всюду: в саду, темном, сером, в переплетении веток винограда, похожих сейчас на толстую паутину над крыльцом, в темных окнах дома, за которыми точно не было никого. И уже не будет. Они постояли перед дверью, вошли в дом. 
Алла прилегла – давали знать о себе ноги. Она давно уже ходила с трудом – артрит, артроз – все это началось еще в молодости. Но тогда она не обращала на это внимания, нужно было работать, поднимать сына, зарабатывать на квартиру. Она была труженицей, вернее сказать, трудоголиком. Для нее сидеть без дела было чем-то из ряда вон. Приезжая к родителям, она затевала генеральную уборку, выгребая все самые укромные уголки. И если Анна работала в огороде, в саду, доила корову, помогала отцу в ремонте машины, то Алла готовила, стирала, убирала. Мать говорила Анне:
- У меня начинается отпуск, когда вы с Аллой приезжаете.
Отец однажды спросил:
- А когда же у вас бывает отпуск? Когда  вы отдыхаете? Дома работаете и по дому управляетесь, и здесь вам отдыха нет.
Анна отшучивалась:
- Что такое отдых? Смена деятельности. Вот мы и меняем деятельность. К тому же я еду три дня сюда и три дня обратно. Вот в поезде и отдыхаю.
Алла была хороша собой и сейчас, когда уже разменяла шестой десяток, а в молодости редкий мужчина мог пройти мимо, не оглянувшись на нее. Высокая, статная, с хорошей фигурой и выразительным взглядом, она довольно рано стала пользоваться неизменным успехом у противоположного пола. Алла работала сначала продавцом в универмаге, потом, получив профессию товароведа, стала заведующей секцией, а затем и крупного отдела.
 Приехав в гости к старшей сестре в Севастополь, где та оказалась в связи с переводом корабля, на котором служил ее муж, с Севера, Алла решила остаться в этом городе жить. Это было непросто, ведь в те годы Севастополь был закрытым городом, и получить прописку могли семьи военнослужащих или близких родственников. Однако можно было попытаться, поступив на работу в организацию по озеленению города, которая постоянно испытывала недостаток работников, или на хлебозавод, где работа была тяжелой, но там предоставляли общежитие и, естественно, прописку. Поработав на заводе два месяца, Алла узнала, что требуется секретарь в городскую газету, и решила испытать судьбу. Она оказалась благосклонна к девушке. Алла обошла многих претенденток, к тому же она уже   имела городскую прописку. Главная газета столицы Черноморского флота, как третья власть, могла претендовать на места в общежитиях любых организаций, так Алла оказалась в общежитии торговли. А дальше было уже гораздо проще: в главном универмаге оказалась вакансия, и Алла с удовольствием предоставила возможность тем, кто не попал в прошлый раз на работу в газету, снова пробовать свои силы.
Старшая сестра предполагала, что Алла найдет себе офицера или, в крайнем случае, курсанта военно-морского училища, но та влюбилась в моряка-срочника родом из Горького и вышла за него замуж. Они были красивой парой, после свадьбы стали жить в Севастополе.
Муж из этого моряка вышел поначалу неважный. Он не хотел работать нигде, профессии у него не было, и Алле пришлось приложить немало усилий, чтобы пристроить его в торговый флот. Тут пригодились и ее внешность, действовавшая на мужчин словно гипноз, и ее умение общаться с людьми, тем более что место работы ее всегда привлекало многих. Она «закончила» за него среднюю школу, затем курсы поваров, и вот уже он отправляется в рейс в качестве повара на судне-сухогрузе за границу.
Родив сына, Алла всю себя посвятила ему. Мальчик не знал отказа ни в чем, одет он был всегда не просто хорошо, а по последним требованиям. Однако оставался вопрос, который она решила лишь через пятнадцать лет – квартиру получить было невозможно, нужно было вступать в кооператив и строить жилье. Предприимчивость помогла ей и в этом. Она привозила в деревню дефицитные там товары и успешно продавала.  В общем, крутилась как могла, и через положенный срок они въехали в трехкомнатную квартиру в новом микрорайоне города. Муж ходил в моря, по полгода его не было дома, Алла продолжала работать уже заведующей огромного отдела в главном универмаге города.  У нее, конечно, были поклонники, некоторым она отвечала взаимностью... Второго ребенка Алла так и не решилась родить: он будет отвлекать ее от сына, да и все придется делить на двоих, сыну достанется меньше. А потом, когда поняла, что нужно было бы родить, было уже поздно.
К сорока годам у нее проявилась болезнь ног, пришлось отказаться от высоких каблуков, которые она так любила. Но умение выглядеть оставалось с нею всегда.
Однажды она познакомилась с мужчиной, который пришел в ее отдел, чтобы купить подарок, как он сказал, маме на день рождения. Алла в это время вышла из своего кабинета в торговый зал. Мужчина рассматривал товар на полках, в то время как продавцы, две девушки, стояли поодаль и разговаривали. Алла обратила их внимание на покупателя, тихо сказав:
- Почему покупатель сам рассматривает товар7
- Но он ни о чем не спрашивает, -ответила одна из продавщиц.
- Нужно не ждать, когда вас спросят, а предлагать товар, уделять внимание покупателю, -  сказала Алла, слегка повысив голос. – Чему вас только учат в техникумах?
Она подошла к мужчине и спросила:
- Вам помочь?
Тот взглянул на нее, несколько мгновений помолчал, видимо, любуясь ею:
- С удовольствием приму вашу помощь. Мне нужен подарок...
- Женщине? - полувопросительно, полуутверждающе произнесла Алла.
- Вы проницательны, - ответил мужчина.
Алла улыбнулась, почувствовав интерес покупателя не столько к товару, сколько к ней.
- Это нетрудно, - снисходительно ответила она. - В нашем отделе редко ищут подарки для мужчин.
- Мне нужен подарок маме, - сказал покупатель, предваряя ее вопрос, - у нее юбилей.
- Могу предложить из новых поступлений чайный сервиз, настоящий фарфор, посмотрите, какой тонкий. А если ваша мама, - Алла сделала ударение на слове «мама», -  если ваша мама интересуется посудой специального назначения, у нас есть вазочки для икры с такими фигурками. - Она показала фарфоровую вазочку, которая представляла собой фигурку темно-фиолетового осетра с золотыми плавниками, охватившего своим телом круглое блюдце и держащего во рту ложечку. Посудинка, действительно была хороша, притом что встретить в других магазинах такую можно было нечасто.
- У нас их осталось немного, а есть еще для чая, - она показала ему набор для варенья, состоящий из хрустальной вазочки в форме листика и шести розеток такой же формы, но поменьше.
Покупатель смотрел на нее, не сводя глаз. Девчонки-продавщицы издалека наблюдали за тем, как заведующая предлагает товар. Алла чувствовала, что его уже больше интересует она, чем товар.
- Что завернуть?
- Я возьму все, что вы мне показали, - проговорил мужчина.
- Вашей маме можно позавидовать, какой у нее сын, - сделала ему комплимент Алла. – Девочки, заверните товар. Естественно, оформите как подарок.
- Спасибо! - мужчина ждал, пока девушки заворачивали покупку. – Вы работаете до которого часа? - спросил он тихо.
Алла внимательно посмотрела на него.
- Мой рабочий день до девятнадцати, но...
- Я встречу вас, - так же тихо произнес он.
Алла просто пожала плечами.
Когда он ушел, девчонки затрещали наперебой:
- Аллочка Ивановна, как это у вас получается? Он купил все, что вы ему показали! У вас талант!
- Девочки, покупателя нужно обаять, увлечь, тогда он не уйдет без покупки.
- С вашей внешностью, Аллочка Ивановна, - продолжали продавщицы, стараясь задобрить заведующую, поймавшую их в бездействии, - это несложно.
- Внешность – дело десятое, - проговорила Алла, понимая, что девчонки, хоть и не на все сто, но правы – редкий покупатель-мужчина не поддавался ее красоте.

***
После работы, закрыв отдел, Алла вышла из служебного входа универмага. Обойдя здание, она увидела у рабочего входа сегодняшнего покупателя. Он стоял с цветами,  с ожиданием глядя на дверь. Алла рукой поправила прическу, хотя она была безупречной, пошла в его сторону. Услышав стук каблуков, он оглянулся и, широко улыбнувшись, двинулся навстречу.
Подойдя к Алле, он наклонился, поцеловал ей руку, вручил цветы. Она внутренне улыбнулась: «Ловелас!» Алла умела определять таких с первого взгляда, вернее, с первого его слова. Но такое обхождение было приятно. Она не собиралась уходить от мужа – она его любила, хотя мечтала о другом: она видела своим мужем человека солидного, при должности или в приличном звании, а вышла замуж за молодого, на три года моложе, без специальности. «Любовь  зла, - говорила она с иронией, - полюбишь и... Валеру».   Она, можно сказать, вырастила его, дала образование, нашла работу и теперь гордилась им перед подругами: добытчик, муж, отец. Хотя, по правде сказать, добытчицей продолжала быть она. Привезя зарплату за полгода, он следующие полгода сидел дома. Все было на плечах Аллы. Муж вскоре привык к этому и не пытался что-то изменить. Даже рейсы в море и корабль, на котором предстояло их совершать, выбирались женой. Со временем он стал капризничать, говорить, что устал, что тот или другой капитан ему не нравится, и Алле порой стоило немалых усилий «убедить» очередного капитана взять его коком в команду.
По стечению обстоятельств или какой-то закономерности новый поклонник оказался работником отдела кадров одного их пароходств.  Узнав об этом, Алла, конечно, использовала ситуацию в своих интересах. Петр Константинович – так звали поклонника – был влюблен в Аллу, не оставлял ее и, конечно, устраивал так, что муж получал направление на самые выгодные, но порой самые длительные рейсы. Она же получала подарки, цветы. Встречались они в гостиницах: он заказывал номер, Алла уходила с работы «по важным делам».
Однажды он купил путевку в дом отдыха в Ялте, но сына было не с кем оставить, и Алла попросила приехать мать, чтобы та побыла с внуком. Затея эта не принесла ничего хорошего: с внуком бабушка не нашла общего языка, а потом не раз упрекала дочь в том, что та изменяла мужу, и в скандалах грозила рассказать ему все.
Закончилось это классически: его жена откуда-то узнала о ней, пришла в отдел. Правда, к ее чести сказать, скандала не устраивала, просто позвала заведующую и на вопрос, чем можно ей помочь, ответила:
- Ничем.  Просто я хотела посмотреть на ту, которая хочет разрушить мою семью.
Алла быстро поняла, кто это, слегка помедлив, ответила:
- Посмотрели? И как?
- Ничего, у него всегда был вкус. И страсть к продавщицам.
Алла, стараясь говорить потише, чтобы не слышали работницы отдела, сказала:
- Я даже не знала о вашем существовании, он всегда жаловался на одиночество, поэтому все претензии не ко мне.
И ушла к себе в кабинет. На очередной телефонный звонок Петра ответила, что не намерена разрушать крепкую семью, отнимать его у любящей жены и детей. Тот еще несколько дней подряд приходил, звонил, но Алла была непреклонна. Конечно, он уже поднадоел ей, и приход жены помог ей расстаться с ним, но необходимо было соблюсти, как говорится, законы жанра. Правда, с этим заканчивались и выгодные рейсы мужа, но на квартиру уже было заработано, кооператив построен, семья переехала в трехкомнатную в новом микрорайоне. Конечно, это было далеко от центра, от универмага, где работала Алла, но зато рядом была бухта «Омега» с прекрасным песчаным пляжем, школа для сына, все остановки общественного транспорта, а главное – была СВОЯ квартира!
Грянувшие девяностые внесли существенные перемены в жизнь Аллы и ее семьи. Универмаг превратился в акционерное общество, появилось много желающих его приобрести в собственность. «Развод» республик оторвал Севастополь от России, и поначалу это не доставляло особых неудобств. Напротив, разница в цене товаров в России и на Украине давала возможность неплохо заработать. Но вскоре универмаг стал предметом жесткой борьбы за право обладания им, и все, кто имел акции, подвергались сильнейшему давлению с разных сторон.  Алла ушла, организовала свое дело, продав акции заинтересованной стороне. Пароходства развалились, устроиться на рейс становилось все труднее, везде решали все немалые взятки, к тому же требовался английский. Но все-таки Алла умела оставаться на плаву и в таких условиях. Характер не позволял сдаваться.
Уже возникали мысли о том, что оставить сыну в наследство. Конечно, трехкомнатная квартира – это хорошо, но надо что-то посущественнее. Вклад – дело ненадежное. Даже если он в валюте. Надо построить домик на берегу моря, все-таки недвижимость. И с тех пор эта мысль стала главной для нее. Теперь все подчинялось ей, этой мысли.
...Ноги ныли, выкручивали, боль не утихала. Алла встала, приняла таблетку обезболивающего. Сколько она выпила их! А боль уходит лишь на короткое время. Уже не помогают ни таблетки, ни мази. Доктор говорит, что необходимо менять суставы, но кардиолог, у которого она наблюдается уже несколько лет, категорически против операции – сердце может не выдержать! Замкнутый круг! И все же, видимо, придется решиться – каждое движение доставляет невыносимые страдания, а ведь ей еще нет шестидесяти! По нынешним временам еще можно пожить. Матери было уже девяносто, но она была вполне на ногах, и если начинали ныть суставы, что для такого возраста можно считать закономерным, то она немедленно начинала лечить их мазями, таблетками, народными средствами... Может, поэтому она и не сочувствовала дочери, во всяком случае когда отец говорил, чтобы дочь отдохнула, полежала, ее это раздражало и всегда говорила:
- Как будто у меня ничего не болит!
Конечно, она по-своему жалела дочерей, но относительно старших больше было зависти: и живут они в городах, и достаток у них постоянный, да и приличный. Как-то упускалось то, что они работали постоянно и много, а младшая все жаловалась на судьбу, а работать не стремилась. То работа трудная, то начальник дурак, то работа не соответствует ее квалификации. А сын, став инвалидом, вовсе не стал работать, хотя мог, а мать везде, где только могла заявляла, что ему нельзя работать, ведь он инвалид. Скорее всего, это и сыграло злую шутку с ним. Оберегаемый от работы, он ударился снова в пьянство и женщин.  Деньги вымогал у матери, которая готова была отдать ему все, но муж считал, что дочерям тоже нужно помогать. Однако она умудрялась все же тайком от всех давать ему каждый месяц сумму, равную его пенсии, а то и больше.
День клонился к вечеру. Вошла Анна.
- Пора ужинать. Да что-то не хочется.
- Да, не хочется, - сказала Алла, вставая.  – Вот и пришло то время, когда в этом доме нас не будет ждать никто.
- Не верится, что в нем будет жить кто-то чужой, а мы не сможем войти во двор... Да и в деревню приезжать теперь незачем. И не к кому. А ведь мы здесь родились, выросли. Я не представляла себе, куда я могу ехать летом, если не сюда...
- Теперь будешь ездить ко мне.
- Не знаю. Время покажет.
- Но не сидеть же тебе на Севере все лето!
Анна промолчала.  Ей не хотелось сейчас обсуждать это. В доме оставались вещи, которые нельзя выбросить, они – часть жизни семьи, жизни этого дома. К ним прикасались руки, глаза  всех, кто жил в этом доме,  кто вспоминал его вдали от него. Выбросить их – значит выбросить часть жизни.
Настенные часы, которые бьют очень громко, но никто не слышит их ночью, как будто они ночью тоже спят. Их подарили отцу на сорок лет, и с тех пор уже больше пятидесяти лет они занимают  свое место, ни разу не поменяв его.
Большая икона в кухне – отец не разрешал вешать ее в «красном» углу, остался атеистом до конца жизни. Никто не пытался повесить ее туда и потом, когда отец ослеп и не мог видеть, где она висит.  Она стала привычной и вроде бы необходимой.
Старый буфет, который менял свое место по мере развития мебельной моды: сначала он украшал «зал» - главную комнату в доме. Потом, когда пришла мода на зеркальные серванты, он перекочевал в кухню. Дети иногда говорили, что его пора выбросить, но никто не решался это сделать, и он продолжал занимать почти половину пространства кухни. 
Печь в доме, которая когда-то согревала его, отогревала детвору, приходившую зимой в снегу, в стоящих от намерзшего снега рукавицах и штанах. Забравшись на лежанку, дети засыпали там, в тепле и уюте, почти никогда не заболевая простудой. Потом в дом провели водяное отопление, трубы проткнули тело печки, но ее не убрали – нельзя было привыкнуть к тому, что ее нет. Она, застеленная красивыми салфетками, теперь   выполняла роль полки, тумбочки, но оставалась, готовая всегда выполнить свою функцию. 
Зеркальный шифоньер, ставший когда-то гордостью хозяйки – ни у кого в деревне не было такого. Он был тяжелый – деревянный, не из склеенных стружек или опилок, а из натурального дерева. Каждый год при побелке дома его с огромным трудом передвигали, ворча и ругаясь на его неподъемность, но опять ставили на место.
Радиола на ножках – последний писк моды проигрывателей. Пластинки для него покупались самые модные. Приезжавшие на выходные из учебных заведений старшие дети в первую очередь включали его. Сейчас на нем стоит приставка к современному телевизору.
Теперь это все не нужно никому, потому что каждый предмет в отдельности не имеет никакого значения и ценности, разве только музейной, а вместе они создают атмосферу дома, воспоминаний детства, юности, молодости... Куда это теперь? Нет, подумалось Анне, рука не поднимется все это выбросить. Нужно будет договориться с будущими хозяевами, чтобы все это оставить, а они пусть потом делают с этим все, что хотят. Чтобы не на глазах, не на виду...
Мысли не давали уснуть, Анна слышала, как ворочается Алла.
- Не спишь, сестра? - спросила она тихо.
- Не спится, - ответила Алла.- Последняя ночь в родительском доме.
Она всхлипнула. Анна поднялась, села у стола. Да, еще несколько дней, и дом перестанет быть домом. Не в смысле строения с крышей и стенами, а как гнездо, откуда когда-то разлетелись они, строя каждый свою жизнь, каждое лето привозя своих детей, а потом внуков... Слезы наворачивались на глаза, в горле стоял ком, ощущение конца чего-то очень важного, необходимого, но безвозвратно утраченного затмевало  все чувства.
Анна вспомнила стихотворение, которое она написала когда-то к юбилею отца:
Мой дом родной, сад за забором синим,
И абрикос у самого порога,
Да  не коснётся вас забвенья иней –
Отсюда началась моя дорога.

Пускай прошло немало зим и весен
И далеко судьба нас развела,
Всё вижу я небес весенних просинь
Над полем недалёко от села.

И часто снится мне вдали от дома
Снующих пчёл ворчливый говорок,
Я чувствую всей кожей тот знакомый,
Сиренью напоённый ветерок.

И чудится мне, что на подоконник,
Как прежде, утром луч зелёный ляжет,
Раздастся мамин голос, и подойник
В её руках негромко что-то скажет.

Когда ж из-за акаций выйдет солнце,
И, от дороги уж устав немножко,
Слегка лучом горячим прикоснётся
К звезде, прибитой слева над окошком,

Мы соберёмся во дворе знакомом,
Откуда разлетелись мы когда-то,
Почувствуем: мы снова дома. Дома! –
Как это радостно, волнующе и свято!

И просто хорошо, что на земле под солнцем
Есть этот дом, сад за забором синим,
Есть самый лучший уголок России –
Вот это, видно, счастьем и зовётся…

И вот этот дом уже пуст. За окнами начиналась метель. Мокрый снег лепил в окна, ветер свистел в ветках деревьев, в проводах. Шум деревьев становился все сильнее. Анна отвыкла от таких звуков: на Севере деревья не шумят – они слишком мелкие для шума.  В комнате слегка похолодало. Она вышла к газовому котлу, который отапливал дом, прибавила мощности. Все было привычно, знакомо. Не было только хозяев у этого дома. Он стал наследством, которое стоило немного в материальном выражении и было очень дорого   как история жизни нескольких поколений, история любви и ненависти, преданности и измен, памяти и забвения...
Деревня утонула во тьме, только в одном доме всю ночь светились окна...