Повесть. Анатолий Статейнов.
Родня.
Гл. 2.
Плачи старого Иваныча.
Сколько себя помню, столько и дядю, Федора Ивановича Ванина. Он меня, конечно, больше знает, на родинах еще гулял и крестил в младенчестве. На его глазах я рос и уходил в большую жизнь.
Не исключаю, и в пеленках он меня на руках когда-нибудь носил, конфетку из кармана доставал. На доброе слово и улыбку Федор Иванович совсем скупой, но ведь и в ненастье случается солнышко. Хочу надеяться, может, и согрешил когда сосед добром. Однако бог с ней, с конфеткой, все равно близкий, родной человек. С ним бессчетно раз сидели за чаем, копали картошку и рубили дрова. Секли крапиву на улице по субботникам, которые каждое лето проводит деревенская активистка Алка. У меня литовки нет, Федор Иванович всегда в такой праздник две выносит, для себя и для меня.
- Бери большую, ты моложе, - всякий раз говорит он.
Потом смотрим на меня будто впервые, видно вспоминает мою силу и удаль в ручном труде, и литовку с более длинным полотном забирает сам.
- Иди с маленькой, эту и то не подымешь.
- Я бы потянул, тренироваться надо.
- Ох, и баран ты у меня Толька, какая тренировка для литовки? Я ее год в руки не беру, а сегодня рядок пройду как бритвой крапиву положу. Покос в крови у мужика.
В такие Алкины инициативы мы с ним всегда рядом. Вместе садимся передохнуть. Вся улица на виду, неторопливо рядим у кого подворье чище, просто обсуждаем деревенскую жизнь. Случалось, и в большую политику заскакивали. Старик любит порассуждать о московских событиях или пожарах в далеких и чужих от татьяновского мира Нью-Йорке, Париже.
Давно дружим, и теперь любим собраться, пополоскать новости. Я на выходные к такому случаю нередко пивка спроваривал. Сядем на бревнышках, поговорим. Возле его ворот всегда чурки сосновые на дрова сушится, есть куда примоститься. Вся улица открыта перед глазами. И Кокова хоромы, и Чуркина домик, и бабушки Прыси избушка на курьих ножках. И мои ворота, вот они, любуйся. Теперь у них навесы хорошие, не упадут. Ванин это знает, он вместе с Коковым принимал участие в восстановлении ворот. Гвозди для навесов Федор Иванович принес. У меня сроду таких больших не было.
Перетрясем за вечер татьяновскую жизнь на языках. Федор Иванович когда-то управляющим был, двести пятьдесят человек ходили в его подчинении. Не один односельчанин ежился на крутой характер командира. Теперь есть что Ванину вспомнить. И трудовые рекорды, и хитрую узду управляющего на пьяниц, и монологи деревенского генерала у совхозной конторы. Учить дядя любит. Считает, право у него на это есть, восьмой десяток идет, а голова без тумана, наоборот – светлеет, он это подчеркивает при любом разговоре. Вроде как один в один повторяет Кокова.
Многое старик теперь видит четче, в естественных красках, об этом и рассказывает.
Последнее время в повестях Федора Ивановича все больше сегодняшний день прокручивается. Татьяновские события любого кроя он через собственное сердце с большой болью пропускает. Ибо так или иначе главным героем новостей выходит он. Причем, теперь уже привычно, только мучеником и безвинным страдальцем рисуется. На обиды жалится Федор Иванович, несправедливость, не смышленость соседей, глупость и тупость.
Подвернули годы бывшему деревенскому командиру крылышки, а задор остался, за правду бороться не разучился, отсюда и напасти. Не далее как в прошлое воскресенье он мне на Шурку Скворца жалился. Шурка на другой улице живет, но недалеко от нас. Известный в деревне человек Скворец. Считается богатым, бойким и смышленым. Именно у него в Красноярске собственный автобусный парк. И Татьяновская дача у Шурки в четыре этажа. Живут там не общаясь с деревней таджик с таджичкой. Они дачу Шуркину обихаживают, греют ее и холят.
- Сижу в обед с Надей за столом, едим, - начинает Иваныч горестную запевку, - вдруг машина под окно. Вот тебе на, сигналят, зовут, выходит, к себе. Я, значит, чашку Наде отодвигаю. Говорю, доченька, на минутку отлучусь, посиди, будем дальше обедать. Выхожу...
Федор Иванович этим словом так поджег свою обиду, с досады аж оба валенка с калошами, которые у него на ногах и летом, зашаркали на месте, словно скорость набрать захотели. Сразу догадаться можно, не просто вышел за калитку, а на шило напоролся там, и боль в самую душу кольнула. Не увернуться от нее, подкараулили старика односельчане.
- В машине Шурка Скворец, кто-то из Соколов и этот, бывший летчик из Воронино, фермер теперь. Да знаешь ты его, знаешь. Только вот фамилию не вспомню, выпала. По-моему Гамалей. Конечно Гамалей, востродыра мерзопакостный. Говорю же, что ты его знаешь. Этот, который у них самый губастый, на черта похожий. Как с таким крокодилом баба живет, до сих пор не пойму. От него еще со светла простыней отгораживаться надо, ночью увидишь, сердце захолонет. У Гамалеев все страшней ночи. Что дед у них был, что теперь его внуки.
- Слышал я про него, слышал.
- Кто про эту страхолюдину не слышал. Гамалеями только детей пугать.
Сами собой покривились морщины у старика. Оказывается, Скворец не поздоровался даже, а сразу стал нападать. И губастый что-то из-за спины рычал.
- Федор Иванович, вы зачем косилку с задов моего огорода забрали и к себе перетащили?
Старик старается сохранить интонацию соседа, плывут по лицу якобы Шуркины ядовитые улыбки. Сам рассказчик в эту минуту чем-то похож на трехлетнего правнука своего Витальку, но я стараюсь не улыбнуться. Обидится еще и на меня сосед.
Дома наши в Татьяновке рядом. Я завидовал энергии старика, когда он на своем стареньком «Беларусе» тащил косилку к себе на подворье. Случилось все в будний день, по свету, ошибиться в намерениях Ванина было невозможно. А Шурка Скворец в деревне наездом, только на выходные. Видеть акт тайного хищения не мог, и таджики его, очевидно, тоже проворонили хищение. Косилка в конце огорода. А они в доме все что-то строгают и пилят, вот и не заметили.
Но по следу, косилка бороздила почище плуга, Скворец все определил, и приехал со свидетелями к захватчику. А как по-другому после этого Шурке называть старика. О воровстве и шла речь, преднамеренном. Федор Иванович хоть как поворачивай, утащил к себе домой чужую косилку.
- Обида меня режет, - загорается Федор Иванович, - с какими бессовестными глазами он сворачивал к двору? Нормальный если человек, со стыда бы сгорел. А этот напыжился воробьем, царь царем сидит. Я ему сразу в пику, это когда она твоей стала? Ты где ее взял, расскажи честным людям, слава богу, не все в Татьяновке такие хапуги как ты. Не слушает, орет как бешеный, полдеревни на крик собралось. Купил, купил, купил! Бумажкой какой-то машет, чек, говорит. Милицией пугает. Меня, заслуженного ветерана, в милицию? Я там не был, и на восьмидесятом году не возьмут, а ему дорожечка протоптана. Поможем, если заблудится, подскажут куда идти. Дорожка прямая, не собьешься. Надо идти к Юрке Заковряшину, он в милиции начальник. Пусть приструнит гада.
- Зачем его возьмут в милицию, за его же косилку? Вы ее забрали, не он.
- Не торопись, давай вместе подумаем. Косилка сейчас стоит мешок золота. Ее способен купить только колхоз или совхоз, а у него откуда такие деньги, у проходимца этого? Лопатой их сроду не намантулишь. Потому я как ее увидел, так сразу к нему в огород и поехал. Если больше в деревне нет серьезного человека, ни кто не в состоянии остановить хапугу. Я стану поперек, я молчать не буду, пусть все правду знают. Пусть и старик уже, сил мало, а за правду я буду стоять. Меня не запугаешь. –
Машет он подкостыльником, овод попал под набалдашник, упал сраженный. Старик и не заметил жертвы. В ажиотаже на крик перешел, подкостыльник перед моими глазами как пропеллер.
- На это власти есть, судить кто вор, а кто нет. Косилка действительно Шуркина. Он ее купил и привез в деревню, хочет матери помочь сено убрать.
- Какая у нас власть? Алка? Господи, нашли кого депутатом выбрать? Что она может? Острохвостая. Васька Шишкин ее бросил, и правильно, я бы с такой тоже не жил. На один день бы терпежу не хватило.
- Васька в Иришку влюбился.
- Правильно, - соглашается старик, – старую бросил, а молодую привел. А головой-то не покрутил, как правильно надо было сделать. Обожди, он с этой Иришкой еще попляшет. Я посмотрю на ее походочку, настроит она Ваське рога. Девка вон как играет: высокая, худенькая, а грудь копной.
Подкостыльник в бессчетный раз ушел полированным концом в землю, прямо возле передков старых валенок Иваныча. Щеголь раньше считался бывший управляющий в деревне. Только у него был и сейчас еще живой костюм бостоновый молочно-кофейного цвета и бурки дорогущие. А какие расписные рубашки шила ему теперь уже покойница Астафьевна. Равной жене Ванина в рукоделии не было в деревне. На рубашках она вышивала волшебных птиц: Сирина и Алкогноста, Гамаюна. Солнцевороты двух направлений и прочие древности. Я сам как-то в такой рубашке щеголял, Астафьевна дарила. Но нет теперь умелицы, и ходим мы в китайском ширпотребе, без русской символики.
Соколом ярким парил Федор Иванович по деревенской улице по праздникам. Даже у председателя сельского совета Ивана Ивановича Милова бастонового костюма не случилось. Не достать их в то время было. Да и самому Федору Ивановичу пришел он во время исторической поездки в город Ленинград. Старик иногда хвалится, что костюм ему тогда достался бесплатно. Как лучшему управляющему отделением Советского Союза. В Ленинград возили его в большой группе таких же передовиков сельского хозяйства. Вместе с Виктором Абрамовичем Заковряшиным растили они такую кукурузу, которой больше ни где в Сибири и не видели. Вот и награждали руководителей и механизаторов путевками.
Случись попасть в молодые годы Федору Ивановичу на какую-нибудь деревенскую гулянку, стопку водки он мог выпить, не больше, а закусывать наотрез отказывался, чтобы по случаю не уронить жирную крошку на бастоновый костюм. Он и сейчас как новенький, блестит жизнью этот бостон, неувядаемый. Федор Иванович недавно мне его на улицу выносил, материал показывал, действительно ни где не тронута материя временем. Даже швы не залохматились. Правда, куда и зачем костюм старик бережет, он мне так и не сказал. Опять унес в шкаф. Может еще лет через десять вытащит, если сил хватит.
Теперь вот красуется сосед почему то в валенках, которые, наверное, от деда ему остались, совсем древние. Обул как специально, один черный, другой - белый. Калоши, правда, новые и одинаковые. Но и через них видно, что валенки заношенные вконец. Подшитые не один раз деревенским умельцем Николаем Егоровичем Коковым. С чего и зачем взялся экономить под старость лет Федор Иванович?
Шапка на голове у Иваныча с чучела огородного, ей, как и самому хозяину, почти сто лет. Шурка, сынок Иваныча, прошлым годом два раза отцу новые шапки покупал и торжественно дарил. В шкафу висят до лучших времен. Шурка, чтобы в деревне разговору не было, всем объяснил: есть у отца новая шапка, есть, но бережет на перспективу. И правильно делает. В гроб его в этих шапках и положат. Одну на голову, остальные на ноги, чтобы теплей лежалось.
- Я ему уже сказал, - злится Шурка, - папа, все твои шапки тебе останутся, мы их тебе в гроб положим, себе не возьмем. Крутит башкой и опять эту с чучела на макушку тянет. Поди, воспитай его.
- Я ему сама рубаху новую каждый месяц покупаю, – поддакивает жена Шуркина Машка, – не носит. Может, брезгует моими подарками. Пусть другие невестки лучше подарят, если я у него почему-то всю жизнь плохая.
- Не в рубахе дело, - поправляет Шурка жену. Шурка обличьем больше, чем кто-либо из Ваниных похож на Федора Ивановича и руками точно также как он машет. Над головой у него руки даже во время самого спокойного разговора. – Весной я ему фуфайку купил, носки сколько раз привозили, майки. Да у него и своих два сундука добра. Не носит. Бережет все.
На плотном мху возраста безразличие к себе у Федора Ивановича и расцветает. Экономит на всем. Вечером без света в доме сидит, топит домик только на ночь. Хотя угля ему тот же Шурка навозил лет на десять вперед.
Бережливость свою старик в крепких вожжах держит, воздержание во всем предпочитает. Подхватит у соседских ворот полено с кучи только что наколотых дров и будто и не он, заспешит с озабоченным лицом домой. Деревня смеется и вслух и про себя, однако, у Ванина лицо в моменты приобретения каменное. И дома, вновь приобретенную дровину, он не бросит сразу в печь, а положит в ближнюю поленицу. Где она, в конечном итоге, от возраста и сгниет. Этих полениц у Федора Ивановича не пересчитать. Которые самые задние – уже труха. Но Федор Иванович лучше будет спать в холодном доме, чем тратить дрова куда попало. Собственный же обогрев, он тоже считает расточительством и баловством.
В поисках правды собеседник по-прежнему неутомим. Плюется с досады, в лице горечь от вселенской несправедливости, в разговоре пляшут руки, подскакивает вместе с ними неугомонный подкостыльник.
- Я ее купил! - гундосит Федор Иванович на манер ненавистного Шурки. Старается в картинках показать мне лицо Скворца.
Потом неожиданно кричит молодым голосом, так что воробьи с крыши спохватились стаей, зашумели. А подслеповатая бабка Прыська, что сидела на лавочке у своего дома напротив, безостановочно закрутила головой, дабы разобраться, откуда шум. Так бабушка сути и не поняла.
-Да косилка сейчас такие деньги стоит, ее за золото не ухватишь? Врет и бога не боится, где он большую копеечку нашел? Украл Скворец косилку у кого-то. Пусть настоящий хозяин приедет, ему и отдам. Настоящему отдам. Путний который человек, он свое добро будет искать. Неправда, найдем хозяина. - В который уже раз за вечер подтверждает Федор Иванович свою правоту.
- Вам-то, зачем чужая косилка? Своя двухбруска есть, как раз по вашему трактору.
- Лежит теперь под навесом, там ей и лежать. Найдется хозяин, отдам. Мне ее на руках не носить, не тяжело. Зато на глазах, при мне, а не у Скворца хапуги. Их крокодилов воспитывать надо, чересседельником. Да такое время пришло, ни кому слово за правду скажешь. Ты же виноват и останешься.
- У Шурки свое предприятие в Красноярске, он легко найдет деньги на косилку, чек же вам показывал. Посмотрите чек, точно купил, а вас посадить могут за воровство. Он же не зря милицию вспоминал. Напишет заявление, и неприятности сами собой придут. Они вам надо?
- Меня, за этого хапугу под следствие, да по нему-то как раз тюрьма и плачет. Я участковому так и скажу. Третьим годом у меня кто-то по ночам сено из сеновала таскал, навильника три ухрюкали. Скворца это работа, больше не кому. Я тогда ни куда заявление не писал, но теперь вернусь к обиде, найду вора. Нет, брат, тут участковый не поможет, к Юрке надо прямо идти. Так, мол, и так, ворюгу поймал.
- Сено сеном, а у косилки совсем другая цена. За нее вам могут немалый срок приписать. Спросите у Юрки Заковряшина. Он действительно большой начальник в милиции, все знает.
- То есть как это срок, - сосед даже топнул ногой, которая в белом валенке, - я у хапуги взял, что ему не принадлежит. Вот приедет настоящий хозяин, ему и отдам. Меня за что под суд, за правду. Это что за законы пошли? Ты, парень, не туда разговор ведешь.
Чем старше Федор Иванович, без малого восемьдесят, тем зависть в нем круче и круче закипает. Ломается характер человека, косилка только хруст его душевных перемен. Куда не посмотрит, везде одних хапуг и алкоголиков вынюхает. И потом всей деревне об этом рассказывает.
Нынешней осенью поругался из-за пустяка с молодым своим соседом, Генкой Кроком. А началось все с доброты Генкиной.
Ежегодно фермер садит два гектара картошки. Договорился с каким-то магазином, возит туда клубни круглую зиму. Но купить современный картофелеуборочный комбайн Гена не может. Убирает урожай по старинке. Из глубины картошку выбрасывает на верх простенькая копалка, а затем крупные клубни собирают бабы копальщицы. Мелкую картошку им велено оставлять в поле, с ней возиться себе дороже. Запашется все, удобрением станет.
Федор Иванович и подплыл к Генке с нижайшей просьбой: дескать, давай я мелочь соберу. Не чем в этом году свиней кормить. На что тут же ему было дарено согласие. Крок и не поинтересовался даже, есть ли вообще у Федора Ивановича свиньи. Или зачем Ванину чужой урожай, если свою картошку выкопать едва-едва хватило сил.
Но и тут подвела старика зависть, говорил одно, а ущучить собрался совсем другое. Приехал на поле в аккурат, когда Генка был в городе, а бабы копальщицы по случаю дарованной конституцией личной свободы, прикорнули у Гены на подворье под навесом. Сразу после обеда прилегли. Кто им теперь указ, живем в самом демократичном в мире государстве. Разнежились в прохладе, руки пошире раскинули, спят себе в удовольствие. Осень, мухи не кусаются, сон на свежем воздухе оздоравливающий. Бабы у нас в Татьяновке крепкие, пышнотелые, прохлада таким в сладость..
В поле в это время блестели свежей землей рядки вырванной из земли копалкой картошки. Старик Иваныч вместе с дочерью Надей и младшей сестрой хоть и с одышкой, но пятнадцать мешков крупного картофеля набрали. Минимум три тысячи рублей у Крока убыток. Уже собирался уезжать Ванин с поля, все на том же стареньком «Беларусе», но появились бабы копальщицы. Заметили хищения, стали корить старика. Пока дочь Федора Ивановича и его младшая сестра умело держали словесную оборону, появился на поле Гена Крок.
- Лезет без спросу в мою тележку, развязывает мешки и давай меня почем зря крестить, - жалится старик, – меня, уважаемого человека старым дураком назвал. Я жизнь прожил, такого не слышал. К кому сегодня в деревне за советом идут, ко мне. А тут ни с того, ни с чего дурак. Думаю, сейчас палюгу возьму и убью кровопивца. Буду хоть знать, за что в суде отвечу.
- Да за такое надо на месте в порошок, как гнилого поросенка. Чтоб и духу не было. Я ему так и сказал, и картошку не отдал. Он ее не набирал, не мозолил руки, – горячится Ванин, - черт носастый, его проучить надо как следует. На следующий год возьму плуг и всю его картошку перепашу. Пусть помашет хвостиком.
- Зачем же вы крупную картошку брали, разрешили-то мелкую?
- Толик. Толик, Генка этот – хапуга, он что, все сам делает? Нанял бедных баб и издевается. Таких как он комаров надо на ноготь и размазывать сразу по стеклу.
- Какой же Генка хапуга, он труженик, мотается в город через день, везет оттуда копейки. Вот вы возьмите и посадите себе два гектара, а потом раздайте его в деревне.
- Годы Толик, видишь, лето, а я в валенках. Прошлой субботой у Генки Кутина в бане парился, он крокодил мне ногу холодной водой облил, две ночи не спал. Думал, уже и ходить больше не буду из-за мерзавца. От нижней косточки и до самого колена как жару туда напихали. Я теперь так решил, к Генке больше на порог не ступлю. Думаешь случайно он меня охолонул? Кто-то его подтолкнул, уговорил, а я так вижу, кроме Васьки Шишкина не кому.
Старик придвигается ко мне ближе и прямо в ухо сыпет скороговоркой большой секрет.
- Старичка ему надо в гроб, а домик мой прикарманить собрался. Мне добрые люди уже об этом предупредили. Исподтишка полоснул водой. Но этот номер у него не получился. Слава богу, хожу еще.
- Зачем Ваське ваш дом, у него свой есть. И лучше вашего отделан.
- Правильно, а Иришка на что, этой все мало. Мой дом продадут и она снова на курорт закатит. Тут брат тонкий расчет. Я все вижу, меня не проведешь. Она у него еще та звезда. А если баба скажет, мужик по ее правде пойдет. Я не мало пожил, всякое повидал. Васька у Иришки в железных вожжах, а ей на курорт надо.
- Свиней собираетесь разводить, какие свиньи с такой ногой? Да у вас своей картошки полный погреб, надо ли было с Генкой ругаться. Он же хотел по-человечески помочь.
Федор Иванович по-детски как-то вздыхает, упирается пальцами в белые виски и долго молчит. Словно задумывается, зачем же он действительно взял чужую картошку, и нужна ли она ему была.
Потом трясет головой, словно натолкнулся на правильную тропинку, именно там, где ее и искал. Теперь грозит уже мне.
- Видишь, как крутите, старика можете обидеть, дури хватит. А защитить некому. Что ты за Крока горло дерешь? Хапула он, как и Скворец, и рычат оба одинаково. Все на них работают, а они ходят, пузо греют. Я картошку сестре Вале отдал, у ней нынче без малого вся сгнила. Жалко бабу, одна, кто теперь посочувствует, если не брат родной. Имею я право родной сестре помочь, одинокой женщине? Баран ты. Толька, ничего в жизни не понимаешь.
- Так надо было Генке, и сказать, я у тебя крупной возьму. Если бы он посчитал нужным, разрешил бы.
- Дурака нашел, Крок бы сразу отказал, это же бессовестный человек. Ты мне скажи, какой ему убыток, всего пятнадцать мешков, слезы. Этот хапула накапывает по четыреста. Сравни пыль и камень. Нет, горло дерет как правдишний. Асмодей он.
- Вы же ему свою картошку не отдаете?
- Обожди, подправлю здоровье, я им покажу, как надо с землей работать, – уходит в сторону от вопроса Ванин. - У меня и трактор, и плуг есть. Посажу и картошку. Я, Толик, сейчас ночами не сплю, двор караулю. Такие как Генка и Скворец кровать из под спящего вытащат. Не дай бог еще кому-нибудь таких соседей. А кто мне поможет. Прыська, апельсин сгнивший? Видишь, сидит пигалица, головой крутит. Она уже своей руки не видит. С ней только в жмурки играть. Пойду сейчас, костыликом по спине уважу, она и не поймет кто.
Все наши вечерние разговоры заканчиваются одинаково. Сначала старик жалуется на хапуг, рассказывает какую бы он им придумал казнь. Потом машет рукой и долго вздыхает, ни кто, дескать, этих воров ни за что не наказывает.
- Мы, Толик, лучше жили, - тянет он одну и ту же песню, - а теперь что? Скворец хозяином стал. Да я бы его и бригадиром не поставил, какой с него руководитель. Нос кольцом, лысый. А орет-то, орет, будто его неделю не кормили. И еще правдолюба Гамалея притащил, вот кого я долго не видел. Напугать он меня этим Гамалеем хотел как вороной, так я их всю жизнь знаю.
Федор Иванович глотнул пива, видно залил какую-то часть обиды, тычет пальцем в сторону дома Скворца.
- Я с его отцом пахал и сеял, с одной кружки на отжинках пили. А сынок, видишь, как друзей отца привечает. Нет, брат, шалишь, с меня так просто не слезешь, я умею, когда надо, прокатить с ветерком. Еще так полетит, с извинениями придет. Сам эту косилку у меня оставит.
- Да зачем она вам, все равно же работать не сможете.
- Ни че, здоровье поправится, еще потяну. Корову опять заведу. Как в доме жить без коровы? Как хочется на сенокосе поработать, возле свежего зарода сена посидеть, подышать травой ароматной. Там делов-то, неделю косишь, на весь год сена. Вот тут косилочка и пригодится. Я ему ее сроду не отдам, пусть хоть всю милицию в дом приведет. А с Кутиным пройдохой в баню не пойду, нет. И Васькину Иришку если встречу, правду выложу. Пусть она на мой дом не рыпается.
- Ты как думаешь, - спрашивает он, - может мне еще одну собаку прикупить. Посадить с краю огорода. Случится, эти проходимцы с темнотой ко мне полезут?
- Иришка к Вам в огород?
- Иришка, и Васька, оба на чужое падкие.
- Не полезут. У меня совсем собаки нет, ни кто же не лезет.
- Толик, что им у тебя в огороде брать, корни лопухов?
Наконец мы допиваем по бутылочке пива, долго еще молчком смотрим на улицу. Бабка Прыська, так и прогоремычавшая вечер без собеседницы, неторопливо ушаркивает в дом, к телевизору. Но ориентируется в нем по звуку. Она экран плохо видит, однако и на улице сидеть без подружки ей уже нельзя, комары доняли бабушку.
Ванин все это знает, потому провожает старуху в дом какими-то нехорошими словами. Не знаю, или на комаров злится или на никчемность старухи, или уже на себя.
Поднимаемся и мы вслед за Прыськой. Федор Иванович с охами тянет спину, какое-то время топчется на месте, словно заводит свои больные ноги. Долго шлет недобрые мысли с пожеланиями вечного здоровья местной фельдшерицы, и мы расходимся по домам. До завтрашнего обеда.
Потом он управится с хозяйством, я за письменным столом и опять к нему на сосновые бревнышки. К этому времени Федор Иванович сходит в магазин, посидит у стариков и старух на скамеечке, наберется нового, чтобы в красках пересказать мне.
Жизнь татьяновская продолжается.
.