В древнем городе Муроме на улице, идущей параллельно нашей красавице Оке, кажется, называется та улица именем Плеханова, проживала наша родственница Лукерья Дмитриевна Мошкова. Её покойный муж, которого она величала Егорием Гавриловичем и которого я видела только на фотографиях, умер, как и мой дедушка, ещё до моего рождения. Моя бабушка Акулина Степановна называла Лукерью Дмитриевну Митревной. Была та бабушка невысокой худенькой пожилой особой немного моложе моей бабушки. Свои седые слегка волнистые волосы Митревна зачёсывала назад, скрепляя тёмным гребнем в небольшой пучок. Носила она круглые очки, одевалась неброско, а в целом её лицо по истечении времени уже ускользает из моей памяти.
Жила Лукерья Дмитриевна недалеко от центра, и мы с бабушкой после похода по базару и магазинам заходили в её старый деревянный домик. Иногда, правда гораздо реже, мы оставались там и ночевать. Дом Митревны на мой детский взгляд казался неказистым – когда-то коричневые доски, которыми он был обшит, облезли и почернели, резные наличники теряли свои затейливые элементы с завитушками, но сзади дома видом на Оку и заокские дали прилеплялась к домику застеклённая веранда, увитая диким виноградом и ползучими цветами. С южных окон этого дома выше в гору высились церкви закрытых в то время монастырей.
У Лукерьи Дмитриевны и её мужа всего было четверо детей, а поскольку Егор был безбожником, то и детей он назвал модными и новаторскими в тридцатые годы именами Майя, Октябрина, Мира, а единственный сын носил странное для русского уха имя Ким. Ничего общего с корейскими Кимами тут не было, это – сокращение от Коммунистический Интернационал Молодёжи. Правда, никто из этих детей в материнском доме теперь не жил. Ким, закончив в Навашине судомеханический техникум, получил направление на Украину и остался там. Моя почти неграмотная бабушка называла племянника более привычным ей именем Тимка. Одна из его сестёр тоже перебралась к нему и нашла там мужа. Ещё одна их сестра осела в Подмосковье, а младшая жила в Муроме, но в многоквартирном пятиэтажном доме со всеми удобствами, которых в родительском их доме тогда не было. Топила бабушка Лукерья печку да подтопок, в сарайчике возле дома высились поленницы дров.
Митревна любила свой дом, рассказывая, что построил его её дед со своими братьями и прочей роднёй.
- И моды-то не было куда-то далеко уезжать из родных мест,- жаловалась она нам. - А мои детки все разлетелись кто куда. Уж лезу-лезу к Мирушке на четвёртый этаж. Тяжко мне с моими больными ногами. А тут – крылечко в пять ступенек. Да и красота какая!
Мы сидели обычно в тёплое время года на чудесной веранде за дубовым столом и пили ароматный цейлонский чай из старого самоварчика, который ставила бабушка Лукерья для нас и прочих гостей. На стол она собирала быстро, принося из подпола варенья многих видов, свои пироги и ватрушки, покупные пряники и баранки. Поговорить старушка любила, а я внимательно слушала. Правда, разговоры про наших близких и дальних родственников я пропускала мимо ушей, но иногда Митревна рассказывала захватывающие вещи.
- А ведь вся землица под Муромом-то нашим изрыта. Шутка ли – городу более тысячи лет. Вся изрыта как есть.
- Верно, и я слышала, - поддакивала Акулина Степановна.
- Да, милые мои, сказывали старые люди, а мне говорила моя бабушка Меланья, что в давние времена была наша Муромская земля краем всей земли Русской. За Окой, где ныне ваш Мордовщик, как раз и начинались мордовские земли, вон и речки там у вас – Велетьма, Теша носят мордовские названия, и сёла мордовские рядом – Саваслейка, Туртапка… За Мордовской землёй – земля Чувашская, а за ней – Татарская. Мордва –то мирная, незлобливая, а вот татары – те часто совершали набеги и на мордву, и на нас, русских. Налетят на быстрых конях – кого порубят, кого в полон возьмут, богатые хоромы пограбят, а избы подожгут. Вот люди русские и рыли глубокие погреба, подземелья, где прятали от ворогов жён да детей малых, да и припасы какие. А монахи, говорят, рыли длинные подземные ходы и уходили от врагов либо в кусты густые у Оки, либо и за саму Оку. Иногда в тех ходах, говорят, видели людей подземных. Под землёй, говорят, тоже есть свои земли. Вроде, всё как у нас, под солнышком, только трава там не зелёная, а красная и деревья как у нас осенью – жёлтые да алые. А люди там нашего солнышка не видят, своё у них там освещение. И нашего света белого солнечного они не выносят. Бледные они, светловолосые… А так – как мы. Иногда ночью их можно увидеть. Только редко очень.
На Муром наплывали тёплые майские сумерки. Бабушки расстилали постели прямо тут, на веранде. Я укладывалась на топчане под тёплый бабушкин бок. На чердаке слышались какие-то шорохи и поскрипывания.
- Наверно, к домовому нашему гости пришли. Ишь, топчутся,- объясняла нам Лукерья Дмитриевна, и я, засыпая, представляла теперь мохнатых человечков домовых на старом чердаке.
В другой раз Митревна рассказывала нам следующую историю. В соседнем от них доме в её детстве жила странная старушка. Ходила она одетой всегда в чёрное. Избушка у неё была маленькая и такая ветхая, что покосилась на один бок. Поговаривали, что та старушка – колдунья. Луша с детства помогала родителям в огородных делах, и летом с огорода просто не вылезала.
- В то время как раз вишни поспели. Много у нас вишни было, и себе собирали, и на продажу. Забралась я в густые заросли кустов и знай собираю кисло-сладкие ягоды. Видно мне, что на крылечке своей развалюшки сидит бабка Барышиха. Сидит и сидит. И вдруг смотрю, а бабки-то в чёрном платье и нет, а сидит на крылечке чёрная ворона. Каркнула она и на забор взлетела. Значит, бабка Барышиха вороной обернулась. Вот как, истинно сама видела. А во время войны забрали моего Егорушку на фронт, ему уж под сорок лет, детей четверо. Боялась я сильно, что его убьют, ведь сколько наших солдат погибло, в каждый дом похоронки приносили.
- Да, милая, не дождалась я своего сыночка единого Ванюшку, погиб он у нас на Ленинградском фронте,- вставила моя бабушка, - вздыхая. Портрет моего дяди Вани всегда висел у неё над кроватью.
- Прости, Акулинушка, дай бог всем воинам нашим царство небесное,- продолжала Митревна, - и вот году в сорок третьем уже пошла я на базар яблоки продавать. Жили-то голодно, хоть и работали много. Принесла я корзинку с яблоками и увидела цыган. Обступили меня цыганки в цветастых юбках, с ними их детки – грязные, босые, черноглазые. И все просят яблочко. Раздала я почти все свои яблоки им, а одна старая цыганка мне и сказала:
- Добрая ты женщина, как я вижу. Не кручинься, придёт твой мужик с фронта, хоть и ранят его.
Точно, вскоре пришло письмо от Егора, что ранен он, лежит в госпитале. Откуда это цыганка знала? Как мне Бог её послал сказать это? Но выздоровел мой муж, опять бил врага и вернулся с победой.
И опять разговор шёл долго, пока я не засыпала. Как обожала я и люблю до сих пор все подобные рассказы о непознанных явлениях. Тогда, в годы моего детства я слышала их много именно от старых людей.
Как-то раз мы зашли к нашей гостеприимной родственнице после нашей поездки к её детям на Украину. Одна из моих тёток Лидия с семьёй там жила тоже. Мы ездили к ним ежегодно, а вот Лукерья Дмитриевна давно не ездила к своим ввиду своих болезней. Ноги у неё плохо ходили теперь.
В тот раз бабушка Лукерья, накормив нас щами на своей светлой веранде и выспросив о её детях во всех деталях, теперь сидела, молча, всматриваясь в Заокские дали, уже покрывающиеся первой осенней желтизной. Шёл сентябрь. Скоро на веранде станет холодно. Печки там нет, и на всю зиму превратится она в холодильник и склад крупы и муки, которые Лукерья Дмитриевна складывала в большой ларь в углу. Но ещё полз по восточным стёклам зелёный дикий виноград с мелкими синими ягодами, и не хотелось верить в то, что совсем скоро листья на нём покраснеют и опадут, а стёкла веранды разрисует мороз своими затейливыми белыми узорами. Я жаждала услышать что-нибудь таинственное, сверхъестественное.
- А вот что рассказывал мне мой Егор Гаврилович. Перед первой войной с немцами, стало быть, году в 1913, когда Егорушке было лет десять, отправились они на рыбалку летом рано поутру. Закинули удочки и глядят на поплавки. Вдруг небо в стороне вашего Мордовщика заиграло всеми красками радуги, и увидели ребятишки, что скачут по небу огромные диковинные всадники, одетые по-старинному в развевающиеся плащи. Некоторые мальчишки уж видели кинематограф, но там картины движутся по белому полотну, а тут – прямо по небу. Перепугались дети, правда видение это быстро прошло, и вышло солнышко красное.
Потом ребята рассказали всё это домашним своим, и один старый дед сказал, что это знамение Господне к большой беде какой-то. А потом и война началась, народу много погибло, потом – революция, голодные годы, гражданская война. Истинно пришли великие бедствия к нам.
Потом я прочитала в умных книгах, что такие явления называются хрономиражами, и наблюдаются они очень редко над реками и озёрами, которые являются разломами земной коры.
Видимо, это была последняя наша ночёвка в деревянном домике над Окой. Потом моя бабушка заболела, перестали мы с ней ездить по гостям, а после того и умерла моя бабушка, а немного лет спустя и Лукерья Дмитриевна отправилась в мир иной к своему Егорушке. Почему-то дети не захотели жить в их родном доме и продали его. Сейчас на том месте возвышаются большие двухэтажные хоромы состоятельной семьи. С их второго этажа тоже кто-то смотрит на Оку и Заочье. Интересно, какие мысли вызывают у них эти картины наших родных пейзажей?
Декабрь 2016