Кришнаиты ходят строем
5. Была пятница, вторая половина дня. Вакансии могли подождать до понедельника, Полторацкий внушил мне надежду, и я, скинув на время груз забот, снова медленно шел вдоль по улице, по Центральному бульвару. Теперь во всю его длину на бульваре был расположен крытый рынок. Будущие великие бизнесмены, воротилы, предприниматели, а пока что попросту «челноки» расположили здесь самодельные ларьки, магазинчики, а где-то постелили картонки на землю, примостили ящики – и пытались соблазнить обывателя корейскими халатами и китайским блузами. По настрою рынок был дерзким, самодовольным, настырным и спуску никому не давал. Девиз был короткий: «Нет денег – хуже вора».
Я вдруг повернул голову вправо и от неожиданности приостановился, потому что за прилавком, мне показалось, стояла памятная всей нашей школе Светка Уралова, и я не только приостановился, но даже почти вслух воскликнул: «Не может быть!» Эта женщина за прилавком только напоминала нашу великолепную Светку, до того она была усталой, измученной и тянула лет на тридцать пять. И пока я стоял и раздумывал, на меня вдруг нахлынуло разом все мое детство и школьные годы.
У нашего поколения еще совсем недавно было хорошее безмятежное детство, а впереди ожидало Лучшее Будущее, неизбежное, как коммунизм, который нам обещали с пеленок. Мы ведь учились читать по лозунгам и вывескам: кафе «Лакомка», детский кинотеатр «Смена», «Коммунизм – это молодость мира!», «Вперед – к коммунизму!» Это для нас работали на каждом шагу автоматы с газированной водой, лотки с пончиками, молодежные кафе «Мороженое» и били фонтаны в парках и скверах. Мы были тогда как посланцы в лучшее будущее, как салют в небе, как цветы, которые на радостях бросают в воздух. О нас так и говорили: «Дети – цветы жизни». Мы, правда, краешком еще застали то время, когда телевизоры и холодильники были пока что еще не у всех и, если их выбрасывали в продажу, в очереди иногда стояли по нескольку суток. Но Лучшее Будущее должно уже было вот-вот наступить, мы, можно сказать, стояли на самом его пороге. Однако не думайте, что мы шли в это лучшее будущее сплошным ровным строем, одинаковые, как солдаты в форме, равные во всем и довольные, как демонстранты на Первое мая. Над нами втайне царствовал неофициальный бог Дефицит, который неуравнительно распределял жизненные блага по своему усмотрению. Некоторые приметы Лучшего Будущего были доступны нам в разной степени уже при этой жизни: доставали, покупали из-под полы, по блату, по знакомству, по приоритетному праву, по случаю. Изо всех сил лезли наверх, к прилавку, расталкивали друг друга локтями. Косметика, импортная обувь, дезодоранты, купальники, белье, майки, джинсы, куртки из «настоящей» синтетики, «натуральный кримплен», билеты на фильм Тарковского, женские колготки, записи Высоцкого и Булата Окуджавы, консервы «Печень трески», сухая колбаса, шоколадные наборы «Ассорти» и любимый престижный магазин дефицитных подписных изданий… Я разом вспомнил все это и вдруг подумал, что мы тогда были не столько торгашами, сколько романтиками.
Светлана Уралова – девочка со светлым именем Светлана, символ жизненного успеха. Красавица класса. Скандальная комсомольская богиня. Уже в конце четвертого класса самые престижные девчонки стали собираться у Светки дома, и у них там была личная жизнь: посиделки, чаи и танцы под современные пластинки. Светка как-то удивительно хорошо и легко рисовала, и это ей очень шло – девочка-художница с огромными темно-синими глазами, худенькая, на высоких аккуратных ножках. Если у доски кто-нибудь не справлялся с задачей, обычно звучало: «Уралова, к доске. Давайте поможем товарищу». Светлана Уралова… Персональная выставка Светланы Ураловой… Рекорды Светланы Ураловой… Есть имена и фамилии, созданные для славы. Светкина мама работала в каком-то НИИ, и я несколько раз видел, как она заходила за Светкой в школу. Ах, Светочка не может задерживаться! У Светочки сольфеджио! Светочка особая! Мы молча наблюдали, как Светка послушно переступает длинными ногами и темно-русый хвостик склоняется над длинной шейкой, а за ней идет ее недоступная мама и в одной руке несет Светкин ранец, а в другой – матерчатый мешок со сменной обувью. Когда я перешел в другую школу, до меня изредка доходили слухи о Светке: Уралова поссорилась с матерью и хочет поступать в театральный. Родители не выпускают Уралову из дома. Уралова влюбилась в тридцатилетнего мужчину, и ей придется выйти замуж ранее 18 лет. Кажется, вскоре после вступительных экзаменов ее отвезли в родильный дом. А в те годы, особенно для комсомольской богини, все это было криминально. Я хорошо помнил запретительные предостережения на киноафишах: «Детям до шестнадцати…». И на афише фильма десятилетней давности «Ромео и Джульетта» с пятнадцатилетней Оливией Хасси в главной роли тоже значилось: «Детям до шестнадцати».
Я стоял и, мгновенно вспомнив, всматривался и старался понять. У женщины за прилавком было помятое, серое совершенно лицо, а короткие волосы обломались под краской ржавого цвета и висели тонкими жалкими прядками. Я на всякий случай подошел поближе и неуверенно сказал: «Светка?» Выглядела она невеселой, растерянной и смотрела мимо меня, будто не видя. Потом медленно, отрешенно повела глазами поверх моей головы, не понимая, откуда могли ее позвать, и вдруг во взгляде что-то дрогнуло, растаяло и обвалилось, как весенний снег с крыши. И я понял вдруг, что эта замученная женщина – наша Светка. «Ой! Привет!» -- сказала она неуверенным, дрогнувшим и вдруг изменившимся голосом. И улыбнулась смущенной щербатой улыбкой. Сбоку у нее не хватало двух зубов. Я все-таки понял, что это не Светка Уралова: Светка из моего детства не могла так разговаривать, так выглядеть, так чувствовать. Но тут же я с ужасом увидел, что сквозь ее незнакомое, изуродованное жизнью лицо с усилием и болью пытается пробиться прежнее, небрежное и снисходительное, выражение Светки Успешной, Светки Недоступной, Светки Великолепной. «Уралова! К доске! Давайте поможем товарищу!» Я не только увидел, но почувствовал, ощутил всей кожей, как ей больно и нестерпимо оттого, что она стоит тут, жалкая, за самодельным прилавком. Но Светка пришла в себя и сделала в сторону уже совсем независимый жест и сказала: «Вот так мы и живем! Лучше всех!» Руки у нее были загрубевшие, с обломанными ногтями. И независимый жест получился вульгарным, будто бы и не ее мама работала когда-то в НИИ и никогда в Светкиной жизни не было даже слова такого – «сольфеджио». Тем не менее я видел, что сдаваться она не собиралась. Может быть, когда-нибудь она, похорошевшая, с вставленными зубами, с маникюром, еще будет владелицей большого магазина. «Многопрофильный центр Светланы Ураловой, украшенный полотнами своей хозяйки и основательницы, -- это не только прекрасные торговые залы, но и место подлинного духовного общения». Может быть. Кто знает. «У нас на рынке, -- сказала Светка таким тоном, как если бы говорила: «У нас, в избранном обществе», -- у нас на рынке сначала умирают, а только потом уходят на пенсию: самый востребованный род деятельности». В сказанном угадывался вызов. А я смотрел на нее и все представлял, как Светлана Уралова – предмет зависти и поклонения, наша Оливия Хасси, признанный секссимвол выпуска 1985-го года – как наша Светка тащит огромные сумки, везет их через таможню, через границу, не спит ночами в дороге. Выгадывает копейки, внимание, одобрение. Кусочек места за прилавком. Места под солнцем. «Хорошая возможность заработать на квартиру внукам», -- сказала Светка уже совершенно естественным, нормальным своим тоном, и стало заметно, что лицо у нее, хотя и усталое, но молодое и дерзкое. И я испытал облегчение: неуместная сентиментальность бывает иногда мучительно противна – как большая теплая жаба в застоявшейся, прогретой солнцем воде. И пока я шел по рынку, у меня перед глазами стояло прежнее Светкино личико. Я ведь был влюблен в нее тогда, в 8-м классе.
По изуродованному Центральному бульвару, превращенному в толчок, я продвигался по направлению к главной улице города, переступал через брошенные ящики, рваный шпагат, сталкивался с покупателями – и выбрался, наконец, на чистое место. Рынок кончился. Белесые стволы платанов и незатоптанные клумбы напоминали о прежнем предназначении бульвара. Дальше начиналась главная улица, тоже Центральная. В самом ее начале долговязый парень торговал букетиками цикламенов, пирожками и бутербродами. Я вспомнил, что не ел целый день. Подошел и спросил: «Сколько?» Не успел он ответить: «15», как налетела вдруг сумасшедшая толпа каких- то мальчишек и девчонок, старшеклассников с виду, и с гоготом через мою голову стала совать ему в руки деньги и кричать: «С картошкой! С сыром адыгейским! И мне с сыром! И мне!» Я ему протянул свои 15 рублей, и он вдруг, как врагу, тоже крикнул: «Какие 15?! 25!» И добавил: «Слушать надо лучше, тетеря глухая!» «Деньги отдайте», -- сказал я с ненавистью, и он скомканную десятку вдавил мне в ладонь так, что мелочь полетела на землю. И я все равно видел, что он недодал мне два рубля.
На выходные Центральную улицу закрывали для транспорта, и с вечера в пятницу начинались воскресные гулянья: слегка обтрепанные, помятые Перестройкой граждане могли по выходным и праздникам месить подтаявший снежок не только на тротуарах, но и на мостовой. Я тоже вместе с гуляющей толпой двинулся по проезжей части.
Граждане отдыхали как умели. Главной целью этого процесса был заработок, деньги и все с ними связанное. Слева и справа по сторонам дороги художники – мастера уличного портрета сидели на складных стульях, и перед каждым красовались образцы их искусства на мольбертах. Растрепанные подростки толпами собирались, пели что-то и дудели в спортивные рожки. Одна такая группа поравнялась со мной, и я увидел, что на шее у мальчика висит табличка: «Мы умеем просить милостыню культурно». Он протянул мне ладонь, и все они заржали, некоторые из них даже согнулись от неудержимого хохота пополам. Но я видел: подавали-то им по-настоящему, и не всегда мелкими деньгами. Цыганки торговали бусами, цепочками, приставали и просили погадать, обещая сказать «всю правду» и приворожить «счастье». Сквозь эту какофонию прорывались щемящие звуки: на углу, возле бывшего магазина «Мир книги», седой сухонький старик положил футляр от скрипки на землю и, прижав скрипку подбородком, водил смычком по струнам, весь ушел в мелодию. Лицо у него было страдающее и нежное. В скрипичном футляре лежали денежные бумажки и мелочь.
Я вдруг услышал серебристый звон бубенцов. Навстречу мне сквозь толпу, пританцовывая, босиком по грязной мостовой приближались странные, обритые наголо люди в желтых длинных одеждах. Они были выстроены в одну линию, цепочкой, и никого вокруг не замечали: глаза были невидящими. «Кришнаиты», -- сказал кто-то. Я обратил внимание, что на них смотреть подолгу избегали -- тяжелым чем-то веяло от этих необычных людей, будто предчувствием несчастья, будто невидимое грозное облако их окружало и отгораживало от толпы. И хотя незаметные серебристые колокольчики легкомысленно звенели, веселой их процессия не казалась. Кришнаиты протанцевали мимо, и я успел выхватить взглядом одного из этих желтых, встряхивающего овальным металлическим музыкальным инструментом, напоминавшим бубен. Вот они откуда были, колокольчики!
Впереди меня «гуляла» молодая семья, я пристроился и шел в толпе за ними. Мамаша, лет двадцати, в белой песцовой шубе до пят, с нашитыми на подол хвостами, шубу свою громадную распахнув «от жары», доставала подсолнечные семечки из прозрачного кулечка и сплевывала энергично, когда в руку, когда на землю. Впереди песцовой шубы торопились вприпрыжку двое крепышей лет пяти в одинаковых курточках из коричневых и белых меховых квадратов и в шапочках, тоже одинаковых, но разноцветных – розовой и голубой. Горстями набивали они рты попкорном из одного бумажного длинного пакета и радостно на всю улицу хрустели. Два неуловимо похожих молодых парня шли по бокам от шубы, и бесполезно было гадать, кто из них папаша. Один из них часто поднимал локоть углом вверх, запрокидывал голову и тянул из большой бутылки пепси-колу, над головой другого плыли серебристые воздушные шарики, наполненные гелием. Шарики были сделаны в форме лошадки, цветочка и еще какого-то зверя, которого я не рассмотрел. Мамаша в песцовой шубе подошла к урне на краю тротуара и высыпала в нее шелуху из мокрой ладони. В тот же момент, я заметил это, полуобернувшись, когда обходил приостановившуюся семью, кришнаиты достигли перекрестка у начала бульвара и повернули назад. Издалека приближался звон их странных бубенчиков. И тут я вдруг узнал мелодию, которую играл скрипач на углу улицы. Пробившиеся сквозь уличный шум звуки несомненно были полонезом Михаила Огиньского «Прощание с Родиной».
Под гудение спортивных рожков, серебристое позвякивание кришнаитских бубенчиков, выкрики цыганок мы все валили в одном направлении, будто сухие листья, которые гонит по мостовой ветер. Над нашими головами вместе с серыми тоскливыми облаками плыли звуки полонеза мятежного польского графа. И в одном направлении с гуляющими гражданами по карнизам зданий с обеих сторон улицы шли рекламные обладатели приобретенных благ и расточали белозубые улыбки. Они несли в наш мир обаяние успеха, вкус наживы, приобретательства и кичились своим везением и удачей. Эталон успеха был прост и соотносился с понятными всем вещами. Мягкую мебель призывала купить обнаженная красавица на огромном диване в распахнувшемся кстати халате, который прикрывал ее ровно настолько, сколько этого требуется от фигового листка; меховые изделия предлагали манекены в витрине огромного универмага – в плавках и купальниках, поверх которых внакидку красовались роскошные дубленки, полушубки и меховые пальто; товары для дома были предметом интереса целой семьи, тоже основательно обнаженной: мама, папа, и двое детей резвились на пляже, пикантно прикрывшись полотенцами. И все эти обнаженные и полуобнаженные счастливцы на вывесках и в витринах шли строем, точно кришнаиты. Успешные обладатели престижного набора обладали завидными крепкими телами и напружинивали тренированные бицепсы под загорелой блестящей кожей, чтобы неудачники знали, на кого им равняться, а достигшие успеха видели воочию, как много у них единомышленников. Белозубые улыбки на рекламах, выразительно вскинутые руки, самодовольно блестящие стеклянные и нарисованные глаза и товары в витринах призывали: «Покупайте! Покупайте! Покупайте!»
Центральная улица заканчивалась тупиком, за ней начинался сквер. Центральную отделяла от сквера вымощенная старомодным булыжником улица Училищная, а на ней расположились любители искусства и представители неформальных движений. На уступе стены, на лавочках, на нижних ветвях старых лип красовались полотна художников-любителей, и профессионалы не упускали порой случай подзаработать. Маленькая лошадка пони резво бегала мимо и катала за деньги желающих. В ее гриву были вплетены бумажные розы малинового и голубого цвета. Мне в глаза бросился киоск «Роспечать» и в его окне – тоненькая книжечка местного союза художников, а на ней, на суперобложке, под грифом «Самиздат», -- смутно знакомый мне профиль розового цвета. Подошел. Так и есть: новый русский Модильяни! Во всей красе. Крупными буквами значилось: «Творчество Бориса Коноваленко». И мельче внизу черным: «Самосо- знание пространства». На ценнике, пришпиленном сбоку, была написана цена альбома: 400 рублей. Я взял посмотреть, открыл наугад, и передо мной замелькали уже виденные красные мужики на розовом фоне во всех возможных ракурсах, с нелепо длинными или, наоборот, короткими туловищами. Им часто сопутствовали в интерьере темно-бордовые, будто налитые кровью, вазы с букетами черных камышей, тростников или каких-то фантастических не то лотосов, не то лилий. Я перевернул листы, ничего не говорящие ни уму, ни сердцу, и выхватил наугад кусок заключительной статьи: «Для работ Б.И. Коноваленко характерна концепция Пространства-Времени, материально осуществляемая посредством использования цвета как его смыслового эквивалента. Трансцендентно-мистическое Я автора, присутствующее континуально, формирует виртуальное фоновое пространство, которым, в свою очередь, опосредован эффект, получивший название «эффекта третьего зрителя»… В целом это явление в живописи можно охарактеризовать терминологически как «философия человеческого тела». Статья изобиловала такими характеристиками, как «несомненная заслуга художника», «открытие в искусстве новых горизонтов», «отправная точка для творчества будущих поколений» и т.п. Все это было подписано Н.Н. Шишмаревой, работником местного музея, и я подумал, что Н.Н. Шишмарева несомненно и есть тот потребитель, на вкусы которого ориентировался Модильяни.
Я вернул альбом в окошко киоска и пошел вдоль по Училищной, а со стен и уличных лавочек на меня смотрели полотна местных живописцев, выставленные на продажу. В толпе других любопытных я двинулся вдоль городских пейзажей и видов природы (я увидел не меньше трех изображений Медвежьей горы), большого количества более или менее удачных маков алыми кляксами на сером фоне, незатейливых ромашек, огромных букетов сирени в банках и вазах, щедрых осенних натюрмортов, где под стопудовыми тыквами ломились столы, – и оказался перед глухой торцевой стеной Городского музыкального училища имени М.И. Глинки. На темно-сером камне цветными мелками были начертаны какие-то изречения, в которых я не сразу узнал цитаты из песен Бориса Гребенщикова, и не сразу же сообразил, что обращение БГ – инициалы барда. На стенке значилось следующее (поскольку весь текст состоял из отдельных высказываний, я разделяю их знаком «тире»): «Почему не падает небо???– БГ! Мы тебя еще любим!! -- Мне просто печально, что мы могли бы быть люди…-- Кто любит, тот любим!! Кто светел, тот и свят!!! – На нашем месте в небе должна быть звезда!!! – Есть те, что верят, и те, что смотрят из лож… БГ! С кем ты теперь?! – БГ! Ты – предатель!!! – Весь мир – это декорация! – Ты слышишь стук сердца? Это коса нашла на камень!!!» Все это заканчивалось выразительным, более чем уместным требованием, которое изобразили ярко-оранжевой несмываемой краской на беззащитной стене. Надпись гласила: «Дайте мне холст!!!»
По Училищной прогуливались люди посолиднее и поприличней в традиционном смысле. Медленно тянулись вдоль выставленных на продажу полотен, удачных подмалевок, а иногда и просто поделок навстречу друг другу два ряда зрителей. Иногда останавливались и спрашивали у автора, сколько стоит, или покачивали важно головой с видом знатоков. Моложавый мужчина, чрезвычайно брюнетистый, но с посеребренными висками, в кожаном полупальто, останавливался почти перед каждой картиной и как будто утверждался в чем-то радостном, одному ему понятном. Вокруг него группировались три представительные, несколько расплывшиеся дамы, с пышными прическами; излучали блеск бриллианты в крупных серьгах, духи (чувствовалось -- изысканные, редко дорогие) издавали нежные вздохи. То ли из-за манеры держаться, то ли по другой причине получалось как-то так, что в этой группе именно мужчина был центром внимания, а его спутницы служили ему фоном. Я шел недалеко вслед за ними и не предполагал, что моя Судьба уже караулит меня буквально на следующем шагу, притаившись в злорадном ожидании. А надо сказать, к своей судьбе я суеверно отношусь, как к живому капризному существу.
Плавное движение толпы вдруг замедлилось, и я вынужден был приостановиться. Впереди замаячила широкая, обтянутая синим пальтовым и солидным спина дамы с пышной прической. «Обнаглевшее поколение!» -- с чувством сказал кто-то. Посреди тротуара, сидя прямо на каменных плитках, загораживал дорогу гуляющим мальчик в продранных по-модному джинсах с живописными заплатами. Голову он опустил в колени, руки скрестил над затылком и пьяно покачивался из стороны в сторону, будто оплакивал кого-то. Его были вынуждены обходить, и поток зрителей разделялся надвое, чтобы потом опять сомкнуться. Пышная дама стояла перед ним, картинно расправив плечи и словно недоумевая в ожидании реакции. Но никакого ответа со стороны этого возмутительного нарушителя порядка не последовало. И четверо застыли с видом оскорбленного достоинства, привлекая к врагу спокойствия общее внимание и жаждая солидарности. Наконец одна из важных дам ядовито поинтересовалась: «Почему мы вынуждены вас обходить, молодой человек, скажите на милость?» Реакции опять не последовало, совершенно никакой, только выставленные локти, кажется, чуть качнулись из стороны в сторону. Тогда кто-то, я хорошо не разглядел кто, нагнулся к самому уху упрямца и почти крикнул: «Вставай, слышишь!» В ответ паренек опустил голову еще ниже, куртку дурашливо натянул на собственный затылок и, оказавшись «в капюшоне», что-то пробубнил глухо из образовавшегося укрытия. Между тем негодование собравшихся достигло некого предела и впору было открывать небольшой митинг, а по виду мальчишки чувствовалось, что он скорее умрет, чем им уступит, и все вокруг тоже были готовы стоять насмерть. На них оборачивались, подходили сочувствующие, я обратил внимание на уже виденного мной старичка в коричневом плащике и старенькой шляпе. Он тут, видимо, как все, прогуливался и приобщался к искусству, пока ему не помешали. В это время мужчина в кожаном полупальто нагнулся, легонько взял мальчика за шиворот, тряхнул и как-то очень спокойно и незло сказал: «Вставай!» Ни слова, ни звука. Упрямый мальчик качнулся из стороны в сторону, словно неживой. И тут они заорали все разом не разобрать что. И слышно было только про современные нравы да испорченную молодежь. И тогда неожиданно, так, что все вздрогнули и подались в стороны, странный паренек ожил, рванул ворот в обе стороны и, вставая, заорал плачущим, с блатной интонацией голосом: «Да где вы, блин, все были, когда я был малолеткой?!» Пошатываясь и волоча ноги, он отошел всего на несколько шагов и снова плюхнулся в грязь на асфальт и застыл в той же позе, загораживая проход по тротуару. Граждане сделали вид, что одержали победу, и двинулись дальше.
Я свернул к выставленной на уступе стены большой картине маслом – это был пейзаж с изображением горы Медвежьей на закате. Удивительно легкой акварельной тенью обрисовывалась Медвежья гора на фоне лиловатого вечернего неба, и я залюбовался. Рядом со мной кто-то остановился, продвинулся поближе к холсту. Я невольно повернул голову и оказался прямо перед тонкой спинкой в салатном пальто, и рыжеватый локон качнулся перед самым моим лицом. Она стояла спиной к улице и внимательно разглядывала горный пейзаж в тяжелой раме, помещенный владельцем на выступе стены. Мы вместе смотрели на золотисто-лимонный закат и зеленоватые воды Темной.