Ледяной январский ветер остервенело кидался на стены дома номер девять по Второму Знаменскому переулку, заставляя оконные створки дребезжать и содрогаться. Эти удары услышала сбегавшая по лестнице Верочка. Ничуть не испугавшись, она лишь подумала, что хорошо бы ветер дул в сторону Цветного бульвара, а не в противоположную, чтобы она, Верочка, летела до трамвая, подгоняемая стихиями, как парусник по бурному морю, не успев по дороге промерзнуть до костей. Дубовую высокую дверь предупредительно открыл дворник Дмитрий, каким-то своим дворницким чутьем прознавший, что барышня уже у выхода. На бороде у Дмитрия намело порядочный сугроб, и, когда он вежливо поздоровался с Верочкой, облачко снежинок взлетело и закружилось в луче желтого фонарного света.
В закрытом со всех четырех сторон дворе было относительно тихо, но, взглянув сквозь кирпичную арку между домами, можно было не сомневаться, что заскучавшая и обозлившаяся за несколько дней недавней оттепели зима отыграется на всех за свою короткую отставку. Отпихнувшись от заснеженного Цветного бульвара, вьюга скользила по всем коленцам переулка, кидала в оконные стекла пригоршни сухих колючих снежинок, взметала конские гривы и хвосты, заставляла утреннего прохожего покрепче упираться тростью в мостовую и прятать нос в теплое кашне. Пролетая извилистым своим путем, на каждом повороте она набирала силы, весело и бешено закручивалась вокруг белых стен Знаменской церкви, почти невидимой в этом сумасшедшем хороводе. Потом, заскучав метаться в тесноте, вьюга вылетала на широкую Петровку - хулиганить, разбойничать, веселиться.
С выглянувшей из арочного проема Веры негодяйка едва не сорвала шапочку - та успела схватиться за нее, чуть не выронив портфель. Шапочка была приколота к волосам бабушкиной малахитовой шляпной булавкой, и это спасло ее от нежелательного полета, но Вере пришлось основательно наклониться вперед, чтобы не дать метели унести и себя вместе с шапочкой. Она подставила ветру макушку, одной рукой крепко взялась за ручку своего коричневого портфеля, другой рукой запахнула барашковый воротник шубки и двинулась к Цветному бульвару. Старалась дышать носом и беречь горло, которое болело уже несколько дней - так некстати!
Впрочем, через несколько шагов Верочка приноровилась и уже уверенно шагала навстречу ветру. Только что в перепалке с горничной Матреной, не выпускавшей ее из дому без толстых шерстяных чулок и панталон, Вера потерпела поражение и теперь была несказанно рада этому, чувствуя, как мороз тщетно пытается укусить ее за коленки. Пользуясь правом и строгим указанием, данным ей лично Екатериной Ивановной, Матрёша в коридоре удостоверилась, что всё необходимое барышне в холода на Верочке надето, чем вызвала хихиканье братьев-гимназистов Глеба и Котьки, натягивавших здесь же, в прихожей, башлыки и калоши. Очень неодобрительно глянула на короткую Верину юбку, открывавшую всему белу свету ее кожаные башмачки. Никакие доводы о том, что мести подолом мостовую нынче не модно, что юбку эту сшил для Верочки известный портной в самой Италии, во внимание не принимались. "Пусть они в своей Энталии ходют как хотят, хоть голые (тьфу, срамота, прости Господи!) - у них там тепло. А тут, извольте, барышня, сделайте такое одолжение, наденьте, что маменька велели!" - ворчала заботливая Матреша, запросто приподнимая Верин подол и заглядывая под него. Котька хрюкнул было от смеха, но под коротким строгим Верочкиным взглядом осекся и продолжил сражаться со строптивой калошей, никак не желавшей надеваться.
Видела бы Матреша, как расхаживали молодые итальянки по улицам Венеции, Флоренции и Рима, где ровно год назад побывала Вера с сестрой Любочкой. Сперва они были даже несколько скандализованы при виде модно одетых элегантных дам, открывавших посторонним взглядам не только свои туфельки, но даже лодыжки в шелковых чулках. Сестры сначала смущались, потом удивлялись, а потом храбрая Вера заказала себе такую же юбку в Милане у модного портного. Попросила, правда, добавить чуть-чуть длины…
Увозя модную вещицу в холодную Москву, сердце свое Вера оставила на этих старинных улицах, на мраморных ступенях древних храмов, под высокими сводами базилик.
Написанные гениальными живописцами лики, в глазах которых бесконечное добро и бесконечная боль, заглянули в самую душу и оставили там свой золотой свет. Теперь не забыть и не успокоиться… Ехала с расчетом написать сочинение по истории искусств, необходимое для аттестации на Высших женских курсах, а получила смысл, цель и занятие всей жизни.
Любочка - дай ей волю - осталась бы жить в Риме, пусть хоть прямо на улице. "Это обетованный город!"- восклицала она, поднимая лицо к сияющему небу, танцуя и хохоча, когда спотыкалась о булыжники мостовой. А с веток апельсиновых деревьев, невзирая на зиму, светили оранжевыми солнцами плоды, мимо проходили молодые священники и семинаристы, спешащие в церковь, - все до единого писаные красавцы. На их лицах молитвенная отрешенность смешивалась с молодой радостью жизни, глаза были темны, влажны, загадочны и опущены долу… Разумеется, это был верх неприличия, так глазеть на них, но Вера ничего не могла с собой поделать, и в конце дня, перед сном, их образы кружились перед нею, смешиваясь с ликами древних фресок и старинных полотен. А в новогоднюю ночь сестры совсем расшалились. Встретили Новый год по русскому времени, в 10 часов, а потом, выйдя на улицу, стали пугать случайных прохожих вопросом: "Com'; il nome sua?", пытаясь вызнать у судьбы имя суженого. У итальянцев ведь совсем иные святочные гадания, и им еще повезло, что в багаже у Любы и Веры не было увесистого валенка, который по русскому обычаю в новогоднюю ночь положено бросать за ворота…
А наутро Вера уже стояла в церкви Иль-Джезу, окутанная золотым светом, и смотрела, смотрела, смотрела… Взгляд устремлялся к недосягаемой высоте сводов, вслед за ним, казалось, взлетала над полом и сама Вера, и легкая, невесомая, парила в этом сияющем воздухе среди торжественных звуков органа и голосов певчих. Именно здесь Веру вдруг осенило, что каким-то неведомым образом она знает, видит - как стекала вот эта капелька краски на полотно, как рука держала кисть, сделавшую вот этот мазок, в каком месте коснулись холста или штукатурки трепетные пальцы. Она будто проникала внутрь картины, внутрь самого художника и становилась им на короткое время. Она ясно видела, что вон на том полотне лицо героя выписано одним человеком, руки - другим, а складки тяжелого одеяния - третьим. И чувства творивших людей были различны, и по-разному двигались их кисти… Вот здесь прикоснулась рука великого Джованни Баттиста Гаулли, а здесь работали его ученики или подмастерья - для Веры различия были очевидны.
После поездки Вера написала сочинение, получила свое обычное "весьма удовлетворительно", хотя, конечно, не смогла и даже не пыталась передать в своем отчете все те волшебные ощущения, которые охватывали ее на каждом шагу в той поездке. Она написала точно, академично, доказательно, и преподаватели остались весьма довольны ею.
Теперь, торопливо шагая к Цветному бульвару, глядя на желтеющие сквозь снег фонари, Вера вспомнила апельсиновые деревья, и запах итальянских сосен, и прохладный мрамор статуй в соборах, и море с серебряной лентой лунного света… Всего год прошел, а как будто это было в другой жизни. Сейчас она уже не та беззаботная барышня, на нее возложена ответственность за благополучие большой семьи: родители их находятся в Германии, а Верочка отвечает за порядок в хозяйстве, за здоровье и прилежание младших братьев, и это все при том, что ежедневно она к тому же ходит на службу и на занятия в университет.
Началось все с того, что здоровье главы семьи, отца Верочки Константина Алексеевича Андреева стало стремительно ухудшаться.
Константин Алексеевич никогда, даже в молодости не отличался крепостью. Он был небольшого роста, худ, бледен, слабогруд, часто простужался; и уж когда заболевал, то до смерти пугал супругу Екатерину Ивановну стремительной потерей веса, высокой температурой и слабостью. Главной ее заботой всегда было здоровье обожаемого мужа – кормильца, опоры и главы семьи. Он старался не волновать и не расстраивать ее, но даже по письмам, когда они бывали в разлуке, по тону, по мелким, ей одной лишь заметным признакам она всегда догадывалась, правду он пишет или щадит ее, и всегда перед отъездом строго-настрого наказывала ему отчитываться со всеми подробностями о самочувствии, режиме дня, питании и прочем.
Нам, живущим в двадцать первом веке трудно представить себе, что в письме близкому человеку (хотя пишет ли вообще нынче кто-то письма?) мы станем рассказывать о, прошу прощения, клизме, или о функционировании своего кишечника, или описывать подробно свой кашель. Но надо понимать, что в те времена такая семья, как наши герои - то есть, без солидного капитала, с небольшими накоплениями, давшая жизнь восьмерым детям, причем все рожденные дети выжили, - такая семья целиком зависела от жалованья главы семьи. Потеря кормильца была катастрофой, и отец семейства прекрасно понимал, что соблюдение себя в добром здравии и ясном рассудке хотя бы до совершеннолетия детей – это его главная обязанность, в то время как обязанность супруги – всячески оберегать его и заботиться о нем. Обычное недомогание, простуда, с легкими и незначительными проявлениями вначале, в отсутствие антибиотиков могло развиться потом во что-то весьма серьезное и закончиться трагедией. Поэтому Екатерина Ивановна держала здоровье домочадцев, и, особенно, Константина Алексеевича, под строжайшим надзором.
Когда Константин Алексеевич пожаловался на неприятные ощущения в горле, она почувствовала неладное, но гнала от себя дурные мысли. Оказалось - зря! Тревожные симптомы усиливались: сначала стало трудно глотать, потом вообще принимать любую пищу, кроме жидкой. Константин Алексеевич страдал от приступов мучительного кашля и одышки. Разумеется, Екатерина Ивановна призвала на помощь всю известную московскую и петербургскую профессуру, благо знакомства в этой среде были обширные. Константина Алексеевича, уважаемого профессора кафедры математики Московского университета, преподавателя и автора учебников по аналитической геометрии, знали и любили в академических кругах, поэтому на призыв о помощи откликнулись многие. Ученые доктора осматривали, ощупывали, созывали консилиумы и в конце концов определили, что в горле у больного имеется опухоль немалого размера и неизвестной природы. Если опухоль не удалить, то она неминуемо задушит больного в самом скором времени. Но она слишком велика и расположена так, что вырезать ее невероятно сложно, и если кто-то способен справиться с этой задачей, то это профессор Крёниг из клиники немецкого города Фрейбурга. Он великолепно оперирует, кроме того применяет самые современные методы лечения подобных опухолей радием и рентгенизацией, и ехать к нему нужно как можно скорее. Без промедления списались с Крёнигом и получили его согласие на безотлагательный приезд Константина Алексеевича с супругой во Фрейбургскую клинику.
Сборы были стремительными. С помощью старшего сына, двадцатишестилетнего Алёши, Екатерина Ивановна выправила все необходимые для поездки бумаги, с его же подмогой упаковала багаж, зажарила несколько рябчиков в дорогу… Поцелуи, слезы, слова ободрения и прощания на перроне… И вот уже притихшая "купа" - так называл свое семейство Константин Алексеевич - махала платочками вслед удаляющемуся поезду, пока не растаял вдалеке последний дымок паровоза. Все были растеряны и расстроены, даже Алексей слегка утратил свой всегдашний апломб. Вера обняла за плечи самых младших - Глебку и Котика; Глеб молча насупился, а Котя едва сдерживался, чтобы не зареветь. Ему 12 лет, и плакать - это позор, но в груди так щемит, так режет от тоски! Увидит ли он вновь папочку? Господи, миленький, сделай так, чтобы он поправился и вернулся домой!
Остальные испытывали примерно те же чувства, что и Костя-младший, но, конечно, старались не показывать виду. Вера закусила губу и все сильнее прижимала к себе братьев, Люба нервно терзала платочек. Восемнадцатилетняя Ленуха не плакала, но подозрительно часто смаргивала и, главное, - молчала, что для нее было совсем не обычно. Студенты Митя и Борис застыли с каменными лицами. Обычно этих двоих редко можно было застать в безмолвии, вечно обсуждали между собой что-нибудь научное или политическое, а тут ушли в себя и забыли вернуться… И погода такая, что хоть глаз не открывай: серая, слякотная, тоскливая.
Вернулись домой. Комнаты чужие, пустые, тихие. Посторонний человек, зайди он сейчас в эту квартиру, никогда не поверил бы, что в ней кто-то есть, так бесшумно все разошлись по своим комнатам.
Вера зашла в папин кабинет, остановилась возле письменного стола. В идеальном порядке лежали оставленные бумаги. Геометрические чертежи и длинные многоэтажные математические формулы на белых листах, выписанные с росчерками и завитушками, были красивы как произведения искусства, хоть в рамку вешай. Вера восхищалась папиным почерком, у нее самой буквы получались торопливыми, разнорослыми, некрасивыми: вечно она торопилась записать как можно больше и быстрее, будь то лекция, услышанное стихотворение или пришедшая в голову мысль. Потом, увидев на листках свои некрасивые строчки с кривоватыми буквами, она недовольно морщилась, но никогда не стала бы тратить время на ровненькое выписывание всяких там крендельков. У отца же все как будто получалось само собой: перо летало по бумаге, ведя за собой ровные бисерные кружевные строчки. Красота да и только.
Письменные принадлежности на столе были вычищены и разложены по местам. Бархатный плед ровно вытянулся на диване, с которого папочка в последнее время почти не вставал. Вера, когда не должна была бежать на службу в музей или на занятия, садилась рядом на скамеечку и читала ему газеты. Папа слушал очень внимательно, но иногда во время чтения вдруг засыпал или же начинал так ужасно кашлять и задыхаться, что у Веры будто сердце обрывалось, ей тоже становилось трудно дышать. Неужели Господь допустит, чтобы никогда больше легкая теплая рука не легла на ее волосы, успокаивая и умиротворяя?! Чтобы никогда этот тихий ласковый голос не сказал ей нужных слов в трудные моменты жизни?! Не разъяснил все сложности и непонятности любых ситуаций, будь то наука, политика, религия, человеческие отношения или жизненные коллизии?! Невысокий, худенький, папа знал и умел все на свете: посадить плодовое дерево в саду, разобраться со сложными финансовыми проблемами, разжечь не желающую разгораться печку, и многое-многое другое.
А теперь – как прожить без него и без мамы? Ведь совершенно неизвестно, когда они вернутся. До сих пор семья еще никогда не оставалась без обоих родителей одновременно. Большое налаженное хозяйство, запасы, прислуга, ученье младших детей - все было под присмотром неутомимой Екатерины Ивановны. Твердой рукою она управляла своими многочисленными строптивыми домочадцами, вникала во все мелочи, и ни одно перышко из крыла ангела-покровителя этого дома не упало бы без ее ведома. Теперь все легло на непривычные Верочкины плечи. Все понимали, что сейчас родители должны быть вместе, только тогда можно надеяться, что Бог не оставит их, и папа вернется к ним живым и здоровым. Вера плотно закрыла дверь в папин кабинет, уткнулась лицом в мягкий плед на диване и, наконец, позволила себе поплакать. Слезы не помогли, тоска и чувство беспомощности не оставили ее, и Вера, никогда не любившая бессмысленных действий, вытерла глаза и отправилась на кухню распорядиться насчет ужина. По дороге она заглянула в комнату мальчиков и увидела мирную, греющую сердце картину: Любочка с учебником английского языка в руках гоняла мальчишек по неправильным глаголам. От этого зрелища Вере немного полегчало. Жизнь продолжалась.
Через несколько дней получили письмо.
Екатерина Ивановна - детям в Москву
поезд Москва-Берлин, 28 декабря 1913 года (старый стиль)
"Дорогие, родные, любимые, мы бесконечно тронуты с папочкой вашей дорогой к нам любовью, вниманием и ласкою всех, начиная с Алешечки и до Глебика. Едем очень удобно. Глебушкины гвоздики в уголке перед глазами. Потом я их срежу и положу с собою в сумочку. Получили кипяток, но сахар я забыла, заменим конфектами.
В Варшаве стояли 30 минут, - от вокзала недалеко, но платформа вся залита мокрым снегом, так что я никуда не пошла. В Калише поезд стоял 1 час 20 минут, просматривали паспорта. Под Варшавой был дождь, а сейчас из окна все время любуемся чудным зимним пейзажем: белоснежные поля вперемежку с еловыми лесами, ели как в серебре. Скоро мы распростимся с Россией. На границе будем в 11-м часу, жаль, что это перебьет ночь. Один рябчик остался до Берлина.
Только что нашла в сумочке трехрублевку, которую всунула Леночка. Это так трогательно, но у нее самой теперь ни копейки не осталось! Пусть Вера даст Лене 3 рубля на расход. Скажите Матрёше, чтобы она наливала по утрам молоко в кружки Коте и Глебу; если им не налить, то они и пить не будут, особенно Глеб всегда отвиливает. Мите скажите, чтоб выписал Русские ведомости на свое имя, для студентов всего 8 рублей 50 копеек.
Алешечка, проводник был очень услужлив и опускал все мои письма. Очень пригодился мне ватный костюм, на котором ты настоял, я все время теперь в нем, а в блузке было бы прохладно.
Любуся, под праздники зажигай у меня лампадку, это Матрёша знает.
Пусть Боба не забывает заниматься на каникулах, особенно языками, с кем-нибудь из сестер.
Да хранит вас Бог. Целую вас всех поочередно крепко, крепко, и всех благословляю. Будьте здоровы и осторожны. Мама. "
Читая письмо, Вера догадывалась, что мама недоговаривает и щадит своих, без того напуганных и растерянных, детей. Она была права. Весь путь до Берлина Екатерина Ивановна не спала, если не считать краткого забытья время от времени; и почти ничего не ела, пила только чай, чтобы поддержать себя: кусок не лез в горло. Смотрела не отрываясь на изможденное лицо мужа и не замечала, что делается за окном купе. Заснеженный зимний лес она списала по открытке, купленной у проводника. На каком-то ночном полустанке голубоватый свет фонаря вдруг упал на лицо Константина Алексеевича, и ей показалось, что он умер, не дышит. Все оборвалось у нее внутри, она замерла и сама перестала дышать, но вот вагон качнулся, поезд тихо пошел, Константин Алексеевич приоткрыл глаза и тяжело закашлялся. С этой минуты Екатерина Ивановна молилась лишь об одном: чтобы Господь позволил ей довезти мужа до этой немецкой клиники живым… "
Екатерина Ивановна - детям в Москву
Фрейбург, 31 декабря 1913 года
"Дорогие мои детки, вчера не писала вам, потому что ничего определенного о себе сказать не можем. Были на приеме у профессора Крёнига, и, по-видимому, вид папочки очень его поразил. Он сказал, что прежде всего надо показаться ларингологу, профессору Калеру, и велел тотчас же ассистенту договориться по телефону - когда он нас может принять. Тот назначил сегодня в 11 часов, и вот, мы только что от него вернулись. Осмотревши горло он сказал, что лечить радием нельзя, не зная качества опухоли (приблизительно то же нам говорили в Москве). Требуется отщипнуть кусочек для исследования, но, прежде, чем к этому приступить, необходимо произвести трахеотомию, что он и предлагает сделать сегодня же вечером после того, как переговорит с Крёнигом, то есть после пяти часов. Для этого мы должны переселиться в клинику, и он уже распорядился, чтобы нам приготовили комнату. Сейчас мы будем обедать, потом папочка уснет, а там возьмем белье и пойдем. Настроение, конечно, тревожное: приступаем к лечению, и что еще из этого выйдет. Я сегодня ночью почти не спала: папочка дышал тяжело, и я всё прислушивалась к его дыханию.
Сегодня вы будете встречать Новый год и зажжете елку; дай Бог, чтобы и нам она принесла благословение. Господь да благословит вас в новом году и нам всем принесет благополучие. Крепко всех поочередно целую и желаю быть здоровыми.
(Константин Алексеевич продолжает)
Милые мои детки, драгоценная моя купа! Поздравляю вас прежде всего с Новым годом. В мыслях своих представляю себе, что иду вместе со всеми вами в церковь помолиться Богу о вашем здоровье, счастье и успехах во всех ваших делах. Верю, что Господь услышит нашу общую молитву и исполнит желание наше. Мы с мамочкой живем в Фрейбурге уже два дня, разыскали всех нужных нам докторов, и сегодня должно начаться мое лечение. Мамочка будет вам подробно описывать весь ход лечения. Она неотступно находится со мною, и без нее я ничего бы здесь не сумел сделать. Кланяйтесь от нас всем знакомым. Ваш К. Андреев. 31 декабря, 2 ; дня. "
Екатерина Ивановна - детям в Москву
Фрейбург, 31 декабря 1913 года
"Дорогие мои, родные детки, хотя после обеда я и послала вам закрытое письмо, но хочу сейчас написать еще несколько слов. Только что профессор Калер сделал папочке трахеотомию и его перенесли на носилках из одного здания клиники, где операционный зал, в другое, где помещают больных, за которыми ухаживают католические монахини. Я очень волновалась, но, видя, как папочка тихо дышит и лежит с закрытым ртом, начинаю успокаиваться. Только что профессор заходил сюда на него взглянуть. Теперь пол-восьмого вечера, а операция была между шестью и семью часами, и без десяти минут семь его уже принесли. В ноги положили грелку с горячей водой, но теперь ее уже вынули, он так просил. Говорить ему нельзя, и надо лежать спокойно. Хорошо было бы, чтобы он заснул, но он что-то не засыпает. Монахини очень ласковые и услужливые. Пробу для исследования опухоли будут брать в пятницу, значит через два дня. Профессор сказал: лучше не спешить и быть осторожным. Пусть он освоится с вставленной трубочкой. Ну, Господь с вами. Попрошу сестру опустить письмо в ящик. "
Екатерина Ивановна - детям в Москву
Фрейбург, 1 января 1914 года
"Дорогие мои, сегодня папочка весь день в постели, хотя ему и разрешили посидеть в кресле и походить по комнате. Но он говорит, что слаб и предпочитает лежать; присаживался только во время приемов пищи. Он, конечно, еще не приспособился к трубочке и глотать ему больно даже жидкое. Вчера после операции ему вспрыснули в руку морфий. Температура утром была 37,2;, а сейчас, вечером, 37, но сестра заверила, что после такой операции бывает и 38. Хотя профессор и говорил, что мы пробудем в клинике только сутки, но, по-видимому, мы задержимся на несколько дней, тем более, что сам он сегодня уехал куда-то до завтрашнего вечера.
Утром было 7 градусов морозу, и снег всё лежит. У нас в комнате маленькая печь, которую топим и днем и ночью - и тепло, а под пуховиком даже жарко, но окно одинарное, прикрытое одной коленкоровою занавеской. В клозете утром окно стояло настежь, пока я его не закрыла, и в коридоре очень холодно, потому что наружные двери часто бросают открытыми.
Днем выходила часа на два и купила себе теплые ночные туфли за 1 марку 75 пфеннигов (около 75 копеек) и теплые чулки. Шубы наши пришлись очень кстати, хотя здесь никто таких не носит. Я видела доктора в одном полотняном халате с открытой головой переходившего улицу из одной клиники в другую. От Глеба и Коти получили две открытки. Я рада, что им понравился синематограф, но будьте осторожны и не водите их в публичные места, чтобы не простудить. Письма сюда доходят на четвертый день. Какова у вас погода? Папочка все время молчит, а если что нужно, пишет на бумаге карандашом."
В Знаменском переулке Новый год встретили грустно, хотя были и ёлка, и свечи на ней, и разноцветные свертки под пушистыми зелеными ветками. Екатерина Ивановна позаботилась даже об этом перед отъездом, и только поручила Вере незаметно разложить подарки, что она и сделала, едва не расплакавшись во второй раз со времени расставания.
Письмо, полученное третьего января, позволило всем облегченно вздохнуть. Как будто кто-то провел теплой доброй рукой по напряженным лицам – и разгладились нахмуренные брови, заулыбались губы. Понятно, что впереди еще недели и месяцы сложного лечения, но главное - папа жив и знаменитый доктор взялся за его лечение, значит - есть надежда. Когда Алеша в Москве вслух читал сестрам и братьям письмо - во Фрейбурге Константину Алексеевичу делали вторую операцию…
Екатерина Ивановна - дочери Любови в Москву
Фрейбург, 4/17 января 1914 года
"Дорогие мои детки, вчера вечером писала вам, что тревожусь за предстоящую ночь, но она, слава Богу, прошла хорошо, и мне даже пришлось поспать более обыкновенного, потому что сестра, самая моя любимая, просидела около папочки до 4-х часов, и я была за него совершенно покойна. Сестры, конечно, в этих болезнях опытнее меня; я, например, боюсь вынимать и вставлять трубочку, чтобы не сделать больно, а они делают это смело. Вчера к вечеру папунчик совсем проснулся, пришел в себя и сейчас спросил бумаги, чтобы писать (он ведь совсем не говорит, а пишет на бумаге, что ему нужно). Смотрю, он пишет: "Когда же операция?" И очень был удивлен, что после операции прошло уже несколько часов. Оказалось, что он ничего не чувствовал, и, пока он спал, острая боль от пореза уже успокоилась, было только немного больно глотать. Приходил профессор, осмотрел горло, сказал, что все благополучно, позволил дать папочке кофе (ведь у него целые сутки не было во рту ни глотка). Конечно, он очень слаб и раздражителен, и не мудрено: в четыре дня перенести две операции, да еще при его возрасте и слабых силах.
Удачно вышло то, что я взяла с собой челночок для фриволите: в таком тревожном состоянии, как я нахожусь, читать совершенно невозможно, потому что голова не усваивает прочитанного, а такая немудрящая работа, для которой даже стола не надо, все же успокаивает нервы, вроде вязания чулка. Вскакивать приходится при каждом кашле, чтобы следить за трубкой, так что ни за что серьезное браться нельзя. Я и письма обыкновенно пишу вечером, когда папа успокоится, да и то несколько раз к нему подойдешь.
У нас теперь девять часов вечера, а у вас половина одиннадцатого, так как между нами полтора часа разницы. Перед нашим окном башенные часы на колокольне, которые отбивают четверти часа, и, так как окно одинарное, то все очень хорошо слышно. Сегодня опять было 7° морозу, говорят, такая холодная и снежная зима здесь редко. Я только что прочла в немецкой газете, что в Германии везде холодно, а в Скандинавии будто -40 – -50°. Скажите Матреше и Дуняше, чтобы хорошенько одевали мальчиков по утрам, когда идут в гимназию, и башлыки завязывали, если мороз. Конечно, в январе к полудню уже солнце обогревает, но по утрам может быть очень холодно. Крепко вас целую, дорогие мои голубочки, будьте здоровы."
Екатерина Ивановна - сыну Алексею в Москву
Фрейбург, 8/21 января 1914 года
"Хороший мой и любимый Алешечка, только что получила твое письмо, оно очень интересно и отвечает на все вопросы, которые меня беспокоят. Проснувшись утром, я именно подумала о тебе и решила тебе написать сегодня непременно. Дорогой мой, я пережила тревожные дни, и были минуты (до и во время второй операции), когда у меня мелькала мысль вызвать тебя сюда телеграммой, так жутко мне было одной. Теперь, слава Богу, дело, кажется, идет на лад, и профессор Калер сегодня сказал: sehr sch;n. Он, по-видимому, сам доволен и всегда улыбается такой ободряющею улыбкой. Они ведь здесь говорят очень мало, забегают на минутку, никогда не присаживаясь; я до сих пор во всех подробностях не знала, что он сделал и что еще сделает в папином лечении. Но сегодня сказал, что большую часть опухоли он вырезал (по крайней мере, не напрасны все страдания). С оставшейся частью попробуют справиться радием, - прикладывая его внутрь горла, для чего у них есть особые препараты. Если же радий не подействует, то он предполагает вытащить и отрезать остаток опухоли. Заживление идет нормальным ходом, но, конечно, торжествовать еще рано, и вы не очень спешите во все концы сообщать по телефону, что все так уж прекрасно: папочка еще очень слаб, и Бог знает, хватит ли у него сил на все это лечение. Калер всё твердит: питать и питать, велел давать ему санатоген и вино, а ты ведь знаешь, как трудно папу накормить. Например, сейчас дали ему вареного цыпленка с рисом и соусом; я сама все измельчила, смешала, растерла вилкой, а он попробовал, закашлялся и говорит, что у него стоит что-то поперек горла, и он не может это проглотить. Ел только картофельное пюре, да какое же в нем питание? Про вино говорит, что оно ему жжет горло, а вино хорошее, рейнское, "Markgrafer". Между тем, эту ночь мы спали лучше, чем до сих пор, выходило даже три часа сна подряд без перерыва, и он сам говорил, что спал приятно.
Еще Калер сказал, что микроскопическое исследование сделано и оказалось благоприятным: ничего злокачественного нет; но, в то же время, это не фиброма, не киста, и никогда они такой опухоли ранее не видали; может быть, это такое разрастание миндалины.
Не знаю, долго ли мы пробудем в клинике; для лечения радием нас переведут в Karollus-haus, это католическая лечебница при клиниках, так как у Крёнига клиника женская и мужчин туда на излечение не кладут, только для операции. Еще сегодня взяли у папочки каплю крови для исследования, проколов кожу в ухе, где у женщин серьги. Вот пока все. Ты не можешь себе представить, мой дорогой, как порадовались мы с папочкой твоему успеху и успеху твоих экскурсий, и какое для тебя приятное чувство удовлетворения: потрудился, и недаром. Очень было это для нас радостное известие, а главное - сознание, что съезд принес тебе пользу.
Вчера я купила здесь "Речь" от 4-го января за 30 пфеннигов, а сегодня M-me Орехова, к которой я всегда захожу на минуту, когда иду в отель за письмами, дала мне 3 номера "Нового времени", которое она выписывает. Иногда я покупаю немецкую местную газету "Breisgamer Zeitung" и прочла там о том, как в России поступают жестоко, не позволяя почтово-телеграфным служащим выходить замуж и отказывая им за это от места. Высказывается надежда, что Похвиснев это отменит. Скажи Бобе, что я ему уже купила подтяжки, которые он просил.
Ну, мой родной сынок, да благословит тебя Господь во всех твоих начинаниях. Желаю тебе быть здоровым. Будь очень осторожен, чтобы в такие холода не простудиться. Целуем тебя. Мама.
Вспоминаю тебя, когда прохожу мимо булочных и вижу в окнах пирожные; они здесь хороши и недороги, гораздо больше наших, особенно со взбитыми сливками; так жаль, что нельзя их послать тебе."
Екатерина Ивановна - дочери Вере в Москву
Фрейбург, 10 января 1914 года
"Дорогая моя Верусенька, что же это мне все пишут, что у тебя горло болит. Отчего так долго? Сегодня надеюсь иметь от тебя письмо, тогда, верно, узнаю. Я только что напилась кофе, комнату убрали, папочку усадили в кресло, вытерли ему лицо влажным полотенцем и причесали. За десять дней, что мы в клинике, я сегодня в первый раз сняла на ночь чулки и спала прямо с наслаждением. Ночью вставала раза три, но ненадолго, так как папочка скоро успокаивался; в три часа ночи давала ему чай, и после того до половины девятого совсем не вставала. Сестра обыкновенно приходит в седьмом часу, затапливает печь, делает перевязку и приносит кофе. Сегодня я все это слышала сквозь сон, но не вставала.
Только что прибегал профессор, раньше, чем мы ожидали, с двумя ассистентами; сестры прибежали уже после него и засуетились неимоверно; он так быстро все делает, и только слышны односложные приказания: Licht, Lampe, Scheere, L;ppchen и т. д. Около трубочки он что-то подправлял ножницами и, видимо, разбередил, так как папочка скривился и говорит, что больно.
Как хорошо, что Алеша уложил мне халат, он очень пригодился. Убрала ли Матрёша мой коврик? Я очень его берегу. Теперь скоро у вас должна быть стирка; не забудь заранее предупредить поденщиц. Уменьшили ли вы на доску обеденный стол, чтоб употреблять меньшие скатерти? Позаботься, чтоб всем детям переменили постельное белье перед стиркой, а также все столовое белье, и мальчикам ночные рубахи. Да, пусть выстирают те занавеси мои, что висели в Алешиной комнате. Только их надо стирать в чистой воде без порошку и не кипятить. Пусть Алеша снимет мерку с головы Коти и Глеба (сколько сантиметров точно), я куплю им здесь фуражки. Еще пусть снимет мерку с Бориса для костюма по гимназической куртке (не блузе) : 1) Ширину груди, 2) Ширину спины, 3) Ворот, 4) Длину рукава, 5) Длину брюк по шву, где карман, 6) Окружность пояса брюк.
Теперь, когда праздники кончились, пусть мальчики примутся серьезно за занятия, и не надо заботиться о их развлечении; в свободное время пусть читают, а Котя играет на скрипке. Мне кажется, они достаточно повеселились, но, если погода будет хороша, можно их пускать на каток с кем-нибудь из взрослых. Матреше скажи, чтобы не забывала поливать цветы; теперь они уже начинают расти и нельзя их пересушивать.
Я получила письмо от Наташи Кирпичниковой, которая в пяти часах езды от нас по железной дороге. Она кормит свою пятую дочку и потому не может приехать сюда; но зовет меня к себе, хотя мне также нельзя оставить папочку, как и ей дочку. Марки посылаю мальчикам, может, у них нет таких. Ну, Господь с тобой, моя родная, дорогая. Целуй всех от нас покрепче. Да хранит вас Бог. Мама."
Последнее письмо лежало в кармане Вериной шубки; она время от времени засовывала туда руку и поглаживала конверт. В трамвае Вера достала его и снова перечитала, любуясь на красивые и правильные, такие знакомые буквы. Первые полученные весточки были накарябаны карандашом вкривь и вкось на мятых листках бумаги, разбегающиеся строчки дышали с бумаги в лицо ледяным отчаянием; теперь же они вновь выпрямились, подтянулись, расправились, так же, как и жизнь оставшихся в Москве домашних, и будто бы всё подтягивается к нормальной скучноватой обыденности, по которой они – кто бы мог подумать? – так стосковались в тяжкие дни неизвестности.
Вот и большая стирка грядет, и отвечает за нее, конечно, Вера. Она забыла о ней напрочь, а мама помнит. Тут же Вера вспомнила и о закупке провизии на месяц, и о том, что нужно к мальчикам в гимназию зайти, и вообще… Не Алеше же этим заниматься! Он и так забегался со своим съездом преподавателей математики, с организацией каких-то необыкновенных экскурсий для делегатов: исчезает рано утром, возвращается поздно вечером, и все они, включая Алешину супругу Анну Ипполитовну, положительно забыли как он выглядит.
В общем, помощи ждать ни от кого не приходится: Митя и Борис усердно занимаются в своем университете, Котька и Глебушка – предводители команчей и морские разбойники – наоборот, сами требуют постоянного надзора. Остается милая, любящая, заботливая Любочка, любимая сестричка, двумя годами младше Веры. Ей сейчас 24, она всегда придет на помощь по первой просьбе, на нее вся надежда. Но она настолько медлительна и рассеянна, что запросто может, направляясь за какой-нибудь надобностью, увидеть, к примеру, книжку, зачитаться и забыть куда и зачем шла. Есть ещё Ленуха, ей 22 года, она слушательница Высших женских курсов и, вроде бы, поглощена занятиями, но Вера подозревала, что кавалеры и вечеринки занимают гораздо большую часть ее мыслей. Однако же, в предметной книжке курсов во всех графах у нее стоит "Весьма удовлетворительно".
Вместо того, чтобы помочь по хозяйству или позаниматься с братьями, Ленуха прилипла к Вере как банный лист с просьбой помочь ей устроить у них вечеринку и пригласить знакомую молодежь. Вспомнив об этом, Верочка даже поежилась у ледяного окна трамвая, до того ей не хотелось тратить время на все эти безмозглые развлечения. С другой стороны, друзья всегда звали молодых Андреевых на свои вечера, и долг вежливости требовал от них того же. Любочка и Ленуха всегда охотно принимали приглашения: с удовольствием музицировали, распевали модные романсы, танцевали, играли в фанты или шарады, болтали о разных глупостях – в общем, делали все то, что серьезная Вера считала легкомысленным и пустым. Сейчас еще добавились разговоры о политике: молодые люди возбужденно спорили, размахивали руками, волновались. Барышни внимали с чрезвычайно заинтересованным и восхищенным видом. Юноши энергично выдвигали свои стратегии переговоров с турками, англичанами, немцами - ни дать ни взять военные министры, не меньше. Верочку все это раздражало ужасно, но она знала, что некоторые из этих молодых мужчин подали прошения о зачислении их в армию вольноопределяющимися, а другие ждут назначения офицерами в части, поэтому она удерживала себя от колкостей в их адрес.
"Мы устроим эту вечеринку," - подумала Вера, - "но вместо глупых фантов и шарад они получат задание изобразить живые картины по знаменитым произведениям искусства. Пусть-ка поработают головой".
Екатерина Ивановна - дочери Вере в Москву
Фрейбург, 17 января 1914 года
"Дорогая моя Веруся, вот и переселились мы в новое помещение. Это большой старый католический приют для престарелых пенсионеров, но так как он помещается рядом с клиниками, то несколько комнат Крёниг приспособил для радийного лечения в тех случаях, когда у него самого нет места; или же для мужчин, которых в женскую клинику не кладут. Мы пообедали в клинике, и сейчас же после обеда папочка оделся и дошел сюда сам с палочкой. Он говорит, что теперь его можно причислись к выздоравливающим, так как здесь не больница, а приют.
Очевидно, начинается вторая половина лечения; дай Бог, чтоб она была успешна. Сейчас забегал Калер и сказал, что он говорил с Крёнигом, и что в субботу можно будет приложить радий. Что-то он даст? И надолго ли еще мы здесь застрянем? Я чувствую себя безмерно уставшей от напряжения и неизвестности.
Здесь центральное отопление и можно гулять по большим коридорам, уставленным кадками с комнатными растениями. Калер позволил папочке выходить и на воздух, в здешний сад, но он не хочет. А погода прекрасная, ночью и с утра был мороз, но при том полная тишина и яркое солнце, так что с крыш снег стаял и тротуары сухие. Многие из молодежи носят пальто на руке, оставаясь в одних пиджаках.
Сейчас пойду мерить пальто и капот, которые купила здесь на распродаже, там необходима некоторая переделка. Мы пообедали и папочка спит, и я хочу сходить за кофе, которое нам дают в 4 часа. Никогда в жизни не пила я столько кофе, как здесь: утром две чашки и днем две с половиной. Папочка тоже пьет с удовольствием.
Веруся, моя дорогая хозяюшка, насчет покупки испорченного рису не огорчайся, и со мной раз был такой случай; негодяи эти Шафоростовы. Что же ты, моя дорогая девочка, всё жалуешься на нездоровье? Кушай побольше яиц, теперь уже они свежие.
Ну, дай Бог вам всякого благополучия. Напоминай детям, особенно Борису, что нужно серьезно заняться ученьем. Экзамены не за горами. А что Любуся милая? Напишите, как экзамен Митюши? Дай Бог ему успеха. Пусть он нам напишет относительно микроскопа; какой ему надо купить. А Лена со своими кавалерами, кажется, об экзаменах и забыла. Что же вы не приглашаете к себе Огнева, он бы мог прийти с Левенстерном. Сахаров очень милый юноша, и я рада, что он к вам заходит. Борюсю от меня крепко поцелуй, известие о его прилежании меня очень радует. Котика моего дорогого, пятерочника милого, целую много раз. Скажи ему, что теперь недолго осталось заниматься, и любимая его Александриада с теплым солнцем и синим морем не за горами. Крепко, крепко всех целую, и больших, и маленьких. Мама. "
Вера Андреева - родителям в Фрейбург в Бадене, Германия
Москва, 20 января 1914 года
"Дорогая мусинька и дорогой мой папочка, завтра надеемся получить от вас известия о первом сеансе радия и очень беспокоимся. Сегодня у нас совсем весна. Яркое солнце и 3; тепла. Митя утром отправился держать свой последний экзамен. Но профессор так долго экзаменует, что Митя успел прийти домой и еще раз позавтракать.
Я недавно получила письмо от Инночки Деевой, она пишет, что продолжает быть в расстроенных чувствах из-за своего несчастного романа. Вера Михайловна ранее мне писала и просила влиять на нее в письмах. Инночка же пишет: "Если не пришлете мне мою Елену, то я, пожалуй, сама нагряну в Москву". Я думаю ей предложить приехать к нам погостить дней на 10, тем более, что место теперь есть. Что вы на это скажете? Конечно, нужно ее заставить дать слово, что они с Леной не будут болтать по ночам, так как Лена имеет сейчас ужасный вид. Я напишу ей, когда получу ваш ответ. Посылаю вам речь Тана, сказанную на банкете в Большом Московском Трактире и статью Сперанского от 12 января. Вы же, наверно, не имеете Русских Ведомостей? Прочти папочке, если его состояние позволит ему заинтересоваться.
Мы на этой неделе хотим устроить вечеринку, главным образом для Лениных кавалеров. Будут, вероятно, Огневы, Поповы и Сахаровы; конечно, если только ваши письма будут успокоительные.
Милая мамуничка, если будете ходить гулять, и вам будет нечего делать, то зайдите в магазин эстампов и спросите гравюру (или фотографию с гравюры) Макса Клингера "An die Schbuheit". Изображен голый человек посреди поляны на коленях перед морем, спиной к зрителю. Если она недорого стоит, то купите ее мне. Вчера принесли чулки из стирки, и я их разбирала и чинила маленькие дырочки, большие придется предоставить Матреше, так как совсем нет времени. Своим сочинением занимаюсь урывками, но работа все же подвигается, и надеюсь уже на скорый конец. Кончаю, так как нужно идти на уроки. Целую крепко и молю Бога об успешном действии радия. Вера".
Екатерина Ивановна - детям в Москву
Фрейбург, 23 января 1914 года
"Я всю ночь сегодня видела отвратительные сны, особенно плохо видела Любочку, так что несколько раз просыпалась с болью в груди и тяжестью. Все меня беспокоит, что у вас там? Все ли благополучно? Калер утром у нас не был, говорят, был очень занят больными; верно придет вечером. Папочка утром ходил по веранде 35 минут. Потом, после обеда, я разбудила его в половине третьего, и он гулял у нас в саду целый час. Погода сегодня прекрасная; я предлагала папочке прокатиться за город, но он отказался.
Какие здесь рододендроны зимуют в грунту! Выше меня ростом и сверху донизу покрыты бутонами. Глицинии на верандах пущены выше второго этажа на горизонтальных проволоках. Есть сад фруктовый, и в каком порядке! Как каждое дерево подрезано! За садом ухаживают два садовника и садовница. Имеются также две небольших оранжерейки и парники.
За ужином мы теперь себе спрашиваем полбутылки пива, которое хорошо действует папочке на желудок.
Только что был профессор и вынул трубочку, отверстие заклеил пластырем с цинковой мазью и забинтовал."
Екатерина Ивановна - дочери Вере в Москву
Фрейбург, 23 января 1914 года
"Верусичка дорогая, в 6 часов принесли нам твое письмо от 20-го, так что оно пришло очень скоро. Конечно, зовите Инночку, я очень буду рада, если она приедет; только пусть недолго собирается, а то ведь она медленная, вроде нашего Бобы. Спасибо за вырезки, мы прочли их с удовольствием, а то мы здесь просматриваем только Новое время.
Папуничка уже две ночи спит без трубочки и хорошо дышит. Вчера была и вторая рентгенизация, но уже не знаю, какое будет ее действие. Сегодня Калер осмотрел отверстие, которое начало заживать, сказал sehr sch;n, обмазал свежею мазью и заклеил пластырем. Завтра уже мы сами пойдем к нему на прием, так как это рядом, а у себя в кабинете он может гораздо лучше все осмотреть.
Папунчик эти дни, слава Богу, гораздо крепче, и сегодня утром мы с ним ездили на извозчике в Waldsee. Доехали до склона горы, где сошли и прогулялись лесом; везде дорожки с надписями, так что очень удобно. Была полная тишина, пахло сосной, и скоро мы дошли до озера, где устроен каток: с одной стороны склон горы, покрытый лесом, с другой - ровное место, но тоже лес; под деревьями снега нет и зеленеет травка, а тут же рядом поляны, покрытые тонким слоем снега; озеро замерзши, но из него течет ручеек и журчит тут же. Пока мы там гуляли, солнце поднялось над горою и осветило каток. Катающихся было мало: всё молодые люди в одних пиджаках и без шапок, а один особенно выделывал всякие штуки и кружился в разные стороны. Удивительно, как они здесь легко одеваются, прямо завидно смотреть.
Гравюру тебе поищу, но вряд ли здесь она будет, скорее ее можно найти в Берлине. От души желаем тебе поскорее окончить свое сочинение, чтобы отдохнуть с легким сердцем.
Вечеринку свою устраивайте, и желаю, чтоб она всем была приятна.
Пусть Глебуся посмотрит, не завела ли Дуняша клопов у Коти в диване, а Матреше скажите, чтобы обмывала почаще цветы; они уже начали расти.
Ну, дай Бог вам всем быть здоровыми. Мама. "
Любовь Андреева - родителям в Фрейбург в Бадене, Германия
Москва, 29 января 1914 года
"Дорогая моя мамуничка, мы благодарим Бога, что папочке стало лучше и надеемся, что и рентгенизация принесет пользу. Как папочка теперь говорит? Заметно ли улучшение в голосе? Теперь это должно выясниться, когда вынули трубочку.
Сегодня из газет мы узнали, что А.Ф. Кони исполнилось 70 лет и послали ему телеграмму, и Вера очень вздыхала, что Кони ей дорого обходится. Сегодня я ходила с мальчиками к парикмахеру. Хотя я и сама немного укоротила Глебу виски и затылок несколько дней тому назад, но, все-таки, волосы были так длинны, что инспектор сделал ему замечание.
Наша вечеринка прошла замечательно, на другой день все говорили Вере, что это был вечер "смеха и забав", и что было очень весело. Действительно, мы все время играли в разные petits-jeux, и было очень оживленно. Между прочим, разделившись на две партии, мы должны были изображать картины или какую-нибудь скульптуру, а другая партия отгадывала, что это за вещь. Особенный успех имел А.И. Мотовилов, которого в актеры приглашали обе партии. Первая партия изобразила сначала три картины Васнецова: "Аленушку" (Тамара), "Три богатыря" (Строев, Мотовилов и Огнев) и "Иван-царевич на сером волке" (Митя, Лена и Е. Левенстерн), потом "Сикстинскую мадонну" (Алеша - Мадонна, Лена - младенец). Вторая партия - "Приезд гувернантки в купеческий дом" (Вера - гувернантка, Мотовилов - купец, Попов - купчик) и "Капеллу Медичи" (Сахаров - Il Pensieroso, Попов - Джулиано, Женя Цингер - Ночь, Мотовилов - День, Вера - Утро, Жаворонков (Алешин коллега) - Вечер). Трудность угадывания увеличивалась тем, что костюмы не менялись, и играли в чем были, без аксессуаров. Вера очень волновалась, когда делали "Капеллу", всех рассаживала, говорила куда смотреть, куда девать руки и ноги. Она ведь в нее просто влюблена: когда мы были во Флоренции – могла целых полчаса простоять не двигаясь, глядя в потолок или уставившись на какую-нибудь мраморную завитушку, в то время как мне было просто невыносимо находиться там долго, очень уж мрачно и скорбно.
И, в общем, картина хорошо получилась, все старались и терпеливо выдерживали нужные позы, только Коля Сахаров немножко портил общее впечатление. Он должен был печально сидеть, погруженный в себя, подперев рукою подбородок и уставя в пустоту задумчивые, как бы невидящие, глаза. Он же косил глаза постоянно на Веру, лежавшую у его ног, и ужасно краснел. Тимошка Морозов очень неудачно сострил, что верно Коля бы хотел, чтобы всё было совсем натурально, как в Капелле. Все смеялись, а Коля стал совершенно как свекла; мне тоже было смешно – он ведь совсем взрослый, даже усы у него, а смутился, как девушка. Вера же страшно разозлилась, только почему-то не на Тимошку, а на Колю.
На нашу вечеринку мы приглашали всех Морозовых, но никто не пришел, за исключением Тимошки, который говорил опять о своих старообрядцах, ругал Рейнбота и Великую Княгиню Елизавету Федоровну, и привел тетю Зину в ужас тем неряшеством, с которым он ел. Звала я и Повалишину, но она отказалась, так как была приглашена на именины к подруге. Свадьба ее будет после Пасхи, как нам сказал младший Огнев. Недавно я была поражена ужасным известием, которое прочла в газетах: Наташа Ланц отравилась, оставив брату записку, в которой говорится о каком-то подозрении, которое он имел, и которое было ей так тяжело, что она не смогла жить.
Борису к понедельнику задано сочинение о Лермонтове, но ему осталось еще много читать. Недавно он получил четверку за классное сочинение. Сегодня они вместе в Левенстерн ходили на вечерние занятия по истории литературы.
Котя и Глеб в свободное время теперь занимаются тем, что пишут слова, состоящие из разных комбинаций букв, составляющих "Санатоксимоген доктора Антона Мейера", и надеются, написавши наибольшее количество таких слов, получить премию в 1000 рублей.
У Лены сегодня немного болит горло, у меня небольшой насморк, у Глеба еще не прошел его насморк, хотя уже гораздо лучше. Все остальные здоровы и благополучны. Погода совсем весенняя, снег стаял, тротуары уже сухи, в сквере около Храма Христа Спасителя зеленеет трава. Но, конечно, это коварная погода, несущая всякие бактерии. Крепко, крепко целую тебя и папуничку. Дай Бог ему скорого и полного выздоровления. Люба."
Елена Андреева - родителям в Фрейбург в Бадене, Германия
Москва, 30 января 1914 года
"Дорогие мамуся и папуся, опять я виновата перед вами тем, что пропустила свой "письменный" день. Вчера я с утра до вечера писала реферат и совсем забыла, что была среда. Вспомнила об этом, уже лежа в постели, встала, чтоб написать, но Люба уже спала, а почтовой бумаги ни у кого больше не было. Сегодня мы получили твою открытку, дорогая мамуся, от 26-го января. Слава Богу, что папуничка понемногу поправляется. Нужно ему побольше сил набрать. Мы все решили вам писать, чтоб вы не торопились возвращаться в Москву. У нас все идет благополучно и вам беспокоиться нечего. Погода же все время стоит как будто мартовская, самая простудная, и папочке, после всех перенесенных операций, было бы лучше поправиться как следует в теплом климате. Самое лучшее, как мы все решили, поехать вам в Италию, ведь это совсем близко от Фрейбурга, а папочке это было бы так хорошо.
У нас сейчас никого нет дома, кроме Алеши и меня. Я сегодня не пошла на урок, так как у меня сделалась такая же жаба, как у Веры, но без повышения температуры. Надеюсь, что пройдет скорей, чем у Веры: я усердно полощу горло перекисью водорода, уже целую бутылку выполоскала. С одной стороны горла уж прошло, с другой стороны немного еще болит. Уроки пропускаю уж второй день, да и завтра, пожалуй, еще нельзя будет пойти. Завтра мы все собрались пойти на собрание, посвященное памяти Оскара Уайльда; очень жаль, если из-за горла придется пропустить. Все это время я усердно занималась, готовила реферат для семинара Розанова о Байроне. Он у меня почти готов, разбираться он будет в среду на той неделе. Так что ты напрасно говоришь, мамуся, что я ничего не делаю. Хотя я и много получаю удовольствий, но и занятия свои не забываю. Экзамены же я не держала в Рождественскую сессию вследствие того, что у меня очень уставали глаза и начинали косить. Теперь же мне гораздо лучше: я занимаюсь в очках, которые мне прописал Головин. Вчера Вера и Люба получили от Mrs Gaylord две книжки, которые она им прислала из Англии. Изданы они очень хорошо, содержание же какое-то менталистическое, так что Вера задумалась, нельзя ли употребить переплет на какую-нибудь другую книжку. Гейлорды скоро приедут в Москву.
Вчера мы с Верой написали Деевым. Вера - Вере Михайловне, а я - Инночке; и просили Инночку скорей к нам приехать. На той неделе я освобожусь от реферата, и горло мое, вероятно, пройдет. А там уже скоро Великий пост, и мне опять надо будет усиленно заниматься.
У нас все идет хорошо. Вера превосходно хозяйничает, все здоровы, дети ведут себя хорошо. Тетя Зина заходит к нам каждый день. Вчера вечером у нее были Алеша и Анна Ипполитовна. Ты очень хорошо сделала, дорогая мамуся, что купила себе пальто и шляпу, покупай себе побольше, ты ведь так редко себе что-нибудь делаешь. Мое черное платье готово, но я его еще ни разу не надевала. Оно всем очень понравилось; фасон его совсем простой, но вышивка очень украшает и делает его нарядным.
Тебе уже, наверно, писали подробно про наш вечер, который был в пятницу. Кажется, всем было очень весело. Теперь Вера хочет устраивать более серьезный вечер, на котором Поморцев будет читать лекцию о Врубеле. На Масленицу нас Сахаров приглашал на маскарад в Юридическое общество, мы еще не решили, кто из нас пойдет. Если Инночка приедет, мы повезем ее туда. В субботу нас звала к себе Наташа Мензбир, она устраивает первый вечер после большого перерыва. Люша же уехала в Петербург, там она выступает в качестве тангистки и, может быть, к субботе еще не вернется. На днях умерла Марья Дмитриевна Критская. Вот, я написала длинное письмо, но, может быть, половина вам уже известна, так как во вторник Люба тоже много написала, а о чем - я не знаю. Крепко целую вас, пусть папуся много кушает и набирает сил. Ваша Лена".
Константин Алексеевич Андреев - дочери Любови в Москву
Фрейбург, 2 февраля 1914 года
"Милая моя Любунюшка, сегодня мы с мамой с наслаждением читали твое интересное письмо и переносились к вам мыслями. Не могу и передать тебе, как мы по вас всех соскучились. Так бы и полетели к вам сию же минуту, а, между тем, свидания нашего нужно ждать по крайней мере три недели. Здоровье мое, благодаря Бога, значительно поправилось, и я чувствую, что с каждым днем становлюсь бодрее и крепче, но, несмотря на это, уехать отсюда ранее, чем через две недели, нельзя. Через неделю состоится последний сеанс рентгенизации, и после этого сеанса доктор Калер будет еще что-то доделывать в моем горле окончательно. На эту операцию и на заживление после нее уйдет еще не меньше недели. Если посчитать время на переезд и на остановку, хотя бы самую кратковременную, в Берлине, то выходит, что возвращение наше домой состоится не ранее, чем в двадцатых числах этого месяца. Но что же делать, будем терпеть. И так я должен считать, что велика к нам милость Божья. Леченье мое, против даже моего ожидания, вышло очень успешным и благополучным, и, если я все остающееся время буду продолжать поправляться так же, как в эти последние дни, то вернусь домой не только освободившимся от заполнившей все горло опухоли, но и значительно поздоровевшим. Сегодня мы с мамочкой весь день сидели дома. Во-первых, потому, что ненастная погода и непрерывно моросит дождь, и, во-вторых, потому, что у мамы что-то не в порядке желудок. Впрочем, она приняла александрийских стручков, и к вечеру ей стало лучше. Целую тебя крепко, и поцелуй от меня всех. Твой папа."
"Любуся моя дорогая, вчера в первый раз не писала вам, так мне было скверно весь день; должно быть, продуло потную, болели колени, плечи, пальцы ног, голова и, кроме того, мучило переполнение желудка, так что я не обедала и не ужинала, а только два раза кипятила себе чай. Улеглась после семи, а папочка еще писал это письмо. Теперь, слава Богу, мне лучше, и погода лучше, и мы выходим на воздух. Третьего дня мы ходили в Frauen-klinik и встретили там Крёнига. Он очень горячо нас приветствовал, хлопал папочку по руке, говоря: " Brilliant, gl;nzend, ich freue mich sehr, Sie sind sechs Jahr j;ngen gewarden". Я помню, при первой встрече папа произвел на него настолько удручающее впечатление, что он не сумел скрыть своих чувств и смотрел на нас с таким ужасно сострадательным лицом.
Целую тебя, моя родная, твоих писем мы ждем с особым нетерпением. Мама"
Екатерина Ивановна - детям в Москву
Фрейбург, 3/16 февраля 1914 года
"Дорогие Митюша и Ленуха, отвечаю вам вместе, так как сегодня получили ваши два письма, Ленуха опять проворонила свой день. А еще говорят, что ты похожа на тетю Соню, но она была очень аккуратная, не то, что ты; только и есть тебе оправдание в том, что, по крайней мере, много написала и тем загладила вину. Мы всегда особенно рады длинным письмам. А Митюша опять ничего не написал о микроскопе. Папочка сказал, что если ты не дашь точных указаний, то он не решится его купить; а, между тем, нам все равно придется пробыть день в Берлине, и мы могли бы это сделать. Сегодня мы были у Калера, он снял пластырь и велел нам приходить в следующую среду. Осмотрел горло и сказал, что остаток опухоли как будто уменьшился. В субботу будет третья рентгенизация и, может быть, она что-нибудь даст. Голос у папочки лучше не стал, Калер даже сказал, чтобы он вообще пока говорил меньше и шепотом, чтобы там, в гортани, не делать раздражения и напряжения.
Вы пишете об Италии, да разве это возможно? Нам именно надо сидеть и никуда не двигаться до самого отъезда. Папочка и на воздух-то неохотно выходит, а не то, чтоб отправиться с ним в дорогу.
У нас два дня были такие теплые, как летом в Москве бывает перед дождем; какое-то полное затишье, как будто вся природа замерла. Я обошла здешний сад, он в большом порядке, на клумбах уже цветут какие-то белые цветочки (луковичные), которые садовник мне назвал "Himmels schl;sele". Гиацинты, пролески вылезают из-под земли. Как снег сошел, так горы зазеленели; я всё хочу пойти туда, там везде разделаны дорожки, и вчера виднелись толпы гуляющих; но, конечно, одной скучно.
Желаю Верусе полного успеха в устройстве серьёзного вечера; и позовите Сахарова и Попова, о Врубеле им будет интересно.
Очень радуюсь, что Вера хозяйничает "превосходно", значит, вы все довольны и она не ударила лицом в грязь, а тетя Зина напрасно предрекала кавардак.
В субботу здесь будет карнавал, и в магазинах везде выставлены костюмы, шляпы разноцветные, маски и т.д., а в писчебумажных продается почтовая бумага "Танго" оранжевого цвета. Не привезти ли ее Люше? А может, и в Москве она есть?
От души желаю Бобусе хорошо написать сочинение.
Сейчас видела Крёнига на улице - бежит в одном пиджаке. На тротуаре около нашего дома начерчены две полосы и написано "48-я параллель северной широты". Видите, в каком месте мы живем. Мокрую погоду здесь приписывают действию фёна.
Я пишу, а папочка раскладывает пасьянс. Уже принесли посуду и скоро дадут ужин, а есть совсем не хочется. Папочке очень полюбился здешний кофе и он пьет его три раза в день. Сестра обещала повести меня в кухню, чтоб показать, как его приготовляют. Да и вообще здешний стол папочке очень нравится.
Целую вас всех, мои дорогие, желаю вам быть здоровыми.
Верочке скажите, что ее гравюру мы выписали и уже получили."
Дни бежали за днями, наполненные будничными хлопотами, занятиями, работой, ожиданием писем. В далекой Германии Константин Алексеевич медленно, но определенно уже шел на поправку. В России успокоенная семья разлеталась птицами каждое утро из кирпичной арки дома во Втором Знаменском переулке и каждый вечер собиралась в гостиной за большим столом (который уменьшили на одну вставку, чтобы экономить на стирке скатертей). Над этим уютным мирным столом, как и над всею Россией, уже маячил темный призрак грядущей войны, но… Такой ласковый свет разливался от старинной лампы под потолком, такие обнадеживающие письма приходили о здоровье отца из Германии, так интересно было жить, учиться и работать, столько было вокруг любимых друзей и увлекательных занятий! Не верилось, что эта угрожающая тень сгустится в реальную беду.
Однако же, игнорировать то, о чем писали все газеты и о чем говорилось на каждом углу, никто не собирался. Алеша, будучи преподавателем, не подлежащим призыву в регулярную армию, получил ополченский билет, Борис и Митя имели офицерские чины, все знакомые молодые мужчины так или иначе обозначили свою готовность к немедленным действиям в случае объявления войны. Коля Сахаров досрочно сдал все экзамены на экономическом факультете и поступил в артиллерийскую школу.
Заканчивалась зима, и в последний день февраля вернулись домой долгожданные Екатерина Ивановна и Константин Алексеевич. В домашней обстановке Константин Алексеевич успокоился и чувствовал себя вполне сносно. Он довольно много работал над статьями и лекциями, принимал гостей, выходил прогуляться каждый день. А вот у Екатерины Ивановны возобновились ревматические боли, о которых она и не вспоминала, пока хворал супруг. Мучительные, не стихающие, не дающие передышки – они не давали ей уснуть. Доктора прописывали лекарства и процедуры, но все они в один голос уверяли, что нужно с первыми же теплыми днями уезжать к морю, на юг. Собственно, именно для этого и была в прошлом году куплена дача в Александриаде, близ Севастополя. В этот поселок ежегодно в течение многих лет наезжала отдыхать московская профессура. Андреевы тоже любили тамошние места и, узнав, что некий разорившийся дворянин продает там небольшой участок земли с домом, на его покупку без долгих сомнений отдали почти все накопленные семейные сбережения.
Вера продолжала занятия на Высших женских курсах и работу в Музее изящных искусств. В музее она бы жила, если б позволили. Основным занятием ее была атрибуция картин из запасника, и каждый раз, когда она брала в руки новое, незнакомое полотно, происходило волшебство. Сердце начинало биться все сильней и сильней, окружающие предметы уходили в сгустившуюся вокруг тень, а старинный холст начинал светиться и раскрываться навстречу взгляду, притягивать его, завораживать, и, в конце концов, завладевал всем существом, всем вниманием очарованной Веры. Она видела трепещущие лепестки свечей, янтарные лучи, идущие от них, или покачивание и дрожь древесных ветвей, или влажную полоску сбежавшей по щеке слезы, или алую каплю крови из только что нанесенной раны… Чувствовала запах краски, старого холста, еще какие-то незнакомые, волнующие ароматы. Как во сне, она видела руку, держащую кисть, а иногда и лицо самого творца картины являлось перед нею. Вера впитывала все эти ощущения, запоминала их, старалась продлить как можно дольше. Но чудо заканчивалось и, удерживая внутри себя его сияние, как вино в бокале, спешила записать в формуляре - нет, не чудо, - а строго определенные вещи: стиль, сюжет, детали, краски, материалы, технику. С этим, впрочем, Верочка справлялась так успешно, аккуратно и быстро, что в музее ее ценили и даже доверяли проводить экскурсии и занятия со студентами.
А еще при музее был любительский театр: ради репетиций Вера была готова оставить на время даже свои обожаемые запасники. Баронесс, мифических богинь, служанок она играла самозабвенно, с воодушевлением и старанием, но, увы, без сколько-нибудь заметного таланта. То же и с рисованием: Вера писала мило и правильно, но чудо вдохновения не посещало ее в этом занятии. Только при созерцании произведений тех, других, великих, окутывали ее таинственные чары творчества - при самостоятельных попытках волшебства не случалось…
Раз в неделю, а порой и два, сестры вытаскивали Верочку в гости. Почти всегда, как бы ненароком, там же оказывался и Коля Сахаров. А собственно, чему удивляться, - знакомые-то все общие. В каком бы углу комнаты Вера ни оказалась, она чувствовала на себе его взгляд, но, как только оборачивалась к нему, он опускал глаза. Вера сердилась и негодовала, считала эти случайности специально подстроенными, хотя винить милого, интеллигентного, воспитанного Колю было совершенно не за что: он не делал абсолютно ничего неприличного или дерзкого. Вера стала замечать, что с некоторых пор сама безотчетно ищет Колю глазами, входя в комнаты, и злилась уже на себя.
Уже давно Вера решила для себя раз и навсегда, что супружеские радости – это не про нее. Она боготворила своих родителей, обожала братьев и сестер, была благодарна им за поддержку и утешение в трудные минуты и любила их дружеское подтрунивание. Семья была свята и дорога для нее как ничто на свете. Но мысль о том, что когда-нибудь и ей придется стать матерью и хозяйкой большого семейного гнезда, пугала ее и отвращала. Осознание этого прискорбного факта пришло несколько лет назад, одним весенним утром, когда маленький Глебка из-за чего-то раскапризничался, расплакался и никак не хотел успокоиться. Тогда мама села за пианино и стала наигрывать для него смешные полечки – он всегда так потешно приплясывал под них. Теплый солнечный луч лежал золотистым пятнышком на маминой щеке и подсвечивал легкие пушистые волосы над виском. То ли этот луч что-то сделал с мамой, то ли какой-то озорник-волшебник пролетал мимо окна верхом на мартовском ветерке, но мамины глаза вдруг заулыбались, легкие пальцы запорхали, заскользили по гладким, теплым от солнца клавишам; раскрылись плечи, стянутые постоянной ревматической болью, распрямилась шея, привыкшая вечер за вечером, много лет подряд склоняться над бесконечным шитьем… И звуки наполнили комнату – быстрые, юные, горячие, как солнечные зайчики на стене. Смеялись и танцевали ноты, вместе с пылинками кружась в воздухе, а мама смотрела куда-то вдаль за оконное стекло, и все играла, играла, улыбаясь беззаботно и счастливо. Потом, когда затихло среди танцующих пылинок последнее тремоло, мама повернулась к затихшему Глебке и рассмеялась. Он глядел на нее, вытаращив глазенки и смешно вытянув губы, и примерно такое же выражение лица было у Веры.
Вера вдруг поняла, какой великолепной пианисткой была мама, пока не приняла на свои музыкальные руки эту положенную женщине от века ношу... Да кто знает, сколькими еще талантами она обладала, а теперь использует – хорошо, если сотую часть всего этого!, - чтобы успокоить хнычущего ребенка…
Вера сама чуть не расплакалась как Глебка, а мама, будто поняла, о чем думает дочь, подошла, приподняла ее лицо за подбородок и поцеловала в лоб, все еще улыбаясь солнечно и легко. Потом подхватила притихшего Глеба на руки и пошла к Матреше на кухню считать столовое белье, которое утром принесли от прачки.
И вот с тех пор, едва на Верочку начинал обращать внимание очередной кавалер, наплывала в воображении картина: она, Верочка, с тетрадкой в руках на кухне, а вокруг кипы, стопки, горы скатертей, салфеток, полотенец… И где-то муж – обязательно чем-нибудь ужасно больной… И бесконечный список муторных будничных дел и обязанностей… А Музей, картины, рисование, путешествия, книги, любительский театр –далеки, недоступны, навсегда в прошлом… Это всё было так неправильно, несправедливо и неприменимо к Верочке, что кавалер немедленно получал недвусмысленно ледяной взгляд и моментально менял направление на объект попокладистей. Но только не Коля Сахаров, которого колючие Верочкины глаза и сердито сдвинутые брови хоть и немало огорчали, но никак не охлаждали. Время от времени он решался обратиться к ней в ходе общей беседы, а после обдумывал свои слова и так и эдак, и ругал себя за глупость и неинтересность); но никак не решался поговорить tete-a-tete, а уж тем более ангажировать эту снежную королеву в театр, синематограф или на прогулку.
А тем временем прошел апрель, приближался к концу май, и Андреевы засобирались в свою долгожданную Александриаду. По окончании гимназического учебного года уехали Константин Алексеевич и Екатерина Ивановна с младшими мальчиками. По мере завершения занятий присоединились к ним Лена, Митя и Борис (Лена тут же получила приглашение от своей задушевной подруги Инночки Деевой и укатила к ней на дачу, обещав скоро вернуться в "купу"). Любочка и Вера взяли отпуск на службе и тоже приехали. Последними прибыли на хутор Алеша с Анной Ипполитовной.
Коля Сахаров, так и не успевший объясниться с Верочкой, перебрался в Одессу к своей матери, которая держала там небольшой семейный бизнес, и искал любой оказии, вроде приглашения общих знакомых, чтобы ненадолго приехать в поселок и увидеть Веру, всё никак не решаясь объясниться с нею.
Неизбежность грядущей войны уже ни для кого не была секретом, но все так же ласково светило солнце, ослепительно синело море, быстро и беззаботно пролетало время в компании веселых, спортивных и жизнерадостных людей, и свойственное молодости легкомыслие не давало младшим Андреевым впадать в уныние или погружаться в дурные предчувствия. Казалось, этим летом все московские знакомые съехались на хутор. Каждый день организовывались походы, купания, катание на лодках, партии в теннис, танцы и прочие приятные развлечения. В разговорах, разумеется, политика затрагивалась часто, но не верилось, не хотелось верить, что это трагическое и страшное действо, о котором трубили все газеты, будет когда-то происходить здесь, где так мирно шелестят дубы в старой роще, слышен смех и упругие удары теннисных ракеток по мячу, где каждое утро скрипучая телега соседа Кандыбы развозит молоко и фрукты по окрестным дачам…
Совершенно измученная тяжелой зимой и усилившимися от беспокойства и переутомления ревматическими болями, Екатерина Ивановна в первых числах июня отбыла в Хаджибеевский лиман на тамошние чудодейственные грязи. Митя вызвался ее сопровождать, а на обратном пути прогуляться по Одессе и вернуться в Александриаду самостоятельно. На дачу к Андреевым взамен уехавшей сестры прибыла Зинаида Ивановна, тетя Зина, вызвавшаяся присмотреть за Константином Алексеевичем и детьми.
Константин Алексеевич - жене Екатерине Ивановне на Хаджибеевский лиман
Александриада, 4 июня 1914 года
"Дорогая моя Катюрочка, скучно и сиротливо мне без тебя. С твоим отъездом как будто бы все переменилось, да и дети разбрелись - Ленуха еще до твоего отъезда уехала, Митюша удрал с тобою, а Люба с Борисом ушли вчера в экскурсию по направлению к Байдарским воротам. Отправились ночью, около часа. С ними А.Ф. Морозов и четверо Кореневых (Вася, Лиза и две Оли). Сегодня они телефонировали из Байдар, что дошли туда благополучно и собираются идти далее. Алеша же вчера встал в 5 часов утра и пошел в Севастополь встречать Зину. Он надеялся, что встретит у Бермана монастырскую линейку, но оказалось, что ее не было, и он дошел пешком до Севастопольского трамвая. К обеду они с Зиной приехали на извозчике, и Алеша совершенно не выглядел уставшим. Зина в прекрасном настроении, но очень жалеет, что тебя не застала. Как всегда, сразу стала много хлопотать, волноваться и командовать. Но без нее, конечно, было бы хуже.
Вчерашний день был жарковат, но сегодня значительно прохладнее. Море очень тихое, и я надеюсь, что ваше плаванье было спокойно и вполне благополучно. Митя хорошо сделает, если не будет спешить возвращаться сюда; уж раз заехал в Одессу, пускай получше ознакомится с городом. Одесса очень похожа на европейские города, а Митя таких еще не видал.
Устроилась ли ты со своим леченьем и как? Дорогая моя, милая моя Катюшечка, очень тебя прошу, не скупись на свои расходы. Мне очень жаль, что ты так мало взяла с собою денег, и я непременно пришлю тебе еще. Буду ждать с нетерпением от тебя известий. У нас все, слава Богу, здоровы. Сегодня все ходили купаться, и даже Зина. Я чувствую себя также хорошо, и боль в пояснице значительно ослабла.
Костя с Глебом сегодня встали рано утром и вместе с Володей Кореневым пошли на рыбалку к Оленьим рогам. Наловили столько рыбы, что к ужину была у нас прекрасная уха. Молоко Кандыба нам дает, но очень жидкое. Говорит, что дня через два будет давать больше и лучше. Сейчас 11 часов, у нас все уже улеглись спать, и я тоже скоро пойду.
Алеша с Анной Ипполитовной затеяли путешествие на Южный берег и собираются завтра ехать в Севастополь, а оттуда пароходом. Всего они думают проездить дней шесть. Я не отговаривал его от этого, но и не особенно поощрял. Им вдвоем эта поездка обойдется недешево, а у него сейчас денег нет. Что же делать, пусть пользуются жизнью, два раза молодость не повторится.
То, что ты пишешь о хозяйстве и о винограднике, конечно будет исполнено. Об этом очень заботятся Вера и Люба. Они почти каждый вечер ходят в Митрополичьи сады, где Вера рисует, а Люба гуляет или читает. Вера получила письмо от Pietrogrande из Флоренции, который обещал прислать ей какой-то свой труд.
Маленькие мальчики ведут себя хорошо. Сегодня они играли в теннис, причем устроили состязание, в котором участвуют только мужчины. Вчера же были на именинах у Лансере и Кореневых. Глеб нарядился в новую английскую сорочку, которую ты ему сшила, Котя тоже в новую сорочку с красным горошком. Кроме того Алеша обоим им постриг головы под машинку, так как волосы у них были спутаны, а у Коти в голове песок, морская трава и камни. Люба вымыла Коте голову, в процессе чего повторилась такая же сцена, как и всегда: он все время ворчал и плакал, возмущался, когда Любочка хотела его намылить во второй раз. В последнее время он вообще раздражается часто, особенно когда встает рано, но на именинах, кажется, очень мило себя вел - играл с девочками, танцевал, так что Павлик сказал ему, что он "забыл свое рыбачество" и стал очаровательным кавалером. Глебом я доволен, но сегодня они ушли с Котей к храму Ареса погулять, их отпустили с условием, чтобы они пришли вовремя к чаю; они же не взяли с собою часов и опоздали на час.
Дорогая моя, прощай пока, спешу кончить, так как нужно посылать письма. Завтра едет в город Кандыба, и он всегда просит, чтобы ему поручения давали не позже 8 часов вечера. С нетерпением буду ждать твоих весточек, драгоценная моя отрада. Дай Бог тебе побольше успеха в излечении всех болезней, а также отдохнуть от твоих непомерных трудов. Крепко тебя обнимаю и целую миллион раз. Твой Костяй."
Так дни шли за днями, и каждый был наполнен морем по самое горлышко. Море было повсюду: в золотистых пляшущих змейках отражений на стенах, в отсверке белоснежного чаячьего крыла в небесах, в каждом солоноватом вдохе, в шорохе волн, струящемся в открытые окна. Море ласковой кошкой льнуло к ногам, милосердно отвлекало от дурных мыслей, не давало сознанию замереть в страшном предчувствии неизбежного, считая истекающие из жизни последние капли мирных дней. Но вот упала последняя капля, равнодушной рукой истории была проведена жирная черная линия, навсегда отчеркнувшая прежнюю счастливую жизнь – и только теперь все поняли, насколько счастливую, несмотря ни на что!
Таинственный небесный диспетчер, обязанный в силу своей должности прокладывать извилистые жизненные дороги членов этой семьи, смотрел из своих заоблачных высей, или где они там обитают – те, что ведают нашими судьбами, – смотрел печально и серьезно. Потом со вздохом нажал на рычаг, стрелка с режущим лязгом легла в паз, рельсы сомкнулись. Призрачный поезд, до сего момента неторопливо и размеренно постукивавший колесами, изменил направление и пошел, набирая скорость, по выбранной твердой рукой вершителя колее. Впереди все было туманно, неясно, темно. Лишь в клубящейся красноватой мгле можно было разглядеть, что ровные блестящие рельсы, до сих пор шедшие рядышком, там, вдали, расходятся друг от друга все дальше и дальше, как древесные ветви стремясь каждая к своей, одной ей видимой цели на небосводе...
В России была объявлена мобилизация.
Митя, Борис и Коля Сахаров получили предписания в кратчайшие сроки явиться на мобилизационный пункт. Алеша, как преподаватель, был освобожден от призыва, но состоял в ополчении. Вера вынырнула из пятнадцатого века, в котором пребывала все время, с ужасом обнаружила, какая нелепая ужасная бессмыслица творится в веке нынешнем и засобиралась в Москву, в Музей. Люба и Лена написали прошение о зачислении их на курсы сестер милосердия.
Екатерина Ивановна – мужу Константину Алексеевичу в Александриаду
Хаджибеевский лиман, 18 июля 1914 года
"Дорогой мой Костинька и детки, два дня уже не было от вас известий, и мне очень тоскливо. Не знаю, как вы настроены, а я за эти дни изболелась душой, ничего не зная о вас.
Здесь только и разговору, что о войне. Кто только приезжает из города, так и привозит новые ужасы. Сегодня уже говорят, что призывают и ополченцев; значит и Алёша пойдет. Вот, что значит быть беспечным; не хлопотал, чтоб его в корпусе причислили в штат, а теперь в этом было бы ему спасенье. Сахаров - единственный сын, и то, говорят, его возьмут. Молодого доктора, что следит за грязевыми ваннами, уже вызвали.
Здесь все поговаривают об отъезде. Завтра я буду у своего доктора и спрошу у него, можно ли мне прекратить процедуры, тогда в понедельник и выеду. Какое же лечение, когда дух неспокоен. От вас нет известий, это прямо ужасно! Пусть уж деньги пропадают, так как они их, конечно, не возвратят. И чего понадобилось России вмешиваться в чужие дела, когда свои не умеем устраивать.
19 июля 3 часа дня
Наконец-то я сейчас получила ваши письма. Сегодня была у доктора, и он мне советует продолжать леченье, так как "мое возвращение домой ничего в теперешних событиях изменить не может". Коля Сахаров навестил меня сегодня и тоже успокаивал, что все будет продолжаться по-прежнему, и, если его возьмут, то оставят в Одессе на службе, и даже домой он будет ездить. Мать же его даже обиделась, услыша о всеобщем волнении, и, плача, говорила одной даме: "Мы же не мошенники какие-нибудь, чтобы взявши деньги, не исполнить своих обязательств. Если и уеду, то только передав дело в надежные руки".
Коля мне еще сказал, что Митюшу не двинут к границе, а он будет или в Москве или в Казани. А я-то так мечтала, что он осень проведет со мной в Крыму, дорогой мой мальчик. В общем, пока я намереваюсь остаться, но, если там у вас что-либо решится, и я буду нужна, то немедленно телеграфируйте, и я выеду. Самый последний срок моего пребывания 9 августа. Доктор мой дал мне еще 7 рапных ванн на неделю в 30 градусов и сказал, что если будет яркое солнце и тихо, то чтоб я вымазалась грязью и полчаса лежала на солнце, пока грязь высохнет, а потом обмылась в рапной ванне; но, так как все эти дни у нас и облачно, и ветер, то уже и не знаю, когда это будет."
Екатерина Ивановна – дочери Любови в Александриаду
Хаджибеевский лиман, 23 июля 1914 года
"Дорогая моя Любусенька, родная детка, ты чаще всех пишешь мне, и я тебя крепко за это целую, но в твоей сегодняшней открытке нет ответа на то, что больше всего меня волнует и мучит, то есть судьба Митюши. Шла открытка целых пять дней. Верно и мои письма задерживаются, и потому нет на них ответа. Страшное бедствие война остановит у нас всю жизнь. Сегодня здесь одна отъезжающая семья из 6 человек заплатила комиссионные за взятые ей билеты 27 руб. Получить билеты ужасно трудно, в купе сажают до 12 человек. Как я доберусь до вас, и как поедут наши бедные дети?
Сегодня у нас не ходила конка, потому что лошадей забрали.
Я надеюсь выехать 2-го в субботу, категорически заявлю об этом своему доктору. Да и все здесь торопятся уезжать и такое у всех уныние. Как же вы там реагируете на все эти события? Ты об этом ничего не пишешь. Целую вас, мои дорогие."
Зинаида Миклашевская – сестре Екатерине Андреевой в Хаджибеевский лиман
Александриада, 24 июля 1914 года
"Дорогая Катичка! Сегодняшний день, Именины Бориса и Глеба, мы впервые, начиная с 19-го, провели более или менее спокойно, хотя, конечно, празднества никакого не было.
Девятнадцатого уехал Митя, сегодня получили от него телеграмму от 22-го, где он сообщает, что его до сих пор еще не взяли. Может и обойдется, так как, если он утвердится у попечителя округа как оставленный при Университете, то его не возьмут.
Особенно тревожное время мы пережили 20-22 июля, потому что 20-го утром соседка Александра Платоновна укатила в Севастополь за расспросами и привезла оттуда всяких слухов, которых, часто ложных и раздутых, ходит масса. Дополнила их собственным богатым воображением и взбудоражила весь поселок; а так как муж ее повторяет все, что она скажет, то это произвело еще большее впечатление. Все бросились в Севастополь запасаться провизией, в страхе, что придет флот турецкий, припасов не будет и они вздорожают. А в ночь под вторник Александра Платоновна вскочила и послала в два часа ночи сыновей Васю, Володю и Шуру на вокзал за билетами, а также разбудила всех, кого смогла, из соседей и они тоже помчались за тем же. 22-го утром к нам приехала Лена, и на том же извозчике Александра Платоновна поехала узнавать в Севастополь, достал ли кто билеты. В 2 часа дня она вернулась с извозчиком и дрогалями, и они со всеми пожитками уехали в Севастополь, где сутки сидели на площади перед вокзалом на вещах (так как в вокзал не пускали). Так и ночь спали.
Под их влиянием и Лансере 22-го укатили в Севастополь, заселились в гостиницу и до сих пор там живут, так что в поселке остались только мы, Блэки да пансионер Алексей Кузьмич, который приехал 18-го.
Конечно мы тоже, особенно Константин Алексеевич, страшно переволновались, чуть-чуть было тоже не уехали в Севастополь, но Господь нас от этого спас, так как когда толпой овладела паника, то на вокзалах происходило нечто невообразимое: ждали несколько часов в очереди и получали сначала купоны с номерами, а потом уже по этим номерам выдавали из кассы билеты, но только на другой день. Так Кореневы получили купоны 22-го в 10 часов утра (ожидая с 4-х часов ночи), а билеты им выдали только на 23-е на 10 часов вечера. Если бы мы поехали, то всем надо было бы ехать в 3-м классе дня 3 - 4 до Москвы, и с пересадками.
Вещи у нас уже уложены и увязаны, оставили себе самое необходимое, Алеша каждый день на лошади Лансере с их человеком ездит в Севастополь, узнает положение дел и привозит нам письма и газеты. Сегодня, по его словам, уже у кассы на вокзале народу меньше. Мы решили ждать, пока схлынет толпа, восстановится более частое и правильное движение поездов, что обещают в скором времени, когда кончится мобилизация, и, вообще, когда выяснится политическое положение дел. Если уж Севастополь окажется в осаде, то нас предупредят об этом за достаточное время, чтобы мы успели уехать, да этого в Севастополе и не ждут. Я же радуюсь за детей, за каждый проведенный ими здесь день, так как с ужасом представляю себе их в вонючей квартире, без свежего воздуха, среди московской пыли и гадости.
Теперь здесь так хорошо, а с отъездом Кореневых стало еще тише и, главное, спокойнее - что жаль было бы уезжать отсюда. Провизии у нас запасено столько, что и на будущий год останется. Константин Алексеевич теперь успокоился, а то был страшно нервирован и взвинчен. Алеша будет ездить каждый день в Севастополь за новостями, и мы надеемся, что все образуется, паника уляжется и, может быть, еще и ты с Митей приедете сюда и поживете здесь.
От тебя давно нет писем - вероятно, идут долго из-за прерванного пассажирского движения. Из Севастополя даже телеграммы посылаются только на второй или третий день после подачи. Денег у Константина Алексеевича достаточно, мы все здоровы и ты об нас не беспокойся.
Крепко тебя целую. Зина.
Дачу мы стараемся оставлять в полном порядке. Все тебя крепко целуют.
(Приписка К.А.) Дорогая Катюшечка, молю за тебя Бога, да сохранит он тебя и вразумит во всех твоих начинаниях. Я здоров и крепок, также и дети. Твой К. "
Коля Сахаров появился в Александриаде неожиданно. С этюдником через плечо Вера шла по тропе мимо дубовой рощи к Митрополичьим садам, когда он шагнул к ней навстречу из-за деревьев. Она вскрикнула от неожиданности и, замерев, смотрела в его покрасневшие от бессонной ночи, отчаянные глаза. Он взял ее за руки и принялся говорить. Несмотря на почти одержимую бессвязность его слов, Верочка поняла, что он говорит именно то, что она всегда боялась и не хотела от него услышать. Надеялась, что пронесет, что в процессе всех этих полудетских игр-переглядок, словесного, легкого, не обязывающего ни к чему пинг-понга он как-нибудь незаметно переключится на какую-нибудь другую барышню. Не пронесло, не переключился. Он стоял перед нею, задыхался, его руки были жесткие и горячие, как морская галька в летний полдень - ее же ладони были холодны, беспомощны и слабы.
Перед Верой стоял человек, который через несколько дней, возможно, уедет на фронт, будет защищать ее семью, рисковать своей жизнью, может быть, даже погибнет. Он умный, высокий и красивый, у него такой приятный голос и сильные руки, и он говорит слова, которые бы сочла за счастье любая девушка. Но где же ее чувства, неужели ей – ну, совсем-совсем! - нечего сказать в ответ? Ей, сердце которой трепещет, как птичка, когда она смотрит на страдания какого-нибудь древнего святого на старинной фреске? Она почувствовала, как от бессильных слез защипало глаза… И тут слова нашлись. Они вынырнули откуда-то – из головы, из души, из сердца… кто знает? Вера, не задумываясь, говорила что-то юноше, не осознавая смысла, но видела, как разглаживается Колино лицо, расслабляются ладони, выравнивается дыхание. Он долго целовал ее руки, потом отпустил их, отвернулся, и, не оборачиваясь, пошел стремительно по направлению к дороге на Севастополь. Вера не помнила, сколько времени длился этот их сумасшедший диалог, что они сказали друг другу, помнила только, что они договорились встретиться в Москве, если повезет оказаться там в одно и то же время.
Встретиться удалось, хоть и не скоро. Вера была занята с утра до вечера в Музее, Николая направили в Витебск для прохождения службы в артиллерийской бригаде. Несколько раз его командировали в Москву, но увидеть Веру никак не удавалось. В самом конце одной из таких командировок, в день отъезда Николая они встретились, наконец. Бродили по городу, разговаривали. Вера маялась и переживала: с одной стороны, не могла обнадеживать влюбленного юношу, поскольку к этому моменту уже ясно поняла, что ответных чувств, увы, не испытывает; с другой стороны, так скверно было бы огорчать воина, героя, защитника … Пытаясь успокоить терзающие ее противоречия и пощадить самолюбие мужчины, Вера произносила пустые шаблонные фразы, несла чепуху и не могла дождаться окончания этих мучительных проводов.
Вера Андреева - Николаю Сахарову в Витебск
Москва, 28 сентября 1914 года
"Дорогой Коля, прошу вас, забудьте те глупости, которые я вам вчера говорила на вокзале. Я не сердилась на вас нисколько (может быть только чуть-чуть) и, если придерживаться легкомысленного тона, то только потому, что… иногда не следует держаться иначе при расставании. В общем же все это только досадные мелочи, а главное - это наша хорошая дружба и мое горячее желание, чтобы вы имели успех в нашем великом деле, и чтобы мы увидели вас здоровым и невредимым по его благополучном окончании. Я бы так не хотела, чтобы мои вчерашние слова заронили хоть каплю смущения в вашу душу, особенно теперь, когда вы нуждаетесь в ясной цельности духа, в сосредоточении всех сил и всех мыслей на одной цели. Впрочем, может быть я напрасно беспокоюсь, может быть вы и не обратили внимания на мою болтовню, и тогда все великолепно, тогда у меня остается к вам только одна просьба - уничтожить это письмо после прочтения, просьба, которую вы, надеюсь, исполните.
Вы говорите, что любите больше писать, чем говорить, я - наоборот, и не хотела бы, чтобы сохранялись документы моих плохо выраженных мыслей.
Я очень рада, что нам удалось повидаться с вами до вашего отправления на поле сражения. Эта встреча будет залогом вашего благополучного возвращения оттуда.
До свидания, милый. Дай вам Бог сил, бодрости и отваги. Не поминайте лихом. В. Андреева."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Витебск, 3 октября 1914 года
"Милая, милая Вера, спасибо вам, спасибо много раз за ваше письмо. Конечно, я был страшно рад получить его - ведь все же на сердце было тревожно, что вы недовольны мною.
Приехали в Витебск мы довольно поздно, уже вечерело. Мои солдаты и добровольцы пришли встретить меня на вокзал, ужасно я был тронут. А когда мы сели в разваленную, дребезжащую пролетку, и потянулись мимо приземистые милые домишки, все треволнения последних московских дней сразу стали далеким воспоминанием. В нашей здешней жизни есть большая определенность - так ясна целесообразность и необходимость нашей работы, так близка война, и, я думаю, мне повезло быть причастным к ней.
А как хорошо, Вера, ехать верхом в теплый осенний день берегом широкой реки! Как хорошо поздним вечером, любуясь на отчетливо вызвездившее небо, пробираться мелким лесом, едва разбирая дорогу. Так тихо кругом, лишь изредка лошадь копытом хрустнет по хворосту. Впереди таинственно, сзади пропадают в темноте силуэты всадников. Простите за беллетристику, милая Вера, но мне хотелось сказать этим вам, как помогает и утешает близость к природе. Тем более, что у нас стоит дивная, теплая, ясная погода.
7 октября
Четыре дня прошло с тех пор, как я начал писать вам это письмо, Вера. Я нарочно не стал кончать его в прошедший раз, хотелось бы более определенно выяснить себе то, о чем хочу поговорить с вами.
Простите, Вера, дорогая, что так долго не отвечал на ваше милое письмо от 28 сентября. Ах, Вера, это было такое хорошее, такое хорошее письмо. Так радостно мне перечитать его еще и еще раз. По правде говоря, ведь я же знаю вас не так давно и не так хорошо. Всегда, когда я думаю о вас, я вижу вас такою красивою, такою изящной во всем. Ах, Вера, мне так далеко, далеко до вас. Вы такой тонкий и образованный человек, а мне - мне еще столько работы над собою предстоит. Вы законченны во всем, в вас все так выдержано с начала до конца. Не сердитесь, если то, что я говорю, звучит наивно. Мне хотелось бы сказать вам всё по правде, чтобы не было ничего невыясненного. Для меня ваша дружба всегда будет мое большое, хорошее счастье. И поверьте, Вера, что с глубокою, горячей радостью я сложу к вашим ногам все то, что только мог бы дать вам, как самый преданный, верный друг. И гордой радостью для меня является вера в то, что я смогу быть таковым для вас, на меня всегда вы сможете положиться, и я сделаю решительно все, что вы захотите.
Вот то, что мне хотелось сказать вам, милая Вера. Прошу вас очень, не досадуйте на меня и простите, если я пишу запутанно и плохо. Спасибо вам, спасибо большое, мой далекий, но все же близкий всегда, милый друг.
Теперь расскажу вам о том, что волнует меня в моей теперешней жизни. Вот скоро почти две недели, как к нам перестали поступать требования на солдат и офицеров. Есть сведения, что убыль в артиллерии, в офицерском составе настолько незначительна, что, возможно, от нас больше и не потребуют офицеров.
В Витебске мы устроились достаточно хорошо, и меня беспокоит это - всё слишком удобно для меня: замечательные товарищи, хорошие солдаты, новое дело, которое мне нравится, лучшая в дивизионе лошадь и т.д., и т.п. Вместе с тем, Вера, постоянно приходится слышать, в каких ужасных условиях людям приходится обходиться на переднем крае. Какое же я имею право на это безмятежное существование в полном комфорте и душевном удовлетворении от столь хорошо выполняемых мною служебных обязанностей, когда мои товарищи на позициях, рискуя жизнью каждый день, перебиваясь, черт знает как, в ужасной, отвратительной обстановке боя защищают Родину. Ведь моя безукоризненная служба всего лишь фикция по сравнению с тем, что делают они.
Особенно горько мне стало от всего этого, Вера, после того, как я узнал на этих днях, что моя батарея, в которой я исполнял повинность вольноопределяющимся, погибла почти вся в штыковой атаке немцев, и командовавшего батареею капитана, мне так хорошо знакомого, убили ударом штыка в живот. Ах, Вера, как это тяжело. Ведь в этой батарее я знал всех солдат, всех лошадей, помнил, как выглядело каждое орудие. С всем этим у меня было связано столько, столько воспоминаний, и вдруг - погибла на штыках. Ах, как нехорошо.
Не знаю, что именно я должен сделать, и что смогу сделать, но я знаю, что не имею я права на комфортную жизнь теперь.
Ну, до свидания, Вера, милая и дорогая. Живите хорошо.
Всегда думает и помнит о вас ваш Коля С."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Витебск, 18 октября 1914 года
"Милая Вера, страшно огорчен, что нет так долго от вас никаких известий. Надеюсь все же, что у вас идет все хорошо и благополучно. Я по-прежнему обретаюсь в Витебске в тщетных попытках дать отсюда дёру. Так нехорошо здесь, так томительно. Из Москвы я не имею почти никаких известий. Вера, дорогая, пишите, прошу вас очень. Грустно думать, что тебя не вспоминают, забыли. Все же я надеюсь уехать отсюда и уеду. До свидания. Коля С."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Витебск, 19 октября 1914 года
"Вера, милая, милая, сегодня получил вашу открытку и был страшно ей рад. Так хорошо было получить вести от вас. Меня огорчило, что вы не решаетесь послать мне длинное письмо "до востребования". Это самый надежный адрес, но на тот случай, что я скоро, вероятно, уйду отсюда, лучше пишите (только не открытками) так: город Витебск, передовой артиллерийский запас, 2-й дивизион 1-й запасной артиллерийской бригады, 4-я батарея, прапорщику Сахарову. С этого адреса письма мне всегда перешлют и в другое место.
Дорогая Вера, мне хочется так многое, так многое сказать вам. Вы так далеки от меня, Вера, но мне кажется, что все же вы близко, и в моих воспоминаниях о вас, в ваших письмах, в вашем отношении я чувствую поддержку, которая вдохновляет и ободряет меня. Так дорого, так страшно дорого мне ваше благословение - оно со мной, и это укрепляет меня. Вера, дорогая, хорошая Вера, спасибо вам, спасибо много раз. И, хотя так тягостно бывает иногда, но я верую твердо в светлое, хорошее будущее и с крепкою надеждой смотрю вперед.
Хотелось бы тоже пожелать вам всего, всего хорошего. Прошу вас очень - пишите, пишите чаще. Поклонитесь вашим, пожалуйста. Не утомляйтесь, не скучайте, будьте бодры и веселы.
Всегда буду вспоминать вас, дорогая Вера, где ни придется мне быть. Так легко мне сейчас представить вас и всех ваших, собравшихся вместе у вас в столовой. Привет всем.
Всегда вам преданный, Коля С.
Целую милые руки ваши, целую горячо и нежно."
Это было сущее наказание для Веры – писать Николаю. И читать-то его письма, полные нежных признаний, было неловко, а уж пытаться написать достаточно теплый и ласковый ответ, и не связать себя при этом мнимым случайным обещанием… Нет, это была настоящая мука.
Вера перечитывала написанное: оно казалось ей сухим и холодным до скрипучести, переписывала вновь и рвала в клочки письмо, которое теперь становилось, по ее мнению, до омерзения слащавым. А из высших таинственных сфер наблюдал за нею, запустив пятерню в белоснежную бороду и загадочно усмехаясь, небесный диспетчер, которому вздумалось нынче устроить Верочке очередное испытание. Ничего особенного, пустяки, по сравнению с тем, что она уже выдержала, и что ей еще предстояло выдержать, но тем не менее… Дух-регулировщик путей человеческих, начальник поезда-судьбы вынул из необъятного кармана своей хламиды, или что там они в своих сферах носят, простой бумажный конверт с синим почтовым штемпелем, положил на раскрытую ладонь и легонько дунул.
Вечером, за ужином, Алексей прочитал письмо от Мити, который в это время был определен в действующие части Российской армии.
Дмитрий Андреев - брату Алексею Андрееву
Москва, 14 ноября 1914 года
"Дорогой Алеша, хотя сегодня мы и свободны от вечерних занятий, но я никуда не пошел. Чувствовал себя очень утомленным, так что решил остаться дома и хорошенько выспаться.
Сегодня я получил письмо от Коли Сахарова, очень дружеское письмо, в котором он предлагает помочь нам устроить Бориса в артиллерию. Сам он служил при инспекторе артиллерии Пятой армии, причем инспектор этот, кажется, его тесть, то есть отец его жены. Этого я не знаю наверное, так как он, то есть Сахаров, не писал об этом ничего; я случайно узнал от знакомых, что жена его из военной семьи. Впрочем, это не важно.
Я написал ему, что я и все наши будем очень благодарны, если он сможет сделать это. По-моему, это было бы очень хорошо. Напиши мне, что ты об этом думаешь и что говорят папа с мамой. В какую именно часть Борис попадет - в легкую или тяжелую бригаду, или в парк - этого, конечно, нельзя сказать, да, по-моему, большой разницы нет; к тому же и не приходится выбирать при существующем положении вещей. Пока целую тебя крепко. Митя."
Если этот облеченный высшей властью шутник, управляющий нашими земными дорогами, и надеялся развлечься каким-нибудь простецким человеческим спектаклем, душевной какой-нибудь истерикой или декламацией ужасных проклятий, то, вглядываясь напряженно из своей непостижимой пустоты в Верочкино лицо, ничего подобного он не дождался. Ну, может быть, совсем чуточку приподнялась правая бровь - и всё. Верочка продолжала бесшумно, как учила мама, не касаясь стенок, помешивать серебряной ложечкой в чашке, и внимательно слушала брата. В обсуждении Бориной службы она не участвовала, поскольку в военных делах понимала ровно столько же, сколько в амурных. Одно можно сказать: с того момента письма Николаю Вера писала легко, быстро и даже с удовольствием. Освободив собственные плечи от груза ответственности за чужое разбитое сердце, стало вдруг возможным увидеть перед собою интересного собеседника и благодарного корреспондента. И встречаться стало просто, и тем для разговоров, интересных обоим, нашлось много. Николай никогда не догадывался о Верином открытии, а она при чтении особо нежных периодов в его письмах усмехалась – вот ведь паршивец! – и более не задумывалась обо всех этих сердечных сложностях, которые ей были нисколько не интересны.
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Витебск, 30 ноября 1914 года
"Милая и дорогая Вера, письмо ваше, полученное мною сегодня, как всегда, очень меня обрадовало. Особенно тронуло ваше милое внимание к моему коню. Водя пред его носом куском сахару, я заставил его потрясти головою, и теперь с полным правом могу сказать, что он благодарит вас за привет и, в свою очередь, кланяется вам. А зовут его немножко странно - Шур. Ах, какая он прелесть, это прямо удивительно. У него чудные ножки, совсем точеные, а сам он весь гнедой, в яблоках, веселый и шаловливый, прямо ужасно. Нет, это редкая прелесть - моя лошадь!
Из последней командировки я вернулся уже несколько дней тому назад и очень огорчился, что из вашего дома не имею никаких известий, несмотря на ряд моих посланий.
Живу я сейчас хорошо. Работы столько, что задумываться нет времени. Иной раз так потянет в Москву, повидать близких и друзей. Поехать сейчас есть возможность, но без важной причины я не поеду. И то сказать: меня тянет в ту Москву, которую я вспоминаю по прошлому, а теперь, говорят, в Москве так нехорошо.
Москвичей в Витебске довольно много, но я их совсем не встречаю. Почти все время проходит в поле и в батарее, и, когда вернешься домой, только и есть времени, чтобы прочесть газеты да написать письмо, так что без дела никуда не выберешься. Только по воскресеньям я езжу кататься верхом куда-нибудь подальше. Незаметно сгорает день за днем - уже и Рождество близко.
Ну, до свидания, милая Вера.
Бодрого, хорошего настроения и доброго здоровья желает вам искренно любящий вас Коля Сахаров. "
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Витебск, 13 декабря 1914 года
"Дорогая моя радость, я не напишу вам более никогда так, как напишу сегодня. Это письмо будет последнее звено в недолгом круге моей любви к вам, моего недолгого, подчас мучительного, но все же прекрасного, радостного счастья.
Я остаюсь с тяжелым чувством неудовлетворенности. Я знаю, что вам что-то больно в наших отношениях, они тяготят вас, и вы их не хотите. Тогда значит их и не должно быть, вернее, они не должны иметь своего чисто внешнего выражения - я не считаю себя вправе посягать на чужую волю. Но право быть душою связанным с вами, любить вас остается за мной, пусть только это не тяготит вас. Простите, Вера, за сумбур, но верьте, мой милый, милый друг, я пишу непосредственно то, что переживаю, и мне трудно сформулировать это иначе.
Да, я не напишу вам больше. Я прощаюсь с вами сегодня. Прощаюсь с радостным, недолгим моим счастьем. Прощаюсь с той Верой, которая сказала мне "ты" в тот вечер, помните? В вечер, о котором надолго, надолго останется у меня воспоминание чего-то столь хорошего, чего-то страшно чистого, светлого и дорогого.
Жизнь развертывается так быстро, Почти каждый месяц ставит меня в иные, новые условия, столь не схожие ни в чем с предыдущим. Быть может, скоро сам я буду непосредственным участником в том великом и ужасном, что владеет теперь родиной. Я знаю, что нужно быть на высоте положения, как бы трудно ни было, и знайте, Вера, что всегда, всегда, в самые радостные и самые тяжелые минуты всегда со мной будете вы - Вера, мое мимолетное, заветное счастье, мой бесконечно далекий и, все же, бесконечно близкий друг.
Я всей душою верю в вас, верю в хорошее ваше отношение ко мне, в вашу поддержку. И молю Господа, пусть Христос пошлет вам счастья и радости, даст вам в жизни то, что ищете, пусть Он поможет вам и успокоит вас. И, прощаясь, скажу, что горячо, горячо благодарю вас. Вы знаете, как много вы для меня, Вера, значите, как много дали мне хорошего.
Мне все так дорого в вас, и каждая мелочь воспоминаний так радует. Любуюсь без конца вашей карточкой и бесчисленное число раз перечитываю вашу записку в подаренной вами книге, читая новое в знакомых, милых строках. Прошу вас на прощанье, милая Вера, если вы не хотите отказать мне в большой радости, пришлите вашу карточку, у вас ведь есть наверное хотя б домашние фотографии.
Спасибо вам за присланную книжку, спасибо за милый подарочек при ней.
Опять я в Витебске и Москва осталась чем-то далеким и вновь недосягаемым на долгое время. Еще так живы и реальны недавние воспоминания о ней, еще так светлы пред глазами взволнованные лица близких на вокзале и напутственные ласковые слова, но уже не страшна мысль, что на долгое время все это лишь далекие воспоминания, а действительность - это сегодняшние занятия, застоявшийся Шур на верховой прогулке и завтрашнее дежурство.
Бог весть, когда мы встретимся теперь вновь, Вера. Новые люди войдут и в вашу, и в мою жизнь, новые сложатся у вас отношения, но мне хотелось бы только, чтобы вы всегда твердо помнили, что огромной радостью и счастьем будет для меня, если вы попросите меня о чем-либо. Помните, Вера, что все силы свои отдам вам с готовностью. И я хочу иметь наградой уверенность, что всегда в трудную и тяжелую для вас минуту вы обратитесь именно ко мне.
Будут люди на вашем пути, которые, быть может, станут любить более упорно и настойчиво, чем я, добиваясь ответа с большей страстью и силой, но, Вера, не будет такого человека, кто с большей радостью отдал бы все свое сердце, всю душу навсегда вам, гордясь своим счастием, как я. И сейчас я счастлив, Вера. Счастлив, хотя и больно на душе за затаенное, подавленное чувство. Я счастлив тем, что встретил вас, так как знаю, что такое хорошее, чуткое сердце, такую глубокую, громадную душу, нашедшую выражение в вашем внешнем облике помимо красоты, обаяния и изящества, такого человека я больше не встречу.
Ну, до свидания, Вера. До свидания, мое дорогое, милое очарование. Горячо желает счастия и радости вам и вашим близким, и горячо молится Богу за вас ваш "милый глупый мальчик". Не забывайте его. Он счастлив вашей памятью. Простите, если не сумел выразить внятно, что хотел, и написал путанно. Пишите, прошу вас, прошу, очень, очень.
Еще раз спасибо за все.
Целую вас. Целую горячо и нежно."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Варшава, 29 декабря 1914 года
"Милый друг, завтра рано утром я уезжаю на позиции. Выяснилось это неожиданно для меня, и назначение это пока что случайно и временно. Скоро я приеду назад. Когда только - не знаю. Милая Вера, Господь пусть хранит вас. Напишите мне по адресу: Варшава, Беляжская ул. № 3, Лейпцигская гостиница, для прапорщика Сахарова.
До свидания пока, друг мой. Всего, всего хорошего. Любящий вас Коля. Не забывайте. "
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Витебск, 27 марта 1915 года
Вера, милое мое, дорогое счастье, у меня все по-прежнему, те же примелькавшиеся лица, те же грязные улицы, а сам я так много пережил за эти недолгие дни своего отсутствия, что казалось - в этом постылом городе многое должно измениться.
Хорошо, что хотя бы стоит прелестная погода - солнце, ручьи, грязь. На Двине ледоход! С высокого обрывистого берега видно далеко-далеко - мутная, быстро ставшая громадной река, бесснежные уже поля и дальний синий лес. Милый друг, простите за беллетристику. Хотелось бы рассказать, что сейчас на душе, что думается. Что-то тревожное и беспредельно широкое есть во всем. Неспокойно на душе и все хочется куда-то уехать. И грустно, и радостно в одно время. Вера, голубчик милый, если бы знали вы, как сжимается сердце при мысли, что так бесконечно долго еще не увижу вас, не буду любоваться на милую вашу красоту. Каждая мелочь воспоминания о вас - целое сокровище для меня. Все мечтаю, что вы поедете к Мите, и что мне удастся сопровождать вас.
Приехал сюда - меня ждала большая радость: нашел ваше письмо в Варшаву ко мне от 6 января. Только теперь я его получил. Что за хорошее письмо, Вера. Почаще бы такие письма, и тогда легко и радостно пойдешь на всякую опасность. Спасибо вам за него, большое спасибо.
Знаете, Вера, ведь я все никак не могу выбраться из Витебска, но я твердо верю и знаю, что придет и мое время помочь родине, рискуя своей жизнью, и что я сумею это сделать. Уверенность эта, как бы ни было вам странно, для меня стоит в крепкой связи с нашими отношениями.
Ну, до свидания, голубчик. Пишите мне почаще - прошу вас очень. Помните, Вера, что я всегда, всегда думаю я о вас.
До свидания. Жду вашей карточки. Ваш Коля.
Целую вас, целую нежно."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Витебск, 28 марта 1915 года
"Ну, вот и моя карточка, милая Вера, а чтобы вы не забыли, каким я был раньше, то прилагаю один из снимков в апреле прошлого года.
Вера, голубчик, простите, что повторяю Вам еще и еще свою прежнюю просьбу - не откладывайте вашего намерения сняться, а так как все же это займет довольно много времени, пришлите мне какие-нибудь из ваших домашних фотографий. Простите настойчивость моих просьб, но вы не откажете мне в них, правда? Вы подумайте только, сколько милого, долгого счастья принесет ваша карточка!
Милый друг, ведь, быть может, пройдет много, много дней, пока мы увидимся еще раз, да и при каких обстоятельствах увидимся - Бог весть! Пишите мне, пожалуйста, о себе. Пишите подробнее и возможно только чаще. Ведь самая пустая мелочь письма так много говорит иной раз. Я буду писать вам так аккуратно, как только смогу.
Опять ездил по заданию, возвращаться пришлось поездом, причем в очень плохих условиях. Я почти совсем не спал, но зато дорогою была интересная встреча. С нами ехал какой-то пехотный прапорщик. Еще совсем юноша на вид, с милым, почти детским лицом и ясными, простыми глазами. Но, несмотря на юный вид, он был уже 2 раза ранен и имел 3 солдатских Георгия (так как пошел на войну вольноопределяющимся) и один офицерский. Мило, просто, без всякой рисовки, он рассказал нам, как пробыл 6 дней в плену у немцев и бежал, зарезав часового. Или про то, как они захватили немецкую пехотную позицию и в ней укрытый окоп в земле, из которого не успели выскочить немцы, и, так как не было возможности взять их живьем, потому что они стреляли в каждого подходившего к отверстию, то их заложили там землей и камнями и затоптали. Боже, боже, какой это ужас, до чего звереет человек, а прапорщик был такой милый и застенчивый, и рассказывал про все это так просто, как о чем-то самом обычном.
Приехав сюда, я нашел много перемен - людей от нас почти всех взяли, и от моей команды осталось лишь несколько человек. Сами мы в Витебске пробудем, вероятно, неделю. Дело в том, что теперь формируется целый ряд новых артиллерийских частей. На пополнение их и брали от нас людей, очень нужны туда и офицеры. По-видимому, через некоторое время и нас туда заберут.
Сейчас работы почти нет. Мы занимаемся дома, ездим кататься верхом. В поле солнце и ветер, и я чувствую, как загораю с каждым часом. Воздух совсем особенный, прозрачный и мягкий ("вкусный", сказал бы я, если бы не боялся ваших сарказмов), и видно особенно четко. Даже лошадь понимает, как хорошо на воле и фыркает от удовольствия, настораживает уши. Хорошо и привольно кругом, сами приходят на память строчки Блока "О, весна без конца и без краю". Ну, до свиданья.
Вере милой, Вере любимой и дорогой счастья и радости всем сердцем желает Коля."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Витебск, 29 марта 1914 года
"Вера, голубчик, простите, я не носил отправить вам сегодня мою карточку. Отправлю ее завтра. Сегодня я получил очень милую открытку с поздравлением от Мити. Он пишет, что очень скучает. Судя по тому, что открытка дошла всего за три дня, думаю, что он где-нибудь недалеко под Варшавой.
Наша судьба довольно быстро определяется - в ближайшем будущем, надо думать, в течение двух-трех недель нам придется расстаться с Витебском. Артиллерийские части, куда мы получили назначение, будут формироваться в одном из пунктов более близкого тыла, нежели Витебск. Но, в общем, протянется все это довольно долго, во всяком случае не менее месяца. Я был бы очень счастлив, если бы удалось попасть в часть вместе со своими людьми, со своими товарищами.
Сегодня пришли к нам новые люди, и с завтрашнего дня начнется спешная, большая работа. Погода переменилась: облачно, монотонно капает мелкий дождик и все вокруг стало вдруг напоминать какой-то знакомый, словно недавний осенний пейзаж. На душе бодро и весело. Так радостно, Вера, делать что-то нужное для Родины, и делать это хорошо.
Как быстро, безумно быстро идет время. Скоро 8-й месяц мы в Витебске, а прошло это как одна неделя. Университет, финансовое право, нефтяная промышленность - все это осталось где-то далеко в стороне…
Милый мой друг, посылая Евангелие, я отнюдь не хотел морализировать, о нет! Просто эта книга играет большую роль в моей жизни, и мне хотелось, чтобы вы, когда читаете ее, держали в руках тот экземпляр, который подарил вам я. Но вы совсем не "преступница", ради Бога, нет, и книга послана вам совсем не для поучения. Рад узнать был, что моя карточка вам понравилась. Жду эквивалент. За домашнюю карточку благодарю.
Ну, до свидания, милая Вера, простите, что пишу так кратко - очень устал. Ваш Коля."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Можайск, 11 апреля 1915 года
За всю эту неделю у меня была только одна радость, милая Вера - ваше письмо вчера. А остальные дни был целый ряд огорчений: в понедельник, когда я занимался верховой ездой с разведчиками, во время вольтижировки один из них сломал себе ногу. Теперь лежит в госпитале, а малый-то уж очень хороший. В среду захромала моя лошадь, а вчера заболел я сам. В четверг мы ездили далеко верхом с разведчиками. Было жарко, я разогрелся, снял свою зеленую блузу, меня, верно, и продуло. Вчера было очень плохо и я боялся, уж не брюшной ли у меня тиф или оспа (которые здесь распространены), но доктор вчера сказал, что ничего опасного и инфекционного. Сегодня мне лучше, только слабость большая. Надевши свою рыжую "pijama", лежу с томным видом и читаю стихи Кузмина (случайно я нашел здесь его произведения). Вы знаете его? Наверняка.
Ваше письмо меня очень, очень тронуло, милая Вера. Боюсь, что вы теперь в другом настроении, а хотелось бы сказать вам, что так радует, такой большой поддержкой служит, когда узнаешь, что и в Москве, люди так далекие от войны, чувствуют и живут одним и тем же со всей армией.
Ну, до свидания, милый друг. Любящий вас Коля."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Витебск, 2 мая 1915 года
"Простите, что долго не писал, милая Вера! Сказать про себя, чтобы я был завален теперь работою - я не могу, но все же каждый день приносит теперь столько хлопот, что выбрать время написать письма как следует довольно трудно.
В службе нашей изменений пока все еще никаких нет. Начальство обещает, что скоро и нас коснутся новые формирования, но пока еще ничего не было.
Была у меня здесь сестра моя Таня, проездом в Полоцк, где лежит раненый родственник ее мужа. Ей чрезвычайно у нас понравилось. Надеюсь, что скоро приедет ко мне мама. Все было бы хорошо, только сильно скучаю по Москве. Грустно, что так нескоро увижу теперь близких, в лучшем случае - к осени.
Я теперь стал страстным лошадником. Недавно к нам привели массу лошадей, реквизированных в Остзейском краю, у тамошних баронов. Имеются исключительные по своей ценности экземпляры, даже и такие, каких я никогда не видел.
Ну, что же сказать еще про свою жизнь. Очень много фотографирую. Покупаю стихи новых поэтов. Первый раз стал читать Игоря Северянина - совсем не нравится. Обилие глаголов из прилагательных все путает, и никак не могу понять в чем дело.
На днях уезжаю на съемку с разведчиками верст за 30 дня на два. По-видимому, будет интересная поездка. Так день за днем, день за днем незаметно проходит время. Невольно временами становится грустно на душе. Отчего - не знаю сам. Быть может оттого, что в это великое время так обычно все в моей жизни.
Милая Вера, мне так грустно, что редко получаю письма от вас. Тщетно жду вашей карточки и все мечтаю, а вдруг случайно непонятным образом судьба занесет вас в Витебск, ну хоть ненадолго, на несколько часов, вот было бы счастье. Кажется, не пережил бы его.
Ну, до свидания. Пора кончать. Кланяйтесь всем вашим. Любе от души пожелайте сил и бодрости в тяжелой работе. Лене - искренний привет. Ну, конечно, мне стало совестно, и я, покраснев, читаю упреки ваши в описании пижамы. Но, право, мне лишь хотелось только рассказать, как я был болен.
Ну, до свидания, мой милый, милый друг. Целую руки ваши. Коля."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Витебск, 23 мая 1915 года
"Милая Вера, вы скажете, что я долго не писал вам, но, право, я не виноват - все ждал письма от вас и не знал, где вы и куда надо написать вам.
Поедете ли вы к Мите и, если да, то когда вы полагаете сделать это, и от чего это зависит.
Последнее время я почти каждую неделю уезжаю в далекие полевые поездки с разведчиками на 3 - 4 дня. Страшно боюсь, что вдруг известие о вашем приезде придет без меня.
Поездки эти проходят очень интересно. Мы берем на седла кобуры и переметные сумы, укладываем в них все, что нам понадобится, и ранним утром трогаемся в путь. На отдых и ночевку останавливаемся где придется: в помещичьей усадьбе, а то просто в пустом сарае. Производим съемки, практикуемся во всякой нашей разведческой работе. По дороге происходит масса всяких происшествий, всяких встреч. Возвращаемся в Витебск измученные, грязные насквозь и довольные.
У нас теперь стоят жаркие, пыльные летние дни. Незаметно прошла весна, отцвели цветы, заколосилась рожь, поблекли яркие цвета листвы. Так быстро, быстро, быстро идет время, и о столь недавнем говорят, как о прошлом годе. Все еще колеблюсь я и не знаю в многом, как поступить, но так хотелось бы, чтобы судьба исправила все сама.
Рассказать вам наше недавнее приключение? Мы забрались в порядочную глушь, на границе двух губерний. Крестьяне приняли моих разведчиков за какие-то неприятельские разъезды. Дали знать уряднику на станцию, а оттуда телеграфировали в Витебск. В результате начались поиски двухсот германских кавалеристов и, когда поймали, наконец, меня с пятнадцатью разведчиками, все были сильно разочарованы.
Ну, до свидания, милый друг. Спасибо вам тысячу раз за милую открытку вашу. Столько радости могут доставить две строчки. Пишите. Ваш Коля."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Витебск, 10 июня 1915 года
"Не сердитесь, что запоздал с ответом, милая Вера: сильно устаю и выбрать время сесть за письмо очень трудно.
Не буду вам описывать подробно свою жизнь, скажу одно - дела много, и в этом все самое хорошее моей жизни. Иной раз начинаешь тяготиться массою работы, но все же никогда бы от нее не отказался, так она славно наладилась и хорошо идет.
К нам прислали целый транспорт офицеров последнего выпуска Михайловского артиллерийского училища. Все они страшно юны, страшно похожи друг на друга и страшно милы. Мне под начало дали двух, самых лучших. Они смотрят на меня, как на бывалого офицера и, разговаривая со мной, держат руку под козырек. Но, в общем, мы с ними очень подружились и постоянно вместе ездим верхом. Я их наставляю на путь строгой морали и разъясняю им красоты природы.
Я все больше пленяюсь Витебскими окрестностями, обидно, что нельзя провести хотя несколько дней в деревне, забыв о службе.
Вера, милая, идут дни, недели, а я все так же думаю о вас, все так же скучаю о вас без конца. Быть может, вы улыбнетесь над моим письмом, вас удивит оно. Ваши письма всегда носят повествовательный характер, а я так жду, так буду рад самому простому ласковому слову. По-своему вы, вероятно, правы. Вы всегда столь осторожны, всегда боитесь сделать лишний шаг, словно вам что-то мешает быть совсем искренней. Почему так, Вера? В чем же дело? Я не стал бы писать вам, если бы не дорожил каждой мелочью наших отношений.
Ну, до свиданья, дорогой друг. Пусть Христос хранит близких ваших и вас. Пишите. Ваш Коля. "
Вера Андреева - Николаю Сахарову в Витебск
Москва, 20 июня 1915 года
"Только на днях получила ваше письмо от 10 июня, должно быть, оно где-нибудь застряло по дороге.
Чего вы хотите от меня, Коля? Какие слова желали бы вы услышать и что могу я вам сказать? Что я люблю вас, как своего хорошего, верного друга? Так вы же знаете это, мой милый, глупый мальчик. И что могу я еще прибавить? Разве вы хотели бы чего-нибудь иного? Помните, Коля, в тот декабрьский вечер, в нашем переулке, вы говорили о вашем желании быть для меня таким другом? Разве не сами вы предлагали быть шафером на моей свадьбе? Почему же вы недовольны? Ведь я даю вам то, что вы просите. Представить же, что вы хотели бы от меня другого, и я могла бы вам дать это другое, для меня немыслимо! Я жалею, что вы заставили меня ответить вам так определенно. "Мысль изреченная есть ложь", - не правда ли? То же самое и в чувствах. И может быть то, что я пишу - лишь одни слова. Но я не хочу, чтобы вы мучились, милый, и … не знаю, как это сделать. Ваша Вера."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Витебск, 22 июня 1915 года
"Милая, милая Вера, верьте, что для меня ценно и дорого ваше отношение ко мне как к другу. В него я верю и на него я полагаюсь. Вы не так меня поняли, спрашивая, что я хочу услышать от вас. Меня огорчает та неуверенность во мне, которая сквозит иногда в вашем отношении. Я всею душою иду навстречу вам и рад отдать вам все, что могу. Больше прямолинейности и большей уверенности - вот что я хочу от вас.
Я чистый по природе человек, но ставлю себе это только в минус. Я люблю вас - вы это знаете, люблю горячо и сильно. Люблю давно, люблю все больше и больше, и я счастлив своей любовью к вам - Вера, вы это знаете, но все же я рад повторять вам это и волнуюсь, когда пишу эти строчки. То, что я переживал в самые хорошие минуты своей жизни, или когда мне приходилось сделать что-нибудь благородное - такие же переживания связаны с моей любовью к вам. Быть может, вы улыбнетесь, читая эти слова, они покажутся слишком наивными и слишком юными, но я не боюсь. За что люблю вас - не знаю. За все. За красоту, за вашу душу, за то, что вы яркий и милый человек.
Ну вот и все.
До свидания. Ваш Коля.
P.S. Только что принесли приказ о моей командировке в Москву. Умереть ли от счастья, или вначале увидеть вас?"
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Витебск, 1 июля 1915 года
"Вера, голубчик, так быстро прошла, казавшаяся в первый раз несносно долгою, дорога, и снова, снова я в Витебске. Вновь то же знакомое чувство удивления от быстрой перемены - прошло всего два дня, а кажется, что чуть ли не две недели, так много впечатлений осталось за короткую мою к вам поездку. Все тело еще ныло после непривычной езды на велосипеде, а вчера уже пришлось знакомым движением сесть в седло, и "Шур" по-прежнему сделал вид, что укусит меня, и вновь показалось, что никуда я не ездил.
Снимки мои, как это ни странно, почти все удались и завтра будут готовы. Я их вложу в письмо. Не сердитесь, друг мой, что я снимал вас. Теперь у меня, по крайней мере, есть ваша карточка.
Не знаю, быть может, мне лучше было и не приезжать к вам. Теперь так грустно, что так долго не увижу вас, так тоскливо показалось в Витебске. Уже сегодня начал высчитывать, когда снова смогу поехать в Москву.
Вера, столько мне еще надо спросить вас, о стольком рассказать - но боюсь все это делать в письме - так трудно понять друг друга заочно.
Вера, голубчик милый, если бы вы только знали, как тяжела разлука с вами.
Часто я думаю теперь, как быстро идет время, ведь столько работы осталось мне еще в жизни, чтобы пробиться на самостоятельную дорогу. Правда, сил, энергии и всякого, так сказать, "вкуса к жизни" у меня от Господа Бога через край, но ведь годы-то все идут. Пусть их идут - неожиданно для себя вывожу я - ---"
Вера Андреева - Николаю Сахарову в Витебск
Дача в Звенигороде, 8 июля 1915 года
Милый Коля, отвечать вам на ваше письмо от 1-го июля я не в состоянии - и знаете почему? - потому что оно было прервано на середине. Очевидно, вы забыли вложить продолжение, и я - увы! - так и не узнала, на какие размышления вас навела мысль о быстротечности времени. Но вспомните, что поет Волхова во втором действии Садко: "За годом год чредой идет…", и пришлите мне остальное. У вас рассеянность старого ученого, мой друг. Спасибо вам за присланные карточки. Сохраните их, если вам приятно, только, ради Бога, никому не показывайте. Ведь подумают, что я ломалась, когда вы меня снимали, но право же это не так - у меня просто отвращение к своему изображению на бумаге, не смейтесь - ведь у каждого человека есть свои странности.
После вашего отъезда у нас были сильные ливни, а сейчас чудные, жаркие дни, все пышно цветет и зреет, на всем такие густые и сочные краски, такое богатство жизни, и я, по обыкновению, рабски подчиняясь окружающему, переживаю вместе с природой это счастье от богатства нерастраченных жизненных сил. В этом стыдно сознаваться, так как все это - вопреки газетным известиям, от которых часто тоскливо сжимается сердце и холодеет душа. И все же, отчего-то в глубине души жмется уверенность, что, несмотря на все ужасы и горе, война придет к победе и к большому счастью для нас и всей нашей Руси. Мне бы хотелось передать вам мое настроение, милый. Ваша последняя записка была такой печальной. Я не узнала вас в ней, мой жизнерадостный друг. Когда можно будет взять отпуск без вреда вашему делу, то приезжайте снова к нам.
Пока до свиданья. Наши внизу играют в винт и страшно спорят. Постараюсь писать вам чаще. Ваша Вера."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Витебск, 26 июля 1915 года
"Милая Вера, уже поздно, первый час ночи, и я не собирался писать вам сегодня, но завтра мы уходим на несколько дней на стрельбы, и мне не хотелось бы откладывать надолго разговор с вами.
А сказать мне хочется об отступлении от Варшавы. Мне думается, Вера, что вам, вероятно, еще более горько при мыслях об этом, чем нам здесь, но надо принимать это, как необходимый факт войны - сейчас мы отступаем и отдаем Варшаву, Ригу и прочее, придет время - будем наступать, возьмем все назад и прогоним немцев далеко. Дело только в том, когда еще будем наступать. А наступать будем тогда, когда вся страна, каждый человек придет помочь армии в ее работе.
Вера, я, вероятно, говорю какие-нибудь старые, газетные слова. Но если б вы знали, как близки и понятны они мне. И мне хотелось бы, чтобы вы так же прониклись ими. Нельзя жить сейчас личной жизнью, на первом месте война, и все для нее, ничего, кроме войны и все для войны. В том-то и беда, что внутри России никто не хочет поступиться чем-то своим важным для внешних интересов. А это должно быть как общий принцип. Поверьте, Вера, армия цела, цела ее сплоченность, связь с Родиной, и нужно только, чтобы родина шла навстречу ей. В наших рядах нет упадка, нет развала, а страшно только это. Придет время, и мы все возьмем назад - так думает каждый. Важно, чтобы и у вас не было общественной паники. Больше выдержки, больше веры. Не допускайте деморализации внутри России, ведь такие потрясения тяжелее для армии во много раз после отступления. Пишу вам, Вера, обо всем этом, так как знаю, что найду в вашем сердце отклик.
С каждым днем время идет все быстрее и события развертываются все неожиданнее. Вы заметьте, Вера, что почти везде в отдельных сражениях мы бьем их, а все же отходим и отходим под давлением их массы. Нелегко сейчас, Вера, но, если страна выдержит, то и армия тоже, мы все одолеем. Верьте. Столько сил у нас, столько готовности сражаться.
До свидания, Вера, до свидания, голубчик. К."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Витебск, 1 августа 1915 года
"Вера, милый и добрый друг, за все последнее время я получил от вас одно лишь письмо, сегодняшнее - второе. Меня очень, очень огорчает ваше молчание и я рад надеяться, что письма ваши всего лишь задержались в пути и скоро придут ко мне.
Вы правы, работы теперь очень много и ее прибавляется с каждым днем. До сих пор наш дивизион сравнительно мало беспокоили, но теперь все круто изменилось. Витебск теперь стал большой тыловой пункт. Здесь сосредоточена б;льшая часть Варшавских и Виленских тыловых учреждений и управлений. Появилась масса начальства, прибывают все время новые части. Громадное количество беженцев распределяется здесь. Город все время оживлен и переполнен. До сих пор наш офицерский состав почти не трогали. На этих днях назначили в действующую армию десять офицеров, прибывших к нам в батарею. Чрез некоторое время будет взято еще 7 или 8 офицеров уже из числа приехавших сюда из Москвы. Пока что назначения идут в артиллерийские парки - это совсем невесело. Я, вероятно, также буду назначен - это хорошо - только бы в боевую часть, да дали бы возможность съездить в отпуск. Жаль, конечно, милую мою команду, славных товарищей, командира и дорогого моего "Шура". Да ведь за тем и служим.
В Витебске теперь я неожиданно встречаю много москвичей, переехавших сюда из Варшавы и других городов ближнего тыла.
Милый голубчик, очень хотел бы я повидать вас и мечтаю, что мне удастся приехать погостить к вам.
Кланяйтесь, пожалуйста, всем вашим. Ради Бога, извинитесь за меня пред Анной Ипполитовной. Фотографии давно уже готовы, о которых она просила. Но меня ужасно смущает французский текст письма к ней, так как сочинить письмо по-французски и правильно написать его совершенно разные вещи, и последнее совсем нелегко.
Ну, до свидания, голубчик. Всего, всего хорошего. Ваш К."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Витебск, 9 августа 1915 года
"Милая Вера, простите, что так долго не отвечал вам.
Мои товарищи, про отправку которых я вам писал, попали в осадную и муторно-тяжелую ситуацию. Я страшно рад, что избежал такой участи. Сегодня у нас взяли еще одного офицера в местный парк, вот тоска-то!
Вопрос о моем отпуске остается еще открытым.
Вера, милая, мне сегодня особенно грустно и так хотелось бы получить хоть несколько слов от вас. Я все надеюсь, что мне удастся повидаться с вами скоро, но когда точно это будет, не знаю. Так трудно рассчитывать теперь. Голубчик милый, так необходимо мне поговорить с вами. Столько всяких осложнений у меня теперь. Вера, друг милый и дорогой, где вы теперь? Так соскучился я о вас!
Ну, до свидания, не забывайте.
Любящий вас Коля С."
Вера Андреева - Николаю Сахарову в Витебск
Москва, 2 сентября 1915 года
"Милый Коля, меня тревожит то, что вы пишете о вашем здоровье и настроении. Мне хочется сказать вам, милый, чтобы вы берегли себя, особенно теперь, во время эпидемий, и не унывали. Ведь не молодости же склонять голову перед чем бы то ни было. А загадочный, таинственный завтрашний день приносит ведь часто и радость, а не одни только огорчения.
Моя летняя жизнь представляется мне сном и жалко пробуждаться. Хотелось бы сказать вам, почему, но это так трудно, особенно в письме. Не сердитесь на меня, мой друг, если буду это время писать вам реже. Не хотелось бы писать вам унылые письма, а мне очень трудно сейчас пересилить осеннюю грусть. Поэтому – до свиданья. Ваша В. Андреева."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Витебск, 28 сентября 1915 года
"Милая Вера, тщетно ждал все это время вестей от вас. Я все еще в Витебске, но писать мне теперь надо лучше так: Витебск, 7-й запасной артиллерийский дивизион, 2-ая батарея, прапорщику Сахарову. Отсюда мне уже перешлют по моему новому адресу. Вчера пришли мои бумаги из той батареи, куда я отбываю, и можно думать, что если не будет никаких особых задержек, дней через 10-12 я уеду. Позже я напишу вам свой адрес в действующей армии.
Я очень счастлив и доволен, что наконец уезжаю. Обидно только, что не добился этого до сих пор. Некоторые мои товарищи направлены в формирующийся здесь Мортирный дивизион. Собирается уходить еще кое-кто из симпатичных мне людей, и оставаться в дивизии у нас было бы невесело. Тяжело мне очень расставаться с моей милой, моей дорогой командой, ну да надеюсь перетащить их всех за собой в ту бригаду, где буду служить.
Из Москвы за все время с моего отъезда не имею я ни одной строчки. Обидно сознавать, что люди думают о тебе и вспоминают лишь когда непосредственно сам пред ними. "Out of sight, out of mind". Сейчас я дежурю при камере Григорьева (комендант крепости Ковно). Третьего дня кончился суд над ним и его приговорили на 15 лет в каторжные работы. Я обязан неотлучно находиться при нем, и это все мои обязанности. Вчера он целый вечер подробно, горячо рассказывал мне о Ковенских событиях и оправдывался предо мною - прапорщиком, случайно назначенным к нему. Он очень угнетен и нервен. Виновен он, безусловно, лишь одним, что совершенно растерялся - настолько, что ничего не смог и не сделал для спасения крепости.
У нас здесь стоят прелестные солнечные дни. Уже утрами морозит и вода мерзнет в лужицах, но днем тепло и приветливо. Я много фотографирую, катаюсь верхом. Невесело на душе.
Вера, голубчик, неужели вы не хотите вспомнить меня? Вы, Вера? Ведь вы же знаете, как радует меня каждая строчка вашего письма. В чем же дело? Ну, расскажите, как живете вы? Что нового в Москве? Бываете ли по-прежнему вы в театре? Как поживают все ваши?
Ах, Вера, Вера, как много мне надо рассказать вам, как трудно на душе у меня, как хотел бы я видеть вас. Ну, до свидания, пока, голубчик. Н.С."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Витебск, 12 октября 1915 года
"Милая Вера, в продолжение месяца мне пришлось обивать пороги Штабов и всяких управлений, почтительно тянуться перед заносчивыми штабными, давать взятки писарям и самому лично ездить в Псков (прелестный город) и т.д., и т.д. Теперь все кончено, все необходимые предписания получены, бумаги готовы, сегодня мне устраивают проводы и завтра я уезжаю.
Год я прожил в Витебске, это была эпоха в моей жизни. Теперь ей подведены итоги. Завтра начнется новая часть повести. Уезжаю я со светлым, хорошим чувством. Увожу с собою добрые, дружеские отношения с оставшимися товарищами, хорошие воспоминания о минувшей годовой работе. Так удачно складывается, что со мной уезжает вся моя верная гвардия - восемь человек самых надежных, самых преданных мне, самых лихих моих ребят.
Как только прибуду на место – напишу вам немедленно, а пока – до свиданья, милый, милый мой голубчик. Ваш Н.С."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
24 октября 1915 года
"Вера, милый друг, простите, что давно не писал. Я уже в самые первые дни по прибытии попал в чрезвычайно жаркие бои. Нас уже обстреливали много раз, меня самого немножко контузило, и я уже представлен к давней мечте, пресловутой "клюкве". Работы масса и очень устаю. Сначала было трудновато, но теперь понемножку привыкаю. Я страшно доволен той частью, куда я попал. Офицеры очень интеллигентный народ, обстрелянный и надежный.
Вера, голубчик, как вы живете? Как все ваши? Пишите мне по адресу: Действующая армия, 21-й артиллерийский корпус, 33-я артиллерийская бригада, 6-я батарея.
Кланяюсь очень всем вашим. Коля."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
22 ноября 1915 года
"Вера, милая и дорогая, встреча со мной теперь, вероятно, удивила бы вас. Мне самому кажется иногда, что теперь я не совсем тот, что был раньше. Простите, голубчик, если письмо мое будет нескладно - так трудно мне уложить свои мысли в правильно построенные фразы.
Несколько дней назад я был передний дежурный на батарее, на позиции. Сидел в блиндаже и собирался писать вам. В голове строились последовательные, ясные фразы. Был солнечный день, слегка морозный и веселый. Высоко в небе иногда кружил аэроплан и, когда он пролетал над нами, сквозь ажурные крылья его проступали два черные креста - немецкий. Неожиданно послышалась команда открыть стрельбу. Я стоял на фланге, командовал, а сам думал совсем о другом. Вдруг в четвертом орудии вместо правильного выстрела - громадные черные клубы дыма. Это преждевременный разрыв снаряда, ужасная вещь. Я плохо видел за деревьями четвертое орудие, кричу: "Все ли благополучно?" Ответа нет, только вижу - суета там какая-то. Верно, думаю, ранило кого-нибудь, и ребята растерялись. Бегу туда и вижу следующее: у орудия оторвало половину ствола и разорвавшимся снарядом зажгло рядом стоящий зарядный ящик с гранатами. На нем лежат солдатские всякие вещи, и дым уже идет из середины лотков с патронами (выяснилось, что пробило один патрон и горел уже пороховой заряд). Иначе говоря, ящик, полный снарядов, может взлететь на воздух каждую секунду. А от соседнего пруда тащат раненого. Ни один, ни один из ребят не бросился спасаться! Кто схватил котелок, кто миску - и скорее к канаве; все наперерыв старались помочь тушить. Приказывать мне было нечего, все знали, что надо делать, я подбадривал ребят да сам старался помочь им, и то больше для того, чтобы не отстать от них. Благодаря дружной работе ящик залили, все обошлось благополучно, раненого отправили в лазарет, самые молодцы из ребят получат золотого Георгия.
Говорят, страдание возвышает душу. Мне кажется, что также возвышает ее и опасность. Самая большая тайна на свете - смерть. И война приближает к ней, дает возможность понять о ней что-то. Когда-то давно, раньше, то ли я кого-то, то ли меня кто-то спрашивал: "Бывали ли вы на волосок от смерти?" Я вспомнил это, и мне стало смешно. Наивный, нелепый вопрос - думаю я о нем теперь. Когда каждый день десятки раз вас могут изранить здесь всего, невольно иначе смотришь на прошлое. Иным все кажется теперь и непонятным порою.
Я так рад, Вера, что я сейчас на войне. И с вами, дорогой друг, связаны мои мысли о войне, связано мое стремление быть на ней. Помните, быть может, наш разговор в августе 1914, когда мы ходили в Кремль гулять. Говорили о войне и ходили в соборы молиться. Редко с кем у меня связано в жизни так много, Вера, как с вами. Вполне полюбил вас и оценил я именно после наших встреч прошлой осенью. Полюбил преданной, горячей страстью, нежно и ласково. Вера, я виноват, что не сумел выразить это так, как надо было бы, виноват я и в том, что ничего не хотел от вас, ни на что не смел надеяться. Вера, голубчик, но отчего же вы, вы, вы не захотели полюбить меня? Сколько было бы счастья, а теперь осталась лишь его возможность в прошлом.
Боже мой, какой ужас, уже первый час. Давно не засиживался я так долго. Устал!
Ну, до свидания, пока. Всего, всего хорошего. Пишите. Ваш Коля."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
11 декабря 1915 года
"Милая Вера, судя по тому, как идут сюда письма из Москвы, вряд ли мое письмо будет у вас раньше Рождества.
С внешней стороны я живу очень хорошо и славно. У меня прекрасные товарищи и подчиненные, к которым я не только привык уже, но и люблю их с каждым днем все больше. Здесь у нас относительно тихо, хотя ни мы противнику, ни он нам по возможности стараемся не давать покоя. Сегодня у них сочельник, а уже с утра они "бросают тяжелые предметы" (как говорят у нас), и, по-видимому, очень тяжелые, так как грохот ужасный. Я теперь офицер-разведчик в своей батарее и очень доволен, что пошел по своей специальности. Работы, правда, много, и приходится много времени проводить на воздухе, а у нас тут жестокие морозы. Ну, да ничего, я так умело одеваюсь, что самый сердитый холод нелегко до меня доберётся.
В моей судьбе могла произойти здесь большая перемена - меня хотели взять адъютантом к одному очень важному артиллерийскому начальнику, но я воспротивился как мог. Хоть это и лестно для меня, и, кроме того, легкая возможность выдвинуться (ведь я всегда был карьеристом), но все же я считаю, что мало еще обстрелялся, что мало у меня еще боевого опыта для такой должности. Что будет дальше - там, конечно, посмотрим. А я все равно сумею добиться, чего захочу. Мне было предложено - это для меня большая честь, но все же лучше пока оставаться в строю.
Ко мне сюда приезжал мой двоюродный брат Ваня. Это была для меня большая и неожиданная радость. Телеграммой он вызвал меня в ближайший город, где он находился по делам службы, я приехал к нему и привез к себе на позиции. Он у меня провел больше суток. Ночевал со мной в блиндаже (я как раз был дежурный), ходил на наблюдательный пункт, видел нашу стрельбу. Ему очень у нас понравилось. Но, как свежего человека, его поразило, что все элементы войны, которые для него так странны и непривычны, для нас составляют обычный, размеренный уклад жизни. Я с гордостью показал ему свою "клюкву" и назвал его "героем тыла". Мы с ним очень, очень хорошо повидались и поговорили. Я был так счастлив его видеть.
Здесь живешь с каким-то спокойным чувством. Ясно и понятно, что нужно делать, главное - делать как можно лучше. Война продолжится еще пять лет, говорят, - ну что же, будем воевать пять лет!
Такою страшно далекой кажется Москва и так странны и непонятны ее настроения, когда думаешь о них.
Я поправился и очень хорошо чувствую себя сейчас. Потом-то наверняка обнаружится какой-нибудь ревматизм или что-то подобное. Иногда очень болит голова, но это скорее от дыма и угара несовершенной печки в блиндаже, нежели от контузии. Она, кажется, прошла бесследно. Говорят, нас скоро возьмут отсюда. Сначала пойдем на отдых, но уже потом, вероятно, бросят в самые трудные места. Что же, на то и служим.
Письма доходят аккуратно, хотя идут ужасно, ужасно долго. Все же очень прошу писать мне почаще. Так радостно, так радостно получить вести от близких людей.
Как вы живете, милая Вера? Что хорошего, что нового у вас? Сегодня ровно год с тех пор, с того дня, как я уехал пред прошлым Рождеством из Москвы. Помните ли вы то время?
Милая Вера, до свидания.
Не забывайте и не вспоминайте плохо Колю Сахарова с его примятой фуражкой, с его ребятами, лошадью, с его артиллерийской гордостью, с профессором Гензелем, финансовой наукой, с его вечными мечтами и проектами, с его преданной любовью к вам, которую он вовремя не сумел рассказать так, как хотел. До свидания еще раз. Коля."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
16 декабря 1915 года
"Милая Вера, вот скоро уже три недели, как я н имею ни одной строчки от вас. Мне это очень, очень грустно, тем более, что я совершенно не знаю, недовольны ли вы мною, сердитесь ли на меня, получаете ли мои письма? Таков ответ ваш на мои просьбы писать чаще.
До свидания,
Коля."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Варшава, 29 декабря 1915 года
"Милая Вера, простите, что пишу карандашом и, вероятно. неразборчиво. Пишу с позиции, из блиндажа; сегодня мы что-то мало стреляем.
Давно уже, давно хотелось мне поговорить с вами, Вера! С нашей последней встречи я не имею ни от вас, ни о вас никаких известий. Вера, в чем же дело? Я не могу понять вас, я не знаю, что хотите вы. Вообразите, Вера, как тяжело мне, что ни разу, ни разу вы не сказали мне ничего определенного в ответ на мое отношение к вам. Вы только принимали его. Вас слишком связывал ответ и вы не хотели этого. Когда я последний раз был в Москве, вы знали, что я уезжаю на войну, уезжаю надолго очень, и все же я даже и уехал с теми же неразрешенными сомнениями, что были у меня и раньше. Ах, Вера, отчего мне не сказали вы всего прямо? Отчего? Ведь тогда обоим было легче бы. Я не знаю, выходите ли вы замуж, забыли ли меня - я не знаю этого и не могу даже ничего предполагать. Все то, что я пережил в своем отношении к вам - всегда есть и будет для меня незабываемо, дорого и свято, особенно теперь, когда я на войне. Мне же хотелось, чтобы вы знали, Вера, что я всегда буду для вас преданный и надежный друг. До свидания. Коля."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Варшава, 19 января 1916 года
Дорогая Вера, сегодня получил ваше письмо от 10 января. Большое, большое спасибо за хорошие вести.
Я живу очень хорошо. У меня замечательный генерал. Хотя он и носит немецкую фамилию, но дай Бог, чтобы у нас было побольше таких мужественных, энергичных и работоспособных начальников. Ко мне он относится прекрасно, и сам я к нему привязался. Работать приходится действительно много - в те дни, когда мы не в отъезде, я встаю в 8 утра, а ложусь редко раньше 2-х - 3-х часов ночи. Весь день проходит в большом нервном напряжении, все время надо быть начеку, все знать, обо всем вспомнить, все учесть и распорядиться вовремя. Устаю страшно. Но что делать – война, на то и служим.
Сначала я был назначен сюда временно, но теперь выясняется, что генерал не хочет меня от себя отпускать. Все же я мечтаю с весной снова вернуться в строй.
Служба моя продвигается: в мае я буду подпоручиком, а к осени поручиком. Быть может, и раньше, если повезет в боях и делах.
Все же иной раз бывает очень грустно, хотя я знаю, что делаю то, что должен, и это все исчерпывает. Письма получаю я совсем не часто. А получить письмо, Вера, так ужасно хорошо, понимаете, просто безумно хорошо. Часто бывает, конечно, что письма просто теряются или залеживаются в дороге. Я до сих пор не получил посылки, посланной мне в конце октября из Москвы. Не получил и вашего письма от 22-го декабря. Вера, я знаю, второй раз написать трудно, но, быть может, вы напишете мне снова о том, что писали и что я не получил. Я прошу вас об том очень.
Время идет страшно быстро. Его и не замечаешь совсем, но все же иногда сожмется сердце, когда подумаешь, как нескоро, как нескоро вернусь я в прежнюю обстановку. Я уже совсем проникся интересами окружающей офицерской среды, и следующая награда или производство получили большое значение для меня. А все же с каким наслаждением сдал бы я теперь ну хотя бы два университетских экзамена или подготовил бы реферат.
Мне страшно теперь загадывать о будущем – ведь еще как все сложится в ближайшее время, а то, что будет там, впереди, - все это так туманно и именно странно, когда определенно нельзя учесть, что будет дальше. Мне ясно только, что всё, что ни будет, все будет иметь свое жизненное оправдание. А все же, Вера, ведь жить так хорошо, так безумно хорошо! Верю в свое счастье, хочу верить и знаю, что будет все так, как я хочу, все будет замечательно.
Ну, всего хорошего пока. Будьте счастливы, будьте радостны, будьте бодры и спокойны, дорогая Вера. Напишите мне, я буду очень, очень благодарен. Кланяйтесь всем вашим. Я, вспоминая о Москве, постоянно думаю о вашей семье. Простите за такое беспонятное письмо. Мне нелегко совсем теперь писать и я надеюсь, вы будете снисходительны ко мне.
Ваш Н.С."
Николай Сахаров - Вере Андреевой в Москву
Варшава, 16 февраля 1916 года
"Дорогая Вера, спасибо, что написали, спасибо большое. Вы напрасно иронизируете относительно интересных встреч в ближайшем к нам городе - он полон военных, еврейских лавочников и сестер милосердия весьма экстравагантной внешности. Последних чаще можно встретить на автомобиле в большой компании или где-нибудь на вокзале, чем около госпиталя или перевязочного пункта. Я весьма презираю их и рад всегда выразить это в возможной форме, встречаясь с ними.
Последнее время писал я мало только потому, что пришлось очень много и напряженно работать, сильно я утомился, а потом, за это время столько произошло в моей службе и в моей личной жизни, что трудно разобраться в этой смене впечатлений и переживаний. Так странно, так неожиданно и так страшно хорошо складывается жизнь, хотя последние два месяца прошли для меня в нервной, напряженной работе, и я чувствую, что все же сильно устал. Настроение очень хорошее, радостно знать, что принимаешь участие в работе, от которой столько зависит и налицо видишь результаты того, что делаешь. Много есть поводов нам быть хорошо, бодро настроенными, но, к сожалению, о них я не могу вам написать. О себе лично мне тоже трудно будет рассказать в письме, лучше уже когда увидимся.
Напрасно Машуровский рассказывал о том, что армия веселится и развлекается, вероятно, он наблюдал подобное времяпровождение где-нибудь на "передовых позициях" в тылу. В самой армии нет ничего подобного, да и как бы могло быть? Такие рассказы лишь стремление оправдаться в своем отношении к армии теперь. У нас своя жизнь, свое дело, а тыл.. тыл живет, да и раньше жил, лишь своими интересами.
Попрошу вас очень, очень поблагодарить всех ваших за привет. Передайте, пожалуйста, мой низкий поклон всем членам вашей семьи. Получили ли вы мое ответное письмо на новогоднее ваше общее поздравление. Спасибо, Вера, вам за хорошее отношение. Мне было грустно, что в вашем письме вы ничего не написали о себе, себе лично. Ну, до свидания. Всего, всего лучшего дорогой Вере. Ваш Н.С.
Вера, сейчас перечел письмо - Господи, ну к чему все это? Ведь просто мне нужно сказать вам то, что мучает меня уже давно, а я не умею и не могу сделать это! Господи. как же трудно. "
Вячеслав Зверев - Вере Андреевой в Москву
Действующая армия, 7 октября 1917 года
"Многоуважаемая Вера Константиновна!
Не смел бы вас беспокоить и надоедать вам письмами, но, раз вы спрашиваете меня о моем отчестве, то я думаю, что могу вам писать - это вам не очень неприятно. И я пользуюсь вашим милым и любезным разрешением.
А здесь письма - единственное, что хоть ненадолго помогает забыть действительность ужасную и кошмарную... Не пули, не снаряды страшны, это все еще сносно, да теперь и мало этого можно видеть и слышать, тем более, что я нахожусь в исключительных условиях и ближе 6 - 7 верст к окопам никогда и не бываю. Гораздо хуже настроение масс. Дикие самосуды и зверские убийства командного состава здесь очень нередкое явление. Приходится постоянно быть настороже, следить за каждой переменой настроения и не допускать подобных явлений. А это, знаете ли, очень трудно, это стоит громадного напряжения нервов. Мне до сих пор удавалось предотвращать катастрофы, в своем полку по крайней мере. Но есть части, не входящие в полк, а некоторым образом близко связанные с ним - вот там-то и происходят ужасные вещи.
Сейчас, когда я вам пишу - 3-й час ночи. Я еще не ложился спать и бодрствую вторые сутки. Пришлось поездить по разным комитетам и комиссарам, успокаивать озверевшую толпу, готовую разорвать всякого, кто только скажет что-нибудь не так. Они говорят: "Это вы хотите войны - потому мы и воюем, а давно уже пора остановиться". Приходится всюду быть одному, потому что офицеры совершенно измучены и к солдатам почти не показываются, на все буквально махнули рукой. Вместе с тем приходится следить за полком, за командирами полка и вообще за всеми. Теперь я сам не могу определить - что я такое. С одной стороны приходится всем распоряжаться, а начальству прямо таки приказывать, и, вместе с тем, уговаривать и упрашивать всех и вся. И так противно, что приходится гнать от себя мысли бросить все это. Но нельзя, никто работать не хочет, вот и приходится мне, кроме председательства в полковом комитете, состоять еще в культурно-просветительской секции, в юридической секции и медико-санитарной. Разве не смешно и не грустно?..
Простите, что я вам пишу довольно нескладно и бессвязно, но я устал очень, а потом в голове за эти два дня все перепуталось и перемешалось.
Пока позвольте пожелать вам всего хорошего. Вячеслав (Борисович) Зверев."
Вот и все. Я сижу на затекших коленях на полу, возле коробки с семейным архивом начала прошлого века. Уже по нескольку раз каждая из оставшихся в коробке бумажек переложена и пересмотрена – но ни писем Веры к Коле, ни писем от Коли Верочке… Ничего… Последнее письмо от какого-то неизвестного Вячеслава Зверева с описанием страшных событий…
Представляю себе, почти вижу наяву, как небесный диспетчер глядит на мои бесполезные усилия сверху… ну, оттуда, где они там все обитают, приподняв одну бровь, то ли иронически, то ли скептически, то ли печально. Смотрит, как я мечусь среди ветхих листков, отчаянно надеясь, что Коля жив, что с ним все в порядке, как будто все происходит сейчас, а не сто лет назад. Мне непременно хочется, чтобы сто лет назад тоже все закончилось хорошо. Лицо небесного диспетчера непроницаемо: не хочет ни утешить меня, ни разбить мои надежды. Смотрит, как я колочу по клавишам ноутбука, ищу в интернете сведения о поручике Николае Сахарове, город Витебск, передовой артиллерийский запас, 2-й дивизион 1-й запасной артиллерийской бригады, 4-я батарея. Нахожу даже нескольких Николаев Сахаровых, артиллеристов. Почти все староваты для моего героя, а вот тот, один… Артиллерист, поручик, да… в 1917 году награжден Георгием за храбрость… посмертно.
Но диспетчер, хоть и небесный – он на то и диспетчер, что пути наши ему одному в;домы и им одним вед;мы: перекинуть стрелку, изменить ход, перевернуть все с ног на голову – кому как не ему подвластно? Через несколько дней, переключившись уже на совсем другой период семейной истории, разбираю очередную коробку с архивом, и вдруг мне в руки ложится, как будто нарочно, сами, желтоватая легкая страничка...
Николай Сахаров - Вере Андреевой
Москва, 8 июля 1923 года
"Друг любимый, милый и ненаглядный, помните, что все мои мысли с вами, и, что хотя уезжаю далеко и надолго, в новую обстановку, к новым людям, но вы - вы будете всегда со мною, и знайте, что люблю вас, думаю о вас и тоскую о вас бесконечно.
Чем больше вспоминаю я наше далекое прошлое, тем все дороже и яснее оно для меня.
До свидания, дорогая моя. Господь да хранит вас, и пусть пошлет вам счастья и радости, сил и бодрости. Целую ваши милые глаза. Целую горячо и нежно.
Милый, милый друг, где-то вы сейчас? Чем заняты? Вспоминаете ли? Когда же напишете… Коля."
Ах, вот оно что… Значит тот, награжденный Георгием герой – не наш Коля, а чей-то другой. А может – военный писарь ошибся, и тот Коля тоже не погиб, кто знает. Но как Нашему Николаю Сахарову, офицеру царской армии, удалось оказаться живым, в России, в 1923 году? Почему он не был расстрелян, не уехал, не эмигрировал? Ищу, ищу, рыскаю в бумажных сугробах. Вот письма Мити и Бори с фронта, где они служили в химическом отряде – нужно будет обязательно рассказать об этом. А вот Любочкины письма из летучего медицинского военного отряда – тоже непременно надо рассказать. Но это уже совсем другая история!
Небесный диспетчер больше так ничего и не подбросил…, видимо, что-то должно остаться навсегда только между ним и Верочкой, а мы узнали все, что нам положено, и более ничего.
Москва, 1913 – 1923, 2019 гг.