A-mare*
Попрощавшись со всеми, мы, наконец, отправились домой.
Я помог Анне подняться в экипаж. Долго она не могла устроиться на сидении – как бы она ни садилась, фижмы ей мешали.
– Даже не представляю, как вы, женщины, носите такие платья, – сказал я, освобождая ей место, чтобы она могла удобнее расположиться. – Это же настоящая клетка!
Анна засмеялась.
– Что ты, Паулу! Это платье – мои крылья!
Тогда я не разгадал смысла ее слов. Теперь я их понимаю. И я, и она всегда искали свободы. Только для меня свобода – это дыхание ветра, летящего над полем, а для Анны – изящные движения менуэта.
Сидя рядом со мной, Анна напевала сонату Скарлатти, которую ранее в тот вечер играла Мария. В сумраке я вглядывался в ее лицо. Блеск ее черных глаз, сиявших радостью, был подобен свету ярких звезд. Но даже он тогда не мог рассеять облаков моей тайны, отчего-то вновь сгустившихся надо мной. Анна перестала петь. Наступила тишина, в которой нависавшие надо мной облака становились все темнее и темнее.
– Анна, я должен тебе признаться…– мои слова были подобны первой молнии, которая предвещает бурю.
Анна взволнованно посмотрела мне в лицо.
– Прошу, выслушай меня… – продолжил я. – Шесть лет назад в первый вечер после рождества я дал своему дяде Николау де Менезешу обещание – всегда заботиться о его единственной дочери Анне Марии. Ее мать умерла родами. Отец делал все возможное, чтобы оградить свою дочь от бед и печалей, но кроме него ей не на кого было положиться. Я знаю Анну Марию с детства. Друг для друга мы всегда были как брат и сестра.
Анна смотрела на меня в замешательстве, не понимая, к чему ведут мои слова.
– Давая дяде Николау свое обещание, я не знал, на что именно соглашаюсь. Это нисколько не оправдывает меня, но я думаю, что ты должна это знать… В сентябре 1750 года дядя умер. Лишившись опоры и поддержки, Анна Мария не смогла бы справиться с трудностями, с которыми ей неизбежно предстояло столкнуться на жизненном пути. Николау понимал это и не мог допустить, чтобы его дочь осталась одна. Последняя воля дяди заключалась в том, что я должен взять Анну Марию в жены… Я не мог нарушить слова…
– Ты женат? – спросила Анна. Ее взгляд передавал смятение души.
– Да, – ответил я, – но этот брак – формальность. Общество может считать Анну Марию моей женой, но для меня она всегда была, есть и будет сестрой. Клянусь тебе, Анна, как женщину, как жену, я люблю тебя и только тебя!
Я прижал ее руку к губам. Анна не отнимала руки и не говорила ни слова. Склонив голову, она сидела неподвижно и больше не смотрела мне в лицо.
Экипаж остановился у ворот. Дорога через сад показалась мне бесконечно долгой.
– Анна! Ты мне не веришь? – спросил я, когда мы вошли в дом. Никогда прежде в моей душе не встречались такая сильная тревога и такая большая надежда.
– Как я могу не верить тому, кто отдал мне свое сердце? – ответила Анна.
– Ты меня по-прежнему любишь?
– Иначе не может быть, meu amor…
Ее лучезарные глаза говорили больше, чем слова.
Я крепко обнял ее, и наши губы слились в поцелуе.
Уже давно было за полночь, но нам хотелось праздновать наше счастье. Я достал из буфета два хрустальных бокала и открыл бутылку вина.
– За нашу любовь, Анна!
– За нашу любовь, Паулу!
Наполненные ароматным напитком бокалы соприкоснулись со звоном. Мы были пьяны не вином, а счастьем.
Открыв дверь в свою комнату, Анна увлекла меня за собой.
В ту ночь она стала моим морем. Впрочем, море не принадлежит моряку, это моряк принадлежит морю, потому что не может без него жить.
Первым, что я увидел, проснувшись, было очаровательное лицо Анны, на которое падали лучи утреннего солнца. Моя заря пробуждалась на ее пушистых ресницах. Я нежно поцеловал Анну в щеку, и она улыбнулась, открывая глаза. Некоторое время мы провели, нежась в постели.
Завтракать мы решили на веранде. Когда Анна вышла, я ждал ее за столом. Она была одета в легкое домашнее платье и в мягкие туфли. Ее единственным украшением был живой цветок, вплетенный в волосы.
Анна распорядилась, чтобы Китерия подала ей кофе с молоком. Я предпочел горячий шоколад. Служанка принесла нам наши любимые напитки и наполнила ими небольшие чашечки из нового сервиза, недавно купленного по просьбе Анны. Кофе и шоколад, а также поданные к ним сладости, наполнили веранду приятными ароматами. Наш разговор был незатейливым и искренним. Это был один из разговоров, в которых важнее не то, что собеседники говорят, а то, какими чувствами они обмениваются.
Но вдруг голос Анны стал серьезным:
– Паулу, я хочу, чтобы между нами не было никаких тайн: ни больших, ни маленьких.
Я внимательно слушал ее.
– Я должна рассказать тебе о своих шрамах.
Тотчас мне представилась сеть рубцов, пересекающих ее спину. Как бы я хотел их сгладить, смыть полностью и навсегда.
– Это произошло, когда я была совсем юной, – продолжила Анна. – Прожив в Ларанжейрас несколько месяцев, я уже немного говорила по-португальски. Роза научила меня. Тогда из помощниц кухарки меня перевели в домашнюю прислугу. Когда я в первый раз подавала обед хозяевам дома, госпожа, должно быть, хотела дать мне какое-то распоряжение, но не знала, как ко мне обратиться.
«Как тебя зовут?» – спросила она.
Я назвала свое настоящее имя – Айо. Сама не знаю, почему я ответила так.
Антонио де Фигейредо, видимо, подумал, что я сделала это ему назло.
Он резко вскочил из-за стола, крича пьяным голосом:
– Чертова девчонка! В этом доме никогда не будут звучать ваши языческие имена! Ты Анна! Рабыня Анна!
Госпожа стала меня защищать, но муж, конечно, ее не слушал. Схватив меня за руку своей сильной жилистой рукой, он потащил меня во двор. Я понимала, что он осыпает меня бранью, хотя не знала, что именно он кричит. Роза не учила меня таким ругательствам.
Сорвав с меня рубашку и бросив её в грязь, он приказал Зеке, конюху, который тогда первым попался ему на глаза, привязать меня к позорному столбу. Антонио взял хлыст, висевший на стене под навесом. Первый удар был таким сильным, что мне показалось, словно меня поразила молния. Не успела я оправиться, как на мою спину обрушился еще удар, потом еще и еще. Я так кричала, что все домашние слуги выбежали во двор. Наверное, этого и хотел Антонио.
Роза заступалась за меня:
– Господин, пощадите! Вы же ее убьете! Она еще совсем девочка!
– Надо выбить из нее все её язычество и всю ее дерзость! – крикнул он и ударил меня еще сильнее.
Что было – потом я не знаю. Я потеряла сознание, а очнулась в пристройке для
домашних слуг. Роза промывала мне раны. Благодаря её лечению, они быстро затянулись. Но шрамы остались. Шрамы не болят, они напоминают о прошлой боли.
Я обнял Анну за плечи. С тех пор мы были свободны от тайн.
;
* Amare – любить (лат.). Mare – море (лат.)