Я устал. Я мухожук.
---------------------------------------
Эти двое уже третий час сидели в длинном пустом чистом коридоре больницы Пятого управления.
Много лет работал этот кабинет в старом корпусе, один единственный на весь этаж, и номер много лет не менялся – семнадцатый номер. Уже потом, когда во всех больницах по районам сделали такую комнату, оставили номер семнадцать, а само словосочетание «семнадцатый кабинет» стало эвфемизмом.
Назначено им было на девять, но врачи что-то долго возились со старухой, которая пришла на визит с собакой. Одиноким разрешалось брать с собой домашних животных. Муэдзин на площади стал звать к молитве. Это был настоящий муэдзин, а не фанера, записанная на магнитную ленту. Жители города этим гордились. Медики переоделись в зеленое и ушли на обед. Врач отправился домой к жене, месдсестра - в автокормилку с электрическими снами. Давали скучное довоенное немецкое порно, но ей интересно было посмотреть на старинную работу сантехников, электриков и садовников, на их манеры, одежду,прически.
Эти двое, что сидели в коридоре, поняли, что у них есть еще два часа, два раза по сорок четыре минуты. Час был уменьшен до 45 минут и назывался теперь академическим. Минуту с каждого часа брали налогами.
Один, тот что выглядел глубоким стариком, долго разглядывал своего соседа, не удержался и спросил:
- На эвтаназию что ли?
- А куда еще, - ответил второй, совсем не старый, просто, как на картошку в колхоз, одетый мужчина. А вы?
- Туда же, на нее родимую - сказал старик . И спросил бесцеремонно
- Ты какого года?
- Нулевого, - сказал молодой.
- Довоенное поколение- поколение самоубийц, - как бы цитируя кого-то, сказал старик. - Что же вы все не убились?
- А то ты не знаешь, - сказал вдруг с горечью молодой.
- Ты лучше скажи мне хлопец, где ты свои годы потерял? – спросил старик.
- Было дело, - сказал молодой.
- На сколько тебе заминусовали?
- Пятнадцать..
- Пятнадцать, – это серъезно. Замочил кого?
- Тебе что.
- Я просто из любопытства спрашиваю, - усмехнулся старик. Профессиональное. Я писатель.
- Ты куришь, писатель? – спросил молодой.
- Здесь нельзя, - сказал старик.
- А мне похуй, - сказал молодой в одну из следивших за коридором камер.
Старик это заметил и подумал: «Понтярщик. Сампатичный. Я в его годы тоже был таким»
- Вообще, по правилам, должны давать курить сколько хочешь и кормить обедом из ресторана, - сказал молодой.
- А вы в столовую к ним не заходили. Там на повестке такой отрывной талон – один раз бесплатно.
- Нах мне их столовая. Сладкий чай с печеньем, как будто я в Новинки приехал кровь сдавать. Это все-таки важное событие в жизни каждого человека – эвтаназия.
- А я вот не курю, - сказал старик. Отцу обещал.
- Я не помню отца. Маленький был. Я вообще не понимаю, почему в пятьдесят, - вскочил и нервно заходил по коридору молодой.
- Вы западные сны, вообще-то, смотрите?
- Так глушат же, - сказал старик.
- У меня приемник с растянутым диапазоном. Они же не все глушат, оставляют себе кусочек, чтобы самим кайфовать. Я давно на этом сижу. Я наши сны с некоторых пор вообще перестал смотреть. Вот вы знаете, что в Штатах бессрочку собираются ввести?
- Как это?
- Живут, кто сколько хочет, если гражданин, конечно. В Израиле до ста двадцати. А у нас - сраных пятьдесят и еще, под любым предлогом, по минутке пару лет отнимут. Мне пятнашку сминусовали
- Уже боюсь спрашивать за что, - сказал старик с мягкой усмешкой. .
- Замочил одного. При обороне, правда. У меня отец был старше мамы на двадцать лет. Когда он по эвтаназии ушел, мы с мамой переселились на Козлова , на стык черного и белого районов в праджект, в новый билдинг в большой двухспальной квартире. Я оказался единственным из нашей уличной банды, кто учился в смешанной школе. У кого деньги были, отдавали детей в частные, а у нас не было денег. В смешанных обучение оплачивал город. Все афамы говорили на своем, а по-нашему не хотели. Я быстро выучился по-ихнему и заделался своим . У меня характер покладистый и я со всеми дружу. Мне похуй, какая раса или нация, главное, чтобы человек был хороший.
Через через несколько лет, как школу кончили, мои кенты заделались серьезными авторитетами в своем чернушнике.
Я был единственным белым, кто мог спокойно по всему их району ходить. Пешком, между прочим. Туда даже джипси не хотел ездить, и карта убера на эти районы была закрыта. В одном кармане кешем, в другом стафом, меня никто никогда не трогал, потому что все знали, какие у меня друзья. Я делал любые дела. Все было нормально. Когда ушла мама, я остался один. Не хотел жениться, хотя повестки приходили уже с красной полосой, уклонялся. Много рамышлял. Курил, но ничего кроме шмали. С улицы ушел. У меня была своя клиентура и я торговал с хаты.
Этот несчастный был, вообще, залетный, специализировался на том, что грабил диллеров. Ходил с оружием. Знал пароль, кто-то ему сказал. Когда я открыл, он ударил меня пистолетом в голову. Это был самодельный пистолет. От удара выпала обойма, но чувак торчал на чем-то сильном и таких деталей не замечал. Я пошел на кухню, взял нож, такой хороший японский поварский нож и долго резал его. Хотя его и оживили потом, мне предъявили превышение и причинение страданий с особой жестокостьюно, страх зашел и остался в нем генетически, он стал бояться и бросил это свое дело.
Мне потом адвокат-еврей сказал, что если бы он был белый, обошлось пятью годами а так... Я встал на путь исправления. Порядочно и честно остальные годы жил, вовремя отмечался, если вызывали, сразу приходил. Если закрывали, на праздники, не залупался. С торговлей завязал. Завел семью с одной женой. Попал под амнистию, скосили до десяти. Как раз перед окончанием срока сообщили. Еще пять лет жизни . Нихуевый подарок. Мы на радостях вторую жену завел, она мне двух детей родила.
- Вы знаете, - молодой помахал рукой, чтобы сработал сенсор и камера повернулась в его сторону:
- Мне все всегда было похуй. Я жил легко, об этой эвтаназии не думал. И привычки высчитывать сколько осталось, как это делают некоторые, у меня не было никогда. Если думать, начинается всякая ерунда с психикой и со здоровьем вообще. И в самом деле, что здоровье жалеть, если ты знаешь, когда. Помните, нам в школе говорили : «Жизнь нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно». Больно не будет, все под наркозом.
Конечно, было интересно, как оно в самом деле. Процедура засекречена, но все всё знают. Вы помните протест суицидников. Стали популярны индивидуальные пятидесятилетние календари. Дарили в день рождения. Каждый прожитый день - крестик, а последний - красным кружочек. Когда вышел запрет, стали делать маленькие карманные. У моей мамы такой был. Каждый день она прокалывала иголкой. Потом вдруг интерес к календарям пропал, а у молодежи вдруг стало позорным доживать до унизительного конца. И эти суки ввели обязаловку, самоубийство потеряло смысл. С этой факаной американской генотехнологией, которую они распространили по всему миру бесплатно, как пенициллин. Гуманисты, блд.
Оживляли, восстанавливали по остаткам, по генетическим образцам. Сколько из-за этого было трагедий. Вот вы писатель, можете сказать: почему все так, зачем, чья это воля? Я не знаю ни одного человека, который мог бы правильно ответить. Наш народ простой, он не ищет ответов, бухает. Но что бухло, бухлом можно только заглушить остроту, а ответа на вопрос не найдешь. Я в одном сне видел и запомнил такое выражение: «мучимый поисками истины» Я пил вино, нет там ничего, кроме головной боли. Истина в другом.
Год назад, когда стало совсем невыносимо поставил на дому марихуановую оранжерею. Стал выращивать, но не на продажу, только для себя. Все оборудование купил на амазоне. Как них , как у первых людей на земле, счет по зернышкам. Хорошего сорта зернышко – тридцать баксов. Приходилось ли вам когда-нибудь испытывать счастье, наблюдая как из посаженного вами зерна родится растение. Как оно набирает сил, трепещет под лампами искусственного света, имитирующими солнечный спектр. Знаете, как обмануть растение, чтобы сказать ему - пришло лето. Нужно начать увеличивать световые дни. Никогда свет не выключать одним разом. Есть несложные электрические приборы, которые делают рассвет и закат. Влажная почва – бархатный чернозем, вентиляция. Гидропонику – эти голые корни, уродливые как старческие ноги, – презираю. Все должно быть естественно, первобытно, как в раю. С куста можно взять граммов пятьдесят самого лучшего кайфа, только нужно правильно сушить. Но самое главное – селекция. Нужно за ними наблюдать, вовремя вычислять самцов, не дать им опылять самочек. Весь кайф ведь с самочек. А если прозевал, самец самочку пыльцой покрыл и она пошла делать цветочки, в зернышках кайфа уже не будет. Потерянный куст. ...
Пришла медсестра. Врач опаздывал. Молодой замолчал. Потом как будто отмахнулся от чего-то рукой и продолжил
- Эх. Я бы много чего мог рассказать, товарищ писатель, но вряд ли это будет вам сейчас интересно. Я много курил и много думал над вопросом жизни и смерти. Пришел к пониманию. Штаты нам с их бессрочкой, конечно, не пример. Сейчас, когда кончилась эта гражданская война и они скинули весь свой генетический мусор нам, словно радиоактивные отходы, могут жить как хотят. При современных достижениях медицины – вечно, как боги. Но нам не надо, как боги. Нам достаточно, как евреи. Посудите сами, почему какие-то жи..ы в Израиле могут жить до ста двадцати, а наш человек, только до пятидесяти...
Пришел врач, старик встрепенулся и торопясь, опасаясь, что не успеет, стал быстро говорить:
- Мои родители очень любили меня, оставили пятьдесят дополнительных лет. Ушли молодыми. У меня их фотографии есть. Оба такие красивые.
Вы знаете, что такое старость. Старость - это тяжелое испытание, невыносимая ноша. Есть достижения медицины , а есть конституция. Да, государство должно обеспечить ваш жизненный срок, но омолаживать вас после пятидесяти никто не будет. Они могут вырастить для вас в аквариуме новое сердце, но не вернут мужскую силу, они сделают вам прекрасные зубные протезы, но вы не можете требовать, чтобы вам вырастили новые зубы. Любую болезнь вылечат, но ваше тело будет безостановочно стареть, и в семьдесят вы будете стыдиться раздеваться в присутствии других людей, попросите убрать из квартиры все зеркала и только украдкой, подавляя отвращение и испуг, будете разглядывать себя на сделанных посторонними людьми случайных фотографиях. Однажды, в день рождения жены, вы отвезете ее в районную клинику Пятого управления и будете сидеть, держась с ней за руки в пустом коридоре, на этих стульях, где мы сидим с вами сейчас, и уборщица, молодая еще женщина-алкоголик в синем сатиновом халате на голое тело, как ведьма будет кружить вокруг вас со шваброй и мстительно толкать мокрую, пахнущую хлоркой тряпку, вам под ноги.
В семьдесят вы перестанете получать удовольствие от всего, что прежде приносило вам радость: от женщины, от утренней пробежки, от быстрой езды в автомобиле, от победы в интеллектуальном состязании, от драки, от еды, от игры, от творчества. Вы вдруг утратите самую стойкую, самую сильную вашу привычку - привычку к чтению. Книги станут вас утомлять. И все времена года и смена их станут вам в тягость. Вам будет слишком жарко летом и невыносимо холодно зимой. Вы станете хуже слышать, но те звуки, которым удастся прорваться через вашу глухоту, будут вас раздражать. Вы станете плохо видеть и однажды полностью ослепнете на один глаз. Ваши дети возненавидят вас, потому что поймут, что должны умереть раньше вас, ваши внуки станут ждать вашей смерти, когда поймут, что вы живете против законов природы, и однажды вы заметите, что празднуя очередной день вашего рождения, они машинально высчитывают сколько вам осталось. У вас появятся правнуки, к вам будут приводить детей, степень родства с которыми будет слишком сложной, чтобы вы могли ее понять. Они будут смотреть на вас как на мумию в мавзолее. Ночью вы будете мучаться от бессонницы, а днем станете засыпать тем странным сном без сновидений, похожим на клиническую смерть, и каждый раз вас будут возвращать к жизни трясением за плечо и криками в глухое ухо.
Прошу вас, сегодня день моего рождения, мне исполнилось сто лет, пропуститe меня вперед. Я устал. Я мухожук.