Все шло так, как я задумала. Последний переход не предвещал сложностей. Через пять часов мы должны были выйти на точку, где заканчивался маршрут. Конечно, по воде сплавляться было бы гораздо легче, но не проще. Опасности нас могли поджидать не только на быстринах - за любым поворотом, из-за любой скалы, за каждым поваленным стволом или пнем, и даже от низко свисающих над водой кустов. Деревья вдоль берега росли столь густо, что их кроны перекрывали не только ближнюю перспективу. Тень! Вот где крылась главная опасность. И это понимала даже я. И потому инициативу молча делегировала командиру. Он большой и опытный. И умелый. Похоже, ему уже не раз приходилось попадать в такие ситуации. Здесь практический опыт важнее понимания и прогнозирования.
За крутым поворотом река втягивалась в узкое ущелье. И он решил подняться всей группой на перевал, с него оценить обстановку и принять решение. Я бы, конечно, ограничилась разведкой. И прямо объявила ему, что оперативнее, безопаснее, да, и просто легче без снаряжения подняться двоим. Остальные имели бы возможность отдохнуть, и в случае осложнения помочь. Тыловое, так сказать, обеспечение. Но и перевалить через отрог, уйти в соседнюю долину было тоже хорошее решение.
Я так сказала, и Алекс посмотрел на меня, покачал головой, но не стал переубеждать. Сказал только, что перевал невысоко, и что через два часа они будут наверху. И скомандовал: «Замкни!» Помолчав, добавил: «Пять минут тебе на отдых. Оглядись вокруг, ненужное спрячь в расселину и догоняй».
Я осталась одна. Некоторое время смотрела вслед. Понятно, что раз со мной не оставили снаряжение, значит, обратно никто не вернется. Да, он сильный, ему беспрекословно подчиняются его люди. Но у него своя задача, а у меня другие цели.
Еще раз проверила укладку, приладила навесную амуницию. Моя решимость добраться до конца маршрута была абсолютной. На секунду повернулась в сторону ушедшей группы.
То, что подъем по крутому склону не будет легким, я поняла сразу. Реликтовые сосны росли редко и давали хороший обзор, только иголки хвои, длинные, совсем сухие и очень скользкие, за годы усыпали пересохшую землю толстым слоем, так, что даже рифленые «вибрамы» проскальзывали, не давали опоры. Пришлось двигаться, опираясь на ладони, цепляясь пальцами за любую опору. Пересохшая хвоя оказалась не только «реликтовой», но и очень колючей…
-Постойте Таша, меня другое интересует. Кто шел первым? В группе были проводники? – следователь держал в руках ручку и блокнот, готовясь записывать мои ответы. Но и диктофон не выключал.
-Были, двое. Обычно они всегда шли впереди, просматривая местность на отсутствие мин. А мы передвигались за ними, отступя на пять-семь метров. Для безопасности. Но склон очень крутой, такие места не минируют. И мы не ждали засады. Зачем, от кого?
-Но вы должны были знать, что Сулеймани шел на прорыв против второй и четвертой озренских бригад. Об этом бригадный генерал сам фактически оповестил всю округу в своем радиообращении.
-У нас не было радио. Алекс, думаю, мог знать или предполагал. Только в этом месте он не ждал встречи с противником. Еще раз - склон был очень крутой, выставлять охранение на его середине полная бессмыслица. Хотя… Там была горизонтальная складка, и рос мелкий подлесок. Но зачем?!
Я перевела взгляд на доктора, хотела сказать ей, что у меня вдруг сильно закололо в левом боку и пересохло во рту. Но доктор Влайин уже сама все поняла: «Все, все. Уходите Виктор, видите, ей стало хуже! Перерыв, немедленно покиньте палату. Сестра…». Туман, пахнущий уксусом, остудил воспаленный лоб, укрыл меня своим ватным одеялом. Следователь вскочил со стула и уронил диктофон, его стук придавил меня к подушке.
…да, стук, легкий такой, обычно на подобное и внимания не обратили бы. Так, сверху скатился камешек. Или мне показалось? Хруст под ногами часто искажает внешние звуки. Только предчувствие осталось. И я пригнулась и вдвое усилила внимание. Очень не хотелось ошибиться. Но и командир замер, поднял ладонь – знак внимания и пошевелил пальцами – слушай! - всем внимание! И тут же обе руки вниз – ложись! Исчезни!
Солнце, по-осеннему яркое, нестерпимо, до слез, било в глаза, тени сосен рассекли склон черными трещинами. По границе лесополосы не видно никакого движения, но там притаилось что-то незримое и потому грозное. Я поняла - хруст не может скрыть металлический звук даже очень хорошо смазанного затвора. Тут нет вариантов – сброс вниз всего тела, за ближайший выступ обомшелого камня, и тотчас выброс адреналина, такой, что останавливается сердце, высыхают ладони. Черная, свинцом переполненная сталь обрушилась с темнеющего неба. Ее невидимые и неслышимые тени неисцелимой силой раздавили блики заходящего солнца. От них не укрыться. Темноту, ужас и холод смерти несли они по склону. Жизнь как стекло рассыпалась вниз – вниз, и еще глубже, туда в глухую и мрачную обитель за пределами человеческого восприятия, где вне ее нет любви к живых, к своим и чужим. Все!
Тело, его отдельные части все делают без команд, привычно и безучастно, взвод, цель, очередь – и результат. По звуку. Если в камень – то звонкий треск, в дерево – тупой звук, в тело – глухой щелк, выдох, стон. Мимо – и тогда звон рикошета от твоего камня, или твой собственный последний призыв к жизни. Самое страшное – это когда не слышен свист пули, это значит, что снайпер бьет в упор, расстояние до него менее одной пятой скорости звука. Днем шансов нет – не хватит реакции. И тогда можно в последний миг услышать звук сминаемой собственной плоти – это как слишком полный глоток воды, что перехватывает горло, переполняет все тело, и выплюнуть нельзя, и проглотить невозможно – все застревает на полпути, словно кирпич скребет по пищеводу. Или звон заподнебесного колокола в глубине - это хруст костей черепа. Он все разъяснит. Тебе и твоим товарищам. Ночью можно надеяться на удачу.
Но тогда еще был день. Тень сумерек, пряча кровь, только-только пролегла по хвое. И шансов у нас не было. Муслимы сидели в зарослях и были спокойны - как на параде. Как художники-портретисты, они наносили свои последние мазки и любовались своим результатом. Не только любовались, но и предвкушали победу. А мы окрашивали пейзаж своей кровью. И жизнями…
-На сегодня хватит. Тебе пора спать, - доктор Милица склонилось надо мной, и тень смягчило резь от лучей вечернего солнца.
Вечерело, и в палате включили свет. У меня ничего уже не болело. Смоченная в уксусе салфетка нагрелась и не холодила лоб. В отдалении в кресле сидела дежурная сестра. Рядом с ней пульт, который уныло, в такт биению моего сердца, тихо попискивал.
-Ну, вот и хорошо. Вам все-таки не следует так волноваться. Все уже прошло. Вы у друзей, в университетской клинике и Милица очень хороший врач. Она дочь Любицы Влайин - очень известного профессора с кафедры нейропсихологии. Милица тоже опытный нейрохирург. Она велела вас сегодня не беспокоить и никого к вам не пускать. Отдыхайте…
-Я должна…, - картина боя стояла у меня перед глазами. И я должна была объяснить, почему группа не пришла в назначенное место, - командир Алекс не виноват! - позовите следователя. Он должен все знать про клинику «Медикус». Я видела их, я была там! Позовите его.
-Уже поздно Таша, и все ушли. Завтра вы сможете, надеюсь, встретиться со следователем. Он приехал из России, а это далеко, и он не уедет, пока не выслушает вас. А сейчас примите снотворное, и вы должны спать до утра.
Господи! Как же можно спать, когда из нашей группы - Божан и Друго - навсегда остались там! Мои верные друзья, соратники - третье плечо, на которое всегда можно опереться. Ничто не могло остановить их, и никто не смог бы совладать с их бешенством в открытом бою: «боj се биjе – за слободу Сербиjе». Они как неукротимые берсерки были исполнены презрением и ненавистью к тем, кто убивал их близких и родных, Ничего кроме мести для них не имело смысла. Для них, потерявших родных, потерявших не на войне, не в пожарах или наводнениях, не от землетрясения или в снежной лавине, не от болезней или от старости. А от рук своих, тех, кого считали своими, от соседей, и часто друзей и даже родственников, с кем они жили долгие годы рядом, на соседней улице или в примыкающем к саду доме, с кем здоровались, улыбаясь друг другу, искренне желали успехов, интересуясь их здоровьем и здоровьем их детей.
Смысл жизни был в смерти. И победе. Теперь они лежат в том солнечном раю, среди реликтовых сосен. Им душные эвкалипто-сосновые миазмы не позволили выдохнуть застрявший в груди смолисто-кровавый и липкий воздух. И теперь они не слышат и не узнают, чем закончился их последний бой. И не смогут помочь, прикрыть, отвлечь - избавить свои автоматы от изнуряющей их жажды мести.
-Доброе утро, Таша! Посмотри, какое сегодня веселое солнце. Весна. Скоро сойдет снег, все зацветет. Тебе разрешат выходить на прогулку, и ты окончательно выздоровеешь, - медсестра с усталыми глазами после бессонной ночи, убирала со стола свой журнал, открыла форточку.
Затем она принесла таз с водой. Предстояли утренние процедуры. Я к ним уже привыкла и ожидала с удовольствием. До утреннего обхода было полно времени. Предположение возможной прогулки воодушевило меня. Пройтись по земле, по траве, посидеть на скамейке там, в тени деревьев. Неужели это возможно? Мне кажется, что долгие годы лежу в этой палате без движения. Мне не дают зеркало, но я и так знаю, что у меня нет правой стороны лица. Но руки и ноги целы. Я же могу двигать руками и сама умываюсь. Вот подняться и сесть без посторонней помощи не могу. И мой доктор – нейропсихиатр. А значит… Ничего это пока не значит. Я все помню, понимаю и могу говорить. Я должна все объяснить и рассказать про Алекса. Про моего Лексу!
За столом сидит следователь. Его зовут Виктор. Он приехал из России. Я все хочу спросить его, почему он интересуется мной. И другой вопрос есть у меня – где Алекс, что с ним? - только я страшусь спросить, боюсь услышать ответ. Но Виктор расспрашивает про мое детство, с кем я была знакома, дружила, училась. И кто мои родители. Но это потом, потом. Сейчас важнее другое, слышите? Отец? Его арестовали и на самолете увезли, и я даже не знаю куда. Говорят, самолет был с нидерландской маркировкой. Может в Россию. Алекс оставлял мне такую надежду. Но самолет могли сбить ракетой. И где Алекс…
-И все-таки меня интересует, как закончилась ваша авантюра с подъемом на хребет. Действительно, вы правы, следовало предпринять разведку. Тем более, что по вашим словам над горами постоянно барражировали самолеты. Вы видели самолеты? – Виктор появился сразу после обхода, был свеж, румян, выглядел бодрым и даже веселым. Н вообще выглядел веселым и иногда был остроумен.
-Авантюра! Нет! Я полагаю, это был его вынужденный маневр. Самолеты и вертолеты не стреляли и не бомбили, по крайней мере, мы не слышали. Следовательно, это была разведка. Там были бипланы, ваши русские АН-2, которые летали очень низко, но, судя по гулу, выше их прикрывали истребители. Вертолеты резко меняли направление, как будто выискивали что-то, и постоянно отстреливали тепловые ловушки. По реке мы не смогли бы пройти незамеченными. Нам нужен был лес, густой, с кустами. Но был только строевой, мачтами уходящий в небо. Но и он был хорошим укрытием – вдоль склона никто не летал.
-Ну, хорошо, хорошо. Так что же было дальше? Давайте сегодняшнюю встречу посвятим разбору того дня 9 сентября 1995 года. Ведь именно после наступят главные события, о которых вы хотите мне рассказать?
-Вы правы, это действительно важно, – я закрыла глаза, чтобы следователь не увидел боли и страха в моих глазах.
…нам повезло - командир совершил невозможное – не видя трассеров, навечно успокоил двоих, укрывавшихся в сосняке, осквернивших и зарывшихся в мою древнюю землю. Третий что-то закричал, не выдержал и побежал вдоль склона, пытаясь укрыться за стволами деревьев. Третий был мой! Алые маки расцвели на его спине, украсили черную униформу. Пусть теперь их черные души запутаются в их черных бородах и навсегда останутся гнить среди зелени сербских гор!
-Потом…, что же было потом?
Потом был ужас!
«Брате! Лекса!» Бой завершился, он длился мгновение, мне так показалось. Перебирая руками и ногами, я добралась до командира. Алекс лежал на боку, пытаясь сжать обеими руками верхнюю часть ноги. Кровь волнами, в такт сердца, окрашивала его руки, они скользили по обрывкам камуфляжа.
«Не остановить!» – на лбу, по вискам стекали крупные капли пота, его голос срывался в хриплое дыхание: «Достань …, жгут, выше … затяни!» Бой для него не закончился. Сейчас самый опасный враг встал перед ним в полный рост. Неуязвимый и бесстрастный. И он осознавал, что время заодно с ним. На ремне слева, в подсумке у меня имелись два жгута, один основной, для себя и второй – для товарища. Так меня учили – всегда должно быть два жгута.
«Там должен быть флакон. Заклей!» Я уже знала, что такое японский циакрин, используемый для заклеивания полостных ран в полевых условиях – проверенный опыт, подаренный нам «афганцами». Сейчас это была последняя надежда остановить, упредить, удержать с кровью утекающую жизнь. « «Что там?» - у него не было сил подняться, осмотреть рану. Но вопрос был риторическим. Такие раны оставляют только разрывные пули или осколки снарядов. Под обширной раной пульсировала жизнь, в ней, как в промоине мог поместиться мой кулак – часть мышцы была вырвана.
Все глубже оседаю, проваливаюсь в осыпающийся подо мной хвойный наст. Страх бессилием туманит взор, холодит сердце. Прикрываю раненого от света и ветра, опадающих иголок и веток, срезанных очередями, как будто в этом главное его спасение. От паники и страха, которые вот-вот охватит всех и остановит мои силы, оседаю над ним так, что подбежавшие товарищи на таком крутом склоне ничем не могут помочь. Их помощь и не нужна мне. Я не слышу их. И не вижу. Протягиваю руку и получаю вату, бинт, нож. Срезаю разволокненные бахромистые края камуфляжа. Неосторожно, соскользнув на колени, задеваю лезвием рану. Алекс вздрагивает как от удара током, не в силах сдержать стон.
Этот стон, конвульсия и нож в руке возвращает мне спокойствие и хладнокровие, он возвращают мне силы и уверенность, я уже не думаю о внешней угрозе. Жгут делает свое дело. Все остальное, что за пределами залитой кровью раневой поверхности пропадает из моего поля зрения. Передо мной только один враг! И мои движения становятся точны и скупы. И нет страха!
Я такое видела, когда резали жертвенного барана. На празднование жертвоприношения соседи пригласили отца, и это был признак большого уважения к нему и ко всей семье. Он понял это и взял меня с собой. На поляне перед домом, там, где мы, дети, обычно играли, за большим столом собрались родственники и друзья семьи Дервиши. Из деревни привезли барана. Ефендия прочитал такбир: «…Аллаху Акбар ва ли-Лляхи-ль-хамд», Хозяин повалил барана, прижал его голову к земле и перерезал горло. Я зачарованно смотрела, как кровь импульсом выплеснулась на траву, потом еще, еще…
…под волнами алой пены, в глуби сияла белая кость, мышца над ней была вырвана, обрезана с хирургическим изыском. Лоскут кожи – чистый и ровный – словно приготовлен для трансплантации, лежал поверх штанины. Под глазами раненого уже проступала синева: «Суши края! Мажь вокруг, на влажную поверхность. Прижми. Закрой рану! Бинт потом, сейчас только вата - суши!» У него еще хватало сил диктовать мне, но я не слушала – руки сами исполняли необходимые действия – так музыкант, не глядя в ноты, исполняет свою партию, его руки помнят сами когда, где и какой силы извлекать и сколько держать звук и паузу. Пальцевая память – вот, результат изнурительных и ежедневных репетиций! У меня тоже память, только другая - генетическая, женская – я должна спасти жизнь самого дорогого мне мужчины!
В который раз я переживаю эту ситуацию. В который раз с ужасом обнаруживаю свои ошибки, неловкость причинявшие страдания любимому человеку. Гнев и ненависть к тем мальчишкам, что стреляли в людей разрывными пулями! Только жалости к ним не было…
В плату вошла медсестра Анита. На подносе, укрытом салфеткой, она принесла лекарства и второй завтрак. Виктор извинился и ушел. Я знала, что он курит, и не сомневалась в том, куда он отправился. А еще я понимала, что он подготовит серию вопросов. Главных вопросов.
-Ну, что продолжим? Вам лучше?
-Вы курите хорошие сигареты. Жаль, что в клинике нельзя, мне нравится запах табачного дыма. Алекс тоже много курил. Все русские много курят.
-Не все. Вы знали еще кого-то русских, кроме капитана Алекса?
-Да, в нашей группе были трое русских. Но их имен я не знаю. У них были странные прозвища. Я не уверена, что Алекс истинное имя капитана.
-Так что было дальше? – следователь, в который раз проигнорировал мою попытку узнать что-либо про Алекса.
…шум выстрелов сделал-таки свое дело. На дальнем склоне стали слышны команды. Гортанные отрывистые клики не оставляли сомнений. Идти вверх теперь было нереально.
-
С ним не уйти. Что делать? – Петро деловито, штыком, осматривал лежащих тела «мусликов», завершая бой. Закончив «осмотр» хмыкнул, – Совсем пацаны. А автоматы – германские. Заклинил у этого, - эти стволы ему были не интересны. Ненадежные, подводят в бою. И калибр патронов не подходил к его 9-ти миллиметровой «збройке».
-Спокойно! Ничего. Ты просто уведешь тех. Помоги мне унести командира, уйти за скалы. Автоматы и гранаты оставь нам. Когда придут за телами убитых, здесь все должно быть чисто. Они не должны знать, что есть раненый. Ночью вернешься, мы будем пробираться в Липовац, - четырехскатная синяя крыша его звонницы была видна нам.
Метрах в ста от места схватки из склона торчали скальные зубья. И до гряды нужно было еще успеть дойти. Добраться не оставляя следов своих, капель крови и следов волочения. Алекс и так грузен, а теперь, неспособный двигаться стал непомерно тяжел. Я навалила командира на Петра, и он на выдохе поднялся, держа раненого на плече. Алекс был без сознания, но нам это было только на руку. Не было времени искать удобную позу или устраивать переноску. Голоса приближались. Скинув куртку, я лихорадочно собирала окровавленные куски ваты, обрывки ткани. Затем подтащила сюда тело убитого проводника, и пошла за Петром, к скалам, стараясь присыпать, замести явные его следы.
По другую сторону гряды раскинулась на щебнистой осыпи зеленая чаща -разрослась густая поросль молодых сосен и почти непроходимые ежевичные заросли. Петр со вторым проводником, оставив командира, уже ушел вниз, чтобы вернуться на наши следы подъема. Уходя, дал несколько очередей и, все больше забирая вправо и вниз, в сторону крутого изгиба реки, оттягивал на себя преследователей. Там вода, кусты, шум потока помогут ему оторваться и укрыться среди буйных прибрежных зарослей. У меня было тихо. Алекс в сознание не приходил.
Приближались ранние осенние сумерки. Горный массив Озрен протянувшийся от Добоя на юго-восток еще был хорошо освещен и четко выделялся на фоне темно-синего неба. Разреженный воздух очистился от знойной пыли и был прозрачен. Внизу, в долинах еще цвели розы, а здесь осенние ветры высушили травы и обесцветили зелень.
Мне хорошо были видны фигурки солдат передвигающиеся по краю горных луговин. Их языки, глубоко врезавшиеся в склоны, заросшие сочной травой, были изрядно засажены противопехотными минами и туда они не совались. То была одна из двенадцати ударных групп из Kateebat al-Mujahedeen. Третий корпус боснийской армии шел на прорыв. Это их охранение, высланное по нижнему ярусу хребта, наткнулось на нашу группу. Не ожидали встречи с вооруженным противником, а должны были! Для того и были направлены. Нам повезло, что это были не «энсары» из иранских батальонов. Отличная подготовка в боевых условиях никогда бы не позволила «Стражам» такого легкомыслия с неизвестным противником.
Нам уже приходилось видеть последствия встречи с разведкой моджахедов. Их группа, численностью не более пятнадцать человек, легко справилась с выдвигавшимся снизу сербским отрядом. В условиях горной войны противник на высоте всегда имеет неоспоримое преимущество – у него лучше обзор, подготовленная позиция и укрытие. Командир погиб сразу, убиты или попали в плен остальные. Судя по следам у энсаров было не менее трех РПГ. Следы залпов не оставляли сомнений.
В воздухе барражировали самолеты НАТО, проводившего «независимо» от боснийцев свою военную операцию. Новый командующий боснийской армии закрепил бригады и корпуса в помощь и подчинение отрядам "специального назначения". Генерал Сахиб Махмулин был удовлетворен: «Моджахеды – сознательные бойцы и для них больше нет преград, чтобы исполнить любую задачу». Ему вторил командующий 2-м корпусом Сулеймани: «…неприятельские части должны быть рассечены, окружены и уничтожены». Этой осенью «воины Аллаха» добились успеха - «сломали позвонки хребта сербов».
Последние минуты, минуты неизбежного расставания, неотвратимого и необратного, пронеслись так стремительно, что Алекс не успел, не мог успеть, да, и не пытался передать мне все самые важные поручения. Слышал ли он меня? Но что-либо исправить уже не мог. Теперь он был бессилен.
-Это была ошибка, не следовало, я не имел права втягивать тебя в чужие дела, - его горячечный шепот пугал меня. В чужие? Но это моя страна, это моя война. Это мой народ растаскивается по разные стороны мерзкой трещины, и эта трещина растет, углубляется. Ее глубину еще предстоит увидеть! Только каждый, кто в нее провалится, более не будет услышан. Я не находила слов, чтобы ответить, чтобы спросить где и когда я найду его.
Что там будет «на точке»? Самолет, который доставит его на перевалочный аэродром? Что это будет? Каспийск, где его группа последний раз слышала обычную гражданскую речь на русском? Или Норвегия, где через грузовой терминал Мосс-Ригге их отправляли на базу в Марокко, а оттуда через Ливию в Италию? В безмерной далекой России, я уже никогда не найду, не услышу и не увижу!
Иной финал виделся мне. Редко я себе позволяла представлять мою жизнь с ним. А сейчас поняла, что пришло время думать о жизни без него. Чем ближе было расставание, тем страшнее было мне.
Нестрашно только тем, кто не любит!
-Стоп, стоп, стоп! Детали - потом. Таша, вы назвали имя соседа – Дервиши. Я правильно услышал? Вашего соседа по улице звали Дервиши? Лютфи Дервиши?
-Лютфи хозяин дома на нашей улице. И отец бывал в их доме, и к нам они приходили часто. Лютфи был известный врач-уролог, а после 91-го года у него в доме была частная клиника. Но отца не это привлекало. В их доме часто появлялись гости из Турции и Ирана. Возможно из Египта и Ливии. А отца интересовали отношения между мусульманами и христианами. Он всегда говорил, что здесь слабое звено для будущих межэтнических конфликтов. Это была работа моего отца. Я дружила с его сыном Арбаном. Мы ходили в одну школу.
-Арбан, что он за человек? Расскажите о нем. Не сегодня. Отдыхайте.
Арбан. Что могло интересовать Виктора? Мы жили в одном городе, на одной улице. Ходили в одну школу. Только их жизнь всегда отличалась от нашего уклада. Для нас, малышей и подростков это не было преградой. До времени. Но грани были и их барьеры временами явственно вставали перед нами. Какие у нас были отношения? Это надо понимать, в каком городе мы жили. Сам город был таков, что разделял людей на своих и чужих. Мы виделись в последний предвоенный год. В Приштине, десять лет назад. Это мой город, город моего детства, первого искреннего увлечения и потери.