Цель

Краткое содержание: США, середина 70-х. Индейский парень по прозвищу Певец сочиняет песни, в которых троллит продажный племенной Совет и полицейских. Терять ему нечего, у него только и есть, что гитара, мустанг, ручная волчица, лучший друг и лучший враг... С ним и с его друзьями происходит множество разных приключений.

Время и место действия: США, Южная Дакота, 70-е гг.
Аббревиатура «AIM» (ДАИ, Движение американских индейцев, American Indian Movement) переводится с английского как «цель»

«Он жил для того, чтобы это однажды спеть:
«Есть только дорога, все остальное — смерть».
Я вдруг замечаю, что вижу мир сквозь прицел.
Возможно, грех, зато у меня есть цель»
(Кошка Сашка)

Старый пикап, взятый в Индейском Центре, заглох на грунтовой дороге за пару миль до Мэндерсона. Певец устало чертыхнулся, достал из бардачка фонарь и спрыгнул на землю. Холодный ветер с предгорий Паха Сапа тут же взметнул ему волосы, заставив скрутить их в узел и поднять воротник куртки. Хуже некуда — в темноте, почти на ощупь, ковыряться в брюхе разваливающейся колымаги. Час, не меньше, продрожишь на ветру.

Так, ну а вот это было хуже всего... Не оборачиваясь, Певец услышал, как позади заскрежетали тормоза подъехавшей машины. Одной и второй. Захлопали дверцы, приглушённо и возбуждённо загудели голоса. Охотники обрадовались добыче? Да, так. Вряд ли они остановились тут, чтобы помочь краснокожему починить его заглохший у обочины рыдван.

Как они узнали, что он здесь проедет? Караулили? Или кто-то сболтнул?

Что ж, им повезло.

А вот Певцу — нет.

Сотню лет назад, перед своим последним сражением, Ташунка Витко, военный вождь лакота, сказал: «Сегодня хороший день, чтобы умереть».

Угасающий над горами день мог стать таким и для Певца.

Родившись индейцем в Южной Дакоте, ты носишь на спине мишень. Всегда. Даже если не стягиваешь демонстративно волосы налобной повязкой, не надеваешь куртку с вызывающей надписью «Красная сила» и вообще ведёшь себя как образцово-показательный Дядюшка Том-Том, Дядя Томагавк, пляшущий для белых туристов у стилизованного тотемного столба за пару баксов.

Убивали и таких. Просто потому, что краснокожие.

Но если ты — смутьян из Движения американских индейцев…

Если встреваешь в каждую заварушку, затеянную белыми ранчеро и боссами горнорудных компаний, желающих отобрать у лакота их землю…

Если колесишь по резервации, распевая крамольные песни про беспредел полиции и продажность племенного Совета, про Ташунку Витко и всевидящих духов, живущих в Паха Сапа, священных Чёрных горах… то просто удивительно, что ты ещё жив.

Даже если тебе всего девятнадцать.

Про духов, которые помогают, когда их попросишь, потому что они — нагийа, души павших лакота, сидящих вокруг Бесконечного огня, Певцу рассказывал дед, сам не так давно ушедший туда, откуда не возвращаются.

Но никакие духи-нагийа не помогут, если наступил твой день, чтобы умереть.

Певец выдохнул и резко повернулся. И в ярком свете фар увидел, что из подъехавших машин вышли пятеро. Все — сыновья владельцев богатых ранчо. Все — белые, васичу, как испокон веку называли бледнолицых лакота. Все — добровольные помощники шерифа, а попросту — бандиты, получившие возможность вволю охотиться на краснокожих, как в старые времена. Ловить, издеваться, избивать до полусмерти…

Шакалы, пьянеющие от запаха крови.

И Певец знал каждого из них. Они были его ровесниками, учились в одной школе.

Джеки Шульц, чуть ли не ежедневно дравшийся с ним на школьной спортплощадке. Эл Морган. Бен Фергюсон, со своим прикатившим из Миннеаполиса двоюродным братом Томми. И Кенни Питерс. Вот уж кому не следовало здесь находиться, совсем ведь ещё сопляк, на год младше Певца. Тихий, забитый. Решил, что станет крутым, поохотившись на индейца? Или это его папаша так решил, записав сына в отряд рейнджеров шерифа?

Что ж… ладно. Уоштело!

Оружия у Певца при себе не было, даже ножа. Но просить пощады он не собирался.

Лакота пощады не дают и не просят.

К нему подступали медленно, Шульц глумливо ухмылялся, взвешивая в руке кастет, Эл Морган косился исподлобья. Кенни смотрел растерянно и словно непонимающе. От всех разило сивухой. Поддали для храбрости, что ли? Хорошо хоть, Певец никого больше не взял в эту поездку — а ведь Дэнни Бычок напрашивался с ним. Но тут и вдвоем было бы не отбиться. А так — всё достанется ему одному. Всё.

Певец прыгнул в сторону, в темноту. И принял первые удары. Ничего, драться мы умеем, что-что, а это умеем, научены... Нате, получайте! Ещё? И ещё!

Он спотыкался, уворачивался, оступался, бил и бил наотмашь, не щадя, расшвыривая нападающих под бессвязные вопли и матерщину...

И он отбился бы, наверное, но тут Шульц, в очередной раз сбитый им с ног, вскочил и, сплёвывая кровь, метнулся к своему «роверу». Лихорадочно пошарил там, доставая дробовик. И выпалил почти наугад, едва дождавшись, когда его дружки рассыплются в стороны. Но не промазал...

Певец пошатнулся, схватившись за обожженное болью плечо. Дробь вошла кучно, перебив правую ключицу, и рука враз онемела, повисла плетью. По ней, капая на землю, заструилась тёплая кровь.

И тогда, торжествующе взвыв, все кинулись на него стаей.

Били без устали. Топтали ногами, мешая один другому, матерясь и сопя, пока не раздался отчаянный вопль:

— Хватит!

Сквозь кровавый туман, заволакивавший глаза, Певец увидел, что Кенни Питерс повис на плечах Шульца, пытаясь оттащить его в сторону. Но тот легко стряхнул мальчишку, пнул с размаху, опрокидывая навзничь, пока остальные стояли, тяжело, запалённо дыша.

— Проваливай, сучонок! Пожалел?! Да он, да этот... — Шульц задохнулся, не находя слов. — С этих паскуд живьём надо шкуру сдирать!

Он пошарил у себя на поясе, пальцы тряслись, не слушались; выругался:

— Нож мой где?

— Может, правда хватит уже? — нервно сглотнув, промямлил Бен Фергюсон. — Он же вот-вот сдохнет. Если уже не сдох.

— Лучше свалим отсюда, а? — с надеждой предложил Томми.

— Едет кто-то, сматываемся, парни!

Они бросились к машинам.

— Вот! — просипел Шульц, отыскав наконец свой нож в кармане. — Сейчас... Чтобы знали... Чтоб запомнили! — он наклонился над Певцом, дёрнул за «молнию» испятнанной куртки, потом рванул вверх футболку, промокшую от крови. И полоснул наискось, кромсая по живому ли, мертвому ли: «A I M».

Выпрямился:

— Поехали!

* * *
Боль... теперь была только боль... такая, что не шевельнуться, не раскрыть глаз, залитых кровью, не разлепить спёкшихся губ... Никого вокруг. Только земля, медленно впитывающая его кровь. И ветер. И небо, и капли дождя. И священные Чёрные горы, Паха Сапа, вдали. Он сейчас не видел их, но знал — они там. И смотрят на него.

Примут ли его в свой круг сидящие возле Бесконечного огня мёртвые воины лакота?

Чья-то рука нерешительно коснулась его лица, провела по шее, нащупывая пульс, и Певец вздрогнул от боли. С трудом разлепил веки.

Круглые голубые глаза склонившегося над ним Кенни Питерса были наполнены ужасом.

— Эй… — пробормотал он срывающимся голосом. — Ты живой? Ты… не умирай! И… я не хотел! Не хотел я! Слышишь?

Певец слышал. В голове у него стоял несмолкающий гул, похожий на гром боевых барабанов, но он услышал ещё, как Кенни пытается завести слабо затарахтевший мотор его пикапа.

— В больницу отвезу! — выпалил пацан, шмыгая носом. — Ты потерпи!

Вот дурачок. Отец его точно выпорет за эдакое.

«Сегодня хороший день, чтобы умереть».

Но нет. Певец знал, что выживет. Он — воин лакота, и это была его Пляска Солнца, его священная жертва духам Паха Сапа. Душам воинов-нагийа.

Они помогут ему.

Он приподнялся, не обращая внимания на острую вспышку боли, едва не лишившую его сознания. Нащупал сочащиеся кровью рубцы на груди.

«AIM».

И улыбнулся.

* * *
«Солнце взошло над молочной рекой,
Ночь раздробив в рассвет,
Этот рассвет позовёт нас с тобой
В путь по последней тропе.
Там, у священного предков костра,
Ветра столетний гул
Будет вечно петь имена
Павших в жестоком бою…»

Стоя у приоткрытого окна больничной палаты на втором этаже Вест-Крик-Хоспитал, Певец сумрачно размышлял, не рвануть ли ему отсюда.

Горы Паха Сапа, почти неразличимые в вечерней тьме, были темнее этой тьмы, чернее подступающей ночи. Ветер, долетавший оттуда, был пропитан дождём и дымом костра. Певец с наслаждением вдыхал этот запах свободы, словно запертый в клетку зверь. Провонявшая лекарствами и дезинфектантом крошечная палата мало чем от клетки отличалась.

Хотя эта благотворительная больница при местной церкви Всех Святых сделала для него, подраненного смутьяна, всё, что могла: здесь его подлатали, извлекли горсть дроби из плеча и загипсовали руку. Трижды в день кормили консервированным супчиком или разведённым в кипятке концентратом овсянки, а ещё — дрожащим на тарелке ядовито-цветастым желе. Ну, а четырежды в день он получал по шприцу пенициллина в задницу. Класс.

«Чтоб тебе обосраться, Джеки Шульц», — в очередной раз от всей души пожелал он своему врагу и отошёл от окна.

Спасибо, тут хотя бы был трещавший от помех телевизор в коридоре и горячая вода в душевой.

Пустая соседская койка была аккуратно застелена ветхим полосатым одеялом. Занимавший её Винс Чёрная Лапа ушёл домой сегодня после полудня. Он чуть не загнулся от приступа аппендицита, операция его спасла. Удивительно, что у вечно хмельного доктора Грэма не дрожали руки, иначе он перерезал бы большую часть своих злополучных пациентов.

Певец присел на собственную продавленную кровать и поморщился. Загипсованная рука, чуть задень, отзывалась острой болью. Таблетки доктора Грэма он старательно припрятывал — терпеть боль он привык, а лекарства могли сгодиться тому, кто в них сильней нуждался. И потом, от них путались мысли и терялся контроль, что казалось куда хуже боли, грызущей его избитое тело.

Днём было полегче: его навещали ребята из Центра, сидели тут, болтали, пока сестра Сойер их не выгоняла, а вот ночами приходилось тяжко… уж себе-то самому он мог в этом признаться.

Кто-то поцарапался в дверь — именно поцарапался, как кошка лапой. На дока Грэма это точно не походило. А сестра Сойер наверняка уже уехала домой.

— Хей, кого там несёт? — удивлённо окликнул Певец, не подымаясь с койки. Но он удивился ещё больше - да чего там, просто обалдел - когда увидел остроносую бледную физиономию Кенни Питерса, робко просунувшегося в палату.

— Я это, — едва слышно известил тот. — Можно?

Он даже заикаться от волнения начал, бедолага.

Певец не видел Кенни с тех самых пор, как тот привёз его, почти бездыханного, в эту больницу. Сперва отправился охотиться на него вместе с другими подонками, а потом вдруг кинулся заступаться и… получается, спас.

Певец прищурился.

По правде говоря, зла на Кенни он не держал. Ранчо Питерсов, расположенное неподалеку от резервации, было богатым, не чета индейским развалюхам, Певец иногда подрабатывал у отца Кенни, перегоняя лошадей, хотя тот был надменным тупым скотом, не лучше своего призового быка, и индейцам всегда недоплачивал.

А на Кенни, встречая его в школе, Певец смотрел с раздражением и невольной жалостью. У парня на груди будто красовалась табличка «Пни меня». И его пинали, подставляли подножки, толкали на шкафчики в коридоре, опрокидывали ему на голову ведёрки с фруктовым льдом и урны с мусором. Кенни всё стоически сносил, пытаясь перевести издевательства в шутку, и учителям никогда не жаловался. Пару раз Певцу пришлось отбивать его у своры разошедшихся младшеклассников, чтобы эта шпана хотя бы в унитаз его не окунула.

— Чего ты не врежешь им? — сердито буркнул он однажды, когда мелкие придурки, огрызаясь, разошлись. — Хоть раз дай сдачи как следует — больше не полезут.

— Они же шутят, — невнятно возразил Кенни, вскинув на него смятенные глаза. Из его разбитой губы сочилась кровь и капала на рубашку. — Я… не люблю драться.

— Утрись, пацифист хренов, — только и хмыкнул тогда Певец.

Больше они ни разу не разговаривали. Певец окончил школу и стал волонтёром в Индейском Центре ДАИ. Кенни тоже никуда не уехал, а остался работать на ранчо. И прибился к банде Шульца.

Травля краснокожих всегда была любимой забавой для сыновей белых фермеров, пока на их пути не вставали ребята из патрулей ДАИ, защищавшие соплеменников с оружием в руках.

Шла война. Но кем был Кенни на этой войне?

Заговаривать с ним первым Певец не собирался. Он молча сидел и наблюдал, как Питерс ёжится под его испытующим взглядом.

— Или мне уйти? — наконец выдавил тот, всё ещё стоя на пороге.

Певец качнул головой и нехотя проронил:

— Уоштело, заходи, раз уж пришёл. И дверь прикрой. Как это Грэм тебя пропустил?

— Он спит, — лаконично отозвался парень, неуверенно, боком, зайдя в палату — так, словно готовился вот-вот выскочить обратно. — А сестра, ну… монахиня… уехала.

Ребята из Центра рассказывали Певцу, что после нападения на него банда Шульца сидит смирно и не высовывается, даже не хвастается своим подвигом по пивнушкам.

— Тебя, небось, свои подослали узнать, не настучал ли я на вас в полицию? — осведомился Певец, продолжая смотреть на Кенни в упор. — Так вот, не настучал. Всё равно я копам не верю. Они тоже горазды на нас охотиться. Я с каждым из вас сам разберусь.

Кенни неистово замотал белобрысой башкой и выпалил:

— Нет, нет, никто меня не посылал, я вот… принёс.

И в тусклом свете мигающей над дверью лампы Певец увидел, как тот неловко достаёт из-за спины какой-то громоздкий свёрток, выпрастывая оттуда… его гитару!

— В пикапе оставалась. Я забрал, — запинаясь, пояснил он.

— Чёрт! — выдохнул Певец, поднимаясь с койки.

Он спрашивал про гитару у всех, его навещавших. Но те в один голос твердили, что в пикапе, брошенном на больничной стоянке, её не было. Так это Кенни взял её с собой!

— Ну, чтобы не украли, — пояснил тот, будто прочитав его мысли.

Певец снова опустился на койку, бережно приняв у Кенни гитару здоровой рукой. Попробовал перехватить её привычно за гриф, перебрать струны, настроить… и тут же прикусил губу — боль пронзила руку от плеча до запястья отточенной тяжёлой стрелой.

Он перевёл дыхание и просто сказал, снова посмотрев на Кенни, который и сам отчего-то закусил губу:

— Ну что ж, пила майа, спасибо. И спасибо, что привёз меня сюда. Ты не такой подонок, как остальные, хотя и пытаешься им быть.

— Да не пытаюсь я! — вымолвил Кенни отчаянным, срывающимся голосом, и Певец даже удивился, с чего это парень так заходится.

А тот еле слышно проговорил:

— Прости меня. Я… по правде, не хотел.

— Чего не хотел? Сдать меня под нож Грэма? — неловко хмыкнул Певец. — Он меня почти что дорезал, ага, вечно бухой ходит… Да сядь ты уже! Нормально всё.

Чёрт. У Кенни Питерса, худосочного хлюпика и мямли, над которым в школе не издевался только ленивый, всё-таки были яйца.

— Слушай, я понимаю, — неожиданно для себя сказал Певец, отставив в сторону зазвеневшую гитару. — Тебя папаша заставил пойти с этими подонками, потому что сам такой же… извини уж.

Кенни, неловко присевший на край койки, вскинул голову и чётко проговорил — очень спокойно хотя его глаза лихорадочно блестели:

— Он такой и есть. Раньше он бил маму, теперь я за неё заступаюсь, и он бьёт меня. Я ненавижу драться. Ненавижу. Но он говорит, что учит меня. Чтобы я не был слабаком. Потому что ему за меня стыдно.

Что-то подобное Певец и предполагал.

— Ему за себя должно быть стыдно, твоему старику, — буркнул он, машинально сжимая и разжимая пальцы покалеченной руки.

Его самого сроду никто дома не бил. У лакота не принято дрючить детей, как щенков. Родителей он лишился очень рано и почти их не помнил, но дед, забравший его к себе, сердечно внука любил, обучал охоте и обращению с лошадьми. И показал ему Чёрные горы, Паха Сапа, священную землю лакота.

Певца вдруг уколола острая жалость к Кенни. Мальчишку некому было поддержать, кроме такой же запуганной матери. За его спиной не высились Чёрные горы, придававшие силу, никто не встретил бы его у Бесконечного огня, и даже родной дом стал ему тюрьмой. А те, кого он называл своими друзьями, открыто над ним насмехались. Потому что чувствовали его уязвимость, считали, что он не способен постоять за себя.

Но как ему было обрести силу в замкнутом круге своего одиночества, когда никто в целом мире не стоял за него?

Певец вспомнил, как он сам с друзьями, такими же парнями-лакота, гурьбой вышагивали по школьному коридору — индейская банда против банды Джеки Шульца. На крыльце они со смехом вымазывали друг другу физиономии: красные полосы — цвет крови и Солнца-Ви, чёрные — цвет Паха Сапа, цвет смерти. Вплетали перья в волосы. Цепляли на куртки значки «Красная сила». Они и были силой — все вместе и каждый в отдельности, черпая эту силу в других. А Кенни взирал на них круглыми глазами, полными зависти и восторга.

— Я хотел ему доказать… отцу… и всем другим, — выпалил вдруг тот, — что я мужчина.

Это тоже было ещё как понятно.

Кенни вдруг заулыбался открыто и доверчиво, поднимая с пола свой рюкзак и расстёгивая на нём «молнию»:

— Я же поесть купил. Вот.

И он извлёк на свет Божий огромную кучу еды, даже жареного цыплёнка в фольге и бутылку пепси.

Они ели, облизывая пальцы, и передавали друг другу пепси, а потом Кенни указал подбородком на бинты, видневшиеся из-под чёрной футболки Певца, и его висевшую на перевязи руку:

— Заживает ведь? Всё нормально?

Голос его звучал так умоляюще, что хотелось дать ожидаемый ответ. Певец машинально коснулся ладонью бинтов, под которыми пульсировали свежие рубцы, и сказал:

— Неважно. Так у нас всегда было раньше — враг испытывает твою силу, вот и хорошо, уоштело. То, что Шульц, гад, оставил на мне зарубки, как на дереве, тоже хорошо. Он сказал — чтобы я запомнил. Я запомнил.

— Он это знает, — едва слышно отозвался Кенни. — Он хочет… докончить начатое.

Его глаза казались очень тёмными в полумраке палаты.

— Прикончить меня, — спокойно уточнил Певец. — Потому-то я и торчу в этой богадельне, чтобы никого не подставлять. Сюда они не сунутся. Сроду такого не бывало, это же церковь. А дома мне одному было бы хреново, с такой-то рукой. Не отбиться. Но она заживёт.

Он пошевелил пальцами, опять поморщившись от боли. И посмотрел в окно. Лампочка над койкой невесть когда погасла. Но над Чёрными горами взошла Ван-ла-те, красная охотничья луна. И в этом лунном свете блеснули фары подъезжавших к больнице машин. Одной, второй…

И завизжали тормоза.

Чёрт!

Заглохший пикап. Обочина дороги возле Мэндерсона. Певец будто снова оказался там, один в холодной тьме. И ждал смерти, не оборачиваясь к подъехавшим машинам. В одной из которых тогда был Кенни Питерс.

Певец посмотрел ему в лицо и буднично произнёс:

— Это они. Это Шульц. Снова пришёл меня убивать.

Бесшумно ступая босыми ногами по холодному линолеуму, он подошёл к окну и глянул вниз, чуть отодвинув занавеску. Джеки Шульц и ещё трое подонков были тут как тут — чёрные тени в лунном свете.

Как скоро они поймут, где именно его искать?

Снова настал тот самый день, чтобы умереть? Пусть так. Для него. Но не для Кенни! Тот ещё сумеет спастись, если выскочит сейчас в окно! Певец не успел этого сказать.

— Нас. Убивать — нас, — негромко поправил его Кенни.

Он был бледен, но стоял на ногах твёрдо, подняв голову. Потом наклонился и нашарил на полу свой брошенный рюкзак. А когда выпрямился, в руке у него очутился револьвер. Здоровенный кольт, казавшийся слишком большим для такой худой руки. Сорокапятка.

— У отца взял, — пояснил Кенни, отвечая на невысказанный вопрос Певца. — Подумал, вдруг тебе пригодится.

— Точно пригодится, уоштело, — хрипло согласился Певец, протягивая левую руку за кольтом. Но Кенни Питерс, этот малахольный пацифист, ненавидевший драться и всегда говоривший, что его обидчики, мол, просто шутят, выгрузил из кармана обойму патронов. А потом объявил со всей невозмутимостью вождя Ташунки Витко у костра совета:

— Я умею стрелять. Отец же и научил. А ты не левша, и не спорь, пушку не отдам.

Взгляд его и голос были непреклонными.

После секунды потрясённого молчания Певец беспомощно выругался. Кенни был прав. Кругом прав. Начав сейчас с ним пререкаться, Певец погубил бы их обоих. Поэтому он лишь стиснул зубы и опять встал у окна — но по другую сторону, прижавшись к стене.

Так лихо подкатившие к больнице ублюдки вовсе не прятались, не скрывались. Чего и кого им было бояться? Покалеченного ими индейца? Доктора Грэма, который к вечеру лыка не вязал до такой степени, что и полицию не сумел бы вызвать? Полицию, которая никогда не спешила на помощь, если убивали индейцев.

Певец присмотрелся — Шульц и остальные подонки деловито выгружали из багажников две канистры с бензином.

Они решили поджечь больницу?!

— Гады. Твари. А я идиот, — вымолвил Певец едва слышно. — Знал же, что заявятся, но чтоб сюда…

И тут Шульц задрал голову, словно услышав его. Певец не успел отпрянуть, и их взгляды невольно скрестились. Глаза Шульца казались чернильными пятнами на бледном лице.

А Кенни тем временем спокойно, как в боевике, оперся на подоконник, тщательно прицелился и спустил курок.

Первая пуля пробила одну из канистр, и бензин тонкой струйкой потёк наземь. Пока громилы Шульца обалдело стояли, вертя башками, а сам он вскинул руку, показывая на окно палаты, вторая пуля проделала дырку в другой канистре. Третья пуля цвиркнула по бетону стоянки, высекая искры, и бензиновые пары тут же вспыхнули. Струйки огня взметнулись вверх, Шульц рефлекторно отшвырнул канистру, и через несколько мгновений сам он и его парни, вопя и матерясь, выскакивали из моря огня, судорожно сбивая с одежды пламя.

Чистый ад.

Чистый восторг.

Хохоча во всё горло, Певец смотрел, как разбегаются громилы Шульца, торопясь к своим тачкам, пока до них не добрался огонь.

Зажмурившись, Кенни уронил руку с револьвером и уткнулся лбом в стену.

— Ничего себе… — еле выговорил он. — Вот это да.

Пацан небось и материться-то не умел. Неженка и хлюпик, он во второй раз спас Певцу жизнь.

Кто-то снизу вдруг наугад пальнул по окнам, и оба отшатнулись, когда из приподнятой рамы посыпались осколки стекла.

Плевать!

Певец тряхнул головой:

— Эти гады не вернутся. По крайней мере, сегодня. И Грэм дрыхнет. Он всё проспал, старый пьяница! О Вакан…

Он опять ликующе засмеялся, но тут же оборвал смех, вглядываясь в серьёзное лицо Кенни. Нашарил на подоконнике крупный осколок стекла, раскрыл свою ладонь. Резанул наискось, даже не поморщившись.

Смешать кровь, как в старые времена.

Кенни понял его без слов. Крупно сглотнул, но протянул Певцу собственную ладонь, не задумываясь.

Капли тёплой крови защекотали запястье. Это был настоящий обряд.

Священный обряд, как в старые времена.

Певец поднял голову, глядя на Чёрные горы, темнеющие вдали, и спокойно сказал:

— Вам с матерью надо уходить от этого урода. Мой дом — теперь ваш дом.

Эти слова вырвались у него так естественно, что он сам удивился тому, почему не произнёс их раньше.

Кенни только губами пошевелил, неловко зажимая схваченным со спинки кровати полотенцем окровавленную ладонь. А потом наконец вымолвил:

— Ты… серьёзно?

Его голос дрогнул.

— Уоштело, — уверенно подтвердил Певец, вспомнив его маму — худенькую светловолосую женщину, очень похожую на Кенни. Она всегда робко улыбалась наёмным ковбоям и однажды даже вынесла им поднос с кофейником и чашками, но муж грубо обругал её и отправил обратно в дом.

— Ты правда этого хочешь? — глаза Кенни заблестели от слёз, и он, отвернувшись, утёр их всё тем же полотенцем. — Господи… Мама бы давно ушла оттуда, но ей некуда было. Не к кому. И денег у нас нет. Я не мог её оставить, я потому и в колледж не поехал…. — сбивчиво добавил он.

— Я понял, — неловко пробормотал Певец. — Я же говорю — приходите. У меня, конечно, не дом, а лачуга, — он криво усмехнулся. — Не чета вашему.

Кенни протестующе качнул головой.

— Главное, что мы уйдём от него. Но что, если он явится за нею и потребует её выдать? Она ведь его жена? По закону!

— Ты на индейской территории, — решительно перебил его Певец. — Здесь наши законы. Формально, конечно. Всем заправляют эти падлы из Бюро по делам индейцев и племенного Совета, но мой дом и моя земля принадлежат мне. Так что твой папаша обломится. Если наёмников пришлёт, будем драться. Хоть ты и не любишь этого, но я теперь знаю, что ты умеешь, неженка Кенни.

Тот медленно кивнул и вдруг хрипло вымолвил:

— На самом деле я вовсе не его сын. Он взял маму замуж, беременную мной. Я давно это знаю, он всегда по пьяни орал, что… — Кенни запнулся. — Ну, в общем, орал. Я к тому, что он, может, просто открестится от нас с мамой, и всё.

— Уоштело, отлично, — подумав, объявил Певец. Хоть он в такое не слишком верил, хорошо зная поганый норов Питерса. — А… кто твой настоящий отец?

— Мама говорила, что мой отец — художник из Фриско, — прошептал Кенни. — И она была совсем молода, только что поступила в колледж. Вся родня отказалась от неё, когда она уехала во Фриско. Ей некуда было идти.

— Теперь есть куда, — спокойно заверил его Певец, и Кенни только и выдохнул:

— Спасибо!

Внизу снова заскрежетали тормоза, и они оба так и подскочили. Подъехала машина, на сей раз единственная.

— Похоже, Грэм всё-таки проспался и вызвал племполицию. — хмыкнул Певец. — Пошли вниз, сейчас начнётся шоу. Пушка при тебе? Спрячь.

Они кубарем скатились по лестнице и вывалились на крыльцо приёмного покоя, где уже высился доктор Грэм в мятом зелёном халате, распространяя вокруг себя крепкий сивушный смрад. Кенни чуть попятился, когда тот обернулся и ошарашенно воззрился на них, недоумённо моргая припухшими глазами.

Двое крепких парней в тёмной униформе племенной полиции, подсвечивая себе фонариками, осмотрели следы пожара — чёрные вонючие полосы копоти на асфальте стоянки — и вразвалочку направились к ярко освещённому крыльцу.

Певец знал их как облупленных — ещё бы, они столько раз упихивали его в каталажку. Кулаки у них были увесистые, это он тоже знал не понаслышке, но и сам задавал им жару не раз. Звали их Мэтт Воронье Крыло и Саймон Маленький Камень.

— Что здесь произошло? — кашлянув, осведомился Крыло и смерил Певца колючим взглядом. — Это же вы нам позвонили, док?

— Да, я, — проворчал Грэм, засовывая в карманы халата обе руки, чтобы скрыть, как они дрожат. — Я проснулся… мне показалась, что во дворе кто-то выстрелил… дважды… и раздаются крики. И я увидел, что там что-то горит, когда выглянул в окно. Потом отъехали машины. Кажется, две, но я не уверен. Я сразу позвонил вам. Мне не нужны тут проблемы. Это же больница! Больница при церкви!

— Выстрелы? — Крыло поднял густые брови. — Кто стрелял? Там нет стреляных гильз.

— Нет, есть одна, — подал голос Маленький Камень, и Певец незаметно перевёл дыхание. — А остальные они видать, подобрали.

— Откуда мне знать, что тут было, — раздражённо огрызнулся Грэм. — Я отдыхал, у меня был тяжёлый день. Много пациентов. Больница на вашей территории, вы племенная полиция, вот и разбирайтесь.

— Разумеется, сэр, — неспешно согласился Воронье Крыло, поднимаясь на крыльцо. — Саймон, запиши показания мистера Грэма, а я опрошу этих двоих, — на Певца он, впрочем, посмотрел лишь вскользь, демонстративно повернувшись к Кенни: — Ты-то что тут делаешь, Питерс?

— Друга навещаю, — ответил Кенни со спокойным достоинством.

Воронье Крыло наклонил коротко стриженную голову:

— С каких это пор вы друзья?

— Со школы, — не моргнув глазом, заявил Певец и шагнул вперёд. — Мы сидели и разговаривали… и тут трах-бах, что-то загорелось. В окно пальнули, сами посмотрите.

— Кто стрелял? — поинтересовался Крыло со скептическим прищуром.

Певец мог бы честно рассказать, как было дело, но ведь револьвер-то принадлежал Питерсу-старшему…

— Откуда мне знать, — буркнул он, копируя доктора Грэма. — Вы племполиция, вы и разбирайтесь.

— Если это приезжали по твою душу те, кто тебя не добил возле Мэндерсона, — Воронье Крыло гнул своё, он был отнюдь не дурак, — так почему они до тебя не добрались, а свалили к чертям? Друг в дружку они тут палили, что ли?

Певец повёл здоровым плечом:

— Я их не спрашивал. Свалили, вот и хорошо, уоштело. Может, просто перепились. А тебе бы полегчало, если б они меня добили? — прибавил он почти шёпотом, чувствуя, как напрягся рядом Кенни.

— Не пори ерунды, — сердито отрезал Воронье Крыло, в явном замешательстве проведя широкой ладонью по своей макушке. — С чего бы это мне полегчало?

— А почему вы вообще не расследуете всё, что с ним произошло? — выпалил Кенни с вызовом. Его глаза вспыхнули гневом, кулаки сжались.

Скуластое лицо полицейского заметно потемнело.

— Место происшествия находится не в юрисдикции резервации, — объяснил он деревянным голосом. — Пусть потерпевший обратится к шерифу или к федеральным властям.

— Может, сразу к президенту? — с невольной горечью ухмыльнулся Певец, присаживаясь на перила крыльца, возле которого топтался Маленький Камень и под диктовку доктора царапал что-то в своём блокноте. — Так ему не до меня, у него там скандал в ООН, Советы с термоядерной бомбой и всё такое.

Учитывая, что Джеки Шульц со своей бандой как раз служили помощниками шерифа в деле усмирения индейского молодняка, предложение Крыла было очень уместным.

— Давай без своей экстремистской пропаганды, — буркнул тот, не глядя, впрочем, на Певца. — Про нарушенные индейские договоры ещё скажи. Есть у тебя что засвидетельствовать по существу происшествия? Что-то конкретное?

— Хийа, нет, — медленно произнёс Певец и встряхнул головой, про себя решив, что не это сейчас главное. Он сам разберётся с Шульцем, как и намеревался, когда поправится. Защитить Кенни и его мать — вот это было куда важнее. — Слушай, Крыло, наш племенной судья будет на месте, если я свалю отсюда и с утра к нему явлюсь?

Племенным судьёй вот уже десяток лет был Одинокая Птица, подслеповатый тощий старик, разбиравший в основном дела об угоне малолетками чужих коней да о незаконной торговле самогонкой. Творящихся в резервации бесчинств федералов он никогда не замечал.

— Ну допустим, — настороженно проговорил Воронье Крыло, остро глянув на него. — Зачем он тебе?

— Нужен, — коротко отрезал Певец.

Чёрт, он собирался сделать то, чего никогда не делал — обратиться за помощью к властям. Пусть соплеменникам, но назначенным федералами. Все лакота, занимавшие какие-либо должности в администрации племени, были марионетками Бюро по делам индейцев, иначе бы они вообще там не сидели. Получая деньги от федералов, они преспокойно закрывали глаза на то, как страдают остальные лакота. Певец уже столько песен сложил об этом — злых и язвительных. В том числе и про племенного судью. Он живо представлял себе, как вытаращится на него ехидный старикан. Но ради благого дела Певец был готов поступиться гордостью.

* * *
Наутро он стоял перед зданием племенной администрации вместе с Кенни. Тот был бледен и казался осунувшимся, но глаза его возбуждённо горели. Он вернулся ночью домой, чтобы переговорить с матерью. Певец гадал, как ему удалось это сделать, не вызвав подозрений у Питерса-старшего, но Кенни объяснил как само собой разумеющееся:

— Отчим выпил лишнего и спал. Я сказал маме, что ты предлагаешь нам жить в твоём доме. И ещё сказал, что без неё не уйду. Либо же убью его. Она заплакала и согласилась.

Певец только глубоко вздохнул. Он, как оказалось, совсем не знал Кенни Питерса, зубрилу и мямлю.

И вот теперь они бок о бок поднялись на крыльцо кирпичного одноэтажного здания администрации племени, построенного ещё до второй мировой. Прошли через узкий коридорчик, где в лучах солнечного света кружились пылинки, медленно оседая на исшарканный подошвами пол. Рози Тихая Речка, секретарша суда и уборщица, старательно заметала мусор в совок. При виде парней она выпрямилась и растерянно на них уставилась, сжимая совок в жилистой смуглой руке.

— Привет, Роз, — весело окликнул её Певец. — Судья у себя?

Рози только кивнула, провожая их озадаченным взглядом.

Певец пару раз стукнул костяшками пальцев в обитую дешёвым коричневым дерматином дверь кабинета судьи — Бюро по делам индейцев, однако, поскупилось на помпезный антураж для своих прихлебателей. Зато в углу кабинета гордо торчали американский флаг и флаг штата. Красота.

Одинокая Птица чинно восседал за своим столом и завтракал. Его сильно тронутые сединой чёрные волосы были заплетены в две жидкие косы, украшенные бисером и странно контрастировавшие с чёрным официальным костюмом. Уронив в бумажный стакан с кофе раскрошившееся печенье, он изумлённо воззрился на вошедших сквозь толстые стёкла очков.

— Хинханни уоште, сэр, — негромко поздоровался Певец. — Доброе утро.

— Доброе утро, — настороженно ответил Одинокая Птица глубоким низким голосом и отодвинул в сторону стакан. — Что вам угодно?

Певец некстати припомнил, как, стоя перед этим же столом, выслушивал вердикты судьи, приговаривавшего его к неделе отсидки в племенной тюряге или к месяцу общественных работ за участие в несанкционированных митингах и за драки. Он посмотрел на Кенни и выпалил, как в реку с разбегу прыгнул:

— Могу ли я полагаться на защиту Совета племени и племенного суда, если у моего друга, который поселится в моём доме вместе со своей матерью, возникнет семейный конфликт с отцом?

— Э-э? — недоумённо протянул судья.

— Меня зовут Кеннет Питерс, сэр, ваша честь, — учтиво уточнил Кенни, выступая вперёд. — Моя мать собирается подать на развод, — он мгновенно уловил слабые места в старательно сконструированной Певцом тяжеловесной фразе. — Ей нужно где-то укрыться. У нас нет родственников, ваша честь. Мой друг предложил нам пожить в его доме. Но мама опасается, что мой отец будет нас преследовать.

Старик задумчиво поправил очки и кашлянул.

— Вы просите защиты у племени лакота? — осведомился он.

— Да, ваша честь, — с жаром выдохнул Кенни, а Певец кивнул. От волнения у него пересохло в горле. Чёрт, ведь этот старый нудный крючкотвор и гораздые махать кулаками полицейские действительно были единственной законной защитой Питерсов и олицетворением всего племени лакота!

Одинокая Птица поджал тонкие губы с явным сомнением. Он наверняка был наслышан о гнусном норове Питерса-старшего.

— Но вашей матери нужен адвокат, — задумчиво проговорил он, снимая очки.

— Да, разумеется, — закивал Кенни. — У племени же есть юристы?

— Конечно, — важно подтвердил судья.

По мнению Певца, племенные юристы способны были только лизать задницы федералам, но он благоразумно предпочёл промолчать. Он и так достаточно много спел об этом!

Взгляд Одинокой Птицы упёрся прямо в него, став неожиданно жёстким:

— Ты, смутьян из ДАИ, пришёл к людям, которых презираешь и высмеиваешь, чтобы просить о помощи?

Чёрт, старый пердун будто подслушал его мысли!

— Не для себя же, — буркнул Певец, враз ощетинившись. — То есть… да, сэр. Пришёл.

«Чтоб вам всем скиснуть», — добавил он мысленно.

— Твои раны зажили, кости срослись? — продолжал судья, указав узловатым пальцем на бинты, видневшиеся из-под тёмной футболки Певца. — И ты снова нарываешься на неприятности?

— Да, сэр, — подтвердил Певец с тяжёлым вздохом, готовый повернуться и отправиться восвояси. Внутри у него всё кипело. Старый хрыч просто издевался над ним.

— Система, которую ты ненавидишь, тем не менее, работает, раз ты стоишь тут, — гордо изрёк старик, протирая очки валявшейся на столе салфеткой.

Певец прикусил губу, чтобы не выпалить всё, что думает по поводу их грёбаной системы, но судья на него уже не смотрел. Он смотрел на Кенни, строго и устало, и наконец произнёс:

— Кеннет Питерс, так вы и ваша мать, вы оба, просите юридической и полицейской защиты у племени лакота?

— Да, ваша честь, — пылко подтвердил Кенни.

Судья выдержал долгую томительную паузу и неспешно проронил:

— Что ж, она будет вам предоставлена. Ваша мать тоже должна прийти сюда и подписать все необходимые бумаги.

— Я привезу её! Спасибо, ваша честь! — Кенни чуть ли не пританцовывал на месте, сияя улыбкой от уха до уха, и судья тоже скупо улыбнулся. Морщины на его темнокожем лице обозначились резче.

— Пила майа, спасибо, — пробурчал Певец и попятился к дверям. Он предчувствовал, что Воронье Крыло и Маленький Камень тоже от души позлорадствуют, патрулируя его участок. Ещё бы!

— Погодите! — окликнул их судья, когда они уже шагнули за порог. — Надеюсь, оружие, если оно у вас имеется, официально зарегистрировано?

— А как же! — бессовестно соврал Певец, не поведя бровью, но сердце у него неприятно ёкнуло. Значит, старик в самом деле считал, что конфликт с Питерсом-старшим может слишком далеко зайти.

— Кеннет Питерс, я надеюсь, что вы и ваша мать благотворно повлияете на этого молодого человека, привив ему навыки пристойного поведения, — заключил судья, сделав величественный жест рукой, и уткнулся в свои бумаги.

— Да, ваша честь, — согласился Кенни прерывающимся от смеха голосом, дёрнув остолбеневшего Певца за локоть. Они прогрохотали по коридору, едва не сбив с ног трудолюбивую Рози, и вывалились на крыльцо, под яркое солнце, заливаясь хохотом.

Жизнь снова была прекрасной, уоштело!

* * *
«Над головами пули-пули,
Пули-пули всё летят
И о любви нам, о любви нам,
О любви нам говорят.
Вот полюбила пуля парня —
Аж до сердца проняла
И он ушёл с ней, не смотря,
Что дома барышня ждала…»
(группа «Ленинград»)

Миссис Кэти Питерс с сыном к дому Певца доставили на старом полицейском «форде» всё те же Воронье Крыло и Маленький Камень. Они забрали обоих от их дома по распоряжению племенного судьи, дождавшись, пока Питерс-старший уедет по делам, ни о чём не подозревая.

Вопреки ожиданиям Певца полицейские не стали насмехаться над ним из-за того, что он обратился за помощью в Совет племени. Видимо, их сдерживало присутствие миссис Питерс, с которой они почтительно попрощались, сняв шляпы и заверив, что они, мол, собираются регулярно патрулировать участок дороги, ведущий к дому Певца, и дважды в день подъезжать к самому дому.

«Вот радость-то», — сумрачно подумал Певец и лаконично сообщил им:

— У меня дедово ружьё есть.

Он помнил, как судья спросил насчёт зарегистрированного оружия. Револьвер Питерса пришлось оставить в его доме, резонно решив, что обвинения в краже оружия Кенни не нужны. Так что Певец усиленно размышлял, где бы раздобыть непалёный ствол. Но пока что все отложенные им деньги должны были уйти на то, чтобы привести в божеский вид дедову хибару.

— Вообще-то, мэм, тут ничего нет из того, к чему вы привыкли, — честно признался он, перенося через порог чемодан.

Миссис Питерс мало что взяла с собой, убегая из собственного дома. Чемодан и рюкзак со шмотками Кенни — вот всё, что у них было.

— Сортир во дворе, а вода в кране только холодная, — неловко продолжал Певец. — Электричества тоже нету. И даже зеркала. Ну, кроме осколка над рукомойником.

А про то, что нет ни душа, ни ванны, не стоило даже упоминать. Такими были две трети домов в Оглале, построенных властями чуть ли не во времена переселения индейцев в конце прошлого века. А для того, чтобы обустроить их как следует, семьям в резервации не хватало средств. Правительственное пособие, тяжёлый труд чернорабочих на чужих ранчо да выступления на родео — вот всё, чем могли заработать индейцы.

Певец прекрасно понимал, каково придётся здесь миссис Питерс — уж в её-то богатом доме были все мыслимые и немыслимые удобства. А тут…

— Здесь нет моего мужа, а это главное, — возразила женщина тихо, но твёрдо. Совсем как Кенни.

Певец снова подумал: до чего же сын на неё похож. Хрупкая, как тростинка, светловолосая, с огромными голубыми глазами, она и сейчас была красива, но выглядела измождённой, и ранние морщинки избороздили её тонкое лицо.

— Ты привёл нас в свой дом, — продолжала она, глядя на Певца с такой благодарностью, что тот опустил глаза, чувствуя, как скулы запылали жаром. — Рискнул дать нам убежище. Взвалил на себя такую обузу. Ты хочешь решить наши проблемы, а ведь я сама столько лет не смела этого сделать. И ещё извиняешься и говоришь про горячую воду и электричество! Да Бог с ними!

— Ещё про сортир, — ляпнул Певец и прикусил язык. — О чёрт… то есть, о Господи, мэм, я же просто нищий индейский бузотёр, и не могу предложить вам то, чего вы заслуживаете. Вы же леди!

— Ничего подобного, я родилась, выросла и осталась простой девчонкой с фермы, — спокойно возразила та, а Певец с тоской покосился на Кенни, который явно не собирался ему помогать. Он лишь стоял и блаженно лыбился.

Вот же засранец мелкий!

Певец прямо взмок от неловкости.

— В общем, вон там будет ваша комната, мэм, если вас она устроит, — скороговоркой сообщил он.

Это как раз была та комната, где он вырос, где стояла его узкая койка, сколоченный дедом стол, табурет, и висела полка с книгами. А стены вместо обоев были заклеены плакатами с разворотов музыкальных журналов.

— Меня всё устраивает, — заверила миссис Питерс, пройдя туда и с любопытством осмотревшись по сторонам. — Здесь очень уютно.

Уютно? О Вакан, эта женщина говорила искренне!

Накануне Певец так намахался тут щёткой и тряпкой, что старый дом буквально засиял. Учитывая, что всё приходилось делать левой рукой, это был настоящий подвиг, которым он страшно гордился, и о котором ни Кенни, ни его мама, к счастью, даже не догадывались. Они наверняка считали, что порядок и чистота у Певца в доме — дело само собой разумеющееся. Между тем, если бы не помощь соседки, Марджи Храброй Медведицы, заметившей, как он пурхается у водопроводного крана во дворе, Певец бы сдался, послав уборку ко всем чертям. Со дня смерти деда, а было это почти год назад, он даже жил тут не так часто, в основном ночуя у друзей, у соседей или в Центре.

Без деда дом казался ему пустым. Но теперь…

— Получается, что я выселила тебя из твоей комнаты? — встревожилась миссис Питерс, присев на скрипнувшую койку и растерянно глядя на Певца снизу вверх.

— Я… э-э… всё равно сплю вон там, — соврал Певец, указывая на большую комнату, через которую они только что гуськом прошли, и где стояли теперь две раскладные кровати вместо одной, дедовой. На той кровати он действительно спал — с девчонками, если их сюда приводил. Здесь под потолком висели собранные дедом пучки сухих целебных и пряных трав, а у выхода на крыльцо была оборудована кухонька с рукомойником и печкой, топившейся углем и дровами. Ещё тут стоял деревянный стол и три табурета возле него. Всякое барахло и обувку Певец держал в чулане.

Во входную дверь кто-то громко постучал, и он крикнул:

— Не заперто!

Но невольно посмотрел на стоявшее в углу ружьё. Если Питерс-старший уже обнаружил отсутствие жены и пасынка, то выяснить, куда они направились, ему не составило бы большого труда. На то, что Крыло и Камень всё ещё дежурят у подъездной дороги, Певец не очень-то надеялся.

Чёрт, ему следовало бы завести псину позлее, чтобы вцеплялась в прибывшего сразу во дворе!

Дверь распахнулась, и на пороге возвысилась мощная фигура Марджи Храброй Медведицы. Певец перевёл дух.

— Анпету уоште, хорошего дня, — громогласно поздоровалась та, выставляя перед собой блюдо с огромным тыквенным пирогом, источавшим неописуемо заманчивый аромат. — Мокасиновый телеграф доложил, что у нашего парня гости, — её улыбка была тёплой и яркой. — И я подумала, что этому шалопаю сегодня будет не до готовки. Правду сказать, ему никогда не бывает до готовки, как и его деду, который тоже был шалопаем, но поесть они оба не дураки, вечно шлялись ко мне на ужин.

— Это миссис Марджи Храбрая Медведица, моя соседка, а это миссис Питерс и Кенни, — весело объявил Певец. Характеристика, выданная ему и деду устами Марджи, была абсолютно точна.

— Очень приятно, вы так добры, — робко проговорила миссис Питерс. — Я Кэти. Кэти Форбс. Хочу вернуть себе девичью фамилию.

Марджи вразвалочку, как настоящая медведица, прошла к столу и поставила на него пирог.

— Вам надо вернуть себе свою жизнь, — твёрдо заявила она, обернувшись. Её тёмные глаза сверкнули на смуглом скуластом лице, широкие брови сурово сдвинулись. — Если бы кто-то посмел поднять на меня руку, я бы эту руку сразу оторвала и засунула ему в задницу!

Певец закашлялся. Да уж, в прошлые времена Марджи наверняка стала бы легендарной женщиной-воином!

— Вы осуждаете меня за слабость, — негромко произнесла Кэти. — Что ж, вы совершенно правы, я сама себя осуждаю за то, что не ушла раньше и позволила издеваться над собой и собственным ребёнком.

— Мама, — сердито окликнул её Кенни. — Я давно не ребёнок.

— Моя семья была очень набожной, — продолжала Кэти, не слушая его. Она нервно переплела тонкие пальцы. — В шестнадцать лет я поехала поступать в колледж во Фриско. Я влюбилась… в одного студента, начала встречаться с ним… а потом поняла, что беременна.

Она посмотрела на Кенни, и Певец тоже.

«Мой отец был художником», — вспомнил он его слова.

— Вернуться домой я не могла. У меня не было… да и сейчас нет ни образования, ни работы, ни собственных средств, — продолжала она, словно на исповеди, а Марджи внимательно слушала и хмурилась. — Питерс… мой муж дал мне защиту, имя моему ребёнку, крышу над головой, всё, всё… и я терпела… ради Кенни. Но теперь ради Кенни я больше терпеть не намерена, — женщина вскинула белокурую голову, и её голос зазвенел.

Марджи энергично кивнула.

— Это самые что ни на есть правильные слова, уоштело. Но прежде всего вы не должны терпеть ради себя самой.

— Но что мне делать дальше? — спросила Кэти, завороженно глядя на неё, могучую, бронзовокожую, с перекинутыми на монументальную грудь иссиня-чёрными косами.

— Подать на развод и научиться стрелять, что же ещё, — Марджи указала в сторону прислонённого к стене ружья. — Мальчишки не всегда будут рядом с вами. Когда они отлучатся, вы можете прийти ко мне, и я буду очень рада. Но это не выход.

— Я научу её, — подал голос Кенни.

— Молодец, — басовито похвалила его Марджи, и тот просиял от радости. — А тебе, оболтус, — она развернулась к Певцу, — стоит подумать, как бы побыстрее и получше обустроить своё логово. Тебе нужен дизель-генератор, это дорогая штуковина, но за твоим дедом вроде как числился участок земли, примыкающий к резервации. Его можно заложить, и этих денег хватит ещё и на то, чтобы провести сюда водопровод. Сколько можно в корыте плескаться? Тебе не пять лет!

Певец подавил желание схватиться за голову, а соседка величественно заключила, прошествовав к двери:

— А пока что вы можете приходить и мыться у нас. Мы во всём себе отказывали, но я всё-таки устроила душевую для своих чертенят. Хау.

Она подмигнула побагровевшему от смущения Певцу и исчезла за дверью.

* * *
Набить морды Джеки Шульцу и его уродам «вот прямо сейчас» предложил не кто иной, как Дэнни Бычок. Певец и четвёрка его друзей из ДАИ возвращались с патрулирования дорог вокруг резервации, выручая тех, кому требовалась помощь. Что бы там ни гундел Одинокая Птица насчёт нужности своей системы, она в любом случае работала лишь на территории резервации, а за её пределами была бессильна.

Вот на шоссе возле Мэндерсона такая помощь Певцу ой как требовалась! Но тогда друзей рядом не оказалось.

— Этим подонкам надо так вломить за тебя, чтобы больше неповадно было лезть, — уверенно заявил Бычок, поигрывая бицепсами. — Мы только тебя из больницы и дожидались. Надо, чтобы ты был с нами.

Ребята ехали как раз в его «плимуте», и он сидел за рулём, а Певец — рядом с ним. Он тихо хмыкнул:

— Скажи уж, что тебе смерть как охота кулаки почесать.

— Это тоже, — покладисто согласился Дэнни, расплываясь в щербатой улыбке, — но просто пока ты в богадельне лежал, эти крысы по домам тихохонько сидели и не высовывались.

— Ну, один-то раз высунулись, — рассмеялся Певец, живо припомнив, как драпали Шульц и его компашка от выстрелов Кенни.

Дэнни раздосадованно хлопнул ладонью по баранке руля так, что раздался возмущённый гудок, будто бы «плимут» тоже протестовал.

— Это нам, дуракам, надо было дежурить возле тебя и охранять, прости, — уныло покаялся он, — нам, а не этой мелкотне Питерсу. Хотя он здорово справился, вот уж не ожидал я от него, — Дэнни уважительно покрутил головой, а теснившиеся на заднем сиденье Тим Стой-В-Сторонке, Гарри Левша и Шон Грозовая Туча одобрительно загалдели. — Он сейчас где? Я б с ним пивка попил.

Кенни помогал молодым училкам из индейской Школы за выживание расписывать стены в спортзале по собственным эскизам. Там намечалось что-то вроде стилизованной батальной сцены из прошлого века, скорее абстрактной, чем реальной. Подразумевалось сражение при Литтл-Биг-Хорн, где племена сиу наголову разбили отряд полковника Кастера. Этот эскиз понравился не только Певцу, но и учителям, и ребятам.

— В Школе за выживание стену расписывает, — объяснил Певец, и Шон позади него подал голос, облокотившись на спинку сиденья:

— Здорово, что Движение открыло эту Школу для наших ребят, но мне в такой школе не хватало бы всяких крутых стычек с белыми ублюдками вроде Шульца.

Парни дружно расхохотались.

— Всё, ты сказал, тебе не хватает стычек, хау, — продолжая посмеиваться, Дэнни повернул «плимут» к ярко освещённому бару. — Шульц наверняка в этом гадюшнике торчит.

Бар именовался высокопарно «Под крылом орла». Это пышное название завсегдатаи давно переиначили по-своему — «Под хвостом орла». Хозяйничал здесь старый ирландец по прозвищу Длинный Майк. Эта кличка полностью соответствовала его облику: он был очень высок, костляв и неулыбчив. Тем не менее, место это он держал уже больше десяти лет, втихаря продавая индейцам спиртное и подмазывая при этом шерифа на случай неприятностей с законом. Таким образом он пересидел уже трёх шерифов.

Певец был благодарен Майку — три года назад тот дал ему первые уроки игры на гитаре и возможность выступать перед публикой субботними вечерами, когда в баре был наплыв народа. Возле его барной стойки Певец горланил свои первые песни — грустные или озорные баллады о любви. Потом обстановка в резервации накалилась, он ушёл в ДАИ и бросил выступать у Майка. Но иногда жалел о том беззаботном времени, когда мог это делать. Когда завсегдатаи бара, пьяные ковбои, от души хлопали ему, даже не вспоминая про то, что он — индеец.

Ладно, сейчас они впятером ввалились в знакомую дверь под вывеской, на которой красовался аляповато нарисованный орёл с задранным кверху крылом.

Внутри было шумно, грязно, накурено, визгливо завывал музыкальный автомат, в дальнем углу любители бильярда загоняли шары в лузы. Разило спиртным, которое кто-то пролил на пол или на скатерть. Прекрасная, располагающая к мирному отдыху обстановка, с усмешкой подумал Певец.

Джеки Шульц и его кодла действительно были здесь. Томми с двоюродным братцем как раз резались в бильярд, а Джеки и остальные пьяно развалились на стульях возле стойки, потягивая заказанную выпивку.

Здесь же сидели несколько байкеров, чьи мотоциклы Певец заметил на стоянке, и их подружки, три ярко накрашенные девицы в коротеньких юбках.

Дэнни Бычок сразу же беззастенчиво уставился на стройные ноги девиц, как, впрочем, и остальные вошедшие, а Шульц, заметно напрягшись, громко поинтересовался:

— Эй, краснокожие, чего припёрлись?

— Тебя не спросили, — резонно отозвался Бычок, неспешно направляясь к стойке впереди всех. Парни Шульца бросили игру в бильярд и выпивку, осторожно подтягиваясь поближе к своему предводителю.

Серые глаза Шульца угрожающе сузились, правая рука нырнула в карман куртки. Он соскочил с табурета и выпрямился, глядя уже не на Бычка, а на Певца.

— За добавкой пришёл? Мало показалось?

Голос его стал странно растерянным, но Певец едва успел отметить эту странность, как Бычок гаркнул:

— Да хватит болтать!

И его кулак размером почти что с волейбольный мяч без замаха врезался Шульцу в челюсть. Тот буквально взвился в воздух, пролетев несколько футов, как в замедленной съёмке, и грохнулся прямёхонько на барную стойку.

Его ребята взвыли, и началась потеха.

Да, это уже не стычка малолеток за школьной спортплощадкой, подумал Певец, в весёлом раже хватая табуретку. На собственную правую руку он мало надеялся. Но ему не хотелось выглядеть слабосильным калекой под защитой друзей. И ещё ему чертовски не хотелось, чтобы в драку на стороне Шульца встряли приезжие байкеры, которым уж точно не могло понравиться, как развязно пялился Бычок на их подружек.

Но байкеры, к его превеликому облегчению, не вмешивались. Они лишь азартно колотили пивными кружками и кулаками по стойке, надрывая глотки, пока их девчонки так же упоенно визжали, а индейцы и белые тем временем разносили бар Длинного Майка вдребезги.

Но тут Длинный Майк, тоже надорвав глотку возмущёнными воплями и окончательно осипнув, вытащил откуда-то ружьё и шарахнул в потолок сразу из двух стволов.

Наступила тишина, кисло воняющая пороховой гарью и пролитым пивом. Стало слышно даже, как натужно рокочет старый холодильник с напитками да вхолостую перещёлкиваются пластинки в музыкальном автомате, куда угодила брошенная табуретка. Все взоры устремились на Майка, свирепо подбоченившегося. А потом — на Дэнни Бычка, который плотно придавил Джеки Шульца лопатками к грязному кафелю и сам победоносно уселся сверху. Одна его пятерня сжимала горло пленника, не давая вымолвить ни слова, вторая — получше всяких наручников сковывала задранные кверху запястья. Физиономия Шульца казалась сильно перекошенной из-за распухшей челюсти, куда пришёлся первый удар Бычка, а рядом на полу валялся его складной нож.

Бычок торжествующе посмотрел на Певца, застывшего поодаль, и пророкотал своим гулким басом:

— Если хочешь отплатить этому гаду той же монетой, возьми нож и вырежи на его паршивой шкуре любой узорчик, какой тебе по нраву. Я его подержу.

Певец взглянул в покрасневшее от напряжения лицо Шульца. Когда тот осознал смысл слов Дэнни, лицо это стало белым, как бумага. Шульц хрипло, с шумом втягивал в себя воздух, но по-прежнему не произносил ни слова.

Пощады не просил.

— Да вы охренели, краснокожие ублюдки… — почти беззвучно выдавил Эл Морган и повернулся к хозяину бара. — Пальни по ним, Майки!

Ствол винтовки, однако, обратился как раз в сторону попятившегося Моргана, пока сам хозяин пронизывающим хмурым взором уставился на Певца.

— Всё по справедливости должно быть, — непререкаемо изрёк он, и все разинули рты от неожиданности. — Валяй, парень, если это твоей душе угодно, сделай, как здоровяк говорит. Нож-то при тебе есть? А то возьми его складень, вон там, на полу. Это уж совсем по-честному будет.

Какая-то из девчонок громко ойкнула, и все затаили дыхание.

Певец снова посмотрел в побледневшее лицо распятого на кафеле Шульца. А тот вдруг просто закрыл глаза. Просто закрыл, так и не пытаясь вырваться или вымолить пощаду. Думал небось, что всё бесполезно, чёртов придурок.

Что бы сейчас сделал Кенни? Или дед?

Певец пинком отправил валявшийся на полу нож Шульца под барную стойку и решительно велел Бычку:

— Отпусти его, Дэн. Не хочу я так.

Серые глаза Шульца снова широко распахнулись — и несколько мгновений он смотрел прямо в лицо Певцу.

Наконец Бычок, разочарованно чертыхнувшись, нехотя разжал руки, и Шульц, перекатившись набок, с трудом поднялся сперва на карачки, а потом выпрямился, держась за горло и судорожно кашляя.

Майк, суровый, как архангел Михаил, однако, ружья не опустил.

— Вы все, придурки малолетние, сейчас заплатите мне за испорченное имущество моего бара, или я вам ноги из задниц повыдёргиваю, как Бог свят, — непреклонно заявил он. — Ну?! Давайте, давайте, раскошеливайтесь.

Ворча, как побитые собаки, Шульц и его банда вывернули карманы. На стойку легли купюры, со звоном посыпалось серебро. Неумолимый Майк бесстрастно указал индейцам на ту же стойку ружейным стволом:

— К вам это тоже относится, о великие воины.

— Называется, заглянули кулаки почесать, — скорбно пробормотал Бычок, вытряхивая последнюю завалявшуюся в карманах мелочь. Остальные сумрачно последовали его примеру. Майк был кругом прав — его бар они действительно расколошматили.

Певец хмыкнул — у него с собой вообще не было ни цента. Дуло ружья тотчас повернулось к нему.

— Чего регочешь? Из-за тебя всё, ты, чёртов святомученик. Денег нет? Бери гитару, будешь отрабатывать. У меня по вечерам петь некому. А вы автомат разнесли. Неделю погорланишь тут, и будем в расчёте. Как когда-то. Людям твои припевки всегда нравились.

— Чего-о? — оторопел Певец.

— Того, — отрубил Майк. — Мою старуху бери, коль своей при тебе нету, — он кивком головы указал на гитару, стоявшую за его спиной. Там у Майка было нечто вроде иконостаса — обложки пластинок с автографами известных исполнителей кантри, посетивших его заведение. Когда-то он говорил Певцу, что непременно поместит здесь его диск.

Озадаченно почесав в затылке, Певец шагнул за стойку и взял гитару, отозвавшуюся протяжным звоном. Провёл пальцами по струнам. Старушка и впрямь была ему хорошо знакома. Он поднял просветлевшие глаза на Майка:

— А подыграешь?

— Ещё бы, — степенно согласился тот, доставая из ящика стола губную гармошку.

Байкеры радостно загудели, а их подружки облегчённо завизжали. Ребята Шульца, попятившиеся было к дверям, затоптались на месте, посматривая на предводителя. Тот стоял, упрямо нагнув башку и расставив ноги, но тоже медлил уходить.

«Чёрт с вами», — подумал Певец, взяв первый аккорд, и едва не рассмеялся, заметив, как просиял Майк. Песню про чёрную рубаху старик очень даже любил.

Припев вместе с ним подхватили байкеры, и это было… уоштело, это было ещё как здорово!

Певец весело вскинул голову… и вдруг столкнулся взглядом с Шульцем. Тот уставился на него в упор — напряжённо, почти отчаянно. Но тут же отвернулся и начал проталкиваться к выходу, ожесточённо работая локтями.

* * *
То, что Питерс-старший рано или поздно заявится в дом к Певцу, было совершенно очевидно. Кэти просто объяснила, вытирая руки кухонным полотенцем:

— Не для того, чтобы забрать меня, а чтобы наказать.

— Пусть попробует, — в один голос выпалили Певец и Кенни, а Кэти тряхнула головой:

— Марджи права — вы не можете всё время его тут караулить. Научите же меня стрелять.

Её голубые глаза сузились и стали похожи на осколки гранита.

Певец переглянулся с Кенни. Парни из племполиции всё ещё дежурили на повороте дороги, но они тоже не станут торчать здесь вечно в ожидании Питерса. Пора было что-то предпринимать.

Стрельбище они устроили за домом — мелом Певец нарисовал на задней стене мишень, и Кэти решительно взяла в руки старое ружьё.

Певец показал ей всё, чему когда-то научил его дед — как заряжать двустволку, как правильно встать, и как целиться, плотно прижав к плечу приклад, чтобы меньше была отдача. Но он вдруг сообразил, что мишень намалевал совершенно зря — Кэти ведь не охотиться собиралась.

Он положил руку на ствол ружья, заставив женщину его опустить, и внимательно посмотрел ей в лицо.

Её щёки пылали, светлые волосы растрепались, выбившись из аккуратно заплетённой утром косы. Она удивлённо спросила:

— Что не так?

Подумав, Певец спокойно ответил:

— Всё так. Но… вы хотите только ранить? Или всё-таки убить?

Он не уточнял, кого именно, это было понятно и так.

Кэти посмотрела на него, потом на сына, который молча ждал ответа. Её губы искривились, и она произнесла, отчётливо выговаривая каждое слово:

— О, если бы мужчиной я была, на площади его бы сердце съела. Это Шекспир, — пояснила она, отводя волосы с покрывшегося испариной лба тыльной стороной тонкой руки.

— С близкого расстояния, — негромко сказал Певец, — вы его наверняка убьёте. Но он должен увидеть, что вы готовы это сделать. Тогда он, возможно, уйдёт. А вы не попадёте в тюрьму.

«Такой тупой бык, как отчим Кенни, — промелькнуло у него в голове — может и не почувствовать её решимости».

— Я поняла, — невозмутимо кивнула Кэти. — Я готова.

Она тоже не уточнила, к чему именно.

— Тогда, — ещё немного поразмыслив, заключил Певец, начав наконец улыбаться, — мы побросаем вам вон те пластиковые тарелочки, чтобы вы набили руку, ну и, возможно, когда-нибудь пошли охотиться на кроликов.

— Летучих кроликов, в таком случае? — после паузы кротко поинтересовалась Кэти, и все трое с облегчением рассмеялись.

Храбрая Медведица как в воду глядела — Питерс явился именно тогда, когда ни Певца, ни Кенни дома не было. Они отправились заказывать дизель-генератор, взяв ссуду в банке под залог участка земли на границе резервации, о котором упоминала соседка. Земля эта не была общинной, а принадлежала лично деду — Певец никогда не спрашивал, откуда она ему досталась.

Они управились за час, взяв грузовик Марджи, а когда, торжествующие и радостные, вернулись обратно, подкатив с генератором в кузове чуть ли не к самому крыльцу, то увидели, что Кэти сидит на ступеньках, держа ружьё поперёк колен. Бледные губы её были плотно сжаты, ветер трепал ей волосы и длинный подол ситцевого платья, почти прикрывавший её босые ноги.

— Мама? — прошептал Кенни. Его глаза расширились, он распахнул дверцу кабины и стремглав скатился с подножки грузовика. Певец последовал его примеру.

В кухне что-то загремело, и из двери выглянула Марджи, держа две кружки с кофе.

— Себе сами нальёте, — безапелляционно сообщила она, усаживаясь на крыльцо рядом с Кэти, которая всё ещё не проронила ни слова. — Вот, держи, виньян тапика. Ты молодчина!

Она одобрительно подтолкнула Кэти локтем в бок, и та наконец вымученно улыбнулась, беря у неё из рук кружку.

— Что случилось? — выкрикнул Кенни.

— Всё хорошо, — тихо сказала ему мать, а Марджи немедля подхватила:

— Приезжал твой папаша… то есть Питерс, — она глянула на Кэти, — но твоя мама так его шуганула, что он удрал, как ошпаренный. Теперь нескоро заявится, если заявится. Не удивлюсь, если он штаны обмочил, — она трубно расхохоталась.

— Как это? — Кенни явно не верил своим ушам, Певец, если честно, тоже.

Марджи торжественно указала им на взрытый дёрн перед крыльцом:

— Она принялась палить ему под ноги. О Вакан, как же он танцевал тут и сквернословил. Так прыгал, словно на благотворительном балу, — она снова принялась хохотать. — А когда я прибежала сюда на выстрелы, то услышала, как твоя мама говорит ему… ой, не могу!

— Что? — выдохнул Кенни, не сводя с матери глаз.

— Что она отстрелит ему яйца и сделает из них серёжки! — простонала Храбрая Медведица, трясясь всем телом и расплёскивая кофе на доски крыльца.

— Мама? — пролепетал Кенни. — Ты?

Кэти важно кивнула, отпила из своей кружки и добавила:

— И ещё сказала, что всегда мечтала об этом.

— О Вакан, как же он драпал! — Марджи утёрла проступившие от смеха слёзы. — И вопил, что она, мол, свихнулась. Взбесилась! А Кэти ему в ответ — мол, свихнулась, когда вышла за тебя, скотина. И ещё заряд дроби влепила ему прямо в дверцу его крутой таратайки — для верности. Виньян тапика и есть!

— Что такое «виньян тапика»? — сосредоточенно нахмурившись, спросила Кэти, и Марджи открыла было рот, но Певец её опередил:

— Достойная женщина, уоштело.

Он был рад, как никогда. За маму Кенни, обретшую достоинство, за самого Кенни, гордившегося матерью.

Но он знал, он точно знал, что на этом испытания не закончились. Им всем предстояло пройти по предназначенному для них Вакан Танкой пути ещё много трудных шагов.

* * *
«А не спеши ты нас хоронить, а у нас еще здесь дела.
У нас дома детей мал-мала, да и просто хотелось пожить.
А не спеши ты нам в спину стрелять, а это никогда не поздно успеть.
А лучше дай нам дотанцевать, а лучше дай нам песню допеть…»
(группа «Чайф»)

Пау-Вау — ежегодный летний праздник племён прерий — никогда не проходил в резервации Оглала чересчур пышно, она была слишком нищей для этого. Певец смутно помнил, как в детстве дед брал его на такие празднества. Помнил гул барабанов, монотонное протяжное пение и вкус сахарной ваты с маршмеллоу.

И вот теперь в честь юбилейной годовщины сражения отряда Ташунки Витко с белыми кавалеристами, племенной Совет снова решил раскошелиться в надежде привлечь в Оглалу туристов-васичу. На пустующем выгоне за бензозаправкой Майерса, которая на три дня превратилась в расширенную автостоянку, были оборудованы несколько рядов импровизированных трибун, ярмарочные навесы, площадки для барбекю и всё такое прочее.

В этом празднике уже не было ничего священного, как в старые времена, когда воины прерий приветствовали Ви — Солнце, но сейчас он давал людям возможность повеселиться. И заработать.

Народу на Пау-Вау и вправду собралось видимо-невидимо — в резервации было маловато поводов для празднований, все соскучились по веселью. Да и белых туристов, желающих поглазеть на индейские костюмы и танцы, тоже понаехало множество. Певец, пообещавший Храброй Медведице помочь установить на площадке для Пау-Вау традиционную палатку-типи, чуть свет выехал к месту сбора на соседском грузовичке. Кенни с матерью высадились в городке на попечение ребят из Центра.

Ставить настоящую кочевую палатку высотой в три человеческих роста, на длинных шестах, с внешней и внутренней покрышкой и дымоходом — целое искусство. Певец с Марджи просто упарились, пока справились с этим делом. Муж Марджи в Пау-Вау участия не принимал, отправившись с лошадьми на дальнее пастбище, а от её чертенят-отпрысков, снующих под ногами, было больше суматохи, чем проку. Хотя под сердитыми окриками матери старшие из них проворно оборудовали кострище и расставили вдоль стенок лежаки. Где сами тут же и растянулись.

— Хоть не бизоньи шкуры натягивать, и то хорошо, пила майа, — пробормотал Певец, тоже устало присев на лежак, а Марджи хмыкнула, старательно пристраивая на нужное место очередное аляповато расписанное нитрокрасками брезентовое полотнище.

— Меньше чем по пятёрке с носа за вход не бери, — весело посоветовал ей Певец и поднялся, потянувшись всем телом. — Пойду, Кенни поищу, может, они уже подъехали.

Он откинул входную покрышку и сощурился от ударивших в глаза ярких солнечных лучей. Праздник набирал обороты: гомон, смех, запах сахарной ваты и жареных стейков, равномерное «бум-бум-бум» из здоровенных колонок — от Майерса даже протянули электрокабель, не поленились. Четыре индейских типи почти затерялись среди палаток прибывших торговцев. Зато все лакота — участники костюмированного парада и танцевального шоу — щеголяли в головных уборах из перьев и игл дикобраза, большинство парней — голые по пояс. Певец с усмешкой подумал, что в своей рабочей чёрной рубашке и вылинявших джинсах, со скрученными в узел волосами, выглядит среди них как какой-то бродяга.

А он таким и был. До недавнего времени.

Певец огляделся, ища Кенни и его маму, наткнулся взглядом на Дэнни Бычка и захохотал, хлопая себя по ляжкам — тот гордо красовался в гигантском роуче чуть ли не до земли, и его мускулистая обнажённая грудь, плечи и щёки — всё было в потёках размывшейся от пота алой и жёлтой краски.

— Чего скалишься? — обиделся Дэнни и тут же приосанился под направленными на него объективами фотокамер туристов.

— Расскажи им, за какой подвиг ты каждое перо получил! — гаркнул Певец сквозь смех. — Хотя если посчитать все драки в баре у Майка…

Дэнни показал ему кулак и сам прыснул.

Певец побрёл среди своих и чужих, вертя головой по сторонам, восхищённо цокая языком при виде особенно ярких костюмов и вообще совершенно расслабившись. Подскочивший сорванец Марджи сунул ему в руки прутик с поджаренным маршмеллоу, и Певец завяз зубами в липкой сладости.

Кто-то бесцеремонно похлопал его по плечу, и он обернулся.

— Извини, парень, а ты не участник шоу? — с тягучим южным акцентом осведомилась высокая, тощая, прямая, как палка, женщина лет сорока в бриджах и белой блузе, обвешанная фотокамерами. — Ты же индеец? Я тут подбираю статистов для съёмок исторического фильма про вашего вождя… как его там… Ташунку. Ну, того, что воевал тут.

— Его звали Ташунка Витко, — ровным голосом уточнил Певец, взглянув в её серо-зелёные глаза. — Здесь его убили.

— Ну да, — женщина рассеянно кивнула, поправляя волосы. — Ты весьма сгодился бы на роль какого-нибудь разукрашенного воина. Студия хорошо заплатит. Ты фактурный парень.

Выражение её лица было таким оценивающим, будто она жеребца на конской ярмарке покупала.

Оторопевший от такого напора Певец хмыкнул, а потом весело заявил, забрасывая прутик от маршмеллоу в ближайший мусорный бачок:

— Сначала дайте сценарий почитать. Ага, я умею читать, не поверите, — съязвил он в ответ на её недоуменный взгляд. — А то, почём я знаю, может, вы хотите нашего вождя опорочить. Это важно, — добавил он уже серьёзней.

— Перед вами дебошир из ДАИ, леди, с ним так просто не сговориться, — ввернул очутившийся рядом Воронье Крыло, который явно изжарился в своей полицейской форме и искал, к кому бы прицепиться. — Им баксы не нужны, они за справедливость воюют.

Он ехидно осклабился, поигрывая дубинкой.

Певец и бровью не повёл.

— Сценарий, — невозмутимо повторил он. — Сперва сценарий.

К сухопарой киношнице тем временем, запыхавшись, подскочила ещё одна — совсем девчонка, веснушчатая, с короткими каштановыми кудряшками, торчавшими во все стороны. Она тащила громоздкий тёмный кофр, видимо, из-под аппаратуры. Плюхнув его на землю рядом с начальницей, она тоже уставилась на Певца во все глаза.

— Сперва разденься, — так же невозмутимо и непререкаемо велела Певцу старшая.

— Ого, — протянул Воронье Крыло. Его ухмылка сразу растаяла.

Краем глаза Певец заметил, что вокруг уже собирается небольшая толпа, привлечённая занятным диалогом.

— Рубашку хотя бы сними, — уточнила киношница деловито.

— Вы лучше вон его разденьте, — Певец ткнул пальцем в полицейского, пытаясь скрыть своё замешательство, — он уже запарился в этой форме бледнолицых, бедняга.

— Поговори у меня, — огрызнулся Крыло под общие смешки и сердито повернулся к киношнице. — Мэм, я ведь и задержать вас могу за непристойные предложения в общественном месте.

— Да что же тут непристойного, — искренне изумилась та и даже руками всплеснула. — Я ведь не в порно предлагаю вам сниматься! То есть ему. И потом, тут вон сколько раздетых!

Дэнни Бычок, протиснувшись поближе, демонстративно поиграл бронзовыми мускулами.

— А в порно-то небось больше платят и вообще интереснее… — прокомментировал Певец раздумчиво, стараясь не фыркнуть и только жалея, что рядом нет Кенни — вот бы тот повеселился!

— Я могу и в этом посодействовать, — нетерпеливо передёрнула плечами киношница. — Ну же, давай, раздевайся, что ты как деревянный!

— Вы не будете довольны, — Певец понял, что пора бросать эти дурацкие дразнилки. Уоштело, заигрался.

Он повернулся, чтобы уйти прочь, но настырная дама, не привыкшая, видимо, к отказам потенциальных актёров, догнала его одним прыжком и ухватила уже не за плечо, а за полу изношенной рубахи, дёрнув её со словами:

— Господи, да расстегнись ты хотя бы, я же тебя не съем!

Две пуговицы, державшиеся на честном слове, отлетели, полы рубашки распахнулись, и женщина застыла, комично раскрыв рот, словно птенец в гнезде. Это и вправду было смешно, но на сей раз никто вокруг не засмеялся. Рубцы от ножа Шульца и скальпеля Грэма, исполосовавшие Певцу грудь, открылись всем взглядам, страшно и странно выделяясь на смуглой коже.

— Я же предупредил, что вам не понравится, — мягко объяснил Певец, поспешно запахивая рубаху и заправляя её в джинсы. — Мои предки гордились шрамами, полученными в бою. Я тоже горжусь… но это не то, что вам следует снимать в своём фильме, мэм. Извините. — Добавил он и пошёл сквозь расступавшуюся толпу. Проходя мимо остолбеневшего Бычка, он похлопал того по могучему плечу:

— Вот классный парень для вашего кино. Фактурный, куда лучше меня. Все девки твои будут, Дэн.

— У меня их и так полно, — вяло буркнул Бычок.

Певец обернулся — киношницы всё ещё стояли как вкопанные. Глаза младшей из них стремительно наполнялись слезами, и, заметив это, Певец поморщился. Он и вправду не хотел пугать этих дурочек. Ни к чему им было узнавать, что тут творится.

Или, наоборот, ему стоило кричать об этом на весь свет? Он так и делал, если это касалось других, а не его самого.

Чёрт…

Ему вдруг показалось, что в толпе промелькнуло лицо Джеки Шульца — но это уж вряд ли. Что ему было делать здесь, среди дикарей, которых он люто ненавидел? Тем более, после случившегося в баре у Майка Шульц бы просто не рискнул сюда сунуться. Или… что?

И тут Певец увидел Кенни. Его держала под руку женщина с медно-рыжими, коротко остриженными волосами. Хорошенькая! Певец не успел изумиться как следует, когда его настигло озарение — да это же была не кто иная, как Кэти, бывшая миссис Питерс!

Он просто окаменел и стоял, как дурак, пока Кенни, смеясь, вёл к нему свою маму, покрасневшую от удовольствия и смущения.

Она стала совершенно другой. Яркой. Особенной. О Вакан, Певец с трудом её узнавал!

Виньян тапика.

— Класс! — восхищённо выдохнул он, вскидывая большой палец.

— Всегда мечтала это сделать, — гордо возвестила Кэти Форбс и встряхнула головой.

— Вы много о чём мечтали, — фыркнул Певец и, схватив её и Кенни за руки, протолкался поближе к навесу, под которым продавал свою тортилью Рамон Родригес, державший в Мэндерсоне всем известное заведение с мексиканской кухней.

— Эй! — прокричал ему Певец, смеясь. — Три тортильяс, Рамон, и я спою тебе твою любимую про красотку Марису!

…Три тортильи он с лёгкостью заработал и уплёл их вместе с Кэти и Кенни. Потом они отправились к типи Храброй Медведицы, которая при виде Кэти запрокинула голову и во всю глотку испустила воинственный боевой клич.

Все вокруг захохотали. И Певец, переглянувшись с Кенни, понял, что снова счастлив, как в детстве.

* * *
Ночью Певцу приснился дед — впервые за долгое-долгое время. Приснилось, что он снова нашёл старика — мёртвым.

Дед лежал далеко за домом, у оврага — ничком, уткнувшись лбом в сухую траву и раскинув крепкие руки, будто обнимал Мать-Землю, как женщину. Его седые волосы, не заплетённые по обыкновению в косы, рассыпались по спине.

Похолодев, Певец присел на корточки рядом с ним и тряхнул за плечо:

— Дед! Ты чего? Плохо тебе?

Год назад, когда всё это произошло наяву, старик не пошевелился, тогда Певец потянул его за руку, пытаясь перевернуть худое, но ставшее вдруг очень тяжёлым тело. Рука у деда была холодной, как камень, из полураскрытого рта вытекала тонкая ниточка слюны, глаза запали. И сердце не билось, когда внук приник щекой к его груди под изношенной рубашкой.

Тогда Певец вскочил и со всех ног побежал к дому Храброй Медведицы. Так это всё было.

В его сне дедова рука оказалась тёплой. Тот медленно поднял голову, повернулся к внуку и сел на траве. Парень затаил дыхание, чувствуя, что по спине ползёт холодок.

— Ну что ты? — мягко произнёс дед своим глубоким хрипловатым голосом. — Не бойся. Никогда ничего не бойся.

— Даже смерти? — шёпотом спросил Певец, облизнув пересохшие губы.

— Смерти нет, мальчик, — старик чуть улыбнулся.

— А как же Бесконечный огонь и мёртвые воины лакота вокруг него? Души-нагийа в Чёрных горах? — выпалил Певец, не переводя дыхания.

— Но они же остаются с нами, — твёрдо возразил старик. — Они всегда рядом, просто в этом мире нам не дано видеть их. Тебе — не дано.

— Так ты не умер, раз я вижу тебя? — вырвалось у Певца, и старик рассмеялся знакомым скрипучим смехом:

— Ты так и не понял. Нет мёртвых, нет смерти. Можно зарыть в землю тело, но душа-нагийа вечна.

Его лицо и фигура начали стремительно таять, голос утонул в шуме налетевшего ветра.

— Постой! Дед! — крикнул Певец и сел на койке, приложив ладонь к бешено бьющемуся сердце и озираясь по сторонам.

Он был у себя дома. Луна светила сквозь занавеску. На соседней койке лежал Кенни.

— Ты чего? — тревожно окликнул тот, приподнимаясь на локте и встряхивая растрёпанной головой.

— Ничего, — отрывисто и растерянно отозвался Певец. — Ты спи. Мне просто… дед приснился.

Он встал и прошлёпал к кухонному столу, где всегда стоял глиняный кувшин с водой. Поднёс его к губам, жадно глотая воду прямо через край. Капли падали ему на голую грудь.

— Знаешь, — прошептал Кенни, тоже поднимаясь с постели и подходя к нему, — ты ни разу не сказал, как звали твоего деда.

— Что, правда? — удивился Певец, и Кенни кивнул:

— Ага.

— Ну… я-то его звал Тункашипа — дедушка, но то имя, что он получил от племени, было не слишком-то почётным… — Певец даже фыркнул. — Все звали его Чангугуйаша, Болтливый Дрозд. Что да, то да, потрещать он любил, куда больше меня, но всегда по делу.

— А что он сейчас тебе говорил? Когда приснился? — не унимался Кенни, блестя полными любопытства глазами.

— Что смерти нет, — серьёзно ответил Певец.

* * *
Спустя пару недель Певец и Кенни возвращались домой после целого дня изнурительной работы на ранчо Филдсов — старику Филдсу вздумалось обновить изгородь в своих загонах для молодняка и жеребых кобыл.

Солнце спускалось к Чёрным горам, и жара уже не была такой испепеляющей, как в полдень. Филдс не поскупился с оплатой, и теперь им можно было не только перебиться неделю до выплаты Певцу федерального пособия, но и погасить банку в Мэндерсоне часть кредита, взятого на переустройство их лачуги.

Подумав об этом, Певец замурлыкал себе под нос припев своей новой песнюшки, но тут мотор всё того же раздолбанного пикапа несколько раз подряд угрожающе чихнул!

— Чёрт, — тихо ругнулся Певец, поспешно сбрасывая скорость. — Ещё не хватало! Каждый раз такая байда.

Кенни хмыкнул:

— Дежавю. Это называется дежавю.

Он даже губы трубочкой вытянул на незнакомом слове, засранец.

— Сразу видно, у кого тут в школе был самый высокий балл по английскому, — заметил Певец, гадая, не заглушить ли мотор, чтобы разобраться, что к чему. Фортелями старой колымаги он был сыт по горло.

 

— Это французское слово, — невинно поправил его Кенни и зафыркал, отпрянув, когда Певец весело ухватил его за светлые вихры. Вот же умник сыскался!

— А это что ещё за фигня? — оборвав смех, Певец удивлённо повернул голову.

В расщелине между двумя холмами, мелькнувшей и почти тут же скрывшейся из виду, на несколько мгновений показался кто-то. Кто-то, сидящий над упавшей наземь чалой лошадью.

Ни человек, ни конь не шевелились.

Тревожно переглянувшись с Кенни, Певец окончательно заглушил мотор, одновременно распахивая дверцу:

— Пошли, спросим, чем помочь. Может, там кто-то из наших.

Но это оказался Шульц. Джеки Шульц. Ветер трепал его русые волосы, ерошил тёмную гриву неподвижно лежащего коня, возле которого он сидел, сгорбившись и опустив руки.

Узнав его, Певец не замедлил шага, в отличие от Кенни. Тот сперва и вовсе замер как вкопанный, а потом догнал Певца и дёрнул за локоть:

— Пошли отсюда.

— Правильно, валите, — выпалил Шульц, поднимая голову. Его скуластое лицо было измазано грязными разводами. «Ревел», — понял Певец, нагибаясь и трогая лошадь за шею. Шея была ещё тёплой, ветер продолжал теребить спутанную гриву, и от этого казалось, что конь вот-вот попытается встать. Но нет. Бедная животина была мертва.

— Змея укусила, что ли? — предположил Певец негромко. — Гремучка?

Джеки отвернулся было, но потом неохотно выдавил:

— Наверно. Не знаю. Он сперва как взбесился, сбросил меня, а сам… сам упал.

Он сглотнул.

Певец и Кенни снова посмотрели друг на друга. Они знали, какова процедура «утилизации» павшего скота — живодёры забирали трупы для переработки на костную муку для удобрений и тому подобного. Надо было просто позвонить им, добравшись до ближайшей бензозаправки с телефоном. Пускай бы Шульц устраивался как знает. Но Певец отчего-то медлил. Он никак не ожидал, что Шульц, этот отъявленный подонок, способен лить слёзы над своей мёртвой лошадью.

— Я не могу его сдать на бойню, — пробормотал тот едва слышно. — Чтобы его там расхреначили на собачий корм. Это мой друг… был.

Он скривился и отрывисто добавил:

— Валите уже. Не ваше это дело.

Ни слова не говоря, Певец повернулся и направился к пикапу, видневшемуся у обочины. По этой полузаброшенной грунтовке мало кто проезжал — ни в ту, ни в другую сторону никаких машин не было.

Он заглянул в кузов пикапа и вытащил лопату, завёрнутую в мешковину. Протянул её неотступно следовавшему за ним Кенни. Вторую лопату взял сам. И ещё кирку. Закончив работу у Филдсов, они забрали свои инструменты с собой. Вот где те пригодились.

Кенни только брови вскинул, но смолчал. Не стал спорить, хотя ему явно не нравилось происходящее. Ещё бы! Певец сам себе удивлялся — он снова, как тогда в баре у Майка, пожалел Джеки Шульца, чёртова придурка.

 

— Уоштело, — буркнул Певец то ли Кенни, то ли самому себе. — Я знаю, что делаю.

С инструментами на плечах они вернулись к Шульцу, который при их приближении поднялся на ноги и выдохнул:

— Вы чего, совсем рехнулись?

На скулах его ходили желваки.

— Лопату бери, — только и проронил Певец в ответ.

Чалый жеребец был немаленьким, но втроём они управились с рытьём глубокой ямы достаточно быстро: Певец и Шульц копали без устали, Кенни отгребал землю. Все трое молчали, слышался только лязг лопат о попадавшиеся камни.

Наконец, устало распрямившись, Певец произнёс:

— Ну, вроде порядок, уоштело. Надо, чтоб паводком не размыло, но в этом месте такого сроду не было.

Они перетащили труп чалого бедолаги в яму и так же споро принялись засыпать её землёй. Джеки копал, как автомат, шмыгая носом, но, кажется, сам этого не замечал. Потом они как следует утоптали взрыхлённую землю.

— Каменюку побольше надо подыскать, — проговорил Певец, отряхивая джинсы, — чтобы место приметить.

Шульц молча кивнул, отошёл в сторону и наконец вернулся с тёмным обломком базальта в руках. Стало заметно, что он довольно сильно хромает. Расшибся, наверное, когда падал, понял Певец.

— Чёрт, вот работёнка, — он утёр потный лоб вымазанной в земле ладонью.

— С хрена ты вообще ввязался мне помогать? — бесцветным голосом осведомился Шульц, присаживаясь на принесённый камень. Он выглядел измотанным до предела и одновременно взведённым, как ружейный курок. В серых глазах стыла какая-то тоскливая злоба.

И Певец вдруг вспомнил, как изредка видел в прерии одинокие деревья, сожжённые изнутри попавшей в вершину молнией. Издалека такое дерево даже казалось целым, пока не подъедешь поближе и не разглядишь расщепленный ствол и чёрную выгоревшую дотла сердцевину, виднеющуюся в разломе.

Шульц был похож на такое дерево.

Певец тоже уселся на только что утоптанную землю, и Кенни тут же облегчённо плюхнулся рядом с ним, настороженно косясь на Шульца.

— Считай, что твой конь дал тебе рекомендацию, — Певец повёл плечом. Когда-то пробитое выстрелом Шульца, оно привычно ныло от чрезмерной нагрузки. — Как звали-то этого парня?

— Вассаха, — помедлив, с вызовом бросил Шульц, и Певец, не поверив своим ушам, длинно присвистнул:

— Че-го? Ты ненавидишь краснокожих, а коню дал лакотское имя?

«Ша Вассаха» — «Красная Сила» — писали парни из ДАИ у себя на куртках.

Шульц вдруг оскалился так, что верхняя губа вздёрнулась — в точности, как у волка, припёртого вилами к загородке.

— Заткнись! — процедил он, не сводя с Певца горящего яростью взгляда. — Заткнись, понял? Гордишься шрамами от врага? Слышал я, как ты это говорил!

Его рука вдруг нырнула за пазуху, и спустя мгновение в глаза Певцу смотрело револьверное дуло.

«Магнум», полицейская пушка, машинально определил он.

— Ехали бы мимо и ехали, — задыхаясь, проговорил Шульц. — Чего ж вы полезли мне помогать, придурки? Я же враг!

Точно, придурки и есть, безнадёжно подумал Певец. Но сокрушаться было поздно. Безмолвно переглянувшись с Кенни, он медленно поднялся с земли. Кенни тоже вскочил. Выпрямился и Шульц. Теперь все трое стояли друг против друга.

И один из них держал в руке револьвер.

Держал в руке смерть.

«Хороший день, чтобы умереть», — вновь промелькнуло в голове у Певца. Но не сейчас! Сейчас он этого не хотел! И с ним рядом был ни в чём не повинный Кенни!

Кэти же с ума сойдёт!

— Есть лопаты, есть яма, — продолжал Шульц почти нараспев. Рука с зажатым в ней револьвером ни разу не дрогнула. — Что мне мешает прикончить вас обоих и прикопать тут же, с Вассахой? А?!

Голос его сорвался.

— Возможно, сам Вассаха? — негромко и спокойно предположил Певец. Взгляд тревожных глаз Кенни, расширившихся от напряжения, впился в его лицо, как и взгляд Шульца, а Певец вдруг указал вверх, в небо: — Посмотри.

И Шульц оцепенел, запрокинув голову.

Над ними, подгоняемый ветром, мчался облачный конь. Громадный, грозовой, распластавшийся по небосводу, он величаво плыл в сторону Чёрных гор, и грива его развевалась, как стяг.

Пока Шульц и Кенни глазели вверх, будто зачарованные, Певец шагнул к Шульцу и одним молниеносным движением выкрутил у него из руки оружие. Тот взвыл от боли и тут же покатился по земле, сбитый с ног крепким ударом.

— Псих! — поцедил Певец, тяжело дыша, а Кенни снова без сил опустился на взрытый дёрн, уткнувшись лбом в колени. Его трясло.

Певец взвесил в ладони револьвер и медленно, раздельно проговорил, уставившись на скорчившегося Шульца:

— Для меня приберегал, что ли? А если мы тебя тут сами прикопаем? Как тебе такой расклад, сучий ты потрох?

— Не надо, — выпалил Кенни, вскинув голову. — Певец!

Шульц молчал, сверкая глазами исподлобья и сжимая левой рукой вывихнутое запястье правой. Певец стиснул кулаки, борясь с желанием хорошенько врезать ублюдку. Из-за сидящего на земле, белого, как мел, Кенни.

— Поехали отсюда. Пожалуйста, — тихо попросил тот, и Певец кивнул, пряча револьвер в карман и протягивая Кенни руку. Пальцы у того были ледяными.

— Проголосуешь на дороге, — ровным голосом объявил Певец, обернувшись к Шульцу, который низко опустил голову. — Проголосуешь, придурок ты недоделанный — кто-нибудь тебя подберёт. И отвезёт куда надо. Лучше бы в психушку.

Он свирепо сплюнул.

— А ты! — хрипло проорал Шульц ему вслед: — Ты! Будто ты не хотел мне отомстить!

Он с трудом поднялся на ноги и стоял, покачиваясь.

— Да просто отпинал бы, и всё, — честно ответил Певец, остановившись. — Но не как тогда в баре, словно это шоу какое-то. И уж точно не убил бы, уоштело. Разницы не видишь, долбозвон ты хренов?

— А я тебя убил, что ли? — ощерился Шульц. Его шатало из стороны в сторону, как пьяного.

Певец покосился на Кенни.

— Давай его подвезём, — устало вздохнул тот, отвечая на незаданный вопрос. — В больницу. Он, может, головой ударился, когда с коня падал. Сотрясение мозга.

— Нечему там у него трястись, — сердито проворчал Певец, ухватив Шульца за воротник куртки, чтобы доволочь до машины. — Давай, топай.

Тот не сопротивлялся, шёл смирно, хоть и спотыкался, молча залез на заднее сиденье пикапа. Кенни тем временем сгрузил в кузов кирку и лопаты.

Шульц подал голос, только когда их пикап затормозил у приёмного покоя Вест-Крик Хоспитал:

— Пушку-то отдай.

Певец лишь хмыкнул, покрутив головой:

— А денег тебе не дать? Мы сегодня у Филдса полторы сотни огребли. Вылезай и дуй к доку Грэму. Пускай он тебе касторки бутыль пропишет, может, ума прибавится.

— Ствол не зарегистрирован, — гнул своё Шульц.

— Вот спасибо-то, пила майа, — окончательно развеселился Певец. — Чистый «магнум», непалёный — всю жизнь мечтал. Подарок на день рождения. Проваливай!

Когда Шульц, спотыкаясь, поднялся на крыльцо приёмного покоя и позвонил в дверь, Певец с облегчением завёл мотор.

— Он не отстанет, — глухо вымолвил Кенни. Лицо его снова побледнело так, что резко проступили веснушки на переносице.

— Плевать, — беззаботно отозвался Певец. — У нас теперь даже пушка есть, уоштело. Скажи лучше, что твоей маме купить. Какие она цветы любит?

— Герберы, — Кенни сразу заулыбался.

— Не знаю, что это такое, но сейчас покажешь, — весело распорядился Певец, заворачивая к бензозаправке Майерса. Там стоял маленький цветочный магазинчик.

* * *
Родео заканчивалось конфузом.

Это было первое за много месяцев родео, на которое Певец пришёл не в качестве соревнующегося ковбоя. Нет, организаторы пригласили его выступить на торжественном закрытии шоу.

Кенни сейчас с ним не было — накануне парень поехал в Рапид-Сити за холстами, красками и прочими художническими причиндалами. Не захотел по почте заказывать — нравилось ему шастать по разным пропахшим скипидаром лавкам и мастерским. А Певцу до чёртиков нравились его странные картины, которыми тот уже увешал все стены их халупы.

Они и правда были странные, тревожные, будоражащие душу. Или забавные. Тёплые.

Разные.

Кенни говорил — «как твои песни».

А его мама была свято уверена, что «её мальчики» вот-вот станут всемирно знаменитыми. Звёздами. Смешная!

Кенни взял её с собой в город, чтобы развлечь, хотя она протестовала, твердя, что это, мол, пустая трата денег, и что Певец с Кенни и так всё время её балуют. Но поехала, когда Певец торжественно поклялся, что за предстоящее выступление на концерте после закрытия ближайшего родео организаторы отвалят ему кучу бабла.

Он не покривил душой — ему и в самом деле предложили кругленькую сумму. Он уже договорился с организаторами, что именно спеть — романтическую балладу о любви, пользующуюся неизменной популярностью у публики, особенно у женской её половины. А в случае удачного выступления был шанс попасть на местную радиостанцию.

Кенни и его маму ждало ещё одно дело в Рапид-Сити — консультация с маститым юристом. Бракоразводный процесс был уже полностью подготовлен — на удивление быстро и без проволочек. Сам Питерс после достопамятного инцидента с ружьём в доме у Певца больше не появлялся, все переговоры с беглянкой-женой вёл через своего адвоката. Похоже было, что, получив наконец отпор, этот крысоед просто сдулся.

И Кенни, и Кэти поклялись, что непременно вернутся к началу выступления Певца.

Однако сейчас на трибунах стадиона творилось нечто невообразимое. Зрители так ревели и свистели, будто бы тут проходил матч между какими-нибудь знаменитыми бейсбольными командами. Но нет — это вороной с белыми пятнами жеребец, застывший посреди арены, только что сбросил с себя уже пятого по счёту наездника, пытавшегося его обуздать.

Конь стоял, расставив крепкие ноги и упрямо нагнув голову, словно бык, свирепо косясь по сторонам налитыми кровью глазами.

«Чёрт, что за зверь!» — завороженно подумал Певец, любуясь им.

Это и был главный приз родео, выигрыш победителя, который сумел бы удержаться на нём, укротить его, не слетев наземь.

Но пока что ни один вызвавшийся смельчак не смог эдакого проделать.

— Не пойду, Мэри, ни за что, сколько бы ни стоил этот гад, — во всеуслышание решительно заявил какой-то здоровенный белобрысый ковбой. Такая же белобрысая круглолицая подружка настойчиво подталкивала его локтем в бок. — Мне ещё пожить охота.

Вокруг согласно хохотнули.

Певец был безлошадником, хотя когда-то они с дедом мечтали разводить мустангов. Но, став волонтёром ДАИ, он не мог позволить себе держать коня — с его-то постоянными отлучками из дому. Старого дедова мерина — гнедого Гуанаку — он подарил Храброй Медведице: смирный коняга как нельзя лучше подходил для обучения малышни верховой езде.

Сам Певец сел на своего первого коня года в три. Он смутно помнил это — каменистую землю далеко внизу, гулкий смех деда, стоявшего рядом, собственные пальцы, вцепившиеся в светлую гриву. Он любил лошадей и всегда обихаживал их, работая на чужих ранчо, и выступал на родео, чтобы по-быстрому зашибить неплохой куш. У него это получалось. Однако, рисковать жизнью ради лёгких денег стало слишком глупо, когда нашлись дела поважнее.

Но этот конь там, внизу! Этот вольный дикий зверь с развевающейся чёрной гривой и налившимся кровью взглядом!

Наземь только что кубарем скатился очередной бедолага, вздымая пыль и песок, едва успев увернуться от грозных копыт. Певец коротко выдохнул, встал и сдёрнул с себя футболку.

Кровь закипела, запела в жилах. Кровь тех лакота, что мчались в бой нагими, на таких вот полудиких скакунах.

— Эй, парень, да ты спятил! — ахнул подоспевший Дэнни Бычок. Он тащил в обеих руках по здоровенному пакету попкорна, а подмышкой зажал бутыль кока-колы.

Певец перекинул свою футболку через могучее плечо Дэнни и выхватил у него из-за пояса нож. Чтобы прибавить к шрамам на своей груди свежие порезы.

Алый — цвет крови, цвет Солнца-Ви — становился бурым, когда кровь высыхала.

— Другой-то краски нету, — легко пояснил он обалдевшему Дэнни, уронившему свой попкорн. Сунул ему в руки нож, рассмеялся и ринулся вниз по ступенькам, как в бой.

К своему скакуну.

Он готов был отдать всё за то, чтобы действительно сделать его своим. Обуздать его. Как своего врага.

Шульц, паскуда, тоже был где-то здесь, на трибунах, тоже смотрел сейчас на Певца, как и сотни других зевак, притихших, растерянно разинувших рты.

Сжав зубы, Певец махнул рукой судье, подтверждая своё участие, и вихрем взлетел на спину жеребцу, ухитрившись увернуться от мощного удара задних копыт. Зверь испустил оскорблённый, вибрирующий, яростный визг и заметался, как ошпаренный, молотя ногами по воздуху, который будто сгустился вокруг них зыбким дрожащим маревом. Стальные мускулы ходили ходуном под взмокшей от бесплодных усилий пегой шкурой. Песок стадиона, потрясённые лица зрителей на трибунах — всё слилось в сплошную круговерть.

Певец не считал летящих секунд, он уже с безудержным ликованием понимал, что берёт верх, одолевает. Побеждает! Он не чувствовал собственного тела, готовый расплачиваться неизбежной болью. Только эта бешеная скачка, отчаянный, на грани смерти, полёт!

Конь наконец замер на месте — ненадолго, а потом медленно пошёл шагом, взмыленный и вымотавшийся. Бока его тяжело вздымались. Певец наклонился к его шее под восторженный рёв трибун, сам едва дыша от усталости и всё ещё держась за раскосмаченную гриву скакуна. Он покаянно погладил эту гриву, не боясь, что конь снова взовьётся на дыбы, чтобы отомстить человеку, посмевшему справиться с ним.

Лакота издревле пели, укрощая коней, и Певец отчётливо вспомнил те слова, что когда-то услышал от деда:

— Думал я — ступаю бесшумно,

Но ты мои шаги услышал.

Думал я — сердце тихо бьётся,

Но ты ему эхом вторишь.

Вот перед тобой стою я —

Твой брат по крови,

Потерянный и найденный снова.

Вот перед тобой стою я —

Пою тебе свою песню,

Чтобы стала она твоею…

Слова, насчитывавшие добрую сотню лет, сами собой срывались с его запёкшихся губ.

— Хочу, чтобы ты стал мне другом, — хрипло вымолвил Певец, едва переведя дух. — Я назову тебя Вазийа. Колдун.

Конь шевельнул ушами и тихонько фыркнул, как бы соглашаясь, а Певец обхватил его за шею и наконец спрыгнул наземь, повернувшись к гомонящей позади толпе. Он знал, что для этих бледнолицых-васичу он сам — со шрамами и полосами засохшей крови на голой груди, со взлохмаченными длинными волосами — такой же дикий зверь, как и принадлежащий ему теперь мустанг. И разило от них обоих одинаково — потом и дракой.

Певец ликующе засмеялся, увидев, что к нему наперегонки несутся Дэнни, Кэти и Кенни — те всё-таки успели вернуться из Рапид-Сити первым утренним автобусом, чтобы поспеть к его выступлению.

— Господи Боже, что ты вытворяешь! — испуганно выкрикнула Кэти, подбегая к нему.

— У тебя кровь! — выдохнул Кенни, хватая его за руку.

— Кровь, ага, есть, — охотно согласился Певец сквозь смех. — А ещё вот этот крутой парень, — он снова потрепал Вазийю по горячей крепкой шее.

— А петь-то хоть будешь? — выпалил запыхавшийся Дэнни. — О Вакан, какой же красавец, — он восхищённо цокнул языком и тут же поспешно отдёрнул руку, протянутую к холке коня, когда зубы Вазийи предупреждающе лязгнули у самых его пальцев.

— Я уже спел, — спокойно пожал плечами Певец.

Он обрёл своего коня, а всё остальное было пустяком.

* * *
И снова ветер летел с предгорий Паха Сапа, и горел костёр, так похожий на Бесконечный огонь. Певец сидел возле этого костра, завернувшись в одеяло.

А чуть поодаль пасся Вазийа, на котором не было ни пут, ни узды. Он сторожко косился на Певца, прядал ушами, пофыркивал, но никуда не уходил.

Певец и сам не мог бы объяснить, почему его так настойчиво потянуло в прерию. И это притом, что он не хотел тревожить или пугать Кенни и Кэти. Но Кенни, едва Певец заикнулся про то, что хочет уйти к Паха Сапа, твёрдо сказал, глядя ему в глаза:

— Давай, я понимаю. Тебе надо побыть одному, чтобы песни к тебе приходили.

Певец даже вздрогнул при этих словах. Кенни иногда понимал его лучше, чем он сам.

Последние дни будто вместили в себя целую жизнь, вымотали до края. Ему и впрямь требовалось полежать в траве у костра и поразмыслить обо всём, что с ним происходит. Расслышать, что ещё скажут духи.

Он поднялся с земли и коротко свистнул Вазийе.

Он знал, куда направляется — в то ущелье, где лишь однажды был вместе с дедом. Ущелье звалось Грозовая пропасть. Если голоса мёртвых душ-нагийа можно было где-то услышать наяву, то, наверное, только там, пока он сам ещё не погиб и не отправился к Бесконечному огню в сопровождении Небесного Пса — Шунки Скана.

Певец спрыгнул с коня и встал у входа в ущелье. Луна светила так ярко, что чётко выделялся каждый мелкий камешек, каждая травинка, каждый корявый куст, вцепившийся корнями в твёрдый склон.

Он разулся. Снял с себя одежду — всю до нитки, и ощутил, как кожа на плечах и лопатках взялась ледяными мурашками. Не от ночного холода, не из-за порыва ветра. От предчувствия битвы.

Да, его праотцы шли в бой обнажёнными. Можно было бы сложить про это песню, сумрачно подумал он и кое-как усмехнулся.

Певец глянул на смирно стоявшего Вазийю и велел:

— Ты жди.

И пошёл внутрь тёмной пасти горного провала, легко ступая по камням босыми ногами.

Его окружила тьма, казавшаяся вечной.

Когда дед говорил ему, мелкому пацану, про Таку Сканскан — Вечное Сейчас, Певец ничего не понимал. Где ему было! Он рвался играть и драться. Теперь же, стоя нагим в непроглядной тьме ущелья, где не видно было даже очертаний собственной вытянутой вперёд руки, он чувствовал, что находится в самом сердце Таку Сканскан. Здесь было только «всегда» и только «сейчас».

У него закружилась голова, а горло судорожно сжалось. Проглотив слюну, он хрипло прошептал:

— Вы послали мне Вазийю, братья-нагийа. Вы хотите, чтобы я был здесь, на священной земле лакота. Но в чём моё предназначение? Я знаю, что вы видите и слышите меня. Ответьте же мне.

Он так отчаянно всматривался в темноту, что перед глазами замелькали яркие всполохи. Он пошатнулся, но на ногах устоял. И крикнул, уже гневно, сжав кулаки:

— Ответьте мне! В чём моя цель? Как мне жить? Так, как жил Ташунка Витко? Умереть, сражаясь за лакота? Я готов! Я не побоюсь смерти! Васичу убивают нас, а я просто пою про Ташунку Витко и про наших воинов, погибших в Пайн-Ридже! Я готов умереть, подобно им!

В ущелье стояла пронзительная, мёртвая тишина, нарушаемая только его голосом.

— Ответьте мне! — закричал Певец во всю глотку.

— Тш-ш-ш… — раздалось вдруг в ответ. — Что ты так орёшь, охламон? Дед уже объяснил тебе, что смерти нет, а ты пришёл сюда и надрываешься без толку.

Певец заморгал и яростно потёр кулаками глаза.

Но он по-прежнему никого не видел, а голоса — несколько голосов — звучали словно бы у него в голове единым, слитным, насмешливым хором. Но в этой насмешке не было злобы.

— Чантэ Ишта — Глаз Сердца, — проговорили голоса нараспев. — Чантэ Ишта. Открой его, чтобы всё понять. Доверься ему. Довольно ненависти.

— Довольно… ненависти… — медленно повторил Певец пересохшими губами.

Последние отзвуки сказанного всё ещё звенели у него в голове, стремительно отдаляясь. Он даже не почувствовал, что опускается прямо на камни, беспомощно взмахнув руками.

«Чантэ Ишта — Глаз Сердца. Открой его!»

Тьма расступалась. Теперь стало видно, что вокруг — просто горное ущелье в предрассветном полумраке, где среди буйной поросли кустов робко пересвистываются первые утренние птахи. Негромкий мерный стук копыт по камням — и из тумана вынырнул Вазийа, мягко, но настойчиво ткнул Певца головой в плечо. Фыркнул требовательно.

— Уоштело, сейчас, — пробормотал Певец. Он чувствовал себя как после тяжёлой, долгой болезни, едва не закончившейся смертью. Обняв коня за шею, он подтянулся и лёг поперёк его спины. Тогда Вазийа осторожно повёз его к выходу из ущелья.

Там Певец сполз наземь и отыскал свои шмотки и обувь. Кое-как натянув на себя кроссовки и джинсы, он вдруг замер. Что-то влажное коснулось его безвольно повисшей ладони, а позади коротко заржал Вазийа. Певец повернул голову и обомлел.

Рядом с ним стоял невесть откуда появившийся волк и нюхал его руку. Длинные лапы были расставлены, уши настороженно топорщились, хвост опустился — не собачий, крючком, а волчий — поленом... Раскосые золотистые глаза внимательно смотрели прямо ему в лицо.

Певец инстинктивно глянул на Вазийю. Конь стоял неподвижно — не вскидывался, не убегал, не пытался ударить волка копытом.

Медленно, очень медленно Певец коснулся жёсткой тёплой шерсти на холке зверя, приглаживая её. В груди волка зародилось тихое ворчание, но он не шевельнулся.

Всё так же медленно, словно во сне, Певец погладил лобастую голову — волк лишь прижал уши под его ладонью, не спуская с него глаз. Умных, всепонимающих.

— О Вакан, — прошептал Певец, судорожно сглотнув. В горле у него встал острый комок, глаза защипало от прихлынувших слёз. Вакан Танка, души-нагийа, его дед послали ему ещё одного хранителя.

Он опустился на колени и уткнулся лбом в косматую шерсть. Волк терпеливо стоял, позволяя ему это.

— Как мне называть тебя, парень? — вымолвил Певец, обхватив зверя за шею, и волк раскрыл пасть, словно в улыбке.

Певец ещё раз внимательно оглядел его, насколько позволял зыбкий свет: тот вовсе не был таким уж огромным, каким показался ему вначале, а поджарым и даже грациозным.

— Не парень? Девчонка? — выдохнул Певец, тоже начиная улыбаться, а потом и вовсе прыснул, когда зверь негромко заскулил, будто в знак подтверждения.

— Шунктокеча, — торжественно объявил он. — Я буду звать тебя Шунктокеча.

Повалившись наземь рядом с улёгшейся тут же волчицей, он уснул мгновенно, и сон этот был глубок и безмятежен. А снилось ему, что дед сидит подле него и гладит его по голове.

* * *
А очнулся он уже у себя дома, на своей койке, хотя понятия не имел, как тут очутился.

«Что ты так орёшь, охламон? Дед уже объяснил тебе, что смерти нет…» — всплыло у него в мозгу.

Певец лежал, прислушиваясь к щебету птиц за окном и к озабоченным голосам Кенни и Кэти, сидящих на кухне. На душе у него враз потеплело. Его семья за него тревожилась!

— Он себя совершенно не щадит. Поговори с ним, — это Кэти.

— Если он проходил через какой-то ритуал в Чёрных горах, то это ему необходимо. Поверь, мам, — горячо возразил Кенни. — Там особенное место.

— Не смотри на меня так умильно, я отдала тебе все кости, — это Кэти говорила уже кому-то другому. Шунктокече, вот кому! — Ты и их не заслужила, ты плохо следила за своим хозяином.

— Но она привела его домой, мам, — горячо возразил Кенни. — Она и Вазийа. И… Певец им не хозяин, а друг.

— Это точно, уоштело, — хрипло вымолвил тот, приподнимаясь на локтях, и мотнул головой, отбрасывая с лица спутанные волосы. — Привет. Я… вернулся. А что это там так вкусно пахнет, а?

Он вдруг ощутил, что просто помирает с голоду.

Кэти немедля притащила ему поднос с едой прямо в постель, и, уплетая за обе щёки пшеничную кашу с кусками цыплёнка, Певец объяснил как мог, глядя в вопрошающие глаза Кенни:

— Я хотел познать сам себя. Найти свой путь. Чтобы духи мне его подсказали. Я пою про подвиги наших воинов, но ведь и я воин. Я хотел узнать, стоит ли мне тоже выйти, — он неловко усмехнулся, — выйти на тропу войны.

— Ты что! — ахнула Кэти.

— Но война идёт, мам, — рассудительно произнёс Кенни, опуская руку матери на плечо. — Разве ты не видишь? Лакота вынуждены защищаться. Другое дело, что защищаться можно по-разному. Не обязательно с оружием. Я вот точно стану адвокатом.

В голосе его звучала непререкаемая уверенность.

Певец помнил, что так же уверенно Кенни обращался с револьвером. Он хотел было сказать об этом, но взглянул на встревоженное лицо Кэти и придержал язык.

— Твои песни — тоже оружие, — твёрдо заявил Кенни.

— Это просто песни, — вздохнул Певец. — Оттого, что я в них обсира… э-э… обсмеиваю гадов из племенного Совета, они же не перестанут продавать нашу землю другим гадам — горноразработчикам.

— Но если бы ты об этом не пел, всё осталось бы так… шито-крыто, — запальчиво гнул своё Кенни. — Ты выволок на свет все их паршивые махинации. Люди о них узнали благодаря тебе. И теперь должны вступать в дело юристы.

— Такие же продажные гады, как племсовет, — пробормотал Певец, отправляя в рот новую порцию каши. — Вкуснотища! — он благодарно улыбнулся Кэти.

— Вот поэтому я и хочу стать адвокатом, — подытожил Кенни. — И стану.

— Но ты же художник! — не вытерпел Певец. — У тебя дар!

— Рисовать я тоже не брошу, — заявил Кенни и тут же перевёл разговор: Слушай… а что тебе поведали духи? Можешь рассказать?

Его взгляд был полон любопытства.

«Чантэ Ишта — Глаз Сердца»…

— Я должен это всё сам обдумать, — быстро проговорил Певец, успокаивающе коснувшись его руки. — Я расскажу… попозже.

Кенни задумчиво кивнул.

— У твоих песен есть ещё одна сторона, — негромко сказала вдруг Кэти, машинально сворачивая и разворачивая на коленях полосатое кухонное полотенце. — Они показывают остальным людям, как сейчас живут лакота. Чем они живут. Что чувствуют. Показывают самую душу твоего народа. И как раз это важно. Это делает твои песни самым что ни на есть грозным оружием.

Голос её стал таким взволнованным, что Певец даже смутился.

— М-м… особенно когда я ору дразнилки про племсовет и племполицию, — неловко усмехнулся он. — Уоштело, пила майа. Но вот бабла я такими песнями точно не заработаю.

— А ты что, хочешь петь другие? За бабло? — недоверчиво уточнил Кенни, и Певец отозвался, не раздумывая:

— Нет. Песни даются мне не за этим. А чтобы люди слушали… и слышали.

— Вот видишь, — развёл руками Кенни.

Шунктокеча, спокойно лежавшая возле кухонного стола, вдруг навострила уши и вскочила на ноги. Тут и Певец услышал шум автомобильного мотора, донёсшийся от старой грунтовки.

Подойдя к окну, Кенни чуть раздвинул пластиковые полоски древних жалюзи, каждую из которых Кэти собственноручно протёрла во время уборки, и теперь с них не сыпалась пыль и паутина.

Из подкатившего полицейского «форда» степенно вышли Воронье Крыло и Маленький Камень. Бравые и подтянутые, несмотря на ранний час.

— Эй, бузотёр! — прокричал Крыло с ухмылкой. — Ты дома? Всё окей?

— Чего надо? — в свою очередь, ворчливо осведомился Певец, так же вразвалочку выходя на крыльцо и демонстративно почёсывая голый живот. — Всё отлично, вашими заботами.

Кенни, встав рядом с ним, тихонько фыркнул.

— Пекусь о тебе денно и нощно, парень, — весело поведал Крыло, прислонившись к дверце «форда». — Только проснусь, сразу думаю, как же там наш горлопан поживает? Приветствую, миссис Питерс… э-э… мисс Форбс, — он снял свою широкополую шляпу при виде показавшейся из дома Кэти.

— Привет, — с улыбкой откликнулась та. — Спасибо вам, что не забываете о наших нуждах.

— Не стоит благодарности, мэм, охранять покой и порядок в резервации — наш долг, — важно произнёс Крыло, и Певец закатил глаза. — Вообще-то я хотел сообщить нашему певуну, что Мо Филипс ждёт его сегодня в полдень на радиостанции, чтобы записать его попевки. Просил передать, раз уж мы мимо проезжаем. Телефона-то нету у тебя.

— Что, правда? — Певец даже подпрыгнул. — Он меня не бортанул? А ты не разыгрываешь? Ты таковский.

— Да брось, — буркнул Крыло, снова усаживаясь за руль «форда» в ожидании, когда напарник займёт место рядом. — Седлай своего зверюгу и отправляйся за славой. С тебя магарыч.

Он сверкнул белозубой улыбкой, захлопнул дверцу и нажал на газ.

Посмотрев вслед исчезающему в пыли «форду», Кэти вдруг испустила воинственный боевой клич, в точности как Храбрая Медведица на Пау-Вау. А Певец, безудержно расхохотавшись, схватил Кэти в охапку и закружил.

— Я же говорила, что тебя оценят по достоинству! — та тоже счастливо рассмеялась. — Вот видишь! Видишь! Ну же, поставь меня на место… и оденься поприличнее.

Запыхавшись, она восторженно глядела на Певца снизу вверх.

— Мама, его же не в кино будут снимать! — провозгласил Кенни, уставившись на Певца с таким же благоговением. — Слушай, я хочу поехать туда с тобой!

— И до Голливуда дойдёт дело, — объявила Кэти уверенно.

— Давайте поедем к Мо все вместе! — радостно предложил Певец.

Но тут выяснилось, что Кенни и Кэти просто не на чем ехать, разве что пристроиться втроём на спине Вазийи, но это выглядело бы крайне смешно. Старый пикап забрали ребята из Центра, а дом Храброй Медведицы, у которой Певец хотел поклянчить грузовичок, оказался заперт снаружи на палку. Во дворе обретался только старый чёрный пёс по кличке Чико, лениво развалившийся на солнцепёке и даже головы не соизволивший повернуть при появлении запыхавшихся соседей. Очевидно, Медведица с семейством отправилась на грузовичке в Рапид-Сити за покупками, как и намеревалась.

— Ну во-от… — разочарованно протянул Певец, почесав в затылке.

— Поезжай один, всё будет хорошо, — бодро заверила его Кэти. — Вот свежая рубашка. Надевай. И волосы заплети.

— Мы тебя будем тут ждать! — выпалил Кенни. — Пальцы скрестим на удачу!

И вот Певец, закинув за спину гитару, рысью погнал Вазийю по грунтовке. Шунктокеча бежала следом. А Кенни и Кэти стояли у изгороди и ободряюще махали ему руками.

Но когда он, счастливый и взбудораженный, вернулся обратно, дом оказался пустым. Его семьи нигде не было.

* * *
«Мою землю оскверняют.
Черный снег,
Горячий камень —
Лица прячут
И бьют,
Бьют наотмашь,
Не скрываясь —
Это значит:
Войну
Нам пророчат…
Встаю
Я с колен, и я снова живой!
Встань рядом со мной —
Мы вернулись домой!
— Хочешь, правду я расскажу?
— Нет. У меня своя:
Счастье — это когда есть путь
И ветер в гриве коня.
Встаю.
Прямо на дороге,
Во весь рост, ведь конь мой пал —
Ты поможешь?
Мою землю оскверняют,
По лесам проходит пал,
И тревожно…
Южная Дакота - мой поруганный дом.
Встань рядом со мной.
Мы сразимся - к плечу плечо…»

Певец и сам не знал, откуда к нему пришла эта песня, едва он надел наушники в студии Мо Филипса, встал у микрофона и взял в руки гитару.

В неё будто вместилось всё, что он услышал от духов в Громовой пропасти, — любовь и ненависть, враги и друзья, стремление защитить свой народ и отчаянная тяга к миру и покою.

Он торопливо спешился, оставив Вазийю у коновязи, и вбежал в дом, чтобы побыстрее поделиться своими мыслями с Кенни.

Но Кенни, как и Кэти, там не оказалось.

Сперва Певец даже не поверил в это.

— Эй, — позвал он, растерянно озираясь. — Вы где?

Они что, решили подшутить над ним? Разыграть его? Спрятались?

Но тут же он с оборвавшимся сердцем заметил, что возле кухонного стола валяется перевёрнутый табурет, а под раковиной — осколки бело-голубой фаянсовой тарелки. Он машинально подобрал их и повертел в руках. Кэти, конечно, могла случайно разбить тарелку, почему бы и нет, но не подмести осколки, не поставить на место табурет — для такой чистюли, как она, это было немыслимо.

— Чёрт, — прошептал Певец пересохшими губами и вздрогнул, когда ему в колено ткнулась мордой неслышно подошедшая Шунктокеча. Он посмотрел в её янтарные глаза и понял, что волчица чувствует то же, что и он.

Пришла беда.

О Вакан, как же все они были беспечны и неосторожны!

Певец быстро обошёл комнаты, пытаясь отследить произошедшее намётанным взглядом охотника, привыкшего изучать звериные тропы в горах. Шунктокеча не отставала от него, втягивая ноздрями воздух.

Уоштело, в дом кто-то внезапно и бесшумно вошёл.

Кто?

Питерс?

Шульц?

Кэти стояла спиной к двери, мыла посуду и из-за шума воды, ударявшейся в жестяное дно раковины, не услышала чужих шагов.

Она повернулась, когда вошедший схватил её. Выронила тарелку, которая с треском разбилась.

Крови нигде не было видно, значит, чужак просто крепко держал женщину, угрожая ей ножом или револьвером.

Возможно, Кэти успела вскрикнуть. Начала отбиваться.

Покрывало на постели в её комнате было смято. Кенни любил там валяться, листая книги с полки, пока мать хозяйничала на кухне, мелкий ленивый дуралей.

Он выскочил на шум. На полу у кровати лежала оброненная книга. Скотт Фитцджеральд. Кенни выбежал и увидел, как кто-то — Питерс? Шульц? — угрожает убить Кэти. И закономерно сделал то, что приказал напавший на его мать подонок — без сопротивления последовал за ним и за матерью.

Ружья в кухне не было — очевидно, чужак забрал его с собой.

Певец что было сил саданул кулаком по дверному косяку, даже не почувствовав боли. Господи, ну почему, почему он не оставил в доме Шунктокечу, тупой малахольный дурак?! Почему понадеялся на помощь полиции?!

Снаружи раздалось короткое отрывистое ржание Вазийи. Значит, к дому кто-то подъехал.

Кто?

Певец опрометью кинулся на крыльцо — уже с револьвером в руке.

Джеки Шульц, верхом на буланом жеребце, глядел на него из-под полей низко надвинутой на лоб шляпы. Глядел устало и удивлённо. Будто бы ничего не знал. Будто бы в самом деле удивлялся.

Сука, тварь.

Певец вскинул револьвер, целясь ему в лицо. Ненависть захлестнула его, калёная и острая, как жало стрелы. Захлестнула так, что палец на спусковом крючке задрожал. Шунктокеча метнулась с крыльца — он едва это заметил.

Духи Чёрных гор не защитили тех, кого он любил.

— Куда ты их отвёз? — выкрикнул он хрипло. — Говори, сволочь! Пристрелю!

Шульц сглотнул, губы его дёрнулись, и он свободной рукой стащил с головы шляпу, как в церкви.

— Я… никого не отвозил. Я тут сроду не был, — тихо вымолвил он, глядя Певцу прямо в глаза. — Убей, не вру. Какого чёрта стряслось?

И правда, не врёт, понял Певец с непонятным ему самому облегчением.

— Какого чёрта ты сюда припёрся? — процедил он, нехотя опуская ствол. — Чего надо?

Шульц тряхнул непокрытой головой.

— Понял, что надо, — непонятно отозвался он. — Да скажи же, чего тут у тебя!

— А ты что, не видишь? — еле выговорил Певец. В ушах у него шумело, словно он стоял на ветру. — Мои… Кенни и Кэти пропали куда-то, вот и всё. Поеду искать.

Он засунул револьвер за пояс, а Шульц, спрыгнув с коня, вдруг в несколько шагов оказался с ним рядом.

— Может, они у соседей? — с заметным усилием выдавил он. — У этих ваших…

Он кивнул в сторону дома Храброй Медведицы. Глаза его были полны какой-то странной тревожной решимости.

Певец отрицательно мотнул головой:

— Да брось. Тех с утра дома нету.

Тем не менее через несколько минут, едва переводя дух, они оба стояли у двери соседского дома, который, как и поутру, оказался пуст и безмолвен.

Они снова посмотрели друг на друга.

— Это папаша твоего Кенни сработал, ведь так? — пробормотал наконец Шульц, а Певец объяснил бесцветным голосом:

— Питерс не отец ему, а отчим.

Он никак не мог понять, почему Шульц взялся ему помогать, но не это было сейчас важным.

— В полицию надо, — произнёс тот после недолгой паузы.

Певец снова мотнул головой.

— Хийа. Нет. Они не поверят. А пока приедут, и пока я буду им доказывать…

Он запнулся — горло судорожно сжалось. Повернулся и пошёл прочь — к Вазийе. Нельзя было терять ни минуты.

— Тогда что ты собираешься делать? — метнувшийся следом Джеки схватил его за плечо. — Что?

— Поеду к Питерсу и вытрясу из этого скота его поганую душу, — яростно процедил Певец, обернувшись. — А ты…

Он всё-таки хотел спросить, какого рожна надо самому Шульцу, с чего он тут стоит и допытывается, но тот не дал ему договорить, выпалив:

— У Питерса охотничий домик в предгорьях. Я там однажды был. Если он их куда и отвёз, то туда, не домой же. Я с тобой поеду, и не рыпайся. Я…

Он вдруг умолк, прикусив губу.

У Певца снова захолонуло сердце.

— Чего ты вообще в это ввязываешься? — отрывисто спросил он, не спуская глаз с окаменевшего лица своего врага. — Почему?

— Потому что своего отчима я убил, — просто и чётко пояснил тот — одним духом, и Певец уставился на него, не веря ушам.

— Ты… что? — переспросил он хрипло, снова осознавая, что Шульц и сейчас не врёт. Глаза у того походили… походили на какие-то зияющие раны. Певец снова вспомнил расколотое пополам, сожжённое молнией дерево, увиденное им в прерии.

 — Он меня колошматил со дня смерти матери. С самых похорон. Смертным боем бил. Я ему как боксёрская груша стал. Он… — Джеки снова на миг закусил губу, но продолжал скороговоркой, не сводя с Певца остановившегося взгляда: — Он меня тавром, как скотину, заклеймил. Сказал, что я его собственность. Раскалил тавро и…

Он машинально коснулся ладонью левого плеча, и Певец вдруг вспомнил, что Джеки никогда не переодевался при всех в школьном спортзале.

— А потом я подрос и смог отбиваться, — его глаза пылали, но голос был абсолютно ровным. — И однажды столкнул его в погреб. Он сломал себе шею, гадюка, а я… убежал в прерию. Сидел там с лошадьми до утра. Почтальон его нашёл, увидел, что дверь нараспашку, и вошёл в дом. Вызвал полицию, но меня никто не заподозрил. В том году это было, когда мы с тобой в школе начали махаться. Меня хотели в приют отправить, но приехала тётка Сара, мамина троюродная сестра, и стала вести хозяйство. Вот и всё. Так что… здорово, что ты забрал этого сопляка Кенни с мамашей к себе. У них хотя бы такого не было.

Он смолк и наконец отвёл глаза.

«Вот оно как», — подумал Певец ошеломлённо. Вот почему Шульц всегда бросался на всех, как бешеный волчонок. И никто ему не помог.

— Уоштело, — так же бесстрастно проговорил Певец, оседлав заплясавшего на месте Вазийю. — Всё верно ты сделал. Только знаешь что?

Шульц, тоже махом очутившись в седле, вопросительно повернул голову.

— Смени имя, — коротко закончил Певец, сжимая коленями бока всхрапнувшего коня. — Избавься от этого подонка раз и навсегда. Сбрось эти путы. Мы, лакота, меняем имя, когда меняется наша жизнь.

Глаза парня на миг расширились, но он лишь молча кивнул в ответ, уверенной рукой направляя коня к предгорьям. Шунктокеча легко обогнала его и устремилась вперёд, словно отыскивая дорогу.

Значит, Шульц был прав. Кенни и Кэти действительно находились в Чёрных горах.

* * *
Ветер хлестал по лицу, сырой и холодный северный ветер. Над Паха Сапа погромыхивали раскаты — собиралась гроза. Рокотали барабаны мёртвых воинов — отрешённо подумал Певец.

Духи ждали.

Он старался думать только об этом, а не о том, каково приходится сейчас Кенни с матерью.

На что был способен Питерс?

О Вакан, да живы ли они ещё?

— Вожди и воины, — с тоской пробормотал Певец одними губами, глядя на худую спину маячившего впереди Шульца, — Канухпийа Вичаша, погибшие на тропе войны, помогите мне спасти тех, кого я люблю.

Шульц рывком обернулся, будто услышав его слова, но тут же вновь опустил голову.

На своём пути в предгорья они не встретили никого, кроме пасущей скот странной девчонки по имени Одна Стрела, дочки старика Медвежье Ожерелье. Все считали её глухонемой. Стрела коротко стригла свои густые чёрные волосы и носила мужские штаны и рубахи, выполняя работу ковбоев и чураясь обычной доли женщин лакота. Медвежье Ожерелье ни в чём дочери не перечил, ведь она кормила его.

И зимой, и летом она трудилась на чужих выгонах, почти ни с кем не разговаривая. Парни потешались над нею, называя Лошадкой, но уважали за крепость кулаков и отчаянный нрав — дралась она тоже по-мужски и однажды уложила в больницу троих подвыпивших ковбоев, решивших с нею развлечься. С тех пор её никто не трогал.

Сейчас она смотрела на подскакавших к ней всадников с седла своего пегого коня — смотрела внимательно и серьёзно, сжав обветренные губы.

Певец осадил Вазийю и крикнул ей:

— Питерс не проезжал здесь? Ну, Клайд Питерс из ранчо «Каменный луг» на своей тачке?

Он понял, что Стрела его услышала, когда она едва заметно покачала головой.

Что ж…

— Слушай… слушай, сестрёнка, — продолжал он торопливо, — мы не можем задерживаться! Помоги, а? Доберись до племполиции, скажи Вороньему Крылу, что Питерс насильно увёз свою жену… и Кенни! Увёз в горы, — он запнулся, поворачиваясь к Джеки. — Где эта его хибара?

— В верховье Волчьего ручья, — негромко отозвался тот, в упор рассматривая девчонку. — А она вообще разговаривает?

Оборванная и худая, с растрепавшимися на ветру взлохмаченными волосами, Стрела, тем не менее, держалась в седле прямо и встретила недоверчивый взгляд Шульца спокойно.

— Ты сможешь сообщить им то, что я сказал? — настойчиво спросил Певец. — И ещё — что мы гонимся за Питерсом?

Стрела облизнула сухие губы и наклонила голову в знак подтверждения.

— Сделаешь? — умоляюще повторил Певец, заглянув в её непроницаемые тёмные глаза. — Не подведёшь, сестрёнка?

Та лишь мотнула головой — совсем как лошадь, с досадой подумал Певец.

— Ну-ну, — буркнул Шульц, понукая своего жеребца. — Сестрёнка… Лучше жениться ей пообещай. Тебе не откажет.

— Поди к дьяволу, — огрызнулся Певец, устремляясь за ним и умчавшейся далеко вперёд Шунктокечей, а Шульц невесело хохотнул.

Когда Певец на всём скаку оглянулся, девчонки и след простыл. Значит, она всё-таки отправилась в городок.

О Вакан…

У него немного полегчало на душе, хотя он понимал: шансов на то, что кто-то выслушает Стрелу и поверит ей, почти не было.

Даже если Воронье Крыло и Маленький Камень поедут в горы им на подмогу, на это уйдёт слишком много времени. Любая помощь запоздает.

Ему и Джеки предстояло справляться самим.

И они убедились, что направляются по верному пути, когда одновременно увидели оставленный в расселине знакомый серый «лендровер» Питерса с отремонтированной дверцей. Увидели и кубарем слетели с коней.

На коврике под задним сиденьем «лендровера» засохла бурая лужица — наверное, у кого-то из пленников от удара пошла носом кровь, решил Певец, не позволяя себе представить что-то более страшное. В багажнике валялось разряженное ружьё.

Надо было торопиться изо всех сил.

Вечерний сумрак медленно опускался в ущелье, возле которого они спешились. В верховьях его и протекал Волчий ручей, переполнявшийся водой только по весне, в Месяц Таяния Снегов.

Кони остались внизу, у серого гранитного валуна. Певец по обыкновению не стал стреножить Вазийю. Шульц примотал своего коня за повод к корявому стволу молодой сосенки и первым шагнул на ведущую вверх тропинку между скалами.

— Надо запомнить место, — буркнул он. — Хотя… мы, может, сюда и не вернёмся. Ни ты, ни я, ни твой сопляк с мамкой. Питерс нас всех там положит.

— Херню порешь, — сердито возразил Певец, поражённый прозвучавшей в этих словах тоской. — Что, с одним ублюдком не справимся?

— Он же псих, — спокойно объяснил Шульц, не оборачиваясь и не замедляя шага. — Где твоя волчица?

Как бы отвечая на его вопрос, Шунктокеча коротко взвыла где-то впереди и тут же смолкла.

— Жутко тут, — внезапно обронил Шульц и тоже замолчал, передёрнув худыми плечами. В наступившей тишине слышалось только его тяжёлое дыхание да шуршали мелкие камешки, срывавшиеся из-под ног. Подошвы сапог скользили по осыпи.

Жутко? Певец отчётливо вспомнил, как стоял в Громовом ущелье — нагишом, а его медленно обступали души мёртвых воинов лакота.

Его предки. Кровь от крови. Огонь от огня.

Шульц вдруг резко остановился, не сделав очередного шага. Посреди тропинки стояла Шунктокеча — серая тень в полумраке — и смотрела пристально и пронзительно, будто о чём-то предупреждая. Шерсть на её загривке вздыбилась.

Певец недоумённо поднял брови, но тут и он, и Шульц явственно услышали впереди себя, за поворотом тропы, огибавшей утёс, приглушённые голоса.

Один голос. Один. Хриплый, что-то невнятно и возбуждённо бормотавший. Слов было не разобрать, но от одних интонаций этого голоса у Певца по спине пробежал мороз, и он невольно обернулся к Шульцу. А тот вдруг схватил его за запястье ледяными влажными пальцами и крепко сжал, но тут же отпустил, опомнившись.

Оба они осторожно и бесшумно двинулись вперёд — вслед Шунктокече, которая стелилась по земле, по-охотничьи крадучись. А потом замерла на месте.

Ещё несколько шагов — и парни тоже застыли, уставившись из-за переплетённых ветвей разросшегося орешника на то, что происходило прямо перед ними.

Кенни и Кэти стояли на утоптанном пятачке земли, прислонившись друг к другу, — наверное, чтобы не упасть. Стояли спиной к тропе, со скованными позади руками. Белая футболка Кенни и домашнее ситцевое платьице Кэти были порваны и испятнаны бурой грязью.

Питерс расхаживал перед пленниками взад и вперёд, непрерывно что-то бормоча, то повышая голос почти до визга, то понижая до шёпота.

И размахивал револьвером. Кольтом-«сорокапяткой».

Он совсем не походил на того лощёного высокомерного гусака, каким привык видеть его Певец. Теперь он был точь-в-точь как взбесившийся пёс. Губы его подёргивались, обнажая зубы, по заросшему серой щетиной лицу пробегали мелкие судороги.

Певец стиснул кулаки, напрягая слух.

— Мне не лень вырыть для вас могилу, но вы, твари, это сделаете сами, — донеслось до него, и только тогда он заметил валявшуюся у ног пленников лопату с обломанным черенком.

— Нас будут искать и найдут, а ты сядешь на электрический стул, — проговорил Кенни сорванным голосом.

— А мне накласть, — объявил Питерс почти весело. — Я сделаю что хочу, и баста. Вы — моя собственность. Хотели от меня избавиться? Не выйдет. Я — ваш хозяин. А ты, ублюдок, копай могилу для себя и своей шлюхи-мамочки, не то я её поимею прямо здесь, клянусь. Нравится такой расклад, ты, сучонок?

Он засмеялся — так ликующе и радостно, словно приглашал всех присутствующих на пикник.

У Певца потемнело в глазах. Холодные пальцы Джеки снова стиснули ему запястье, а взгляд, когда они посмотрели друг на друга, вспыхнул яростным диким огнём. Однако он едва заметно качнул головой, а Певец, помедлив, нехотя кивнул в ответ, показывая, что понял.

Снять Питерса одним выстрелом — вот чего ему хотелось так, что горела ладонь, конвульсивно сжимающая револьвер. Но этот тварюга не переставал маячить туда-сюда, видимо, от переполнявшего его нервного возбуждения, а прямо перед Певцом стояли Кенни и Кэти, невольно заслоняя собою своего мучителя от пули.

Певцу не хватало воздуха, сердце разрывалось от гнева и тоски, но он заставил себя стать неподвижным, как камень.

— Да ты же импотент, — вдруг негромко и презрительно произнесла Кэти своим высоким чистым голосом. — Куда тебе.

Питерс перестал метаться как заведённый, оцепенел, не веря своим ушам, заморгал и, наконец, утробно взревел:

— Ах ты, сука! Индейская подстилка!

Он вскинул свой кольт, всё ещё стоя на месте, и этих нескольких секунд Певцу хватило, чтобы бестрепетно прицелиться и спустить курок.

Он метил в голову, как на охоте, — а Питерс и был зверем — чтобы уложить подонка наверняка. И тот рухнул навзничь как подкошенный. Кровь заливала его перекошенное лицо.

Певец сорвался с места и подскочил к потрясённо обернувшимся пленникам. Женщину ему пришлось тут же подхватить под мышки: она зашаталась, оседая на землю, как подрубленное деревце. У Кенни слёзы брызнули из глаз, заплывших от кровоподтёков, но он всё равно счастливо засмеялся:

— Ты чего так долго?!

Оказавшаяся рядом Шунктокеча тихо заскулила, прижимаясь к его ногам лохматым боком.

Певец откашлялся и пробормотал:

— Чёрт, я такую песню записал на радио для Мо, прискакал домой, а вас там нет!

Голос у него сорвался, и он зажмурился изо всех сил, чтобы не показать своей слабости.

— Питерс загнал нас в машину, маме кольт к виску приставил, мы ничего не успели, — бессвязно принялся объяснять Кенни. — Наручники надел… избил… и привёз сюда. Велел могилу копать. И тут ты!

— Эй, хватит там трындеть, — язвительно буркнул Шульц, устремляясь мимо них к неподвижно лежавшему Питерсу, — успеете наболтаться! Где ключи от браслетов?

Он умолк, наклонившись над распростёртым телом Питерса, и вдруг гаркнул:

— Чёрт, да ты ж его не укокошил, мазила!

— Че-го? — Певец порывисто обернулся.

— Что слышишь! — Шульц безжалостным пинком перевернул Питерса набок и принялся обшаривать его карманы. — Оглушил только! Пуля по черепушке прошлась, ему и хватило. Вот ключи! Надо браслеты нацепить на этого ублюдка.

Он небрежно поддел носком сапога валявшийся в траве кольт Питерса и отшвырнул к обрыву.

— Слава Богу, — облегчённо выдохнул Кенни, а Кэти одновременно с ним чётко проговорила:

— Жаль, что не убил.

— Мама! — неверяще выдохнул Кенни, уставившись на неё.

Певец проворно поймал брошенную Шульцем связку ключей и отомкнул замок наручников, сковывавших тонкие запястья женщины. А потом бережно усадил ее на жухлую траву.

— Мам, — с тревогой повторил Кенни. — Ты как?

— Хорошо, — едва слышно прошептала та, отводя со лба спутанные пряди волос. — Теперь всё будет хорошо. Его наконец-то посадят…. Господи! Мы освободимся.

Она закрыла глаза. Её осунувшееся лицо казалось совершенно белым в подступавшей тьме. Словно вырезанным из бумаги.

Певцу тем временем удалось открыть замок наручников Кенни и силой усадить его рядом с матерью.

— Молчи! — прикрикнул он повелительно. — Молчи и сиди тихо. Шунктокеча! — он взглянул на волчицу. — Приведи сюда лошадей.

Сорвавшись с места, та проворной тенью скользнула прочь по тропинке.

— А он-то что тут делает? — вдруг осведомился Кенни, кивнув в сторону Шульца. — Вспомнил, что всё ещё рейнджер шерифа? Звезду не сдал?

Он шмыгнул носом и завозился на траве, упрямо пытаясь подняться на подгибающиеся, как у жеребёнка, ноги.

— Тебе какая разница, молокосос, — хмуро проворчал Джеки, покосившись на него. — Шериф тут ни при чём.

— А кто при чём? — не отставал Кенни.

Певец собрался было цыкнуть на него — вот же привязался, вредный, как мул! Не успел.

Грохнул выстрел, и у его левого плеча, обжигая, просвистела пуля.

Окровавленный Питерс стоял у обрыва, как зомби, пошатываясь, но не падая. Подобранный с земли револьвер плясал в его руке, по залитому кровью лицу блуждала глумливая страшная ухмылка.

Вторая пуля едва не задела висок отпрянувшей Кэти. Она надрывно вскрикнула и распласталась на земле — инстинктивно, как животное, в поисках укрытия. Но тут же застыла неподвижно, видимо, лишившись сознания.

А третья пуля досталась кинувшемуся под выстрел Джеки. Он был ближе всех к Питерсу, но выхватить оружие всё равно не успевал и потому просто сбил убийцу с ног.

Они покатились по земле. Последним отчаянным усилием Джеки толкнул Питерса к краю обрыва. Тот проорал что-то невнятное, судорожно цепляясь за камни и пучки сухой травы, но удержаться не сумел. С хриплым воплем, похожим на карканье ворона, он сорвался вниз, расшибаясь о камни.

Прошло всего несколько мгновений. Несколько ударов сердца.

Опомнившийся Кенни кинулся к неподвижно лежащей матери, а Певец — к Шульцу, который приподнялся на локте, кое-как зажимая ладонью развороченный пулей правый бок. Кровь враз пропитала его одежду, просачиваясь сквозь пальцы, стекая на землю. Певец содрал с себя футболку, безуспешно пытаясь хоть как-то заткнуть зиявшую рану.

— Не… егози… — прохрипел Шульц, растягивая в знакомой усмешке побелевшие губы. — Лучше дай мне имя. Скорее.

— Да ты очумел, — беспомощно пробормотал Певец, и Шульц снова оскалился, но тут же требовательно и яростно повторил:

— Скорее, чёрт!

— Ты… — с усилием произнёс Певец, продолжая прижимать окровавленную футболку к его боку и понимая, что это бесполезно. Глаза раненого закатывались, дыхание пресекалось. — Нож. Я буду звать тебя Нож. Анунг Охпе.

— Ага-а… вот это дело, — выдохнул Джеки довольно и кое-как нашарил на поясе собственный нож, тот самый, обоюдоострый, с костяной рукояткой. — На, держи. Твой.

Его голова бессильно откинулась назад, пальцы судорожно скрючились и разжались.

— Уоштело, — с трудом выговорил Певец, неотрывно глядя в его бледное лицо, и провёл остриём лезвия по собственным скулам. Раз и другой. Тёплые струйки потекли по щекам, как слёзы. Капая вниз. Смешиваясь с кровью его врага.

Тот уже не дышал.

Джеки Шульц. Анунг Охпе.

— Он стал бы мне братом, — просто объяснил Певец, отвечая на немой вопрос подбежавшего Кенни, который в ужасе схватил его за руку. — Он спас нас всех.

Позади них тонко заплакала Кэти, и эти рыдания были как Песня Смерти - та, что испокон веку поют лакота над павшими в бою.

«Смерть забирает и грешного, и безгрешного…

Пусть же спустится тьма и окружит нас…

Пусть блеск солнца не слепит нам глаза…

Да воссядем мы у Бесконечного огня…

Ибо души наши жаждут покоя….»

Певец закрыл глаза. Но и сквозь горящие веки он чувствовал взгляды обступавших его мёртвых воинов лакота.

* * *
Шунктокеча привела к обрыву не только лошадей, но и полицейских. Воронье Крыло и Маленький Камень, с первого взгляда оценив происшедшее, вызвали по рации шерифа и его помощников. Над верховьями Волчьего ручья застрекотал вертолёт, а внизу выстроились полицейские машины с мигалками и засуетились эксперты из города.

Два трупа — не шутка, особенно если это трупы уважаемых белых граждан.

Кенни, Кэти и Певец, которых тут же доставили в офис шерифа, поочерёдно рассказывали, как всё произошло, пока не осипли. Но поскольку показания эти не расходились с данными экспертизы, к утру их отпустили.

Воронье Крыло с напарником усадили всех на заднее сиденье своего «форда», чтобы отвезти к Певцу домой.

— Но вы теперь можете вернуться на своё ранчо, мисс Форбс, — неловко предположил Крыло, заводя мотор. — То есть… м-м-м… вы же формально всё ещё состоите в браке… Суда-то не было.

Он запнулся и кашлянул.

— Возможно, мы с Кенни действительно имеем на ранчо какое-то право, — бесстрастно проговорила Кэти. — Но даже если и так, я не хочу туда возвращаться. Я ненавижу этот дом. Жить там я не буду.

— Можно нанять управляющего, — живо предложил Маленький Камень, оборачиваясь к ней. — И продолжать разводить лошадей. Выгодное дельце, мэм!

«Чёртов умник», — со слабой усмешкой подумал Певец.

— Управляющего нанять? А эти два оболтуса на что? — подхватил Крыло, крутя баранку. — Или ты, парень, — он покосился на Певца, — всё-таки укатишь в какой-нибудь Нью-Йорк, деньгу зашибать?

Певец мотнул головой, но ответить не успел — его собственная песня вдруг зазвучала из динамиков, когда Крыло машинально повертел ручку настройки радиоприёмника.

— Мою землю оскверняют.

Черный снег,

Горячий камень —

Лица прячут

И бьют,

Бьют наотмашь,

Не скрываясь —

Это значит:

Войну

Нам пророчат…

Когда последние аккорды стихли, Кенни ухватил Певца за руку и сжал обеими ладонями. Его глаза сверкали восторгом.

— До чего же здорово!

Кэти энергично закивала.

— Да, ничего так, — неохотно согласился и Крыло.

— Никуда я не уеду, не надейся, — негромко сообщил ему Певец. — Я тут нужен.

— Это да, без тебя скучновато будет, — не остался Крыло в долгу. — Снова будем тебя вязать и в каталажку закрывать, чтобы не бузил. А ведь ты мог бы в киношках перьями трясти или горланить баллады про любовь, бабло бы рекой текло.

— Заработаю и без этого, не безрукий, — дёрнул плечом Певец. — Я про тебя с Камнем ещё не всё спел.

Воронье Крыло поперхнулся и ничего не ответил.

«То-то же», — с усталой усмешкой подумал Певец.

Машина затормозила в лощине около его хибары. Над домом Храброй Медведицы вился дымок из печной трубы. В предутреннем свете были ясно видны силуэты волчицы и двух коней, ждавших на пригорке.

Певец глубоко вздохнул, запрокинув голову, и замер, ошеломлённый. Ему вдруг показалось, что стремительно летящие по небу тучи снова на мгновение приняли облик скачущего коня — только уже со всадником на спине. Он стиснул в кармане рукоять ножа.

Анунг Охпе.
Кровь от крови.
Огонь от огня.
Он должен был сложить о нём песню.
«Анунг Охпе, Остро Заточенный Нож,
Враг мой, брат мой,
Ты видишь, я жив, я жив.
Ты видишь, я смотрю на тебя.
Я связан добром с землёй.
С Матерью-Землёй,
Тсоуай Тали,
Ты видишь, я жив, я жив,
Анунг Охпе, Остро Заточенный Нож.
Брат мой, враг мой,
Бесконечный огонь согревает тебя.
Пусть твой путь к нему будет лёгким и быстрым.
Посмотри на меня из своего далека —
Ты видишь, я жив, я жив.
Я связан добром с землёй.
Я связан добром с тобой,
Враг мой, брат мой,
Анунг Охпе, Остро Заточенный Нож,
Ты видишь, я жив, я жив».

КОНЕЦ