Би-жутерия свободы 126

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 126
 
   Перед домом Зоси, на характере которой отразились годы труда на шнуровке в обувной фабрике «Сороконожка», где она впоследствии, не щадя щитовидки, вкалывала на производстве солнечных ванн, изготавливая краны «Холодно» и «Горячо», бушевали и гнали лобуду пришлые люди.
Среди них разгуливал под руку с гематологом Феоктистом Стропило, прославившимся статьёй «Когда здоровье сдаёт... экзамен на порочность», специалист по золотым цепочкам зубов техник Рой Цеперович, с коротковолновой причёской, ниспадавшей «мелким бесом» к округлым плечам. В руках сатирика и юрмалиста Васи Кивок мусолился памфлет «Секс без правил». Ему нравилось, когда просыпалась совесть – она не чистила зубы и не просила есть, дыша на семейную печать, выполнявшую функции гербовой, при заверении нелегальных документов. Это не ускользнуло из непрополотого поля зрения бродяги. Он вытащил из-за пазухи 14 заповедей отчима – ветерана Отечественной Войны.

1. Не семени ногами рисовое поле – ты не китаец.

2. Убивая время у телевизора, хорони потерянные минуты с надлежащими почестями.

3. Не лезь навстречу в свидетели накачанным кривоногим существом, не то будешь давать показания на том свете.

4. Не обнимай пьяным взглядом Колонный зал. Помни, кто в нём лежал в январе 1924 года, и куда после пошла вереницей толпа.

5. Избегай информационной интоксикации, выбирай на книжных полках пищу для ума, и ты избавишься  от  отравлений.

6. Не вырезай финским ножом шведскую стенку и не влезай в нордическую печёнку со своими семитскими советами.

7. Если жена побрилась наголо, купи ей подходящий парник.

8. Не забрасывай колено на колено, тогда «заснувшая» нога не окажется усопшей, и не скрещивай блоху с бляхой.

9. Взвешивая в уме первенца, не забывай об индукторе радости – новорождённых мыслях, запропастившихся в городах и весях.

10. Береги врагов пуще картёжных друзей – всё равно всех на тот свет с собой не заберёшь, и не бубни под нос, заходя с пики.

11. Не прелюбодействуй на заднем сидении электрического автомобиля под проливным дождём – каутеризует.

12. Не пей вина, креплённого бумажными скрепками – в сардельках туалетной бумаги вполне достаточно.

13. На закате лет не собирай пожухлые листья и не сжигай их. Они, как и ты – ползучие растения. Жалей младших братьев своих!

14. Да и что такое вообще справедливость, когда русские солдаты погибали на Восточном фронте, чтобы французские бармены имели возможность спокойно обслуживать немецкую солдатню!

Судя по всему, отсутствие опохмелки – невосполнимая утрата назревающего солнечного утра и враг трезвости, прозорливо взвесил своё предположение Борис Политура (Боря в стакане, отличавшийся умением подводить людей как итоги), жизнь которого навсегда застыла в водочных диаграммах. Так он ещё долго рассуждал, пряча заповеди в карман – не для того же родители поставили меня на ноги, чтобы я всю жизнь простоял на четвереньках, хотя по моим наблюдениям оно намного устойчивей.
Три года до цирковой карьеры Политура, задумавший организовать и возглавить «Партию тройного одеколона», трудился напротив стадиона разливщиком по фужерам. Он мечтал превратить пивную точку, в восклицательный знак удобрения покупателей без червивого пива. Но в задумке проявились минусы – в запоях его переполненная цистерна терпела неудобства, и это отразилось на тонкоструйной песне увядающей простаты, журчащей по униформенному фаянсу унитаза. А что может быть для подкидного дурака несусветных идей важнее занятия прочного положения на стульчаке? Это тебе не галактические спазмы разлетающегося космоса, который не даёт ответа на вопрос, где находится расположение духа. А ведь приближалась зима и Политура не мог позволить себе жить в атмосфере неотапливаемой информации. Друзья сделали для него всё что могли. Вскоре он потерял их бизнес и уважение к себе. Даже с рекой дела обстояли проще, когда она преградила ему путь, он взял её вплавь, а тут... как в детстве – мама принесла ему прозрачные кубики для построения честного будущего.
Пока синька утра на свежеотгрунтованном холсте неба отстирывала стекловатные белки облаков, солнце приподнялось и осветило пляжного бомжа, алкоголика индивидуального подшива, типа, опустившегося ниже нуля. Из одежды, напоминавшей спальный мешок, что-то хрипло храпело. В радиусе двух метров от бомжа воздух был напоён сивушным дыханием валявшегося. Чтобы разбудить в нём зверя не требовалось тектонических землепотрясающих усилий. Обрюзгший рассвет забрезжил серо-коричневыми полосами по лицу бродяги, кемарившего в положении «кряхтя лёжа». В обществе расплескавшихся корпускулами, солнечных лучей, он ощущал себя плавленым сырком, лишённым свидания с желудком, где отговорки служили отмычками успокоительных бесед. Веки забулдыги набрякли, глаза налились кровью второй группы. Единственного чего боялся теневик у забора, пребывавший в пьяном анабиозе между жизнью и смертью, это то, что какой-нибудь безответственный тип нарушит его подзаборный покой. Сегодня ему хотелось размяться, потонуть в солнечных поцелуях – во сне его колымагу на неповоротливой магистрали подрезал «мерседес». Окосевший дождь прошёл стороной, не подавая руки редким прохожим, и синюшный представитель проспиртованной нации, бывший хормейстер «Сводного хора каменотёсов» бродяга Политура, скрывавшийся за забором за ненадобностью и пытавшийся установить финансовую дисциплину у пеликанов в тамбовском зоопарке, производил  непромокаемое впечатление и скомканными волосами, прикрывавшими морщины бетонированного лба. Ему сладко было сознавать, что время – это сгущённое молоко в безбрежном пространстве поражения воображения, а выключенный телевизор расширяет жизненные горизонты, что помогает сбрасывать в весе. Мало кто подозревал, что за толоконным зиждилась потрясающая идея – не тряси плечо рычага, всё равно в этой жизни всего не переворошить, и вряд ли что в ней обломится паникёру, если нет вдохновляющей женщины –  не в пример его первой жене Мольбе-Берте Пилигримовой, вечно тормошившей его сонного за другое здоровое плечо: «Пьём мы вроде одинаково, но у тебя дозиметр терпения не срабатывает».
К её верещанию (нет ничего страшнее женщины-философа) Борис Политура оставался преднамеренно глух и подслеповат, хотя во рту появлялся странный аномалийный привкус свободы, сопровождаемый привычным ответом: «Не цепляйся!». Нередко, пребывая в ней, он подкреплял свои бойкие движения арией индийского гостя: «Не счесть алмазов в каменных пещерах...», за что она (с её курносыми взносами и вмешательством) была благодарна ему и презирала его одновременно, считая текст вокального сопровождения полового акта крайне оскорбительным, унизительным и не соответствующим действительности. Сейчас, когда бичующий пляжный бродяга в закутке для престарелых, походившем в знойные дни на песочное пирожное, запечённое в сухарях позднего возраста, стиснул оставшиеся от начищенного прошлого зубы. Политуру охватило выгоревшее на солнце чувство вины перед зазря израсходованными  салями мочевой кислоты – где-то нарытой валюты, оставляющей на шведских стенках и заборах не поддающиеся расшифровке вжатые водяные знаки.
Тем временем в воздухе пёстрого палисадника перед домом запахло свежекошерной травой. Придорожные кусты покрылись сиренью из высококачественных мух. Второе лето кряду выдалось знойным. Казалось, оно рисует передвижные городские картинки на повышенных тонах, и что градусник на городской ратуше не выдержит и вот-вот лопнет, разлив неуловимую красную ртуть на дымящийся асфальт. В Ботаническом саду больно было смотреть честному гражданину на процветающий репейник, липнувших к скамейкам бомжей, впившихся в бутылки, и преждевременно увядающие цветы, выпроваживаемые из жизни. Представившееся невзрачным Борису Политуре утро взошло телеграфным столбом у изголовья, напоминая об удержании с недержания. Под головой аппетитно захрустела сушка волос и сжалась с испугу пластиковая бутылка из-под кока-колы. Покосившийся было забор подбадривающе подмигнул человеку со щербатой улыбкой и никем не подтверждённым залежалым успехом у доступных женщин, выжимавших из себя слезу, как штангу на декольтированную грудь.
Просыпающийся Борис становился сепаратистом, представляя себе гуманоидов, превращавшихся в отвратительных гиен в гудящем над головой в нижнем регистре авиалайнере. Ещё не был зарегистрирован случай, чтобы тучные люди становились облаками, в мире где диссонанс представлен левшой равняющимся на правофлангового, подумал он, отдирая ногтем горчичный налёт с языка.
Тыльной стороной руки бродяга приоткрыл левый глаз, приподнялся на стёртом локте и в поле его зрения попала, запутавшаяся в паутине, муха с изумрудным брюшком. Баловница лихо отплясывала на липких нитях хип-хоповый краковяк «Не долго муха мухлевала». Её метущийся образ фривольно раскачивался на батуте сетчатки бродяжьего глаза. Благородному Политуре задумалось избавить её от пут в этом древе-городе с его расползшимися ветками метро, он протянул руку помощи, но проголодавшийся паук оказался проворней и без обиняков оттащил трепещущую плясунью в рифлёную тень забора попугаистой расцветки.
А теперь позвольте мне представить вашему вниманию сочинение Бориса Политуры на слишком вольную тему, которое он не сдал в девятом классе своей любимой учительнице-жизни, поскольку полагал, что у неё нет отточенного красного карандаша для исправления ошибок, при этом он шумно дышал, жадно загоняя тёплый воздух в пазухи любопытного носа.
«Такое со мной случилось в момент утеплённого самосознания, когда я пережил раздвоение личности и... ни-че-го посередине.
Тогда я почувствовал себя нищим, зашедшим на стоянку дорогих машин и просящим «Бентли» в облиз, а затем маленьким поэтом, стригущимся в литературной парикмахерской «Букли» в Южном Брюквине, где тщетно пытался доказать подметальщице волос, что сначала родилась поэзия, а потом уже коротал в ней время я – очень старая черепаха спекулирующая гребнями волн.
Этому в не меньшей степени в период бурь и ураганов помогал нездешний исполнитель по радио, отрывисто бьющий по струнам войлочными шляпами молоточков пианино в складском помещении пищевых материалов «Романтические уши».
Не придерживаясь протокола платонической любви, я явно не там искал девушку, отличающуюся труднопроходимостью, лучше китаянку, мечтающую, что кто-нибудь вместо длинного предложения сделает ей кротчайший абзац. Но кто мог знать, что китаянки – эти бегунки раскосыми глазами в разные стороны, как никто в Юто-Восточной Азии, сочувствуют финскому маньяку, жаждущему облапать побольше лапландских эскимосок, на лодыжки которых он никак не мог ни надышаться, ни претендовать.
Мне стало понятно, почему кавказцы, перешагивая через себя, танцуют с кинжалами в зубах, вращая правомочными яблоками глаз и выкрикивая «Асса!» Они по натуре своей, как и я, ассасины, которым нравятся исторические кадры –  оголённые украинки, возлагающие венки на головы пострадавших посреди площади.
Что касается космоса, то любой может заболеть звёздной болезнью, принимая окружающих за непроглядную темноту, в то время как люди, различающие цвета, доставляют уйму неудобств дальтоникам саморазумеющимися радужными вопросами, отличающимися непревзойдённым идиотизмом. Не поэтому ли дальтоник, которому сам Бог велел наслаждаться чёрно-белыми фильмами, любил цветные, в которых не показывали, бродящего по лесу  с лукошком вождя – грибкового заболевания революции.
Но... зачем на фоне крахмального воротничка мундира картошки огорчать прожаренное мясо горчицей? Всё равно первую премию среди фискалов за круглым дурацким столом получит тот, кто громче всех «стучит» фарфоровыми коронками».
В голове Бориса Политуры, ратовавшего за гуманитарную помощь в постели и уверенного в себе и в том, что чинимые препятствия возводят, раздался звонок на перемену настроения. Он полузубо улыбнулся, явившись невольным свидетелем сценки неумолимой судьбы, и приветственным тоном наставника раздвоенности рогов надтреснуто воскликнул: «Hello, every****и!» Борис был скрытным, и считал, что если о человеке знают всё, чего о нём знать нельзя, то он автоматически становится кандидатом в члены биологического оружия парламента, упразднившего разгульные празднички. В полусидячей позе веки, с трудом удерживаемые щёточками бровей, свешивались на дряблые щёки. Свалявшиеся патлы соответствовали не расчёсанным воспоминаниям – как вероломно он поступил с отпрыскницей французских дворян Эстер де Одури во вторую брачную ночь, показавшуюся ей ограблением со взломом (нарушенная причёска потребовала реставрации, оказавшись укладкой жизни кирпичного цвета, в которой она оступалась не раз и не два). Сказать по правде, никого не трогало, что в глазах Эстер блестели слёзы и его начищенные ботинки.
Политуре как всегда не везло. Успокаивало то, что он твёрдо знал – самые невезучие – это сломавшиеся машины.
Ошибочно приняв восходящее светило за зарёванное зарево, закутавшееся в туман, то ли цвета кофейного недомогания, то ли совершеннолетней сёмги, из засохшей грязи уха Политуры выполз бухой муравьишка. Несмотря на аналитическое складское помещение ума, он лениво помылся вязкой слюной в лохани уха.
Со времени проживания в Извилистом Внутреннем Канале  душа муравья горела нестерпимо. Путая в неосвещённом ушном проходе день с ночью, он вывел для себя немаловажный постулат – состояние опьянения несовместимо с ароматом цветов. В принципе муравей был удовлетворён своей семейной жизнью, но когда бывал пьяненьким, ему никак не удавалось, не вытирая лапок, войти в слуховое окно одного уха, и выйти из другого. Насладившись солярием, он покрутился в праздношатающейся тени не знающих встреч с пинцетом волосков, и со скоростью черепахи, нагоняющей аппетит, спрятался в закоулке.
Там не дуло (у повешенного ружья не выпадает курок на манер языка) и хватало залежей серы, пропитанной английским элем, которым пыжившийся Политура накануне накачался в пивной «Каюк», где у посетителей моторы глохнут и фары слепнут. Захмелевшему муравью не хотелось вдаваться в смысл и в подробности человеческих пререканий, влетавших в наружное слуховое окно – он провёл изумительный вечер с трогательной соседкой в липовой юбочке и туфельках на босанову, за час до этого, бравшей его на испуг, учиняя побоище посуды в хрустальной горке на кухне.
У бродяги засвербело в ухе и появилось желание сполоснуть лезвием горлышко поллитровки, не за понюшку табаку. Но бутылки рядом не оказалось. Стырили, пришёл Борис к обезнадёживающему выводу, вспомнив сокружника по бару «Неоформившиеся барельефы» Порубьчика Дария Больницына родом из Ретрограда, который, приобщаясь к прекрасному, прижимался небритой щекой к лобку, пережившему не одну эпиляцию. Эстета Дария интриговали надувные ботоксные женщины и лодки, оказавшиеся у разбитых деревянных корыт, и всё из-за того, что улыбка соседа сокращала ему жизненное пространство. Он лежал в ожидании апокалипсиса с армагеддоном – двух концов света, которые наступят, когда китайцы научатся подделывать бельгийский шоколад. Об этом Дарий узнал из новеллы Марика Мастур-бей «Угрюм – рука». После этого оппоненты зарубят докторскую диссертацию Дария «Хомосапиенса ж... – инкубатор кисло-сладкой мечты – половинчатая реформа обезьяны, не лазающей по генеалогическому дереву», благодаря чему получит признание предыдущая кандидатская «Послойные рентгеновские снимки кольчатого (после допроса) червя на неодушевлённый предмет возрастных изменений беседы». Вот бы его, последовательного ревнителя «правды ни на йоту», сюда в наше пионерское кафе д’Ружба массовиком-затейником вздохнул порядком одичавший Политура, здесь бы я его познакомил с кастрюлей с широким диапазоном и проржавленным дном.
Не успел дрессировщик обезьян Борис Политура протереть запылённые плафоны век, как вспомнил, что они с Дарием Больнициным, в обмелевшем процессе опустошения бутылок, обменивались доступными женщинами, принимая физраствор любви за компонент человекообразования. Он, как и Больницын (поклонник Камасутры, обуреваемый трудофобией), не выносил нуворишей-богатеев из-под обстрела люмпенов, повторяя: «Богатство – монетарный результат неуверенности, а здесь на неухоженных тротуарах полно упитанных чинариков рядом с респектабельными окурками валяется, вчера после драки со своей тенью пачку племенных бычков на семь таллеров насобирал». Тем временем солнце выгуливало себя в зенит в бликах золотого вождя.
Бродяга жмурился плавленым сурком. Опохмелившееся предчувствие интуитивно будило его. Звёзды он не любил за их высокомерие – они всегда смотрели на него сверху вниз. С головы сползал дурацкий остроконечный берет свисточёта и бродягу покинуло невнятное предотвращение состояния неопределённости после беспредменого созерцания ротонды задницы соседки по лежбищу.
Становилось влажно. На его кустистые брови нанизывались переливающиеся в лучах солнца бусинки пота. Свисающие щёки жарились на гриле непристойно развалившегося железного забора с недвусмысленной табличкой «Не нарушай, скотина!»

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #127)