Гл. 10. Родня. Повесть

               

 Повесть.                Анатолий Статейнов.
            
                Родня.


Гл. 10.
          


                Свет будущего.

    Утром, как обычно, меня позвала на завтрак Мария Антоновна.  Чуркин к этому времени уже поел,  просипел что-то на мое приветствие, но в кухню к гостю не вышел, слушал в горнице радио. Поминутно прерывал  это занятие, рассказывал события мне и Антоновне через перегородку, потом во все выключил звук. Потому как подкостыльник сердито гукал по полу, легко было догадаться, что старик недоволен. То ли услышанным, то ли еще чем-то. Это подтвердили и его  сипения.
 - Слышь, чего несут, кто интересно у нас в деревне лучше жить стал? Трепотня  все! Пудрят мозги православным. Городу говорят, что мы  сало горстями жрем, нам – что город. А если посмотреть: и те, и другие без штанов. Воры кругом.
 Старик вернулся  на кухню, которая у Чуркиных одновременно служит и прихожей, сел на лавку у теплой печки, засипел уже мне. От радио, видно, не отошел совсем, голос недовольный, словно и я перед ним виноват. А может, радио и не причем, другая какая-то занозина покою не давала. В сутеми прихожей его лицо отдавало серостью. Сложностей переживаний Чуркина я по его лицу не угадывал.
  - У тебя, Толик,  машина на ходу, до Красноярска-то доедет?
  -  Что ей сделается, на ходу. Я за все лето нынче ее раза два  заводил. Денег нет, бензин кусается, пусть лучше  стоит.   
  - Ну, бензин – дело наживное. Сегодня – нет, завтра - залейся.  Надо  – купим.  Мы вот  что  с Коковым решили, - выкладывал он мне карты, как я теперь понимаю, заранее продуманного  разговора. -  Прыську надо в город свозить, пока тепло.
    -  Жениха ей искать надумали, - засмеялась Антоновна. – То-то смотрю, чего он к Кокову зачастил. Как вечер, покарабкался туда. И Ванин там же.  Скоро лавку Кокова до дыр просидите. То тихо, тихо сидят, мышь слышно, то как заорут, пьяные тише дерутся. Старые, что малые, до ночи ворон пугают.
  Чуркин резанул исподлобья жену глазами, дескать, не бабское это дело в мужской разговор встревать.
 - Не видит совсем Прыська,  а  Любка Юнькина на прошлой неделе ко мне пришла, говорит,  в Красноярске есть больница, где ей  зрение вернут, как молодая зафорсит.
Чуркин перекинул из руки в руку подкостыльник, откашлялся. Он всегда так делает, когда зачин нужно подчеркнуть. Берег определить, к которому ему нужно придти в разговоре.
-  Только платная теперь эта больница. Тридцать тысяч надо, деньги приличные.  И Нина  мне подтвердила: все так и есть.  Искусственную хрусталю в глаз врежут, и на всю жизнь зрячий. Здесь без обману, но дорого. Рубль длинный надо, Прыське его сроду не родить.
   - Одурел совсем, - всплеснула руками Антоновна. -  Рукава просторной белой кофты полетели кверху при этом как два  крыла, -  где Прыська такие деньги возьмет? Шутка  в деле. У ней доход - одна пенсия. Поросята еще да гуси, много ли в них корысти. Прыська уже не помнит, когда последний раз  ложку новую покупала. А тут тридцать тысяч. Я таких денег и в руках сроду не держала, а Прыська и считать до стольки не может. Ты в какую яму ее толкаешь?
 Чуркин пропустил минутой молчания неудачное вступление в разговор жены, поморщился, словно бензопилу при нем завели, спорить  не стал. Вон, оказывается, с чего он с утра кипел, готовился к тактическому сражению с женой.
 - Я, Коков и Ванин решили  помочь.  Сложимся по  десять тысяч вот тебе Прыське и хрусталя. А на бензин в Красноярск, покушать там, еще куда-нибудь по мелочи, Прыська сама найдет. Может Ванин у председателя сельского совета выцыганит. Он сегодня к нему для большого разговора собрался. А этот молодец, если начнет кричать, железо  съежится. Горло шире, чем притвор у колодца. Будем ждать, с чем он от председателя вернется, может, и на дорогу найдем.  Не выпросит, беды не будет, главное – тридцать  есть, а тысячу наскребем, это не деньги.
   В кухне Чуркина стало так тихо, что мне было неудобно перемалывать очередной блин, пришлось плотнее закрыть рот.  Рука моя мелко-мелко застучала по столу вилкой. Чуркины глядели друг на друга. Дед сердито, насуплено, решительно. Антоновна изумленно, словно увидела что-то страшное. Мне показалось, она даже отшатнулась в сторону от своего суженого.
 - Ополоумел, - зашептала наконец Антоновна, -  все, что я копила на похороны, сведет из дому. Как есть сведет.  Ты подумал или нет, пень старый, что у наших детей на наши похороны  ни копейки денег нет. Я тебе об этом каждый год говорю: надо жить экономней.  Стыд-то, какой, человек жизнь прожил, а его не на что похоронить, нищие. Это в какой позор ты меня толкаешь, выжился старый, как есть выжился. Вот, при чужом человеке тебе правду говорю: выжился. И меня дурой в деревне сделает.
 Она роняла слова медленно, по буквам, чтобы муж вник в  суть. За долгую жизнь Антоновна хорошо изучила Чуркина, спорить с ним бесполезно, если только  переубедить. Случалось, и не раз, под напором спокойного голоса жены, старик менял мнение.
 -  Так и будет твой гроб в сенях стоять не закопанным. И меня там же поставят по твоей милости. Я уже  предлагала: пусть Прыська переходит на зиму к нам. Места хватит, на лето снова вернется в свой домик. Много ли ей осталось, как и нам? Зачем ей новая хрусталя, на пустяк такие деньги убивать.
 - Глаза пустяк?
 - В нашем возрасте? Да из наших которые ровесники уже почти все лежат. И не видят, и не слышат, и есть не хотят. А тут глаза плохо видят. Разве это болезнь в восемьдесят лет? У кого болезни были, тот лежит спокойный.
  Чуркин опять пропустил неуместные размышления  жены.
 - В общем, Толик, надо свозить бабку в Красноярск. Любка Юнькина договорится с врачом на среду, значит через два дня. За два часа  там все сделают, а к вечеру вернетесь.  Вот и пусть Прыська, пока с повязкой, у нас поживет. А потом будет видеть как молодая. Здоровье у ней еще есть, зачем бабу раньше времени хоронить. С глазами-то  намного легче себя обиходить. Так я говорю или нет?
  Чуркин неожиданно еще больше рассердился и стукнул подкостыльником об пол.
  - И меня в гроб ложишь раньше времени, да еще в сенцы.  Что люди о тебе, глупой, подумают. Если мы собрались помочь человеку, почему нам бог не поможет? Не плачь, найдутся денежки на похороны. Люди не бросят, если дети простодыры. Ты тогда и на колодец мне денег не давала, это же самое пела. И колодец стоит, и снова на гроб накопили. Дадим Прыське деньги, опять маленькая оттяжка от смерти получится. Мы – Прыське, бог нам подаст. Он на небе один, но всех видит и христиан, и мусульман и нас, язычников.
 - Да я что, я отвезу, был бы бензин, -  поспешил я согласиться с соседом, -   Сопровождать еще кто-то должен.  Вдруг что на обратной дороге случится, все-таки операция. Машина у меня старенькая, не совсем надежная.      
 - Это уже без нас с тобой продумано. Нина поедет, она врач, вот и присмотрит за старухой.
 - И Нину кормить целый день в городе? – опять неловко встряла в разговор Антоновна.
 - И тебя еще лечить надо, - вдруг засмеялся Чуркин, - от жадности. Только тут не тридцать тысяч надо, а на много больше. Таких  денег уже всей деревней не собрать.
 Судя по всему завтрак можно было считать оконченным. Я постарался быстрее выбраться из дома Чуркиных и сразу уселся на лавочку возле своей черемухи.  Все услышанное ни как не укладывалось в голове. Крупные события задуманы, а я обо всем в последнюю очередь узнал. Хитер Чуркин, как был мудрец, таким и остался. Что ему со мной советоваться и обсуждать, у меня денег и на хлеб - то не всегда найдется. А вот у Кокова и Ванина кубышечки.  Их умело и потряс Петр Васильевич.
   Бабки Прыськина кошка Рина подошла ко мне, терлась о ногу, сладко мурлыкала. Я ее уже суток двое не видел, поди у Чуркина на крыше с его котами развлекалась. Набралась впечатлений, есть захотела, теперь вид делает, что я для нее самый родной и желанный человек. Ладно, я не обидчивый, накормлю, как раз килька в консервах осталась. Она ее любит, пусть ест, изменница.
   Что Чуркин дал денег – это понятно. Он и на ремонт общественного колодца в  четвертом году  назад не пожалел средств. Также Мария Антоновна перечила, жалко ей было денег отложенных на предполагаемые похороны. Но деньги на колодец все-таки ушли, сруб подновили.  Вон он, и сейчас как новенький. А Чуркины новые сбережения накопили на предполагаемые похороны. Может и правда, за этот колодец бог подарил им еще несколько лет жизни? Но правда и другое, подобного вопроса сам себе Чуркин сроду задавать не будет.  Не видел я ни когда раньше в его поступках корысти и на восьмидесятом году жизни старик вряд ли изменится.
  Ни чуть не сомневаюсь, Любка Юнькина только подсказала Чуркину, что можно помочь Прыське, а остальное он продумал сам. Нашел за какую нитку дернуть соседей, склонил обоих ровесников на свою сторону.
  Ванина щедрость тоже не трудно разгадывается. Если к нему подойти и прямо попросить десять тысяч и перед пушкой не отдаст. А если неторопливо подвести к необходимости помочь Прыське, тогда другое дело.  Разжалобил его Чуркин, вот и дал деревенский командир денег. Федор Иванович человек самостоятельный состоятельный, и от крохотной пенсии умеет отложить на черный день. Видно, понял, сколько не откладывай, все равно не хватит. Но не просто и его было поставить на  дорожку безвозвратной отдачи десяти тысяч рублей. Прыська по бедности себе ни чего купить не может, а Ванин от скупости. Он ни то, что ложки, на гвоздь уже много лет подряд не тратится. Комоды полны прекрасных брюк и рубашек, а одевается в заплатки. Зачем и куда копит, кто его новое из комода, тридцать лет там пролежавшее, будет потом носить? Чуркин бы об этом задумался, Ванин не будет, для него главное копить.
   Однако сломал себя человек, когда о деле попросили. Хотя уверен, как-нибудь при случае напомнит Прыське о своей благодетели, не сдержится. А может в горячки и попрекнет.
   Но как на расходы решился Коков? Этот-то всю жизнь посвятил сбору копеечки. И расставаться с ней не любит. Когда тетка  Варвара еще была жива,  одергивала мужа, иногда тайком от него помогала больным и сирым, на тот же колодец Чуркину давала денег, Оксанки, Мишки Китайца дочки на обновки. А Ване Попандопуле сколько передала на лекарства?  Коков об этом так и не узнал. И теперь уже сроду не догадается.
   Тетка Варвара была женщиной хорошей, открытой и сроду мужа в таких мелочах, как деньги, не обманывала. Коков в этом уверен. Но когда давала кому-то тайком от мужа, всегда считала, что это она на здоровье себе и мужу у бога просит. Что касается Егорыча, тут все так и получилось, он до сих пор ни разу не кашлянул, а вот сама тетка Варвара железным здоровьем похвалиться не могла. Нет ее больше, могилка на кладбище только о ее жизни вместе с нами и напоминает.
А теперь Егорыч сам себе молодец. На щепках экономит. Любую встречу со мной начинает с крика о порванной сети, этим же и заканчивает.  В сельсовет даже заявление писал, просил взыскать с меня в свою пользу сто тысяч рублей за материальный ущерб. И сто тысяч за моральный ущерб. Наслушался телевизора. 
  Но  в сельсовете от заявление отмахнулись, состава преступления в моих действиях и поступках хряка Князя не нашли. Посоветовали Кокову ехать прямо в районную прокуратуру.  Пусть там юристы голову ломают над дыркой в его сети.
   Ведь в виновники трагедии с сетью хоть и  боком попадал мой двоюродный брат Святослав Викторович.  Он дверь оставил полой, с этого все началось.  А чтобы Славу вызвать на товарищеский суд или какую-то комиссию в сельсовет, ни у кого из деревенских начальников и мысль  не появится. Заикнись только Коков о Славе, у председателя сразу температура от страха поднимется. Хотя я брал и буду брать всю вину за порванную сеть на себя, свидетели ведь все равно со Славы разговор начнут.  Мы с Геной Кроком сеть просматривали, а Святослав Викторович во двор шел и забыл закрыть калитку. Но правдолюб Коков Славу ни где ни разу не критикнул, только меня одного утюжит. С меня старается убытки свои снять.
 В общем, неладно у меня получилось с размышлениями о причинах щедрости Кокова. Так и не соображу, как Чуркину удалось уговорить односельчанина на помощь. Да еще на такие крупные суммы.  Решил больше голову не ломать, а идти осмотреть машину перед дорогой.  А то пообещал соседу транспорт, а выехать будет не на чем.  Закопался с железками и не заметил, как во двор вошел Ванин.
  - Готовишься?
  - Да вот, надо посмотреть.
  - По-хозяйски, по-хозяйски.
  Ванин помолчал для приличия и начал с того, зачем, собственно, ко мне и пришел.
 - Деньги Чуркину я уже отдал, Коков – тоже, – сообщил старик, -  а он их Нине передал, она платить будет. Только Прыське об этом ни слова, зачем расстраивать. Вехоть деревенская, пусть хоть перед смертью на мир божий посмотрит. Сейчас Чуркин пошел Прыську уговаривать ехать на операцию.  Мы так придумали сказать, мол, государство решило помочь старикам. Вот и выделили одну путевку на операцию Татьяновке. А Нина уже на Прыське остановилась. И ты в машине Прыське не говори, что мы деньги собирали. Она такая, сразу от операции откажется. В девках надо было еще выбить ей эту дурь, но не нашлось возле нее доброго мужика.  А надо было, надо было ее хорошенько по головке гладить. Теперь поздно, как в девках была, такой же дурой и осталась. В должниках сроду не ходила и ходить не будет. Изведется вся, это как же такие деньги не отдать. Я теперь иголку с собой носить постоянно буду. Чуть полетел не туда, сразу язык себе уколю, чтобы и намеком Прыське ничего не сказать. Не дай бог  брякнуть при ней лишнего. Нам с тобой, брат, теперь на ротик замок вешать надо.
 -  Я что? Я вообще молчать буду.
 - Государство, - вдруг подпрыгнул на месте старик. Я испугался, что разноцветные его валенки, белый и черный могут вылететь из калош, -   государство теперь только о ворах думает.  А с нас последнюю копеечку дерут. Сам подумай, тридцать тысяч с пенсионера за хрусталик глаза. Любка говорит, каждый день не меньше десяти таких операций делают. Очередь там. Такие деньги гребут сволочи на беде. Вы когда выезжать-то думаете, к десяти надо быть там, – вернулся он к теме поездки.
 -  В семь поедем, лучше возле больницы постоим. Надежней.
 - Правильно. Я думал, думал, может мне с вами поехать, все-таки два мужика в машине будет, дорога дальняя, не дай бог  случится что.  Костюм бостоновый надену, туфли у меня новые стоят, еще когда в  Ленинград ездил покупал. Это, наверное, лет тридцать прошло, нет больше. Хорошие такие туфли, чехословацкие. Недавно я их вытаскивал из шифоньера.  Как новенькие, кремом смазал и обратно поставил.  Доведется куда в люди выйти, есть что на ноги одеть. Берегу я их, Толик. Они еще лет двадцать простоят.
  Я успел посмеяться в душе, неужели Ванин собрался дожить до ста? Он ни Коков, у того по-прежнему на лице ни морщинки, а Ванина уверенно гнет время к земле.
 - Можно поехать, четыре человека в машине не тесно, – сказал я совсем не то, что думал. – Только ведь послезавтра надо ехать.
  - Знаю, знаю, но поперек батьки в пекло не полезу, это как Чуркин скажет, он тут командир, над нами, мухами. Скажет нельзя, значит нельзя.  Да и опасно мне отлучаться. Я с тобой в город, а Шурка Скворец сразу за косилкой заявится. Он, брат, ушлый. Скворцы, они все такие. А Шурка совсем из оглоедов оглоед.
 - Да, - вдруг вспомнил Ванин, - возьми пятьсот рублей, купи там хорошего коньячку, приедешь, выпьем за Прыськино здоровье. Посидим, поговорим. Давно мы уже с тобой не выпивали. Что-то у меня брат на душе посветлело. Выпьем, поговорим, только без Кокова.  Эта зараза весь вечер сам себе говорить будет и себя же слушать. С ним за одним столом вечер просидеть, что кипятком облиться.   
 Деньги я взял, и сразу положил их во внутренний карман выходного костюма, чтобы потом утром не забыть. Пришлось даже специально из-за этого идти в дом.
  Ванин еще потоптался возле меня, посмотрел на мои мазутные руки, и убрался в свой дом.  Коков и не заглядывал.  Он после порванной сети со мной  не здоровается. Но в голове у меня сидел занозиной.  Десять тысяч отдал, это три пенсии старика. А сейчас у него ни каких других доходов нет. Поросят не держит, куры только да гуси. Хозяйство меньше, чем у Прыськи. Со здоровьем у Егорыча все в порядке. Но он все больше и больше времени тратит на походы по деревне. В обрез остается времени на дом. Отсюда сначала свиньи из стаек у него ушли, потом овцы. Этим летом он последних овец продал. А жаль, хорошие овцы были, романовской породы.
  В город мы отправились втроем.  Ванин так и не смог оторвать себя от чужой косилки.  Прыська сидела на переднем сиденье, Афанасьевна сзади. Всю дорогу молчали.  Прыська то ли предстоящей операции боялась,  то ли меня, лихого водителя, старалась не отрывать от дороги.  А с Ниной Афанасьевной нам давно говорить не о чем.  Она и раньше на меня как сытая сова на мышь посматривала: дескать, то ли сейчас съесть, то ли оставить  подышать недельку другую. В клубе деревенском только недавно мою карикатуру сняли: ворота упавшие, а на них я сплю с ручкой в обнимку.  Афанасьевны работа и Алки –активистки.  Диву даюсь, как с этой Алкой Васька Шишкин пять лет подряд жил. Может она и на него какие-то карикатуры выдумывала. 
  Но карикатуры  меня  беспокоили. И в Красноярск пока ехали, я о Кокове  думал, и на обратном пути тоже. Но разобраться так ни в чем и не смог. Загадал загадку сосед, это почище  вечного двигателя Виктора Абрамыча.
  Прыську, Прасковью Федоровну, сразу после операции мы привезли к Чуркиным, как и было задумано. У Антоновны она жила. Когда я приходил к соседям на завтрак, Прыська уже сидела на лавочке возле теплой печки, палка у ней в руках, чтобы о чужие косяки не разбиться. Тюкала ею потихоньку об пол, слушала, насколько могла, наши разговоры.
  Прыськиных кур и гусей все эти две недели ее бюллетеня  пас я. Работа не пыльная и не трудная. После того, как перекушу у Антоновны блинов, выпущу гусей и присматриваю за ними часа три, потом загоняю в стайку. А вечером опять их на траву пастись. Гуси – птица стадная, спокойная. Ни в огород ни чей ни шмыгнут, ни на речку не удерут. Я спокойно читал любимого своего Лескова, делал наброски в блокноте будущих рассказов.   
 Но сторож гусям надо, далеко от них не уйдешь, а то такие проходимцы, как Шмель, оторвут птицам  головы. Я четко понимал ответственность возложенного поручения.
   Свинье Марии я раз в день выносил в загон ведро болтушки. Готовила болтушку Антоновна. Так что особых трудов с хозяйством Прыськи я не испытал.   Правда, Мария скучала без хозяйки, повизгивала на меня. Корыто с болтушкой старалась перевернуть. Пришлось показать ей жердину в руку толщиной, остепенилась.
    Мария грамотная и себе на уме. По возрасту ей ни одна свинья в деревне не пара, накопила за эти годы ума. Давным давно выучила: на кого можно хрюкнуть, а где лучше промолчать. Поди, прикинула толщину жердины и решила, что лучше меня не сердить. Да и временно я возле нее. Рано или поздно хозяйка вернется. Мария это тоже знает.
   Санька Вербицкий ко мне приходил на Прыськину лавочку, посидеть в тенечке.  Как всегда с клеткой переносной, в ней белая голубка. Все нынешнее лето голубка в этой клетке и прокаталась, но с пестрым телепнем так и не согласилась гнездо  завести. Весной все-таки она успела вывести и выкормить пару голубят. Но папой там был сизый ухарь, дети в него пошли. Так что голубят нужного окраса Санька в нынешнее лето так и не получил.
   Создание новой породы голубей под названием Вербицкая в Татьяновке откладывалось. Санька считает, что тут ему наворожено и ни кем иным, как родной тещей Надеждой Васильевной. Иначе с чего бы он просчитался в сроках и не отсадил голубку от сизого ухаря во время. Как кто специально отталкивал его от этой голубки.
 - Понимаешь, как было, - ругался он, -  иду в голубятню прямо к этой голубке. Думаю, сейчас посажу ее и пегого в разные клетки. Рядом поставлю, пусть друг к другу привыкают. Только дверь открыл, как ветром  в голове прошумело, занимаюсь чем-нибудь другим. С чего и зачем? Я же не полуумок какой. Тещи эта работа, не любит она моих голубей.   
 - Ты бы в блокнот себе задания на голубятню записывал. Пришел туда, посмотрел, что сделал, галочкой отметил.
 - Не любит теща моих голубей, вот мозги и пилит. Только за дело возьмусь, руки падают. Меня куда-то в другую сторону тянет. Сделано это, теща постаралась.
 - Может другой кто?
  -  Жена! Этой некогда, она с ребятишками день и ночь толкется.  А приметелит из школы, тетради проверяет. Учителям зря не платят.
  - Причем здесь жена, соседки там, дальние родственницы?
  - Им все равно, есть у меня голуби, или нет. Я ведь того сизаря Валерке Иванову отдал, пусть там живет. Сизарь сразу с какой-то голубкой  спарился, два раза за лето вывели. А эта дура, – показал он на белую голубку, - все ждет от моря погоды. Не объяснишь же ей русским языком, что я прав, не она.
  Сердится Сашка на жизнь свою, но в эти дни  он все равно улыбался часто. Санька, как и все мы, радовался за Прыську. 
  - Нина говорит, - крутил он головой, - бабка будет видеть на сто процентов. Врач пообещал.
  - Обещают так.
  -  Так, так,  у ней теперь полетит жизнь нормальная, - грядки вон ее крайние, Людка моя полола, а теперь бабка сама справится. Сила-то у ней есть, шустрая, только не видела совсем.
  - Антоновна  сообщила мне только что, завтра  нужно везти  Прыську в больницу, Афанасьевна снимет повязку. Вроде вчера Нина сама  приходила, расспросила бабку, что и как, та радуется, ничего не болит. Все нормально, бабка уже край повязки сама приподнимала, говорит,  свет хорошо видит.
  - Вези, - махнул рукой Санька, - вечером приду, расскажешь, как старуха белый свет встретила. Мне вчера Людка подарочек хороший сделала, чаю индийского купила. Это за сено, которое мы с Генкой Кутиным перевезли. Принесу сегодня чаю угостить. Посидим, поговорим.
 На следующий день я с утра завел «Жигули», Афанасьевна к этому времени уже была у Чуркиных, она и выводила Прыську к машине. А уже на крыльце больнички мы с ней вдвоем старушку под руки поддерживали. Прыська по пути расспрашивала меня про своего гусака. Не улетел ли он в Кокова стадо? Тянет его туда, проходимца почему-то.  Хороший гусак, бойкий. Но из-за того, что блудня, придется все-таки нынешней осенью зарубить.
 - Жалко только, крупный больно, - говорила Прыська, - гусятки от него хорошие получаются. У меня нынче ни один гусенок не отошел, все как на подбор.   Звонкие получились, крепкие.
 Прыська, как только убрали повязку,  – заплакала. Я сидел в приемной фельдшерского пункта, ждал соседку и все слышал.
  - Ты не реви, не реви, - успокаивала ее Афанасьевна, - потом слезами изойдешь, сейчас это пока вредно, пусть хрусталики лучше приживутся.
 - Нина, так ведь я все вижу, ей богу.  И тебя, и черемуху возле палисадника твоей больницы, и магазин, вон он,  весь как на ладони. Думала уже конец мне, а теперь поживу.
 - Живи, - великодушно соглашалась фельдшерица, -  только пока силы побереги. На первых порах больше, чем полведра воды, не поднимай. И на грядках сильно не напрягайся. Пополола минут пятнадцать, иди в дом, полежи в сумерках. Потом можно опять выйти. 
  - Куда мне торопиться, -  все еще роняла слезу, согласная с фельдшерицей бабка, - по кружки воды буду себе носить, без ведра обойдусь. Колодец в огороде, все под рукой.  И Марии тоже по ковшику буду пойло доставлять.  Она сейчас одна, поросят я всех распродала.  Какая у меня тяжелая работа, Нина, нет ее.. Это радость заботу иметь? Разве грядки полоть  работа? Да я зажмурюсь, чтобы глаза не напрягать и  в темноте прополю. Слепая раньше шарила по морковке да луку, а с глазами не забота.
 В общем, укатил я из больнички один. Излеченная бабка сначала пошла в магазин, глазами похвалиться, потом к Алке-активистке зашла, потом к Парахе. К обеду только домой и заявилась. Но посидела там минутку и сразу к Антоновне, с ней обсудить свои молодые, пусть и искусственные, глаза.
 На радостях Прыська пригласила Шмеля, и он зарубил у ней два молодых гуся. А уж запекала их в газовой духовке бабка сама. По части гусей на столе она  мастерица. И в тесте их печет, и в глине, и в холсте.
   Позвала она всех нас «обмыть» ее глаза, порадоваться. Гуси стояли на больших тарелках румяные, обсыпанные выжаренным в гусином же жире луке. Разорилась даже бабушка на две бутылки белых. Но пить за столом было не кому, не та кампания. Антоновне водка на дух не надо, Коков всю жизнь бережет здоровье, а я, если выпью больше трех стопочек, сердце зайдется. Решил и стопочки не поднимать. Санька Вербицкий, из-за того, что жена ему чаю царского подарила, тоже не пил.
   Так приятной кампанией и чаевничали.  Ванин рассказывал что-то Чуркину про свой бостоновый костюм, который еще и сейчас можно продать за большие деньги, хотя костюму уже лет-лет.
 - Вот когда делали материю, - грозил Федор Иванович кому-то пальцем. Хотя сам теперь сидел не в костюме, пожалел его одеть за праздничный стол. На старике красовалась застиранная рубаха, да стеганая безрукавка. – Мне  этот бостоновый костюм в Питере продали. Специальный талон как лучшему управляющему отделением Советского Союза дали. Бастон, тогда как хорошая машина стоил, а мне бесплатно. Лучший, значит платить не надо. Как счас помню, продавщица три или четыре костюма заставила померить, чтобы как на генерале сидел.
 - Ты его сколько раз за жизнь одевал, - подначивал соседа Чуркин.
 - Ну, даешь, - не угадывал подвоха в вопросе Ванин, - депутатом выбирали, на сессию ездил в бостоновом костюме. Шурку, моего старшенького женили – его одевал. Все не вспомню, но носил, носил. Раза четыре или пять одевал. Помню, в район первый раз на сессию приехал, со мной чужие здороваются. Думают не депутат я, а начальник какой. Он и сегодня как новый, пусть висит, пригодится.
 Коков сидел напротив  и старался делать вид, что меня не видит и не знает. Только однажды не удержался, понесло его, стал говорить, что не все соседи хорошие, с некоторыми не мешало бы поговорить по-мужски, прямо сейчас.  Есть такие изверги, что их только жердиной по хребту вылечишь.  Еще лучше не мучаться, а петельку на шею и в реку, пусть плавают. За такого соседа потом другие односельчане спасибо скажут.
  Но Чуркин засипел что-то недовольно, и Коков замолчал. Праздник на нашем краю Верхней улицы шел, как и полагается праздникам. Столы  Коков и Ванин, да мы с Сашкой Вербицким установили прямо перед палисадником бабки. На всю деревню места хватит.
   Васька Шишкин пришел с Иришкой. Васька с односельчанами говорил мало, а сразу налег на трехкилограммового гуся. Как он его ел. Хотя молодой гусь почти весь состоял из хрящей, косточки слабые еще. Васька ни одной косточки на столе не оставил, все перемолол. В полчаса с небольшим не только гуся  умял, но и подливку хлебом вымакал. В который уже раз смотрю на него за столом и не нарадуюсь. Талант, какой талант. Гусиную ножку ко рту несет, как картину пишет. А как решительно и в то же время бережно, надежно  работают его губы и зубы. Васька ест, будто лекцию студентам читает. Чувствуется, за столом человек находит для себя  удовольствие. Говорил уже и в который раз повторюсь, Василий ничего не делает в жизни абы как. А краше всего ест. Меня бог лишил такого счастья. Язва. Самая подходящая еда – корочка хлеба и воды стакан. Васька про болезни желудка, тем более, как моего, оперировчанного, и другие хлопоты с животом,  слыхом не слыхивал.
   Одолев молодого гуся,  вытер Василий жирные руки о белоснежную Прыськину салфетку и уже ни на что не взглянул.  Только горел в его глазах огонь непонятной мне страсти,  жадно посматривал он на  Иришку, и что-то поминутно шептал на ухо, как я понимаю, звал домой.  Зачем было тогда и приходить на минуту в гости. Не понимаю я  Василия, пришел, посиди с людьми, поговори. Нет, ему общение с Иришкой милей, чем с нами.   
  Разные мы в Татьяновке, по возрасту, здоровью, уму. Ругаемся, спорим, а когда надо все вместе.  Потому и в самый большой развал России все-таки выжили. Кто бы  и чего не планировал, а жива осталась деревня, хотя и покосилась. Заметно покосилась. Но  спит и ест Татьяновка, садит огороды и доит коров, даже песни поет.
  - Ой, рябина кудрявая, белые цветы
Стараясь,  услышать друг друга, не сбить мелодию, тянули песню Прыська, Антоновна и Катерина Деревягина. Зазвенел рядом с ними свежий и нежный голос Иришки. Дядя мой Виктор Абрамович изо всех сил помогал  на гармошке.
        - Ой, рябина рябинушка, что взгрустнула ты.
  Уже когда мы распелись и расчувствовались, подошла к столу деревенская активистка Алка с двумя дочерними. Они у ней красавицы и скромницы. С косами, платья ниже колен. Васьки Шишкина дочки, Алка хочет их в люди вывести. И многое у ней в задумке получается.
   Все втроем они сели возле Прыськи, прислушались к песне и  умело поддержали ее. На огонек песни подтянулась Афанасьевна. Тоже села на женскую сторону стола. Потом подошли только что приехавшие из города  мои двоюродные братья Святослав Викторович и Юрка Заковряшины. И они умостились за стол. Юрка при новых погонах, полковником стал. Блестят у него большие звезды на плечах.   
 Как-то незаметно вслед за всеми запел Сашка Вербицкий, не удержался и я. В палисаднике,  по случаю приближения вечера гуртились в черемухе воробьи.  Они были сыты, что-то весело чирикали. Нам за столом было  тоже весело и чуточку грустно от птичьего и нашего же веселья.  Именно от того,  что все на нашем конце улицы сегодня  действительно хорошо. Этот праздник себе старики сделали сами, и они его заслужили.
   - Ой, рябина кудрявая, белые цветы.
   Кто бы и  когда не пытался,  лить на Россию грязь, обзывать нас недоумками и алкоголиками, ничего  к нам не пристанет. Русские особого склада народ. Мы как звонкий  весенний ветер идем и идем вперед по планете, увлекая всех за собой. Мы ни на кого не обижаемся, ветер уносит от нас пыль и чьи-то нехорошие слова, а русские реки омывают наши ноги хрустальной водой. Всегда чисты наши души и открыты, всегда ясны и светлы наши помыслы.
  Мы богаты, даже когда обманом делают нас совсем нищими.  А самыми сильными становимся, когда всем кажется, что мы ослабели и ни кому теперь сопротивляться не сможем. Потому ни когда и ни кому не удавалось поставить нас на колени и не удастся. Пролетят над Россией реформы и перестройка, вобьют осиновые колы в могилы Петра Дурака и  суки Ленина, который как и Петр Дурак миллионами сводил в могилы русских, татар, башкир, марийцев и якутов.
  Потом также поступят с Ельциным и Горбачевым.  Их ближайшими помощниками. Твари приходят и уходят, а Россия остается.  Она будет жить и пойдет вперед.
  - Толик, смотрю я на тебя, – зажалилась Прыська, - до чего же ты худой и постарел совсем. Я тебе по осени двух гусей дам. Ты на их жиру жарь картошку, с гуся она получается вкусная.
 - Да у него и картошки-то нет, - машет рукой Коков.
 - Дадим, - засипел с дальнего конца стола Чуркин, -  картошку все умеем садить и копать, а пишет он один. Пусть пишет, прокормим. Разве картошки жалко? Ну, начнет он садить ее,  полоть лук да морковку, потратит время, а ты за него напишешь в это время? То-то. Нам его беречь надо. Ты, Толик, ни кого не слушай, пишешь и пиши. Пока мы с бабкой живые, будет у тебя корка хлеба.
 - Ой, рябина кудрявая, белые цветы
   Боясь, что разговор мужиков о суете оборвет песню, звонко забирает активистка Алка. Следом за ней забасили Ванин и Коков, выше их, как колокольчик на дуге тройки  шел Сашка Вербицкий. По его щекам катились слезы. 
 -  Оба парня смелые, оба хорошо хороши. Ой рябина кудрявая , белые цветы.
  Пели Заковряшины ребята. Юрка размашисто, басовито, как поют уважающие себя художники. Святослав Викторович не громко, но терпеливо подтягивал старшему брату. Сегодня Слава с нами, мы все равны и близки за этим теплым столом.
   Пели  и плакали Антоновна с Прыськой, умело подстроилась под них Деревягина Катерина. Но звонче всех шли голоса Алкиных дочек.
   Россию не остановишь,  она жила и будет жить. Может от величия песни, от нашего единства здесь за столом, мне кажется, что моя Татьяновка и есть центр славянского единства. Мы ни когда ни кому не уступим Россию. Потому как кроме Прыськи и Чуркина, у нас есть Алка с красавицами дочерьми. Они нарожают много здоровых и крепких детей. Есть Васька Шишкин и  Иришка, скоро и у них столом будет сидеть выводок ребятишек.
   Те, кто не рожал много и не научил рожать своих детей - вымрут, это не попутчики Руси на ее великом пути. Они умели  жить только для себя, потому одиноки и у них нет настоящего и будущего. Их не нужно  жалеть. Кто сам отстранился от будущего Руси, сделал выбор сознательно. Но это не дорога настоящего русича.
   С нами те, кто любит Русь и ради ее будущего готов работать до седьмого пота, рожать и рожать детей, а если потребуется, то и сложить голову за  нашу светлую Родину – Русь. Нас много, и мы всегда вместе. Нам нужно только вспомнить, что раньше были у нас Белые горы, на которых мы молились русским богам. А имя бога Отца  – Род. И хотя уже тысячи лет нет наших молитв к нему, он до сих пор с нами. Не бросил и не бросает самый богоносный народ.
  Нам  нужно вспомнить, что наши предки жили по всему Балтийскому морю и Каспийскому, наши дворцы стояли на Апеннинах и у берегов Индийского океана. И там до сих пор живы рукотворные Белые горы на которых молились русичи. До сих пор высятся пирамиды, которые наши предки построили в Египте. Они ждут нас и  звонкая песня в Татьяновке звоночек Белым горам, что мы к ним обязательно вернемся. Мы великий народ, мы ни когда и ни кому не отдадим свои земли. Мы были и останемся оплотом всех народов на земле.
         Ой, рябина кудрявая, белые цветы.
   Теплые попутные ветры Вам в спину, братья и сестры, сыновья и дочери,  внуки и правнуки.. Мы все за Русь, мы спасем ее.   И когда не будет нас, мы все равно с Вами и поможем Вам. А песня от нас, русских,  ни когда ни куда не уходила и не уйдет.