Живи в поисках Бога — и он не оставит тебя (Лев Толстой)
1.
Заглядывая в безвозвратное прошлое, часто вспоминаю то сильное эмоциональное событие. Детства босоногого – особенное происшествие. Родные, сибирские места, деревянная сторонка... Откуда извилисто тянутся мои родовые корни, где всем моим НАЧАЛАМ есть НАЧАЛО! Теперь... проводив безвозвратно за свои плечи, в прошлое, уйму драгоценных лет, – понимаю: тот случай, во многом определил моё отношение к верующим людям.
Я был маленький тогда. Восемь только исполнилось, как однажды, беззаботно и весело играя с младшей сестрой, она неумышленно ударила ладошкой мне по глазу. Суток не прошло, как он пугающе заплыл, перестал открываться и видеть прекрасный белый свет. «Какая беда свалилась на маленькое наше дитё? – теряя покой, – загоревали мои родители, со слезами собирая меня в больницу села Долгий Мост».
Там скоренько приняли, и так же лечили люди в белых халатах. Мазали и кололи, капали и промывали. Одна неделя позади, следом и другая промчалась, только улучшений никаких. Приуныли лекари, плечами разводят перед отцом тяжело вздыхая, сухо – как приговор: «Просим понять правильно. Непонятный случай в практике нашей! Бессильны мы, и наши добрые усилия, как и лекарства все испробованные…»
Страшно было смотреть на отца, потрясённого таким безжалостным ответом дипломированных лекарей. Он застыл рядом, прижимая к себе исковерканного на вид мальца, страдающего от боли, от неизвестности. За двадцать километров от этого места, в домике на краю озера, безмерно печалилась моя маленькая сестрёнка.
«Мы, мужик, всё сделали, что могли! Поэтому Вам надо срочно везти своего мальчика в краевую!» — страшными словами расписался в своём бессилии, вручая выписной эпикриз, — главный врач больницы.
— Как, в Красноярск? — аж за 325 километров, товарищи хорошие?.. У меня же работа, и замены мне нет! — взмолился растерянный отец, трясущимися руками вытягивая из кормана самосад.
2.
Страна тогда построила «сытый» социализм, и на всех порах неслась в безденежный коммунизм, не замечая яму, которую сама себе усердно рыла. Бумажные, — на две полосы СМИ разного названия, и чёрно-белый ящик, под названием «Рекорд», вещал в нашу хатку, что ЦЕРКОВЬ и ВЕРА, – это опиум для народа, и ловкий обман главного кормильца страны, тобишь — отсталого колхозника. Только с верой в вечную, ленинскую КПСС, обеспечен крестьянину светлый путь и процветание.
Атеисты всех мастей трубили: советский человек – не должен поддаваться шарлатанам осеняющих вас крестным знамениям. История русского православия, что тянется из глубины веков — перечёркивалась ими, как лживая химера. Во все века, Святая Русь — церковью, как духовной скрепой всегда объединяла наш народ! Все лихие годины с молитвой к Богу отстаивали земли наши предки, перед внешним врагом.
Всем знамо: страшен враг — внутренний! Авантюрист, в лице «самого живого из всех живых», сытно прожив 15 лет за границей, набросился на Россию с жутким экспериментом, за народ огромной Российской Империи один решив, что эта ценная книга истории нашего прошлого, навсегда должна быть захлопнута, в чудовищном огне братоубийственной бойни сожжена.
Жестоко ломали вековые устои в сибирских местах, проводя массовое репрессивное раскрестьянивание деревни, окончательно отучая мужика от земли, вытравливая чувства собственника, хозяина своих десятин, делая безропотным ручным винтиком жестокой тоталитарной системы. Вследствие чего, были разрушены сложившиеся отшлифованные веками традиции, связи поколений, мотивация людей к нормальному сельскому труду, отчего деревня навсегда лишилась качественного человеческого капитала, как дальнейшее показало и своего будущего.
Многих хозяйственных смекалистых мужиков, в сталинское страшное время лишив всего, с места сорвали, по ссылкам, по лагерям, по тюрьмам распихали, не за понюх табаку — угробили, безвинных специалистов земли постреляли. Не избежали такой участи и наши соседи. Они оказывается, — не местные были, а ссыльные.
Народ тогда ещё страха не забыл, о таких вещах не принято было языком молоть. Поэтому, мы, дети, жили абсолютно ничего не зная о своём взрослом поколении, о соседях.
3.
Колхозник должен был только безропотно выполнять указания безжалостного бригадира, работая на благо огромного СССР, без отпусков и выходных; как рабы, больше тридцати лет — за трудодни, за «палочки», в тетрадке дотошной учётчицы. Потом узнал, уже взрослым, что дед Дьяконов Василий Дмитриевич, (печных дел мастер) как и его тихонькая, богобоязненная жена Дьяконова Татьяна Исаевна, со своими детками были: «злостные кулаки, кровососы, мироеды, эксплуататоры, страшного империализма — всякие пособники». Хотя как класс — казаков, всё тот же Ленин директивами приказывал с кожи богатой земли, как вшей вывести, но сумела спастись казацкая семья, сохранившись в нашей маленькой деревни Пушкино, в большой и богатой Сибири.
Страшным красным «Батыем» пронёсся над нашими трудолюбивыми местами разрушительный смерч, по уничтожению в сёлах часовен, церквей и храмов. Многие тогда, во спасение семьи и чад своих, от церкви, внешне, как бы отвернулись, сохраняя в глубине сознания, семьи, поведения, — тёплые, нетлеющие угольки святой истины, веря в лучшие времена.
А кто-то открыто отрёкся, — прилюдно сжигая в общем огне страшных сломов многовековые святыни, переходящие из рода в род, от поколения к поколению. Понять и простить их можно… Ковался новый человек — универсальный безропотный работник, и поэтому зыбко всё ещё было, — социалистическая чуткость, доносительство повсеместно поощрялось.
Только это недопустимым было для Татьяны Исаевны, нашей соседки. Несломленная богоборческой властью, продолжала ходить далёкие километры в Храм Божий пешком. В большие церковные даты, как на редкий праздник выдвигаясь, истинный подвиг совершая. Не затурканный люд, понимающий «что почём», нуждающийся в её молитвенной помощи и утешении, радушно принимала в хате.
Всю жизнь следующая учению Сергия Радонежского, ко всем стояла с открытой душой и взглядом. Многих излечила, кто возвращался из больниц измученный, и не поправившийся. Но об этих случаях не кричали на всю улицу. Исцеления эти — тихо и крепко запоминал народ, и хранил в своём сознании всегда.
За грустным ужином дома, мама, слезами обливаясь, тяжко вздыхая простонала:
— Что тот «край» даст нам, если здесь ничего ня смогли сделать? Что, там лекарства другие, или врачи разные институты поканчали, а? Залечат и угробят мальца и всё! — помолчав, — добавила: — Поведу его завтра к соседке, — к Дьяконихе! Никому ещё худова не сделала она, за всю жизнь в деревне нашей... Чистая душа! Всем помогала, и нам не откажет. На том и порешили.
Так, назавтра, с кривым больным лицом, со страдающей душой, я предстал перед кроватью Татьяны Исаевны. Женщина приболела сама, и не могла ходить. Она лежала на всём чистеньком, белом. Сама белая, светлая, с изумительно ясными как росинки глазами. В которых отражалась синева нашего огромного деревенского неба, улыбающегося ей через небольшое оконце. А может это отражались тона красок, недавно побеленных извёсткой стен и потолка просторной хаты.
4.
Многое, очень многое забылось из того пацанячьего детства, а вот ясной картинкой стоят кадры того лечения. Помню иконки, они жили на окне перед её кроватью, другие покоились на стенах. Вижу как она, привстала. У неё закружилась голова: простонав, обессиленная осела снова на постель:
— Володячка! Подай пожалуста у тумбачки мне книжачку, а внязу — баночку!
Я, смущаясь, осторожно, неуютно себя чувствуя в чужой избе — достал старенькую с истрёпанными уголками, в белом чистеньком рушничке — библию. А в баночке — святую воду.
Помню, как часами я сидел на крепкой табуретке перед ней, с закрытыми глазами. А она, страдая от собственного недомогания, читая священное писание, шептала и шептала молитвы, безостановочно покачиваясь. Обливаясь потом, страдая от собственных мук, днями вымаливала у Господа БОГА мне выздоровление: периодически обмывая своей тоненькой, горячей ручкой моё лицо, мой «раненный» глаз.
Только тополь, молодой, вихрастый, облокотившись своими могучими ветками на крышу дома, постоянно постукивал тоненькими веточками в её окно, как бы придавая ей силы, внушая страдающей женщине: «Я с тобой, родная, с тобой!.. Проси Господа, — проси?..» Она, страдая от собственной слабости, всегда помня: что у БОГА нет лучшего жилища на земле, чем чистая душа — просила, просила, просила! И умилосердился Господь, — отступила от ребёнка злая болезнь!
5.
Пятьдесят лет прошло с той даты. Сколько годков жизни, как отрывные календари поменялись датами: сколько потом, по жизни пережил разного, а вот всевышний сохранил на дне моей памяти: цвет глаз моей спасительницы, — тепло горячих её ладоней, из которых исцелением лилась на моё страдающее лицо — святая вода. В памяти перебирая прошлое, перелистывая его истлевшие страницы, вспоминаю, что были ещё в жизни случаи, когда по всей видимости не обошлось без жалости Господа Бога, его спасительного вмешательства.
Мамочка моя, и отец: всегда не многословный — безмерно радовались, видя конкретное улучшение! Конечно... больше всех танцевала от удачи, светясь, – невольная обидчица – сестрёнка. Так и вернули меня к нормальной жизни, с помощью Промысла Божия, сердечные усердия и молитвы этой святой женщины.
Всех спасала, а сама не смогла спастись, уберечься. По вере жила, не марая свою душу грязными словами и делами. И по судьбе её вышло, что после того случая, буквально через полгода ушла в мир иной, за ВЕРУ свою несгибаемою. Зима в 1969 году дико морозной была. Как всегда, пешком, до самого Канска-Енисейского, преодолевая ветреные километры, с молитвами, с надеждами шла. На богослужение, в честь Рождества Христова торопилась, боясь опоздать, вытаптывая торопкие следы, чтобы успеть увидеться с настоятелем Свято-Троицкого Кафедрального собора, Игорем Сойко. Заступником тех, кто ИСТИННЫМ РУССКИМ остался, кто не продался, не сломался, не свернул, от злой силы — не переродился...
Отсидев десять бесценных лет в жутких лагерях — за веру, — не скривился, не потух настоятель. Светился, горел для других, пытаясь настойчиво гнуть свою линию, схлёстываясь с местной властью в городе, чтобы отстоять право простого люда, на исторические Богослужения, всячески препятствуя закрытию собора, которому на тот год, было уже больше 160 лет истории. В коем будущий помазанник божий бывал, на Православном Богослужении присутствовал, удивляясь чистоте голосов церковного песнопения.
Потом я узнаю, что В 1891 году, когда Николаю Второму было 22 года, заканчивая кругосветное путешествие, двигаясь с конным казачьим конвоем по великому Сибирскому тракту из Владивостока, через Канск, Красноярск в европейскую часть России, имел очень тёплый приём в Канске. Его встречал весь город, и конечно, крестьяне с ближайших деревень и сёл.
Простой колхозник, рабочий, измученный войной, послевоенным голодом, разными ущемлениями безжалостных властей, живым потоком стекался в храм, черпая там духовные силы, ища исцеления телесных и духовных недугов, в надежде найти утешение и поддержку. Не было одёжки теплой у неё тогда, как и обувки справной на ногах, чтобы надёжно спрятаться от холодов, от беды. Не богато жили селяне, не до жиру всем было: надо было детей в большую жизнь вытаскивать, учить и одевать. Вот и застудилась по пути домой. Крепкий ген жил в её крови: казацкий, чистый, хозяйственный, правильный! Только и он сломался, перед властью сибирского крещенского мороза! Не отпустила болячка из своих страшных объятий нашу заступницу, — мою дорогую исцелительницу. Смиренно отошла ко Господу 18 января того же года. В шестьдесят своих годочков ушла в сыру землю, оставив в памяти людской, только самые тёплые воспоминания о своей святой душе, бескорыстных поступках.
6.
Сейчас там, где стоял их рубленый дом, замер в траве по колено, молнией сломленный тот тополь. Каждый год, вильнув белым подолом белоснежной шубы, зима на смену себе зовёт долгожданную весну. И она уже, денно и нощно без устали возрождая мир от спячки, раздаёт чарки с соком всему живому, растущему из земли в небо. Всегда в одно и то время, к людскому удивлению, из его трухлявого мёртвого тела, сквозь лопнувшую безжизненную кору, на свет появляются тоненькие зелёные росточки новой жизни. Так и крепится увядающая плоть, вроде иссох весь, — а не падает!
Уцепился в землю, назло ветру — стоит, для меня как память о том времени, о той редкой земной женщине. Она в образе этого тополя — есть пример человеческой чистоты и силы веры. На всю жизнь подарив моему сердцу незыблемую аксиому яркого бескорыстного служения людям, оставаясь для меня, — символической догмой высокого духовного подвига.
Январь 2020 г.