Дорога из школы заняла сегодня больше обычного – полчаса где-то, если даже не больше. А все оттого, что мысли в голову лезут, и все такие неспешные, идут неторопливо – с ноги на ногу переваливаются, придут, улягутся и ворочаются, то одним боком ко мне повернутся, то другим. Вот и я не тороплюсь, то на витрину книжного на Рогожинском переулке засмотрюсь, то на купол церкви на Дмитриевской. Купол крыт золотом, да небо сумрачное, серое, так что кажется, что и не золотом.
Вообще-то у нас сейчас ещё должны быть каникулы, но месяц назад в школе прорвало отопление, и из-за ремонта мы потеряли почти весь декабрь, а сейчас уже второй день учимся, чтобы, как сказала Лидия Францевна, «наверстать упущенное». Нина тогда пошутила, спросив, а как мы наверстаем праздники? На что получила ответ, что для нас прийти в школу – это и есть праздник.
Вот и наши ворота. Большие, но старая зеленая краска выгорела и пооблупилась давно. Мама говорит, что, когда снова станет побольше жильцов, мы обязательно позовем Михал Семёныча, чтобы он заново их покрасил. Да и забор обновить не помешает. Но пока лишних денег нет.
Поворачиваю холодную железную ручку и открываю калитку. Деревья в саду стоят голые, яблони корячат свои узловатые ветки, хочется поскорее увидеть на них – нет, даже не яблоки, а цветы, белые, белоснежные, целое облако цветов. И сидеть в кресле-качалке под высокими черёмухами, прячась от жаркого солнца, а на коленях книжка, обложкой вверх, ты её вроде читаешь, а вроде нет. Земля черная, холодная и твердая, но всё лучше, чем когда лужи и слякоть. Я схожу с дорожки, чтобы срезать путь, под ногами слегка пружинит пожухлая трава. За забором заливается Валдай. Пёс еще совсем молодой, лает по любому случаю и вообще просто так. Ну это мы думаем, что просто так, а для него, может быть, совсем не просто так. «Да уймись же, сатанинское отродье!» – раздается добродушный крик деда Василия.
Мимо нашего дома идет кошка, приблуда, я ее не знаю. Замерла у крыльца, увидев меня, секунду постояла в замешательстве и припустила через весь сад к Голубятне. Ну, точнее к тому, что от неё осталось. Вообще-то раньше это был домик для гостей, который почему-то называли «Голубятней», хотя там, вроде, никогда не разводили голубей. Мне тогда было лет пять, но я очень хорошо помню ту ночь, пожар и как сбежались соседи со всей улицы, и как к нам приехала пожарная машина. Горело хорошо, с треском, с облаком искр, поднимающихся к небу. Помню, как пламя изменило все вокруг, было светло почти как днём, но свет был совсем не дневной, и все краски стали другими, незнакомыми, земля, беседка, дорожки, деревья, встревоженное лицо мамы – всё стало не просто другого цвета, а каким-то иным, не новым, а будто бы вывернутым наизнанку. Дневной свет – он ровный, он как бы обнимает тебя, а этот свет то напрыгивал, то отступал, то почти позволял саду вновь спрятаться в ночные тени, то вдруг опять вырисовывал всё до мельчайших подробностей, но отчего-то совсем иначе, так бывает во сне, когда ты долго болеешь и не встаешь с кровати. Мама тогда сказала, что беспокоиться не нужно, огонь с Голубятни на наш дом не перекинется – далеко. А еще она сказала, слава Богу, что я здесь, а не в Голубятне. Мне показалось это странным. Я помню, как бегу в огонь, потому что там, на втором этаже остался Байрон, собака, которая была у деда Василия до Валдая, мы играли с ней в комнате Антона Сергеевича, и дверь осталась закрыта, бегу в огонь и, кажется, даже поднимаюсь, спотыкаясь, по лестнице, кругом дым, дышать почти невозможно…
Кроме Байрона в пожаре никто не пострадал: Антон Сергеевич той ночью был в командировке, а семья Мустафиных допоздна отмечала в городе день рождения одной из девочек, Анечки. Мой милый Байрон. Так случилась моя первая встреча со смертью. Дед Василий потом до следующего лета со мной не разговаривал. Либо просто пройдет мимо, как будто меня нет, либо уставится пристально, молчит, и только слеза скатывается по его морщинистой щеке. Потом снова стал здороваться, но скажет слово, и на этом всё. Прошлым летом он завёл Валдая и немного оттаял. Но заходить к нам в гости псу не разрешает. Пёс играть хочет, однажды мы встретились с ним за воротами, стали бегать друг за дружкой, но тут вышел дед Василий. Схватил Валдая за ошейник и, не глядя на меня, отволок к себе во двор.
От Голубятни остались только стены первого этажа, да и то не везде, обгоревшие, местами – сплошь черный уголь. Иногда мы с Ниной играем там – в лазарет и в машину времени.
Сейчас день, но на втором этаже в крайнем левом окне горит свет. Это моя комната. Утром, когда торопливо собираешься, чтобы не опоздать на уроки, можно забыть о самых простых вещах. Наверное, мама тоже не заметила.
Я поднимаюсь на деревянное крыльцо, вытираю ноги о черный резиновый коврик и захожу в дом. Никого нет, даже Златы, она сегодня работает в первую смену и должна уже вот-вот прийти. Я умываюсь и снимаю школьную форму. Вешать ее в шкаф лень, пусть пока валяется на кровати, к маминому возвращению уберу. Со спинки стула беру и надеваю поношенные, но родные до последней протертости голубые джинсы и тёплый синий свитер, который мне в прошлом году связала тётя Арина. Всё это происходит как в кино с эффектом замедления – голова занята другим.
Сегодня Нина вдруг объявила мне бойкот. Оказалось, обиделась, сказала мне: «Ванечка, вместо того чтобы пойти со мной погулять, ты сидишь с Ануш в саду». Ну да, вчера так и было. Завтра поздравлю ее с Рождеством и попытаюсь объяснить, почему она не должна на меня обижаться. Нина моя лучшая подруга, но у нее полно друзей, а вот у Ануш нет никого. Может быть, нам стоит попробовать погулять втроем?
С тумбочки у кровати на меня призывно глядит «Капитанская дочка». Но сначала надо сделать все, что задали на завтра. И есть так хочется…
Выхожу в коридор, но тут же возвращаюсь назад в свою комнату. Свет-то надо все-таки выключить. Иду к лестнице, в тишине при каждом моем шаге звучно поскрипывает паркет. Коридор длинный, справа пять дверей, включая дверь в мою комнату, слева четыре и лестница в самом конце. В начале и в конце коридора небольшие оконца, но все двери, кроме моей закрыты, и в коридоре сейчас живет зеленоватый сумрак. Но это свой, родной, сумрак, его не боишься, он просто сопровождает тебя, пока ты идешь по коридору. Перила на лестнице покрыты лаком, лак давно поистерся. Очень здорово было скатываться по ним в детстве. Мама однажды поймала меня за этим занятием, накричала и отшлепала. Только недавно пришло понимание, что мама тогда не хотела сделать мне больно, она просто очень испугалась, что я могу упасть. На первом этаже возле комнаты, которую мы сдаем Злате, паркет вспучился небольшим холмиком. Раньше тут стоял столик с круглым аквариумом, и постоять рядом, наблюдая за задумчивыми скаляриями, было одним из моих любимых занятий. Но потом, когда выносили бабушкино пианино, аквариум уронили, и в суматохе вытерли лужу не сразу. Паркет набух, потом высох да таким и остался.
В холодильнике меня ждут суп, котлеты и кастрюля макарон. Ставлю белую эмалированную миску с супом на плиту. Надо аккуратно, мама почистила ее утром, главное не разлить – пригорит, потом не отскоблишь от конфорки. Через десять минут снова заглядываю на кухню – суп холодный. Оказывается, мама выдернула кабель из розетки.
Пообедав, выкладываю учебники на стол в гостиной. Все равно никого нет, и никому мешать я тут не буду. В гостиной уютно, хотя уже и не так, как было, пока не продали пианино. Ставлю кассету в плеер и принимаюсь за алгебру.
Мне кажется, я узнаю себя
В том мальчике, читающем стихи,
Он стрелки сжал рукой, чтоб не кончалась эта ночь,
И кровь течет с руки, –
звучит песня у меня в наушниках. Ну, какая тут алгебра? Придётся выключить плеер.
Хлопнула дверь. Это Злата вернулась. Ей чуть больше двадцати, она летом окончила институт, и мы, возможно, могли бы с ней стать друзьями, но она предпочитает побыть одна – смотрит видео или что-то читает. Мама как-то сказала, что если бы Голубятня не сгорела, то Злата жила бы там, потому что она стала ходить во сне после того, как потеряла ребенка, и этим может напугать других жильцов. Но сейчас желающих снимать комнаты стало меньше, и те пустуют. Мы со Златой говорим друг другу «привет», потом она идет к себе. На пороге гостиной она оборачивается, смотрит на меня задумчивым взглядом, говорит, как же скучно без снега, и уходит. Я склоняюсь над клеточками своей тетради.
Спустя где-то час снова открывается дверь, и я спешу в прихожую. Это мама. «Привет, мам!» – говорю я. Она вешает коричневое замшевое пальто, к которому в детстве было так приятно прижаться щекой, на крючок, снимает сапоги и проходит мимо меня в ванную. Я беру тетрадки и учебники и иду в свою комнату. Кажется, мама совсем не в настроении сегодня. Сажусь на кровать, подобрав под себя ноги. К черту физику, пробил час «Капитанской дочки». Из щелей между створками окна дует холодом. Смеркается. Я нехотя встаю, включаю свет и достаю теплый плед в белую и тёмно-бордовую клетку. Снизу слышно, как мама стирает, потом раздается гул пылесоса. Я спускаюсь, чтобы спросить, не надо ли помочь, но мама так погружена в уборку, что ничего не замечает. Ладно.
Я сажусь за свой стол и смотрю в дневник, какие надо приготовить упражнения. В комнату заходит тётя Арина. Когда она вернулась?
Спрашивает, не надо ли помочь с уроками. Я говорю, что нам мало задали и мне осталось приготовить только задание по французскому. «On nous a demand; un peu et je n'ai que pr;parer une t;che de fran;ais». Тетя кивает и выходит из комнаты. Вдруг вспоминаю! «Joyeux No;l!» - кричу я ей по-французски. «И тебя с Рождеством!» – отвечает она мне по-русски, потом добавляет, что вообще-то еще рано. Говорит, что сварит кофе и пойдет к себе, почитает.
Заканчиваю последнее упражнение и с наслаждением закрываю тетрадь, захлопываю учебник и отодвигаю их в дальний угол стола. Даже тапочки сбрасываю с ног – свобода! Надо, наверное, сделать поздравительную открытку для Нины. И для Ануш обязательно тоже, вдруг доходит до меня.
Ближе к ночи мама врывается ко мне в комнату и спрашивает:
– Ванечка! Где ты была? Разве можно возвращаться так поздно? – на ее лице тревога, почти такая же, как когда она застала меня за игрой на перилах нашей лестницы.
Чувствую лёгкую ошарашенность.
– Так я здесь была! Дома… – отвечаю я, недоумевая.
Мама с осуждением качает головой.
– Ивана, не ври мне! – строго говорит она.
Я в растерянности развожу руками.
– Хочешь я позову тетю Арину? – предлагаю я. – Она скажет тебе, что я говорю правду.
Я вижу, что на этот раз опешила мама. Она молча смотрит на меня, как будто пытается понять, не ослышалась ли она.
– Позовешь? – повторяет она за мной. Затем чуть встряхивает головой, словно отгоняя наваждение, и я вижу, как лицо её расслабляется, а взгляд становится рассеянным.
– Потерпи уж, – говорит она, смягчившись, – скоро тётин день рождения, я уже купила билеты, я же, вроде, тебе говорила.
Она отводит от меня взгляд. Кажется, она немного сбита с толку.
– Опять разбросала одежду? ¬– снова укоризненно качает мама головой, глядя на мою школьную форму, которая так и лежит на кровати.
Я встаю со стула, собираю разбросанную по кровати одежду и развешиваю её в шкаф.
Из коридора заглядывает тетя Арина.
– Ванечка, как твои уроки? – спрашивает она.
Я поворачиваюсь. Мама уже ушла.
– Хорошо, – отвечаю я. – Ты же видела меня?
– В каком смысле?
Я понимаю, что надо спросить по-другому:
– Ну мы же с тобой уже виделись этим вечером?
– Конечно.
– Мама говорит, меня допоздна не было дома, – взволнованно признаюсь я.
Она участливо смотрит на меня, подходит ближе и нежно обнимает.
– Успокойся, Ванечка, – слышу я ее участливый голос. – Мама видела, как ты готовишь уроки. Мама даже предложила помочь тебе, но ты сказал, что ты сам. И мама пошла читать книжку. Ты же еще поздравил меня с Рождеством, забыл?
Я слегка отстраняюсь, и она выпускает меня из своих объятий.
– Подожди-ка! – говорю я.
Пытаюсь сориентироваться: где мы сейчас?
Сколько мне лет? И…
– А как меня зовут? – спрашиваю.
– Ваня – как же еще? – удивляется тётя Арина.
– Ваня – это Ивана?
– Что за глупости? – я не могу понять, она возмущена или поражена. – Ваня – это Иван.
Спрашивает, все ли в порядке. Да, соглашаюсь, в порядке. Она еще раз прижимает меня к себе и целует в щеку. Тогда, раз я сделал уроки, то она может спокойно вернуться к книжке. Купила новый роман Бориса Разбоева. Мне потом стоит его тоже обязательно прочитать. А пока не мог бы я сварить ей кофе? Конечно, сварю.
Одна отправляется к себе, а я на кухню. Понимаю, что так и иду в носках, тапочки остались под столом. Но ничего, хорошо, что в коридоре на полу ковер, вот на кухне пол холодный. У аквариума на первом этаже останавливаюсь. Кто-то недавно подсыпал скаляриям мотыля, и рыбы флегматично его глотают. Из-под ракушки змеятся ленточки воздушных пузыриков. По стеклу с той стороны, непрестанно открывая и закрывая рот, ползет большая желтая улитка.
Я бросаю в джезву три ложки ароматного кофе и чиркаю спичкой, чтобы зажечь плиту. Спичка ломается, и я поспешно выключаю газ. Со второй попытки вокруг конфорки расцветает бело-фиолетовый цветок.
Я приношу кофе в комнату тёти Арины, беру свою книжку и устраиваюсь рядом у окна. Тут жарко, и мы решаем, что можно проветрить. За окном тишина, лишь изредка по улице проезжает машина. Потом вдруг ритмичный цокот и поскрипывание – телега. Ну это уже совсем редкость сейчас. Видимо, кто-то из села. И снова тишина. И в доме тихо, только иногда шелест переворачиваемой страницы.
Слышу, как с первого этажа доносятся всхлипы. Мама плачет.
Я поворачиваюсь к тёте Арине.
– Тетя Наташа плачет.
Она отрывается от книги. Потом вздыхает.
– Опять насмотрелся фотографий? – спрашивает она меня.
– Мне надо к ней, – я встаю со своего места.
– Не говори так, пожалуйста, – качает головой тётя Арина. – Когда-нибудь, через много-много лет, мы снова будем вместе, но не сейчас. У тебя еще вся жизнь впереди.
– Мама, я нужна ей, – настаиваю я.
– Ты нужен мне. А тете сейчас хорошо, она в очень хорошем месте, ты знаешь.
Теперь уже я качаю головой. Нетерпеливо, горько.
– Тете сейчас плохо… – говорю я. – Мне надо к ней… Но ты же знаешь, что я ненадолго… Я скоро снова вернусь к тебе.
А сейчас я пойду к маме. Взгляд случайно падает за окно. В Голубятне напротив горит свет на втором этаже. Створки окна распахнуты. Злата стоит на подоконнике. Несмотря на холод, она в одной ночной рубашке. Она не смотрит вниз. Мне кажется, я догадываюсь, куда она смотрит. Маме сейчас плохо, мама, подожди, пожалуйста, еще немножко. Напротив Злата садится на подоконник, свесив босые ноги наружу. Мама, я приду к тебе попозже. Мама говорит, что Злата потеряла ребенка. Но это не так.