Повесть. Анатолий Статейнов.
Родня.
Гл. 7.
Как я позорил деревню.
Весна для меня - неуютное время. Для всех радость: земля оттаивает, ручьи гремят, птицы по кустам и заборам в голосах соревнуются. Весной жизнь новая зарождается. А у меня дачный домик ветхий, строения поношенные, не выдерживают ласки большого солнышка, падают, словно осознают свою возрастную никчемность. В прошлом году сзади огорода плетень лег. Метров двадцать протяженности. Половину лета в горячке осинки подходящие рубил, таскал их к огороду, да правил плетень. Попотеть пришлось. А нынче, тоже подарочек, ворота рухнули. Отлучался в город недельки на две, а приезжаю – полный тарарам. И ворота лежат, и подпорки к ним осиновые. Железные навесы как специально кем-то посредине расколоты.
Видел же я, видел, что ворота ненадежные, навесы доживают свой век, специально свежие подпорки изладил. Вернулся, родимые воротины на земле в обнимочку с подпорками. Вид усадьбы ужасный. Двор, как вся деревня говорит, полоротый, а по травке весенней Прыськины гусята вместе с мамой у меня хороводы ведут. Как цветы подснежники гусята по двору рассыпались, на половинки ворот садятся, попискивают радостно. Потом на травку бегут, подкрепятся и снова на воротины, очень удобно им тут солнышко собирать.
О трагедии дворового масштаба еще при въезде в деревню мне строго официально поведала фельдшер Нина Афанасьевна Бельская. Дескать, вы житель деревни Татьяновки и обязаны смотреть за своей усадьбой. Идет месячник по благоустройству, а у вас двор на растопашку. Не дадим позорить деревню. Из-за таких как вы Татьяновка на последнем месте в сельском совете по благоустройству.
- В Татьяновке жили и живут трудолюбивые люди, - говорила Афанасьевна мне и сразу всей деревне, - мы любим чистоту и порядок на улице. Кто хочет жить по-другому, пусть ищет себе в другом селе угол.
Было это подчеркнуто принародно, у магазина, куда я завернул за солью. Пришлось соль отложить на следующий раз, очередь в магазине смотрела на меня как на опасно инфицированного. Нина Афанасьевна громко, членораздельно, чтобы и самому глухому в деревне слышно было, требовала исправить недостаток, иначе, она, нагрянет, ко мне, с уличным комитетом и составит протокол. Бумага сразу отправится в администрацию, а там есть возможность спросить с безответственных. Старики деревенские, инвалиды дома в порядок привели, а молодые спят день и ночь. И земля почему-то под ними не проломится.
Пришлось быстренько в «Жигули» и рулить домой. Какие там покупки. Не ровен час, скажет она, что и покойники нашей деревни уже свои могилки в порядок привели, а я все еще ни чешусь. На посмешище выставила. С другой стороны обидно, какой я молодой, не сегодня - завтра на пенсию выйду, а тут такие сравнения. Да и в сон меня мало тянет, ночи подряд пишу. О каком безделии речь?
Зато соседка бабка Прыська обрадовалась моему приезду от сердца, сразу заскрипела через дорогу, правду рассказывает. Стала у кювета дороги, как вождь революции руками машет. Клюку даже вверх поднимает, трясет ей, словно пугает недругов моих, а заодно и своих супостатов.
- Катьки Деревягина хряка Князя это работа, – рубила она ладонью воздух с плеча, будто вора поймала, - я сижу на лавочке, смотрю, он тянется по дороге. В обед все было, я хоть и плохо вижу, а слежу. Подходит к подпоркам и кору с осин гложет. Поверь моему слову, Толик, она хряка специально не кормила и к твоим воротам направила. Прямо к тебе шел, хоть бы куда рыло поворотил.
Прыська обернулась на Катькин двор и провела ладонью маршрут пути хряка. Если верить бабушкиной ладони шел боров как загипнотизированный.
- Возле Кокова зеленая трава ковром, мимо промаршировал. Ванин крохобор старую картошку на дорогу выкинул, и на нее не клюнул.
- Разжирел, за весну? Спит да дрыхнет, что ему старая картошка. Князь что-нибудь и послаще для себя найдет, – попытался я высказать свои предположения относительно поведения хряка.
- Ой, и тварюга этот Князь, Толик. – Прыська еще раз ахнула клюкой о дорогу. - Тут не в случае дело, копай глубже. Видно, наученный он, колдует Катька. У Маруськи Ларкиной научилась. Это я при всей деревне скажу. Слава богу, пожили, повидали и не таких волшебниц. За что она тебя не любит, Толик? Неспроста борова на ворота натравила. А может она завтра твой дом подожжет, тогда и мне капут, и я сгорю. Какое она имеет право старую женщину крыши лишать?
- Бабушка, - ору ей на ухо, - о каком пожаре речь? На поджег Катерина Николаевна сроду не пойдет, мы же соседи. Я к ней иногда хожу телевизор смотреть.
- Борова проделки простим, - услышала все-таки вопрос старуха. – Катька за большое возьмется. Дернуть ее нужно, чтобы силу против себя почувствовала. Иначе не спасемся от огня. Толик, кабы ты один сгорел – не большая беда. Да ведь и мой дом полыхнет. А у меня там в комоде мамины рушники хранятся. Старинная работа. Да и картина на стене висит дорогая, ее еще дед мой на Уярском базаре покупал. Теперь таких не рисуют. Я умру, и рушники, и картины в музей завещать буду. Там так и подпишут, мой подарок. А Катьку, наверное, зависть берет. Ты же был у ней в доме, что там особенного. Она ценность старых вещей не понимает.
Старуха сыпала вопрос за вопросом, тут же сама на все отвечала, не поймешь, куда мне свое слово вставить.
- Сначала Коков сгорит, бабушка, он рядом со мной, а вы уже потом, если огонь не уймется. Так что не переживайте.
- Коков? Пусть горит, так ему и надо. Вчера его гуси чуть ко мне в палисадник не залезли. С подковыркой он человек, опасный. Сегодня что учудил, веришь, Толик или нет, мою Рину из своего двора хворостиной гнал. Что она могла ему сделать, крошечка, горлопану этому. Как у него рука на кошку поднимается. Возьму счас кипятку, да его собаку полыхну. Пусть знает, изверг, что правда его везде найдет.
- Собака за что будет мучиться? – не понял я.
- А как же. Я не могу простить Кокову его шило.
- Кокова и облейте.
- Его не кипятком надо, а пулю в зад шибануть, чтобы не скакал по деревне.
От перечисления обвинений бабушка немножко задохнулась. Перевязала платочек на голове потуже, опять за новости.
- Крутился хряк тут, крутился, хрюкал недовольно, потом спать улегся. Я возле своего палисадника. Ни куда, думаю не уйду, что будет, то будет, посмотрю. Так к хряку потихоньку и подхожу. Храпит скаженный, с боку на бок крутится, нутром ухает, сон ему, вишь ли, страшный снится, вот подпорки боком и сбил сонный, доерзался. И осина на него упала, и ворота. Зловредный хряк у ней, ой, зловредный. Прямо с воротами на спине на дорогу полетел. Визжит, а визжит! Хорошо ворота с него сразу упали, из Катькиного двора ты их никогда бы не забрал, даже по суду. Уж я ее знаю, поверь. Она его специально за этими воротами к тебе и посылала. Колдует. Не спроста же бык ее в прошлом году у меня гусака затоптал. Не Коковых гусей, моих выбрал.
Старуха делает строгое лицо и в печали поджимает губы. Гуси для нее как родные. Ведь на этом свете ни кого из близких у нее нет. Только гуси, которых бабушка ведет уже много –много лет.
- Дает она мне за гуся трех куриц. Толик, миленький, когда это гусь трем курицам родней стал? Лучше бы она мне в глаза плюнула, чем так сказала. Хороший гусь по нынешнему времени бараном пахнет. Я то своих лапочек кормила как самых дорогих, во всем потакала, берегла их. Зарублю, жир с тушки течет.
Бабка прищурилась и машет передо мной скрюченным пальцем.
- Барана она не дала, курями хотела отделаться. После всего этого, скажи мне Толик, есть правда на земле или нет?
Бабушка опять подслеповато прищурилась, желая отследить на моем лице, понял я Катькино коварство или нет. И вообще, что способен понимать, когда кругом невесть какое баламутство творится? И самая бедная и беззащитная в этом мире она, Прыська. Но тут же старуха переходит в нападение.
- У Катьки куры, как у Васьки Шишкина Иришка, синющие, кости кругом торчат. Оглобля эта Иришка, самая настоящая, я хоть где скажу. У ней и бабьего –то только подол. Баба в мясе должна быть, ни шкилетом, а при себе во всем. Она бы пряталась за калиткой, на людях не показывалась, нет еще глазищами крутит по сторонам. Добрый мужик от такой пигалицы сразу отвернется, как от чумы. А Васька с ней по улице ходит, как пузырь рядом качается, улыбается будто рубль нашел. Возле ней хорошему человеку стать неудобно, а он улыбается. Василь, Василь, бедный мужик, нашел на ком жениться. Ты приди ко мне, посидим, я посоветую бабу, чтобы не стыдно было. Что у нас в деревне невест нет? Али я стала плохая сваха. Васька первый раз женился, кто в сватах был?
К сожалению, я хорошо знаю только четвертую жену Василия, Иришку. Поэтому не все понимаю в бабушкином рассказе.
- Я ему первую жену сватала, А второй раз женился – тоже я. Алку активистку кто ему сватал – я. А тут решил без меня обойтись, сами снюхались. Вот и выбрал жердину. Толик, ты ученый человек, диплом на руках, скажи, уважающий себя мужик положит с собою в постель эти кости?
- Так что, ворота прямо на спину хряка? - спрашиваю у ней про свое горе. – Может все случайно и получилось. Князь как раз ни в чем не виноват. Он же не знал, что подпорки не вкопаны?
Бабушка на этот раз не услышала мой вопрос, понесла совсем другое.
- Конечно, Егорыч все видел. Но он даже не чесанулся. Разве он о тебе подумает, Толик. Благодари меня, что я правду спроворила. А Егорыч не скажет ни чего хорошего, затаится, змея змеей. Того и гляди из-за угла клюнет. И Варвара у него такая же была. Сколько я от них горя приняла, за одни муки меня надо в святые. Терплю обиды, ни разу в сельсовет не заявила. Но он меня дожгет, все выскажу, пусть люди узнают правду.
- Это вы про его гусей, что в палисадник к вам хотели забраться?
- Толик, Толик, непонятливый ты человек. Зачем ты только учился, родителей своих мучил? Все равно к жизни не приспособленный, хоть и ручка в руках. Егорыч сам по себе змей, посмотри ему в глаза, ничего выдумывать не надо. У него во дворе даже кошки нет, не живут у него добрые животные. А собака на цепи как сам Коков, страхолюдина злая.
Часа полтора бабушка новость расписывала. Хряка этого, Князя, деревенского племенника, я хорошо знаю. Есть смутные предположения, что он виновник прошлогоднего падения плетня на заду огорода. Но доказательная база отсутствует, и огреть блудню, при случае, жердиной нет оснований. А просто так навернуть, для острастки, рука не поднимется. Для всей деревни он племенник, не простят соседи рукоприкладства, до штрафа дойдет.
Не успеешь руки потереть, что угостил как следовало хряка, а деревенская активистка Алка уже повестку в сельский совет несет. Князь с одной стороны – Катьки Деревягиной воспитанник, а с другой – деревенская собственность.
Именно от Князя третьим годом назад самой же бабки Прыськи свинья Мария принесла сразу аж четырнадцать поросят. И это было не единственное чудо. В прошлом году за Марией ходило по улице двенадцать наследников, нынче опять двенадцать. В женском авторитете Мария без отдыха, и все благодаря Князю. Знает дармоед, в любви толк.
Бабы нашей деревни, когда надо хоть как-то уязвить мужа, прямо угощают: не Князь ты, далеко не Князь.
Только из-за своего мужского таланта Князь и живет уже шестой год. Катерина Николаевна на нем хорошие деньги зарабатывает. А чтобы хряк был резв и настойчив по отношению к свинкам. Екатерина его на все лето выпускает пастись по зеленой травке, набираться витаминов, теплого солнышка. Но бескультурен Князь, не воспитан, за что только его свинки любят. Залезет в грязь и сопит там весь день. Так, в ошметьях грязи, в репье, в соломе прямо на рыле, на свиданья и ходит. Еще и свинок измажет пропастина. Как они только его нечистоплотность терпят. Действительно тварь безмозглая.
Но теперь у меня свидетели его проделок есть, можно проучить наглеца. Важно встретиться где-нибудь в переулке потемней. От напряжения момента я присел на скамеечку к еще целому забору и впал в забытье. Перед глазами осиновые подпорки, невежа боров, бабушка Прыся в белом платочке, Катерины Николаевны Деревягиной палисадник. А главное неистребимое желание отходить племенника тяжелой жердью. Разочка три по хребтине протянуть, что ему небо в овчинку снилось, а не белотелые деревенские свинки.
С тем и ушел к себе в избушку. Печь затопил, уху из кильки сварил, за ручку и не брался, какое сочинительство. Только бабы Прыси кошечка Рина поцарапалась в дверь, соскучилась по общению, пока я в городе гулял. Пустил ее в дом, пусть посидит на подоконнике, вдвоем веселей. Она сразу на окно, улеглась поуютней, хвост в сторону и заснула. Видно от Чуркиных котов кинуло ее в мой дом, устала бедная. Те звери хоть кого умают. Вот в этих дураков я бы поленом запустил без раздумий. Сядут на крышу деда и до полуночи: мяу, мяу, Рину вызывают, писать мне не дают, с мысли сбивают. Каждую ночь эти наваждения.
Я смотрел на кошечку, а сам выдумывал кару на упитанные бока Князя, и не заметил, как вздремнул. А часов в одиннадцать Васьки Шишкина четвертая жена, Иришка, самая миловидная женщина деревни, шла ко мне домой за спичками. Хоть и лето, но уже стемнело, она прямо через проем упавших ворот к крыльцу, а боров этот зловредный уже и ночевать в моем дворе ухитрился. Нашел гостиницу. Тоже в сумерках пришел, я и не слышал когда.
Иришка только на крыльцо, а на навстречу хрюкало чертообразное. Боров-то у самого крыльца лежал, в темноте, куда луна жиденькая не дотягивалась. Бедная женщина его и не видела. И храпа не услышала, видно о чем-то своем думала.
Проснулся зверина от шума шагов Иришки в самый неподходящий момент, бельма вытаращил и захрюкал: дескать, а вы куда? Зачем, кто вас звал. Послабже кто здоровьем, не ровен час и сердце могло остановиться. Иришка как завизжит, все соседи ее приход услышали, и что есть мочи домой. Не меня зовет.
- Вася, - кричит, - Васенька, миленький, спаси. Ой, поймают, ой изверги гонятся, ой опозорят.
У Кокова свет загорелся от этого крика, у Ваниных. Хорошо, хоть баба Прыся совсем плохо слышит, та бы еще и приметелила на крик, по горячим следам следствие бы повела. Как хряк в моем дворе оказался, не загнал ли я его специально? Насчет чужой собственности бабушка всю жизнь справедливость ищет.
Но еще важней, что Васьки в эту ночь дома не было. Он бы с топором по улице кидался, искал обидчика жены. Опасен Василий в гневе, это все татьяновцы знают. И за любимую Иришку хоть мне, хоть Князю череп раскроит сразу. Так что еще счастливым я в ту ночь оказался, мог бы быть ни за что убиенным. Остались бы мои рукописи ненапечатанными. А домик мой, я в этом уверен до сих пор, Николай Егорович нашел бы возможность прикарманить.
Я тоже на улицу вылетел, да увидел в серых сумерках только мельканье праздничной Иришкиной юбки белого цвета. Ей бы в эту минуту слово какое-то поддерживающее сказать, объяснить, что ничего страшного не случилось, хряк это деревенский у крыльца лежал, а на него дурака обижаться не надо. Но не побежишь же следом по улице с криком.
- Стой, Ириша, стой!
Пропастина этот Князь, Иришку, еще одного хорошего и доброго человека, во врага моего переделал. Иришка тоже член деревенского комитета, Нины Афанасьевны союзница. Вдвоем они каждый день на меня по протоколу писать будут, и без ворот найдут причину. Да еще примкнувшая к ним активистка Алка не может жить без инициативы, что-нибудь да выдумает. Не дадут они мне это лето провести за письменным столом. Ну возьму я топор, пойду, вырублю лопухи возле двора, так написанного за это время не прибавится. Лопухи вся деревня рубит, а писатель я один.
Дальше я уже и глаза не сомкнул. Пошла жизнь наперекосяк, какой тут отдых. С тоски что ли, обиды за жизнь неудачную, я всю кастрюлю ухи из кильки съел. Головку чеснока в прикуску и булку хлеба. Переживать стало легче, веселей, мысль заработала. Я снова почувствовал себя сильным и уверенным. Решил завтра вечером у крыльца хряка и дождаться, полосонуть по хребтине, узнает с чем горчицу едят. Больше свободы у него на террор в отношении меня и моих друзей не будет. Не бойся, Ириша. Не ляжет образина теперь у меня за крыльцом, заходи свободно.
Рина у ног замурлыкала, видно отошла, отдохнула, я ей тоже кильки немного плеснул. И она повеселела, запела что-то на кошачьем языке, об ноги мои трется. Дескать, вот и хорошо, что ты приехал, снова мы вместе. Про Чуркиных котов ни слова, будто их и нет в ее жизни. Да пропади они пропадом эти коты, главная сейчас еще одна живая душа в моем домике. Любящая меня душа, скучающая по мне. Я звал ее по приезду, не откликнулась, но увидела свет в окошке, сама пришла. Знала, что ее здесь встретят тепло и уют.
Я стал вслух читать Рине свеженаписанный рассказ. Но Рина была и осталась Риной, женской душой. Уже на второй странице заснула. Бесчувственная. Я ей, когда еще говорил, коты эти до добра ее не доведут. Сколько раз пальцем грозил и увещевал: найди себе хорошего друга, достойного тебя, по возрасту пару, а не этих разгильдяев услаждай. Дети должны быть от умных и серьезных отцов. Спит Рина на подоконнике, к моим думкам не прислушивается. Но с другой стороны она спит спокойно потому что знает, под моей защитой ей ни кто не страшен.
Утром выхожу на улицу, а возле скамеечки Николай Егорович Коков. Когда и успел подойти. Не здоровается, на командирском его лице и намека на улыбку нет. Николай Егорович сразу принялся рассказывать про деда своего покойничка. Оказывается, хозяин был, каких теперь и земля не родит. Как-то попросил он внука, то есть самого Николая Егоровича, зарод в огороде жердями обнести, чтобы кони сено не подбили. И так получилось, один гвоздь жердину прошел, а по столбу листвяжному в сук попал и загнулся. Дед, как добрый хозяин, сразу недосмотр в работе увидел
Николай Егорович сжал крепкие, с доброго поросенка размером кулаки, крутил их перед моим лицом.
- Дед за этот гвоздь так меня хворостиной отходил, неделю сесть путем не мог. И правильно, бестолочам из заднего места ум в голову перегоняют. А случись такие ворота деду увидеть, на месте бы хозяина убил. Ранешние люди о хозяйстве думали, - кончил он свою притчу. – А нынешние, зачем живут? Их что сегодня хорони, что завтра, ничего не изменится, пустые. По пятьдесят лет откатали, а в череп и воды не накапало. Дурака за километр видать, тут к гадалкам ходить не нужно. Ворота лежат, а он возле печки нежится. Встань, иди и убери позор. Посмотри, какие ворота у соседей, хотя бы у меня, старого и больного человека. Найди в моих воротах хоть одну досочку не по размеру прибитую.
Егорыч на минуту замолчал и сделал задумчивое лицо.
- Я бы ночь возле них копался, а к утру все увидели, на месте ворота, потому что хозяин в этом доме. Ты почему с умных людей пример не берешь, почему не учишься хозяином быть, растрайда.
- Что там в темноте исправишь? Это же не доску в сторону отбросить, там думать надо, где навесы брать. Да и во дворе у меня света нет.
- Добрый бы человек так не сказал, он бы совет на ум принял и тут же за работу. Только не ручкой надо водить, а руками. А рук у тебя нет, и не будет. Ты только бумагу портить способен.
Намек был понятен. Егорыч мою писанину, ручки и бумагу ни когда всерьез не воспринимал.
- Пилу ему в руки и на лесоповал, - частенько лютует он у конторы, – нашел занятие. Таких птичек в последнее время развелось порядком. И в Москве кудахтают, и в Татьяновке. Пишет сидит и пишет, умного строит. Да кто у нас в деревне в его мозги поверит? Я еще и деда его знал, не говорю об отце и матери. В его родове картошку есть путем не умели. А сало сроду не видели. Лучше бы парник себе сделал, да огурца свежего вырастил. Ходит, побирается, то Прыська ему чего-нибудь в чашке несет, то Мария Антоновна, то Катерина Деревягина. С дуру это. На мой бы характер бичарой его по спиняке протянуть покрепче, чтобы прижгло. Пусть попрыгает на одной ножке. Неделю пожечь как надо, сам ручку бросит и в огород побежит.
Николай Егорович после воспитания нетопыря, поднял вверх сразу три восхитительных подбородка и, не прощаясь, шагнул от моей лавочки на дорогу. Путь старика на другой конец улицы, всем будет рассказывать про мои несчастные ворота, про дурака с пером и советовать, как остроухих учить нужно хлеб двумя руками держать.
Я подтопил печурку, что для лета сделана прямо во дворе, заварил свежего чая из молодых побегов смородины, стал мороковать, как мне эти ворота поставить. Руки еще дрожали после теплого напутствия Кокова, но мозги уже работали.
Оглядел свой двор, действительно нарастопашку у всей деревни. На крыльце, на утреннем солнышке лежала Рина. Не пошла к Прыське, видно со мной ей веселей. А может из моего двора ей ближе к котам Чуркиным. Но сейчас ей надо только одно теплое солнышко. У Рины все просто и легко, а у меня забота на заботе.
Навесы вконец сгнили. Кузницы в деревне нет, править придется за навесами в город. И там быстро большие навесы не найти, заказывать где - то нужно, опять две недели в городе, а лето идет, что я увижу и напишу. Легче этого Князя убить, а желающих занять его сладкое место среди свинского поголовья деревни много. Мне даже проще племенника из другой деревни привезти, чем этого пройдоху терпеть. Хотя с другой стороны, в чем Князь виноват? Навесы без его усилий сгнили, дунул слабый ветерок и нет их, опять двор полый.
Так на лавочке с чайником и кружкой я и горевал. Гусыня бабки Прыськи с гусятами подплыла, лопочет что-то под руку, видно спасибо за двор говорит, травка у меня тут растет нежная, ни кем не топтанная.
Шуганул гусыню под горячую руку. Не мешай думать. Слава богу, Петр Васильевич Чуркин на улицу вышел. На своей лавочке умостился, машет мне, дескать, иди поздороваемся.
- Сильно не переживай, - успокаивал меня дед, - я подходил, смотрел. Этим навесам лет сорок, а то и больше. Приглядись путем, они самокованные. Еще Ваньки Ратникова работа, больше не кому. Он деду Малюкову эти ворота делал. Ты же у Малюковых дом покупал. То-то. Потом пошли дипломированные кузнецы, такие навесы им не по рукам. А Ванька живой, мы почти ровесники. Кузня еще целая, что надо? Дуй прямо к Ваньке, уговоришь, он такие навесы за два часа сделает. А ворота мы вместе поставим. Коков подойдет, Ванин да я. Я не большой помощник, но за кампанию посижу. Давай, заводи машину, вместе к Ратникову и съездим. Я уже года три у него в гостях не был. Уговорим старика на доброе дело.
- Да неудобно как-то. С чего скажут и зачем. Ратников на пенсии, к нему уже давно ни кто за помощью не обращается. Да и кузня сейчас не рабочая.
- Неудобно с пустым хлебальником двор держать, а все остальное нормально.
К моей радости часа через два деревенская кузница уже дымила. А нужное железо дед Ваня Ратников откуда-то из под навеса во дворе достал, не пожадничал. Молотом по раскаленному железу хлестал я, кузнец показывал, куда бить маленьким молоточком, а длинную ручку механических мехов толкал Чуркин.
После обеда, как и водится в деревне, при большом стечении народа мы ставили мои ворота. Командовал, конечно, Коков. Несмотря на жару он перемотал себе шею толстым шерстяным шарфиком, на плечах покоилась лисья безрукавка.
Простуды летом боится Коков. Здоровья он так до сих пор и не потерял. Один поднимал воротину вместе с навесами и садил ее на железные крючья листвяжного столба. При этом охал, тяжело вздыхал и даже постанывал. Чувствовалась в его движениях какая то обреченность. Дескать, прощаюсь с вами дорогие мои односельчане. Поджали болезни, выпили силы, пришло мое время помирать.
Заодно поведал нам притчу про родного деда, того самого, который когда-то его за согнутый гвоздь чуть не прибил. Дескать, на спор дед на лесосеке один пилой двухручкой валил шесть кубометров леса за трудодень. А в ту пору деду было восемьдесят два.
- Нам, нынешним, с дедом рядом не стать, - сокрушался Коков, - мне вот всего восемьдесят, разве смогу так пилить? Я не помню дня за эти годы, чтобы не болел. Вот вчера, пришел с деревни, у магазина был, поел, дай, думаю, прилягу. Только одеялом укрылся, такая слабость в живот стучит, ну, думаю, отходил ты Коля по белу свету. Так ничего доброго за свою короткую жизнь и не увидел. Слезы катятся, самого себя жаль. Утром в больницу, а Нина как с неба свалилась: все нормально! Откуда ей знать, нормально или нет? Она что, мне в рот заглядывала? Температуру даже не стала мерить. Это как в голову брать. Человеку плохо, он может умереть, а ему как холодной водой в дверь: иди домой! И где говорят, в больнице.
- Если сохнешь от старости, что же у тебя рыло как советский флаг? - просипел Чуркин. –Безрукавка, вон, на пузе на полметра не сходится. Аппетит-то не потерял совсем. Поди, краюху хлеба с утра умял и сала с килограмм упрятал. По нашим – то годам нужно сначала подумать, что можно есть, а что нельзя, а потом только тянуть кусок в рот.
- Умял и хлеба и сала, но от слабости это, - не сдавался Коков. На свежем его лице ни морщинки, ни недоумения, одна искренность. – У меня Петро, ни одного здорового органа, хоть где докажу. Давай счас при тебе разденусь и покажу. А в больнице помочь не хочут. Буду на Нину Афанасьевну в суд подавать, из-за ее бесчувствия, я может не один год из своей жизни потерял. А моральный ущерб? И его сюда кидай. Не рассчитается она со мной ни когда за свои проделки.
- Кому ты нужен в том суде, там серьезных дел не переделать.
- И суд попятится, если путем на него выше написать. Я их всех научу чужую старость уважать. Человек приходит в больницу, ему жить хочется, а его куда шлют? Зачем у нас в стране демократические выборы? И этот, лысан на государственном окладе, как его, Гайдар. Он чего только не обещал. А что получили? Посадить его на мою пенсию.
- Тебя хоть куда шли, - смеется Чуркин, - все равно не поймешь правды. Ты с Нины уже все кровя выпил. Она моложе тебя на двадцать лет, а выглядит хуже. Кто ее довел до такой красоты. Чего ты вообще в больницу лезешь, каждый день как заведенный? Если совсем плохо, иди на кладбище, выбирай себе место.
- Умный ты я посмотрю, - петушился Коков, - чужое здоровье считаешь, за собой смотри. На кладбище дорога прямая, а я еще и не пожил путем, света белого не видел.
Тут же на моей лавочке сидела Екатерина Николаевна Деревягина и ее соседка бабка Прыська, о чем они говорили, я за делом плохо слышал. Прыська что-то рассказывала Катерина про меня. Может, опять пожар выдумала. Только поджигателем, скорее всего, выступал не я, а Коков.
Приперся к моему дому и боров Деревягин - Князь. Этот везде успеет. Завалился в кювет возле дороги, где еще покоились остатки весенней лужи, принимал прохладные грязи. Время от времени он поднимал голову, обводил нас маленькими глазками и снова засыпал. Князь маялся от безделья, дня три уже к нему ни одной свинки не приводили, а без работы племенник не привык. Злило его безделье. Он и во сне ворочался с боку на бок, булькал грязью, храпел, как три бульдозера сразу.
Я с улыбкой посматривал на проходимца, зависть советовала пожелать ему мужских болезней, бесплодия и, в конце концов, скорой смерти. Хотя, судя по всему, Князь сглазу не боится. Но путь ему в мой двор закрыт, ворота на месте. Теперь ни кого не напугает, и ворота не столкнет. По случаю счастливого развития событий решил за Князем в переулках не охотиться. Живи, проклятый, радуйся молодым свинкам, только не в моем дворе.
А вот Василия жена Иришка с того прихода за спичками и до нынешнего дня ко мне ни шагу. Если встретимся в магазине, и там старается не поздороваться. Но тут на себя самого только жалиться. Такой страх, что Иришка перенесла, ничем не лечится, даже временем. Василий из жалости и переживаний за жену, посылал ее весной на юга. Она там три месяца жила. Нервы лечила заморскими водами, письма ему оттуда писала, как она его любит горячо и сердечно. Еще денег просила высылать почаще.
Мне ни кто ничего не пишет. Обидно за себя, на Нину Афанасьевну до сих пор сержусь. Я деревню позорю или, наоборот, прославляю. Кто еще на этой земле матушке про Татьяновку рассказы пишет? Ей бы мне спасибо сказать, а она про позор. И Алка активистка могла бы спасибо за мои труды сказать. Да, пока нет моих книг, но может придет время, напечатают. А ворота что, ворота стоят, только они рассказы не пишут и Николай Егорович то же.
Проклятый Князь, с него все началось. По натуре оказывается хряк - изверг, он нынешней весной мне еще одну подлянку сморозил. Но об этом в следующий раз.
Рыбалка в собственном дворе.
Соблазнил меня все-таки Гена Крок предложением, собрали мы десять тысяч и купили лодку, всклачину. Гена Крок, Петька Обломов и я. Обыкновенную деревянную плоскодонку приобрели, как раз по нашей реке. Решили летом почаще на природе бывать, на воде, порыбачить. Добытчик из меня плохой, но пообщаться с природой я всегда за милое дело. Так что принял предложение Гены, три тысячи ему на общее дело отдал. Петр Васильевич Чуркин занял мне эти деньги.
Лодку из соседнего села привезли на Генином тракторе. На нашем конце улицы хороших рыбаков мало, приличных лодок совсем нет, вот и пришли соседи полюбоваться на покупку. Петр Васильевич Чуркин – он хоть и через свои деньги, но причастен к этому делу. Николай Егорович Коков и Федор Иванович Ванин – эти о скуки по дворам ходят. Завидев суету, подтянулась бабка Прыська с Катериной Николаевной Деревягиной. Им все интересно, старухи жить без новостей не могут,
Потом появились ближние родственники Виктор Абрамович Заковряшин и Санька Вербицкий. У Саньки в руках просторная клетка из проволоки, в ней белая голубка томится. Он ее специально с собой носит, в стрессовую ситуацию загоняет. Хочет разлучить с сизым голубем, которого голубка выбрала в мужья. Но такая семья Саньке не нужна. Поэтому он настойчиво всучивает голубке жениха, от которого, по расчетам, должны быть дети с белой шеей и головой, а туловищем черным. На чем Сашка ведет эти генетические расчеты, ни кто не знает. Но губу любитель птиц закусил как правдешний, отступать и не думает. Хочет он оставить свой след в племенном птицеводстве.
- Для серьезной головы тут наука не сложная, - учит зять меня уму-разуму, - подбирай пары ближе и ближе к нужному цвету, и ты у цели.
- Что же ты за столько лет не подобрался?
- В племенном деле спешка - смерть? – делает умный вид Сашка. – Нужен постоянный анализ, отбор и подбор. Вот Генка Кутин не сомневается, что у меня все получится. Он даже стих мне написал.
Вербицкие голуби
В мире нет краше.
Скажут татьяновцы
Спасибо Саше.
Сашка начал было читать мне Генкины стихи, но бросил это пустое занятие. Стихи требуют время, место и душевных слушателей. Я мало для этого увлечения подхожу.
У голубки важно сломать волю, заставить забыть сизого ухаря, покориться. А пока, сколько ей пегого полуумка не подсаживай, не принимает она его. Крыльями бьет, клювом макушку раздолбала, чуть глаз не выклевала пегашу. Нет у ней желания с ним гнездо вить и совместных детей выкармливать тоже.
- Нет любви, привыкнет, - командует Сашка судьбой голубки, забывая, что мы живем в эпоху реформ и перестройки
Транспортировка по Татьяновке в клетке - лучшая пытка для голубки. Тут не только про любимого забудешь, но и есть - пить разучишься. Страшное наказание мог придумать только Сашка, самое удивительное на спокойную голову. В книжке где-то вычитал Санька метод воспитания непокорных голубок. Какой-то вампир уже это на своих подопечных пробовал. Теперь вот и в Татьяновке начались истязания безвинной души из-за не разделенной любви. Сила солому ломит.
Санька клетку поставил на траву чуть подальше от народа, чтобы случаем ни кто не наступил, не лишил его будущего в голубеводстве, по ходя ругнул голубку за упрямство и захромал к нам. Лодка ему тоже интересна, уже этим летом он грозился, что рано или поздно сделает такую же себе сам. Тогда его родные узнают, что такое свежая рыба в доме каждый день. Еще и теща, и тесть обязаны будут придти с поклоном, а он при таком случае хорошенько подумает, отсыпать им чашечку рыбы или отправить домой пустыми.
- Столько лет вместе прожили и не видят они во мне твердости, - сплевывает при рассказе Сашка, - чуть ли не мыльный я для них пузырь. Мы еще посмотрим, кому будет больше уважения. Придут за рыбой, пусть постоят в сенцах. Я сделаю вид, что не понимаю, зачем явились.
- Есть тебе смысл ссориться с тестем?
- Я не гордый, но характер есть, - гоношится Сашка, - Пришел за помощью, здоровайся первый.
Санька и сейчас рыбачит, но только на удочки. А на них большого улова нет, делить нечего. Чаще всего он совсем без рыбы домой заявляется. На немой вопрос жены только яростней бьет пол хромой ногой по пути к кровати. Тут он легко рекорды ставит. Залез вечером под одеяло и до следующего обеда может головы из-под него не показать.
Санька в моем дворе сначала поздоровался со стариками, потом со старухами. Я заметил, татьяновские женщины всегда чуточку в стороне от событий. Прыська, а Катерина Николаевна тем более, никогда ни с советом, ни с подсказкой не лезли. Между собой делили правду. Пошепчутся, посидят на людях и домой. Зато ни одного подобного события не пропустят. Когда у меня поднимали всем концом улицы ворота, они на лавочку пришли, до завершения событий сидели. Теперь вот возле лодки угнездились.
Старики - другое дело, этим все интересно. Тем более лодка, чисто мужское увлечение. Петр Васильевич долго обходил плоскодонку кругом, сипел и вздыхал на неспешном ходу, опирался даже на подкостыльник перевести дух, наконец, согласился.
- Хорошая лодка, знающий мужик делал. На такой ставить сеть удобно, не перевернется.
- Какие сети, - засмеялся Крок. - на удочку поедем. Нам главное солнце, вода, воздух.
- На удочку в нашей речке поймаешь пескаря в палец, и то раз в неделю, - сипел Чуркин, будто он всю прошлую неделю провел на сквозняке, - Вон у Саньки спрашивай. Он с Генкой Кутиным каждый день рыбачит, а что хоть раз принесли? Чай целый день гуляют у костра, вот и вся их рыбалка. Щучку или сорожку покрупнее возьмешь только на сеть. Меня чего учить, я столько лет рыбачил, сколько вы еще и не прожили.
- Не учим, - махнул рукой Генка, - просто на сеть ни когда не рыбачили, да и желания нет. Это Ваня Попандопуло был способный, а я его только на тракторе к реке возил, да он меня рыбой потом угощал.
- Если лодка есть, - успокоил его Чуркин, - сеть всегда будет. Они по цене разные. Главное – лодка. Это как штаны у мужика, а все остальное к ним прилагается. Сеть всегда найдется, если лодку привезли.
Лодку рассмотрели. С тем и потихоньку разошлись. Днем я частенько откладывал в сторону ручку, выходил из дому, любовался на приобретение. Все мне в ней нравилось. Да и как самого себя не похвалить: первая моя серьезная покупка в Татьяновке. Пусть и всклачину, но собственность. Бабки Прыськина кошка Рина подходила к лодке несколько раз, потом забралась в нее, уселась на поперечной доски, попробовал погреться на солнышке, не понравилось ей тут, со стороны хорошо заметно, где она. Ушла кошка в сени, а по ним уже забралась куда-то под крышу, там спать тише, уютней, надежней. Да и веселей. Если не ошибаюсь, Чуркины коты из-за Рины ко мне на крышу с весны жить перешли.
Разыгрались у меня думки. Посадить бы в лодку Иришку, покатать ее по реке. Васька целый день на работе, ему жену потешить рекой некогда. Уйдет в себя Иришка от скуки, ворчливой станет.
А вечером ко мне заявился Николай Егорович Коков. Я как раз налил чая и сел у стола с ручкой и бумагой. Хотел погрузиться в писанину, закат уже захватил, подступали какие-то образы, но с творчеством не получилось.
- Толик, слушай, - Егорыч сразу принялся за деловой разговор, - вот теперь у тебя лодка, а у меня уже который год сеть в кладовке висит. Еще от деда Ерохи досталась, тот-то знал толк на воде. А я не ходок на речку, здоровье не то. Помню, мальцом еще с Шуркой Киселевым и Ваниным дурили, рыбачили зимой. Я палец и приморозил. С тех пор мизинец каждый день болит. В краевую больницу недавно ездил, хирургам показывать. Да им хоть мотню расстегни, рты разинули и хохочут: дед, тебе делать нечего, тащился в такую даль? Разве с таким пустяком в краевую больницу идут? Во, как они простого человека встречают. Хоть ляжь тут же и умри, как ржали, так и ржать будут. Крохоборы. Надо мне их через газету продернуть, так, мол, и так, обижают. Напиши, Толик правду, пусть люди почитают, пусть заступятся, прижгут этих умников. Ты покрепче напиши про них, чтоб под зад подпалило. Только мою фамилию не указывай, просто скажи, есть человек, который страдает, а помочи ему ни от кого нет. Власть наша как гриб мухомор: красивая, блестит на солнышке, а толку от нее нет.
Николай Егорович раскипятился в обиде, хотел еще что-то рассказать про свои болезни и недоумков хирургов, накопилось у него много обид, но чтобы не забыть, зачем пришел, вернулся к делу.
- Так вот, говорю, сеть добрая. Возьми ее, Толик, и рыбачь, куда она мне. Годы уже не те, чтобы по речкам таскаться придурком, я же не пустомеля какой. Всю жизнь фуражиром отдубасил, это вторая должность в колхозе. Одной семенной пшеницы два амбара в подочете было. Доверяли. И я старался. Ночью засну, а голова в амбарах, как там пшеница?
Егорыч неторопливо поплыл в свою молодость.
- Я всегда был в деревне первым, с пустозвонами меня не путали. Как сейчас помню, председатель колхоза товарищ Лелюшкин подойдет, руку на плечо положит и улыбается: не будет нас с тобой Коля, и колхозу капут.
- В смысле молодому-то че, рыбачь себе да рыбачь, а мне не по годам, – тут же вернулся он к главной теме разговора. - Забирай сеть, только уговор, с каждой рыбалки треть рыбы моя. Строго по весу.
Егорыч в улыбке развел руками, будто это и не рабство вовсе, а ценный подарок от него.
- Завтра утром я сеть принесу и покажу тебе, пальчики оближешь, – уговаривал он меня. – Такая сеть сама ловит. Ероха сроду бы плохой сети не сделал. Из лески вязана, двойным узлом. Ячея под самую ходовую рыбу. Ох, и поедим мы с тобой, Толик, рыбки. Свеженькую поймал, и на сковороду ее. Не жди пока она завянет.
- Запрещено с сетью, браконьерство это. Да и не рыбачил я один ни когда сетью. Я вам лучше лодку дам, сами пробуйте, у вас тоже получится.
- Велика наука. Воткнул тычку в воду, а сеть к тычки привязана, правильно говорю? А вторую тычка на другом берегу вбей в ил, вот река и перегорожена. Ботай потихоньку, пугай рыбу, собирай ее в лодку.
- За это могут и штраф.
- Могут, а могут и нет.
- Мне рисковать нельзя, штраф платить не чем.
- Браконьерство, – когда попался, и протокол на тебя составили. А мы, свои люди, на своего же не пойдешь доносить? Ты же с Ваней Попандопуло покойничком рыбачил? Не поймали вас? – Припирал он меня к правде.
Оставалось только удивляться, откуда он все знает и видит? После нашей последней рыбалки с Ваней пять лет прошло. Но Коков все в подробностях помнит, продолжает соблазнять меня моей же историей
- А рыбки, поди, поели, Ваня знал, как взять рыбу. Зато я сижу на хлебе и воде. Бери, Толик, у меня сеть. Человек ты серьезный, дураку бы я добро ни когда не отдал. Рыбачь, ешь рыбку. Когда-нибудь старику Кокову спасибо скажешь за помощь и дружбу. Ты поедешь рыбачить, а я за тобой по бережку пойду. Там же на речке рыбу и разделим, чтобы не обидно было и все по правде. Сам подумай, какой из меня рыбак на восемьдесят втором году жизни. А сеть жалко, больно добрая, так и пролежит в сарае. Да и у тебя будет хоть какое дело, а то сидишь целый день с ручкой. А тут живая рыба, как деньги в сберкассе. Самому обед, еще и продать можно на сторону, хоть сапоги себе на осень купишь. Зима на носу, думай, в чем ходить будешь?
- Боюсь я милиции, вдруг точно штраф, а рассчитываться чем? Последние штаны снимут. Вы же за меня платить не будете? А я Чуркину три тысячи за лодку должен.
- Ты че, ты че, сдурел, думай, о чем говоришь? Какие деньги? Я на прошлой неделе булку хлеба купил и до сих пор ем, Каждую крошку считаю. Ты сам оглядывайся на воде чаще, хитрей надо быть, по сторонам посматривать, прислушиваться. Поставил сеть, затаись мышкой, послушай, что кругом.
Приобретение сети, пусть и временное, и задаром, не входило в мои летние планы. Но Егорыч так горячо уговаривал, я согласился. Чем хлебать уху из кильки в томатном соусе, лучше щучку на ночь поджарить с молодым лучком. Кто же от такой вкуснятины откажется. Перед глазами обеденный стол, на нем сковорода, а в ней крупные куски щуки в сметане плавают. Под рыбу мне Мария Антоновна Чуркина обязательно сметаны даст. Под такую закуску да кружечку густого чая… Царем себя чувствуешь.
Опять же угостить соседей можно. Васьки Шишкина жена Иришка пусть себя побалует щучкой. Худенькая она, хрупкая, как соломинка. Может по случаю и обиду за хряка мне простит. Чуркиным отнести чашечку рыбы, бабе Прыси. Вот разговору будет, уж они потом на каждом шагу станут говорить деревенским какой я добрый и умный.
Раскатились мысли в волшебную сторону. Если бы, да если бы. Того и гляди крылышки у меня вырастут. Полечу в небеса дальние, ангел я и благодетель. Подумать бы, ведь это нечистый устами Егорыча сбивал меня с панталыки. Кто эту сеть будет ставить, как? Если я выеду на реку, там и утону, в сеть запутавшись. Случалось ведь, рыбачил с Ваней Попандопуло, ни чем хорошим это не кончилось.
Все мы задним умом крепки, на деле быстро окрутил дачника Егорыч, оплел выдумками, с чем и ушел домой. Возможно, уже считать будущую добычу, которой треть я каждый раз должен буду отдавать ему.
На следующий день Коков утром был у меня. Весь торжественный, на розовом лице отеческая улыбка. Дескать, приятно видеть дорогого и близкого человека. В руках мешок с сетью, челнок специальный, сеть ремонтировать. Каждую минуту Егорыч поднимал сеть у себя над головой. Вот, мол, какой тебе подарочке, от чистого сердца.
- Нужно, Толик, сеть развесить и всю просмотреть, – пел оживленный Егорыч, - чтобы ты видел, сеть в порядке, из лески плетеная, какой я тебе ее дал, такой осенью и вернешь. По нынешним временам она тяжелые деньги стоит. Мне их взять неоткуда. Договариваемся сразу, при людях, на месте: если сеть порвал, плати. Все должно быть под ответственность. Я Ванина в свидетели пригласил. Он – человек честный, где надо правду подтвердит. Мне чужого не надо, но и сеть за здорово живешь не отдам.
- Да у меня ни когда денег нет, Егорыч, чем я с вами рассчитываться буду в случае чего. Лучше сети не надо, рыбачьте сами, хоть и с Ваниным. Мне же на лодку денег дали взаймы.
- Дурак Чуркин, нашел кому совать копеечку, все равно, что в печку бросить. Только от печки хоть тепло - проворчал про себя Егорыч.
- Денег нет, сеть береги, – тут же поправился Егорыч, понял, что пока об этом нельзя говорить, - а как же иначе. Я тоже не могу свое хозяйство в распыл пусть, не для того копил, чтобы в лохмотья превратить такую красавицу. Спокойно рыбачь, под моим присмотром ведь, я с берега подскажу, что и как. Вдвоем веселей будет.
- Дед у меня рыбалку сильно любил. В зиму одних щук всегда мешка два-три навялит. – Неожиданно вспомнил он давно ушедшие дни и облизнулся. – Ох, и вкусна вяленая щука. Ешь и не наешься. Бывала очищу ее от шкурки, в рот кусочек брошу, сам тает. Ешь и не наешься. Сушеная рыба, слаще хлеба. Это я тебе по себе скажу. По молодости поел я ее.
- Под пиво?
- Какое тогда было пиво? Люди так умели рыбу есть, богатыри в деревне жили.
- Куда сеть вешать – то будем?
- Первый раз родился? Во дворе и вешают. От одного забора к другому, а посередине жердью поддерживают. Вся сеть на виду, где дырочка маленькая, сразу ее челночком поправим. За сетью следить надо, у доброго хозяина она всю жизнь новая. Это теперь пошли расстегаи, сами себя не берегут, что им про сеть говорить.
Решили вешать сразу. Коков на всякий случай попробовал рукой ближний к избе забор, не шатается ли? После того, как упавшие ворота пролежали две недели на земле на виду у всей деревни, к устойчивости моих построек Егорыч относился с большим недоверием. Тут еще за сеть боялся, потому и пробовал на крепость мой старенький забор. Но строение тревоги не вызвало. Правда с досок от прикосновения посыпалась труха, заметно погнили доски.
- Еще послужит, – успокоился Коков насчет забора, - наверное, столбы дед Малюков вкапывал, кто еще мог, а он хозяин был, только листвяк на забор ставил, специально обирал крепкое дерево. Иначе они бы давно при таком хозяине попадали.
Чувствуя, что у меня во дворе опять большое дело затевается, подтянулись Чуркин, Генка Крок пришел, Петька Обломов. Сначала сеть по рукам ходила, смотрели, хвалили. У Ерохи плохих сетей не бывало. Мужик знал толк в них.
Гена с одной стороны сети стал, я – с другой, проверяем ее целостность и надежность. Генка шепотом успевал уговаривать меня отказаться от бесполезной затеи. С Коковым ни кто, даже в малости, в деревне не связывается. В любом случае виноватым окажешься. А тут сеть, хрупкая вещь, на нашей речке ее хоть как за корягу зацепишь. А зацепил, значит в сети дырка.
Чуркин с Ваниным и Егорычем уселись на колодины возле поленницы, смотрят на сеть, свое думают, в молодых годах плавают. Чуркин принялся рассказывать, как они с Андреем Маяцким один раз подняли в речке Рыбной щуку в шестнадцать килограммов. Полено, а не рыба, хорошо хоть сеть была двухстенкой, выдержала. Таких зверей теперь в Рыбной нет, мужики качали головами, соглашались: жаль старых времен.
- Не было года, чтобы я из щук котлет не ел, - хвалился Чуркин. – уж мы покушали рыбки. Помню, как сейчас, в ноябре, по первому льду поставил на озере на Новом мосту в прорубь морду, щурята уже задыхаться начинали, полная морда набилась.
- Я сорожку любил, - прищелкнул языком Ванин, - один год было, в конце сентября, с Колькой Семиным по бочонку рыбы засолили. На ямке возле Третьей бригады взяли. Четыре сети Коля ставил на два метра друг от друга. Едва-едва их утром вытащили, все забито рыбой.
Кокова, по случаю теплого весеннего утра и будущей ухи со свежего улова, тоже кинуло в прошлое. Стал вспоминать, как они с родным дедом ставили морды на перекопах, через которые вода заходит весной в озера. И однажды у них украли новенькую морду. Однако Егорыч только теперь догадался, что подлянку мог подложить его ровесник Антоша Зверев. Но теперь с Антоши ничего не спросишь, давно умер, а жаль, проучить бы не мешало.
Невесть, с какого интереса зашел во двор брат мой двоюродный Святослав Викторович Заковряшин – редактор городской газеты. По случаю выходного дня он гостил в деревне. Сидел, сидел на лавочке, сидел, видно решил размяться. Зашел на шум. Но как я потом узнал, репортаж Слава хотел написать, про дно сибирской глубинки. Вот и закинуло его в мой двор. Более нищей усадьбы в Татьяновке не найти.
Слава как всегда стал чуть в сторонке, смотрел на чужие хлопоты, в глазах ирония: мол, бывает, когда людям заняться не чем, за сеть берутся. Деревня вы и есть деревня, хотя один человек из вас в писателях числится.
Святослав Викторович - редактор городской газеты, большого полета птица, чуть кивнул всем и молчит. Татьяновцы уже привыкли к такому его обращению с простыми смертными. Не обижаемся, но скашиваем глаза в сторону редактора, может, что скажет. С умным поговорить, все равно, что сотню рублей на дороге найти. А если про Святослава Викторовича речь, то не меньше тысячи. На прошлой неделе он в Татьяновку на черной «Волге» приезжал. За рулем водитель центнера полтора весом. Весь темным волосом заросший. На тигра издали похожий. Сразу понятно, такой человек только серьезного начальника возить может.
Бабы наши и с незнакомым шофером здоровались уважительно. Но, несмотря на солидный вид, шофер этот был, видимо, обычный пустоклюй. Высадил начальника, голову на руль уронил и тут же захрапел как простой смертный. На молодых наших женщин ноль внимания. Пришлось и им отойти от машины, хотя было желания поговорить с приезжим.
Васьки Шишкина четвертая жена Иришка тоже возле машины ходила, покачивалась на слабом ветерке ее белая юбка. Я со стороны наблюдал, сердце подсказывало подойти к Иришке и извиниться за хряка, но побоялся, не решился на ответственный шаг. Не было и нет у меня смелости в общении с женщинами. Потому и прогоремычил жизнь один.
Славе всегда поклонишься себе в удовольствие. За сто десять лет деревни более известного и знатного татьяновца она не родила. Лестно мне, брат в мой двор заглянул. Может, скажет что-нибудь приветливое, новость хорошую сообщит. Хотел сбегать в дом, стул ему вынести, не садиться же редактору, как простому смертному, на борт лодки или на чурку березовую. Да руки у меня в сеть запущенные, сразу не вытащить. Я только головой мотал ему в знак приветствия и самых добрых пожеланий.
- Здравствуйте, Святослав Викторович, вот, сеть к рыбалке готовлю, как-нибудь рыбой свежей угощу. Только скажите, когда в следующий раз в деревню приедете, я спроворю окуньков на жареху.
Брат на мои приседания ничего не ответил. Как потом мне рассказала мать Славина, Надежда Васильевна, брату нужно было написать репортаж о жизни простолюдина в годы реформ и перестройку. Вот его и завело ко мне во двор по этой причине. Дно ему нужно было увидеть российской глубинки, выбрал мой двор, уважает родственника. С другой стороны ошибиться трудно, хоть как старайся, большей нищеты в Татьяновке не найдешь.
Святослав Викторович зашел во двор, а калитку забыл закрыть. В принципе это и не его дело на калитки оборачиваться. Надо бы мне шмыгнуть, исправить недостаток. Не хорошо это, когда ворота нарастопашку, да сеть в руках, не дала возможности сбегать. И случиться же беде, следом за журналистом шагал в мой двор, как в своей собственный, Катерины Николаевны Деревягиной боров по кличке Князь. Не чета шоферу, центнера два с половиной, а то и все три живым весом. И не салом обросший, мускулы.
Хряк привык, что ему везде уступают дорогу, пошел прямо в огород. Там у меня давно уже ничего не растет, лет пять одни лопухи и прочий чертополох. Пусть бы шел Князь спокойно, да на пути хряка наша сеть, почти новенькая, из лески рыболовной когда-то дедом Ерохой связанная. Маршрут борова был разгадан, когда он выкатился уже на середину двора, остановить проходимца не было ни какой возможности.
- Куда, куда сволота, – заорал Коков, - гоните его, рты поразевали. Пробьет бестолочь сеть.
- Собирай быстрей сеть, быстрей, - кричал он уже мне, - заснул? Вот двор, где настоящий хозяин живет, то ворота лежат на земле, то свиньи через его двор тропу себе выбили. А еще ручку в кармане носит. Голову задирает как правдешный. Таких соседей убивать надо на месте или в суд тащить сразу, как поселились. Посадить и все, и нервы спокойные.
Коков как молодой летел на перерез хряка. Рубашка от напряжения треснула спереди, обнажила крепкую как сталь грудь. Черные туфли с самодельными каблуками звонко гукали по сырой траве.
- Люди добрые, как же это меня, старого к дурака во двор к писарюге кинуло, да еще с сетью. Знал же, знал, что он идиот.
Дурак этот Князь, я теперь не сомневаюсь, это же меня Коков идиотом назвал, зачем хряку было волноваться? Племенник же от крика соседа поджался, напрягся, рыло кверху. Та еще пропастина. Хряк мгновенно, как рассерженный бегемот, набирал скорость. Видно, соображал, что его могут тут ударить и довольно крепко, видел спасение в огороде, туда и скакал. Сети боров не чувствовал и прорезал ее как нож сливочное масло. Ухнул только на препятствии.
- Вот так рыбку поймали, - свистнул Чуркин, - улов каких поискать, теперь работы сколько.
Гена Крок молча смотрел в свежую дырину на меня, я - на него. В сеть с такой дырой явно ничего не поймаешь. Егорыч расширял глаза и багровел лицом.
- Писарюга, - бросился он ко мне, - ты за эту сеть всю жизнь рассчитываться будешь. Проходимец. У самого ничего нет и нас по миру пустить смороковал. А с прокурором не хочешь поговорить, я устрою. Нашел где повесить сеть, у свиней на главном переходе. Они у него во дворе как дома себя чувствуют. Он с ними и хрюкает, поди вечерами, а нам говорит, что пишет.
Кокова, конечно, можно и стерпеть, или ответить ему в письменном виде. Важней было среагировать на действия Святослава Викторовича. Редактор кивал головой в знак согласия. Но с кем соглашался, с Коковым или с боровом, за то, что тот нанес урон Кокову и моему авторитету тоже, сразу не понять. Может, Слава просто радовался, что наконец-то попал на самое дно.
Я смотрел на двоюродного брата со стороны и не знал, как ему крикнуть из дыры сети, чтобы не волновался, все будет хорошо. Жизнь продолжается, а Славы вины в этом событии нет, пусть не переживает. Я все на себя возьму, когда-нибудь с Коковым рассчитаюсь, может власть в стране сменится, деньги у меня появятся.
Я тогда еще не знал, что поступок борова для Святослава Викторовича – журналистская удача. Он на дно России метил посмотреть, решил увидеть, кто туда окончательно опустился. Судя по всему, далеко шагать брату не пришлось. Все нужное для раздумий он за полчаса высмотрел . Особенно когда Коков кулаками в мой лоб целился, самодельными туфлями давил ни в чем не повинную траву, кричал непотребные слова, которые только на дне и можно услышать.
Гена Крок и Петька Обломов бросились перенимать хряка и быстро в этом преуспели. Князь развернулся и второй раз саданул сеть. Новая дыра оказалась, на мой взгляд, еще больше первой.
- Раздели, по миру пустили, - стонал Коков и грозил уже Кроку и Обломову, - возьму жердину, обоим шеи натру. Специально второй раз в сеть гнали? Не деревня, враги тут настоящие. Не зря видно собрались гурьбой у этого писарюги, старика решили по миру пустить.
Князь же без остановки ломанулся в открытую калитку, только его и видели. Может потому, что все произошло в моем дворе, Егорыч решил, что в гибели сети виноват я. О требовании части добычи уже не шло и речи, возможном сопровождении меня по берегу реки, чтобы не утаивал добычу – тоже.
-Знаешь, сколько эта сеть стоит? - Егорыч показывал пальцем в небо, словно там и родилась ее цена. – Ее заработать надо, не ручкой и бумажками, мозолями.
- Кудахтаешь, че попадя, - засипел на потерпевшего Чуркин, - нарочно, что ли тебе сделали урон. Раньше такое через дом случалось. То поросенок, то теленок в сеть залезет. У тебя же ни кто сеть не просил, сам принес. Мог бы взять ее вдоль забора, а ты все поперек весил, чтобы лучше показать
- Воду не мути, - кричал уже и на него Коков, - мне сеть не за спасибо досталась. Я бабку Ерошиху месяца два просил ее отдать. Мешок комбикорму ей пообещал, да не успел привезти, померла бабка. Но случись чего, все равно отдавать надо. Я не бессовестный, как некоторые, я в долгу сроду не останусь.
- Егорыч, - смеялся Генка Крок. – вы что, Ерошихе на кладбище комбикорм понесете?
- Бабка после деда через шесть лет померла, а ты не нашел минуту комбикорм отдать. Ты белены сегодня напился, что ли? – наступал на Кокова Чуркин, – нашел из-за чего человека травить. Этой сети по возрасту в базарный день цена пятак.
Сашка Вербицкий, видя, что во дворе вспыхнули невиданные шум и гам, схватил клетку с голубкой и был таков. Тут уже не о нервной встряске для голубки речь шла, а о гибели от бесконечных потрясений. Коков ревел так, что голубка в страхе билась о проволоку клетки. Теряла дорогие перья, а с ними и красоту. В таком виде не то, что сизому голубю, но и недоумку Сашкиному, пегому недотепе, которого он метит в племенники, не нужна она будет. Останется голубка совсем без птенцов, а Сашка без новой породы, которую он уже успел назвать Вербицкой.
- Старуху свою дури, не меня, - прыгал возле Чуркина Коков, - с сетью сам разберусь. С пустозвона и по суду ничего не возьмешь, без суда управимся, я прямо счас рожки ему выправлю. Глазки на макушку подниму, чтобы на небе буковки рассматривал. Пусть между звездочек пишет, все равно ни кто его не читает. И в союз писателей его не приняли правильно, что там делать дуракам. Я на неделе к тем мужикам съезжу, спасибо скажу.
- Писарчуков за людей не считают, и считать не будут. – Твердо стоял на своем Коков в отношении моей личности. - Его к прокурору на поводке вести надо и с дубиной в руках. Чтобы уже по пути русскому языку выучить.
Радуясь потехе, хохотал Федор Иванович Ванин, защищал меня перед Коковым Чуркин, дескать, боров - общественная животина, всей деревне принадлежит, на него обижаться нельзя. А сеть зашить можно, ни каких следов от дыр не останется. Ты не фыркай, людей слушай.
- Голову себе зашей, - не сдавался Коков, - писарюга этот по миру пустил, нищим сделал.
Неожиданно Егорыч напряг ухо. У него во дворе только что снеслась курица и теперь нежным квохтанием ласково звала к себе блудившего где-то петуха. Ей жених требовался, курица и дня не мыслила ходить холостой. Егорыч выронил из рук теперь уже ни куда не годную сеть, но снова поднял, моментально запихал в мешок и побежал спасать яйцо, иначе расклюют его куры и петух с ними заодно. От быстрого бега хозяина мешок вместе с сетью плясал у него на спине.
- В сельсовете встретимся, - кричал мне Коков на ходу. – Писарь называется, ухарь лысый, вот и весь его портрет. Какая ему лодка, в ведре воды утонет и доброго человека унесет за собой. Соблазнил поселенец на убытки. Я сеть в милиции покажу, пусть участковый посмотрит, с кем рядом живем. Выселить пустозвона в город и мукам конец. Всей деревне легче станет. Он же Прыську облапошил, на шее у ней сидит, подачками питается.
- Егорыч, тут его-то вина в чем, хряк сам зашел. Случай.
- У него таких случаев как комаров летом, - не унимался Коков, - Я-то, я-то, нашел к кому идти с добрым делом. К такому пустозвону надо топор брать, чтобы только мимо пройти. Или оглоблю, чтобы сразу по мозгам. Тогда не укусит.
- Зря не пляши, - одергивал его Чуркин, - С чего и че понес? Таких нервных надо в прорубь садить для охлаждения. Вешай сеть, сейчас и починим. Парень-то причем?
Егорыч не слушал его, летел спасать яйцо. Забот у бывшего фуражира всегда через край.
Святослав Викторович – двоюродный брат – уходил следом за Коковым, молча, не прощаясь, глазом не повел в мою сторону. Красный его галстук сбивало ветром чуть в сторону. Туда же клонилась и пышная шевелюра на голове. Сразу видно, такой человек или уже большой начальник или будет им. Кошка бабки Прыськи Рина уже заслышала шаги Славы на улице, ревела у себя во дворе благим матом.
Боится она Святослава Викторовича страх как. Не далее как на прошлой неделе посланное им в след кошке полено, больно пришибло той хвост. Залечивать рану Рина приходила ко мне. Я ей мазал хвостик зеленкой и смесью меда с прополисом, Чуркин мазь дал. Заодно я устраивал сеансы психотерапии, подолгу гладил Рине спинку, животик, ноги. Но Рину мои колыбельные чем-то не устраивали, она быстро скрывалась куда-то под крышу моих сеней. Морокую, там ее уже ждали два Чуркиных кота. Этим дуракам все равно, здоровый у нее хвост или в кровоподтеках, зеленкой смазан или солидолом.
Я семенил рядом с братом, приглашал его на чай. Дескать, сегодня у меня и сахар есть. Тут продукты жалеть нечего, редактор братик, может когда-нибудь рассказ мой напечатает. Тем более сам зашел, проявил интерес к событию деревенского масштаба. Но Святослав Викторович на мои приглашения бровью не повел.
Под ноги себе я не смотрел, некогда было, и на улице споткнулся о твердый бок Князя, навернулся, аж в голове искры. Оказывается, хряк далеко не убежал, растянулся недалеко от калитки, у моей лавочки, налаживался уплыть в сладкие сны. Вот кто действительно тварь беззаботная. Коков взял бы и призывал хряка к порядку. Пугал его прокурором.
Но Егорыч уже причитал в своем дворе. То ли яйцо не сумел спасти, то ли на мне зло размазывал. Трудно с маху взять в голову, кого в первую очередь слушать: Кокова или кошку бабушки Прыси. Святослав Викторович уходил домой не оглядываясь. Звать его на чай в эту трудную минуту было бесполезно. Я тер ушибленный бок и соображал, как ухитриться и наладить хорошего пинка хряку. Сегодня же. Скотинка эта хитрая. Так просто к нему не подкрадешься. А нужно бы поучить хорошим манерам, давно пора. Вон, какую петельку мне устроил. Вторую за нынешнюю весну. Он же сбил мои ворота и Иришку сделал моим врагом он. Теперь вот на посмешище деревни выставил.
Только лодка все также стояла посреди двора, излучая воронеными бортами уют и тепло. Мне уже не хотелось ни кататься на ней, ни наблюдать природу. Тем более рыбачить.
- Писарь теперь на писаре, - орал во дворе Коков, - а хлеб сеять не кому. Зато ошарашить простого человека по кошельку, они мастера. Хорошая сеть две тысячи стоит. Пусть платит, дуропляс с пером.
- Верни, недоумок, челнок с нитками от сети, - вдруг показалась его голова над моим забором. - Сейчас же верни, поди, нитки уже смотал на свою катушку. Купить-то, не способен.
Зарапортовался Егорыч, забыл в попыхах о чем речь, челнок-то у него в руках был. Я так и стоял посредине проема калитки, соображая куда податься, на улицу или во двор. Ясно было одно, с Коковым мы уже друзьями не будем года два, не исключаю, и больше. А на обед у меня есть нечего, пусто в доме. Можно к Прыське сходить, она сегодня русскую печь топила. Обязательно что-нибудь спекла. Или к Марии Антоновне Чуркиной, у ней по утрам прекрасные блины. Сейчас, суматоха пройдет, она меня крикнет.
Стукнула калитка у Васьки Шишкина, Иришка выплыла на улицу, видно в магазин собралась. В черной новой юбке, с белыми оборочками кружева внизу. По полотну кружевов краснел как брусника крупный бисер. И по воротнику кофты у ней такое же алое монисто, только подчеркивало оно белизну нежной шеи хозяйки. Ох, и сладкая же, наверное, женщина Иришка.
В мою сторону Иришка не глядела. Окликнуть ее я опять не решился. И правильно, о чем говорить, если из-за забора безостановочно хамил Коков. А ответить я ему не мог, еще в драку кинется.
Его не перекричать. Егорыч не переставая рычал у себя во дворе, челноком махал и одновременно требовал его от меня. Голова его то и дело появлялась над моим забором. Видно чурку он себе под ноги подкатил, на нее становился, а чурка под сапогами проскальзывала. Исчезал Коков периодически в ни куда, но снова возрождался над забором, как Феникс из пепла.
Рина, Прыськина кошка, дождалась, когда Слава прошел мимо, летела теперь в мой дом без оглядки, очевидно, только во мне и видела свое спасение. Хоть одно живое существо в это время в Татьяновке нуждалось во мне и мчалось на всех четырех под защиту хорошего для нее человека. Кокова она не боялась, его крик ее в смущение не приводил.