Часть вторая. Коннотации слова одиночество в творчестве поэтов пушкинской плеяды. (Н. Гнедич, Д. Давыдов, Ф Тютчев, К. Рылеев, В. Кюхельбекер, А. Пушкин, Е./ Боратынский, М. Деларю, А. Крюков, В. Туманский, Владимир Кюхельбекер, В. Тепляков, А. Подолинский, А. Тимофеев)
Один, один остался я.
А. Пушкин
Они не только подтвердили факт существования одиночества в человеческом общежитии, но и исследовали причины столь тягостного варианта судьбы человека. Поэты последующего поколения - поколения пушкинского круга не разминулись с этой темой. Тем более что их эпоха была несоизмеримо жестокосерднее с ними: Отечественная война 1812 года, декабристское восстание и первое десятилетие самодержавной реакции. «Печален, Господи, их взлёт», - писал Иосиф Бродский, вглядываясь в творческие портреты ревнителей поэтического слова тех времён и находя в них «великие утраты». И одиночество было значимым фактором многих личностей той эпохи. Как же переживались лирическими персонажами поэтов пушкинской плеяды обстоятельства личного одиночества? Вот любопытный угол зрения для рассмотрения данной темы. Рассматривать не причины одиночества, а бытийствование отдельной личности в обстоятельствах одиночества. И сразу возникает закономерный вопрос о длительности такого состояния. Что это: краткий период времени или длительное изнывание под игом безлюдья, невнимания, отчуждённости? А если это пожизненное бремя? Николая Гнедич являет нам такого страдальца, воссоздавая его драматические ламентации:
Печален мой жребий, удел мой жесток!
Ничьей не ласкаем рукою,
От детства я рос одинок, сиротою:
В путь жизни пошёл одинок;
Прошёл одинок его - тощее поле,
На коем, как в знойной ливийской юдоле,
Не встретились взору ни тень, ни цветок;
Мой путь одинок я кончаю,
И хилую старость встречаю
В домашнем быту одинок:
Печален мой жребий, удел мой жесток!
Трагичен жизненный путь персонажа этого произведения: от детского сиротства до одиночества в домашнем быту на старости лет. Личному врагу такого не пожелаешь. И невольно возникают вопросы к Всевышнему: «За чьи грехи Ты его поверг на такие страдания? Иль прихоть у Тебя такая – одиночеством истязать невинную душу с момента зачатия до смертного одра?» Или слепа рука Господня, как слеп рок в лице порыва ветра, оторвавшего случайный листок, «листок иссохший, одинокий», с дубового дерева и превратившего его в одинокого «кочевого странника» в краях чужой земли. Что виделось Денису Давыдову в печальной участи этого дубового листка? Какие обстоятельства его личной жизни подвигли его на перевод стихотворения французского поэта Антуана Арно:
С тех пор, игралище Борея,
Не сетуя и не робея,
Ношусь я, странник кочевой,
Из края в край земли чужой;
Несусь, куда несёт суровый,
Всему неизбежимый рок,
Видимо была столь ощутима в этом произведении роль рока в обречении на трагичное одиночество, что три русских поэта, Жуковский, Давыдов и Лермонтов, осуществили его перевод на родной для них язык.
Образ древесного листа посетил в начале поэтического пути и Фёдора Тютчева, вложившего в уста своего лирического персонажа следующие мрачные строки: «И мне, и мне, как мёртвому листу, пора из жизненной долины». Что же заставляет его молиться о приближении рокового исхода? Казалась бы, что оснований к этому нет. Ведь его окружает, с его слов, прекрасный мир:
И развиваются передо мной
Разнообразные вечерние картины!
Здесь пенится река, долины красота,
И тщетно в мрачну даль за ней стремится око;
Там дремлющая зыбь лазурного пруда
Светлеет в тишине глубокой.
По тёмной зелени дерёв
Зари последний луч ещё приметно бродит,
Луна медлительно с полуночи восходит
На колеснице облаков,
И с колокольни одинокой
Разнёсся благовест протяжный и глухой…
Но ничто из этого благолепия не вызывает у него восторга: «восхищенью в иссохшем сердце места нет!..» Ведь «по чуждой мне земле скитаюсь сирой тенью, и мертвого согреть бессилен солнца свет» Одиночество духовного сиротства, одиночество на пиру жизни – вот тяжкий удел многих современников той поры. И объясняет причину этого Кондратий Рылеев в своих «Стансах»:
Страшно дней не ведать радостных,
Быть чужим среди своих…
И там же мы читаем ещё более трагичный вывод:
Всюду встречи безотрадные!
Ищешь, суетный, людей,
А встречаешь трупы хладные
Иль бессмысленных детей...
Читателю, конечно, понятно, почему встречаются на жизненном пути то «трупы хладные», то «бессмысленные дети». Очевидно, что одни – это безразличные, безучастные персоны, а другие – наивные и прекраснодушные типажи человеческого рода.
А посему, заключает поэт:
С тяжкой грустью, с чёрной думою
Я с тех пор один брожу.
Если у рылеевского персонажа причина одиночества в неприемлемом окружении, то у пушкинского в нём самом, в текущем состоянии его ума и сердца. И А. Пушкин оставляет весьма пространное описание этой ситуации:
Среди беседы вашей шумной
Один уныл и мрачен я…
На пир раздольный и безумный
Не призывайте вы меня.
Любил и я когда-то с вами
Под звон бокалов пировать
И армонически стихами
Пиров веселье воспевать.
Но пролетел миг упоений —
Я радость светлую забыл,
Меня печали мрачный гений
Крылами чёрными покрыл…
Не кличьте ж вы меня с собою
Под звон бокалов пировать:
Я не хочу своей тоскою
Веселье ваше отравлять.
Власть такого одиночества на пиру жизни безмерна. Её трудно преодолеть. Лирический персонаж Евгения Боратынского безуспешно пытался это совершить:
Но что же? вне себя я тщетно жить хотел:
Вино и Вакха мы хвалили,
Но я безрадостно с друзьями радость пел:
Восторги их мне чужды были.
Того не приобресть, что сердцем не дано.
Рок злобный к нам уныло злобен,
Одну печаль свою, уныние одно
Унылый чувствовать способен.
Унылое одиночество торжествует. Однако Вильгельм Кюхельбекер всё же находит способ если не избавиться от уз одиночества, то, по крайней мере, – ослабить их:
Я одинокий брожу. К тебе прибегаю, Природа!
Матерь, в объятья твои! согрей, о согрей моё сердце,
Нежная матерь!
Две ипостаси: отчая природа и отчий кров, уединение под их сенями – вот куда следует бежать от одиночества на пиру жизни, этого проклятия того века. Именно в этом плане стоит понимать и призыв А. Пушкина:
Пора, пора! душевных наших мук
Не стоит мир; оставим заблужденья!
Сокроем жизнь под сень уединенья! –
и его любование отчей природой:
Там день и ночь кружится жёлтый лист,
Стоит туман на волнах охладелых,
И слышится мгновенный ветра свист.
Поля, холмы, знакомые дубравы!
Хранители священной тишины!
Свидетели моей тоски…
Антон Дельвиг не тоску старается пережить в уединении в родном доме, а наслаждение леностью и безмятежностью – теми дарами, что дороги ему в домашнем затворничестве, в домашнем одиночестве:
Один он с леностью живет,
Блажен своей судьбою,
Век свой о радости поёт
И незнаком с тоскою.
O счастии не говорит,
Но счастие с тобою
Живёт — и будет вечно жить
И с леностью святою!
И как тут не вспомнить пушкинские строки из его «Евгения Онегина»:
Уединенье, тишина:
Вот жизнь Онегина святая;
И нечувствительно он ей
Предался, красных летних дней
В беспечной неге не считая,
Забыв и город, и друзей,
И скуку праздничных затей.
И теперь понятна вся серьёзность благосклонного отношения Пушкина к уединению, которую он продемонстрировал в послании к Вяземскому:
Блажен, кто в шуме городском
Мечтает об уединенье,
Кто видит только в отдаленье
Пустыню, садик, сельский дом,
Холмы с безмолвными лесами,
Долину с резвым ручейком...
Близок к подобной трактовке одиночества и мотив благостной полезности добровольного отшельничества. Такое одиночество способствует душевному обновлению и оздоровлению, стимулирует творческую энергию. Вот как живописует такое состояние Михаил Деларю:
Души моей причудливой мечтой
Себе я создал мир чудесный
И в нём живу, дыша его красой
И роскошью его небесной.
Я в мире том, далеко от людей,
От их сует и заблуждений,
Обрел покой и счастье юных дней,
Обрёл тебя, творящий Гений!
Ты красотой, как солнцем, озарил
Моё создание, зиждитель!
Ты ликами бесплотных, тайных Сил
Поэта населил обитель…
Я вижу их: они передо мной
На крыльях огненных несутся;
С их дивных струн, с их светлых уст рекой
Божественные звуки льются.
И вторит этим строкам муза Владимира Туманского, воссоздавая комфортность уединённого одиночества:
От всех тревог мирских украдкой,
Приятно иногда зимой
С простудой, с легкой лихорадкой
Засесть смиренно в угол свой;
Забыв поклоны, сплетни, давку,
И даже модных дам собор,
Как нектар, пить грудную травку
И думам сердца дать простор.
Тогда на зов воображенья,
Привычной верности полны,
Начнут под сень уединенья
Сходиться гости старины:
Воспоминания, виденья,
Любви и молодости сны.
Ум просветлеет; голос внятный
В душе опять заговорит,
И в мир созданий необъятный
Мечта, как птица, улетит…
Бегство в одиночество. И если бегство в мир фантазий, грёз и ирреальных сфер не сулит трагического дискурса, то исход для обретения одиночества в чужеземные страны, в иммиграцию чаще всего оборачивался именно таким результатом. И именно в этот период возникает одна из самых драматичных тем российской поэзии – тема одиночества русской души в обстоятельствах иноземного проживания. И причина нахождения вне родных земель - добровольный отъезд или изгнание – не столь важна. Персонаж Александра Крюкова один из первых, кто подал голос из-за границы, где он вполне отведал вкус тамошнего одиночества.
Почтя слезою прах отцов,
Скорей, скорей – давай бог ноги
Бежать от добрых земляков!
И так, их злобою гонимый,
Печальный гость чужих земель,
Покинул я приют родимый,
Почтенных предков колыбель…
От ранних лет к странам далёким
Я был надеждою маним;
Мне быть хотелось одиноким —
В чужой стране, для всех чужим.
Сбылось безумное желанье!
Я был один в толпе людей,
Как осужденный на изгнанье,
Как всеми брошенный злодей…
Мне жить на свете скучно было;
Я мирных радостей не знал;
Душа пустела; нрав дичал,
А сердце тайной грустью ныло…
Блуждая из страны в страну,
Я свет изведал понемногу —
И скоро ль, трудную дорогу
Окончив, мирным сном засну —
Не знаю…
Но клянусь судьбою,
Клянусь мечтами жизни сей,
Что не ступлю опять ногою
На землю родины моей!..
Этот мотив, мотив уединённого добровольного одиночества, один из тех, что связывает пушкинскую эпоху с предшествующей.
Наряду с мотивами одиночества на пиру жизни и затворничества в уединении был достаточно значим и мотив особого одиночества, одиночества, связанного с потерей друзей и близких сотоварищей. Ощущение духовного сиротства, наступившего в результате смерти коллег по перу, часто остро испытывалось поэтами пушкинской плеяды. Вот одно из них, переживаемое поэтическим гением Владимира Кюхельбекера, пережившего волею Всевышнего многих своих друзей-поэтов:
А я один средь чуждых мне людей
Стою в ночи, беспомощный и хилый,
Над страшной всех надежд моих могилой,
Над мрачным гробом всех моих друзей.
В тот гроб бездонный, молнией сраженный,
Последний пал родимый мне поэт…
И вот опять Лицея день священный;
Но уж и Пушкина меж вами нет!
Не принесёт он новых песней вам,
И с них не затрепещут перси ваши;
Не выпьет с вами он заздравной чаши:
Он воспарил к заоблачным друзьям.
Он ныне с нашим Дельвигом пирует;
Он ныне с Грибоедовым моим:
По них, по них душа моя тоскует;
Я жадно руки простираю к ним!
Тщетны эти усилия поэта. Не вернут они дорогих его сердцу друзей. И не тщетно ли иное усилие, стремящееся избавиться от тенет одиночества? Речь идёт об обращение к лику Творца Виктора Тепляков:
Пусть, упоённая надеждой неземной,
С душой всемирною моя соединится;
Пускай сей мрачный дол исчезнет предо мной,
Осенний в окна ветр, бушуя, не стучится.
О, пусть превыше звёзд мой вознесётся дух,
Туда, где взор Творца их сонмы зажигает!
В мирах надсолнечных пускай мой жадный слух
Органам ангелов, восторженный, внимает…
Пусть я увижу их, в безмолвии святом
Пред троном Вечного коленопреклоненных;
Прочту символы тайн, пылающих на Нём
И юным первенцам Творенья откровенных…
Пусть Соломоновой премудрости звезда
Блеснёт душе моей в безоблачном эфире, -
Поправ земную грусть, быть может, я тогда
Не буду тосковать о друге в здешнем мире!
Любопытно как тщетность этого воспарения о Всевышнему комментирует Андрей Подолинский, создавая ещё одну ипостась одиночества, одиночество нахождения между мирами.
Для души уединенной
Мир прекрасный не живёт.
Тень преступная, куда ты?
Рая в светлые палаты
Не достигнешь ты к вратам,
Ты не бога любишь там,
Но любовь свою земную
Переносишь в жизнь иную, -
И на казнь обречена
Эта тяжкая вина!
Между небом и землею
Осужден ты жить душою;
Ты с земли отторг себя, -
Рай чуждается тебя!
Отчуждённою душою,
В целом мире сирота,
Между небом и землёю
Он живёт.
И как явственно угадывается в этом приговоре судьба лермонтовского Демона, одного из ликов одиночества последующего периода российской поэзии. И для усиления этого вывода с удовольствием приведу любопытный в этом плане отрывок из драматического произведения «Поэт» Алексея Тимофеева:
Я изнемог для вдохновений!
Я сам не чувствую себя!
В глазах темно, в душе темнее…
На сердце камень, ум заглох,
В ушах то гул колоколов,
То вдруг могильное молчанье…
Отовсюду веет пустотой,
В ногах свинец, во всем хлад смерти.
О, этот камень во сто крат
Счастливее меня… Он - камень!
А я… я чувствую, живу,
Томлюсь, дышу, смотрю, страдаю;
Хочу понять… не понимаю!
Хочу рассеяться… нет сил!
Хочу желать — и нет желаний!..
И день, и ночь влачу, как груз,
Свое безжизненное тело…
Один, как бог, во всей вселенной,
И то в оковах!
Да, избрание поэтической жизненной стези – этот выбор также сулит одиночество. И как не вспомнить тут пушкинское:
Поэт! не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдёт минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечёт тебя свободный ум…
Тема одиночества «свободного ума» берёт своё начало в поэзии именно этого периода. При этом надо отметить, что к фамильному портрету одиночества, ранее созданному поэтами допушкинского периода, о чём речь шла в первой главе настоящего эссе, поэты пушкинской поры добавили несколько существенных черт. Кроме уже названных тем одиночества поэта и свободного ума, необходимо указать на одиночество на пиру жизни, бегство как способ обретения личной свободы в одиночестве и, как вариант такого бегства, - одиночество чужеземного обитания вдали от родины, одиночество нахождения между мирами. Все это придало коллективно создаваемому портрету одиночества черты высокого драматизма. Но и он бледнеет перед обстоятельствами одиночества, живописуемого поэтами последующего поколения, поколения «годин мрака и печали».