Этот коротколапый пёс со свалявшейся шерстью оказался в нашей семье совершенно случайно: его чуть ли не в 40-градусный мороз принёс за пазухой подвыпивший отец. Если бы он выбрал другой маршрут или задержался на полчаса–час, о существовании этого коротышки мы бы не узнали. Но всё совпало: отец услышал жалобное поскуливание, похожее на безнадёжный стон, увидел заиндевевший клубок, сотрясаемый крупной дрожью, и не смог пройти мимо.
Мы оказали ему грандиозный приём. Пока он приходил в себя, лёжа под боком у тёплой печки, мы попытались расчесать его чудовищные колтуны.
Мы - это это наспех сколоченная реанимационная бригада, в которой, кроме меня, были ещё младшие одногодки - брат и сестра. Работы хватало всем троим.
Расчесать колтуны не удалось, кроме того, мы увидели, что эта несчастная животина постоянно и остервенело чешется, издавая короткие повизгивания.
Раздвигая немыслимо густой мех, мы обнаружили на коже бедолаги множество кровяных расчёсов, которые он поминутно пытался достать всеми четырьмя лапами поочерёдно. Обнаружили мы и виновников этих расчёсов: в его шкуре нашло приют несчётное количество породистых блох…
Стало понятно, что этот снующий легион ни вычесать, ни передавить не удастся, и мы приняли решение обрить пса наголо. «Обривали» ножницами, и, пока мы ими орудовали, измученный страдалец даже не сопротивлялся: он мирно подставлял бока, абсолютно доверившись непривычной процедуре, как будто сразу и навсегда понял, что мы никогда не сделаем ему ничего плохого.
Стрижка закончилась, и вся срезанная шерсть вместе с блохами полетела в камин. К этому времени нагрелась вода, и мы приступили к осуществлению водных процедур. Пёс даже тут не проявлял ни агрессии, ни недовольства. И намыливание, и взбивание пены на его боках, и обливание, и растирание шкуры сухим тряпьём, выделенным мамой, он перенёс стоически, и, даже не притронувшись к еде, рухнул тут же, возле камина, и заснул мертвецким сном.
Проснулся он только на вторые сутки и с жадностью набросился на еду. Еды было немного: мама побоялась, что после долгой голодовки «обжираловка» будет вредна. Пёс мигом проглотил угощение и долго облизывался, поглядывая на маму умоляющим взором… Не дождавшись добавки, он снова погрузился в сон и проспал ещё одни сутки.
На третий день пребывания пёс окончательно поверил, что его не прогонят, и с тех пор вся его жизнь была подчинена нашему семейству.
Пока на нём не отросла новая шерсть, он выглядел очень комично, но ничуть не комплексовал по этому поводу. Напротив: поняв, что утвердился как полноправный член семьи, он изо всех сил стал доказывать свою полезность. Просто прохожих он облаивал: не истерично, как водится за мелкими шавками, а будто нехотя, будто несколько свысока, но очень при этом выразительно. Брехнёт пару раз своим гулким басом, а потом подпустит руладу из приглушённого рыка, оскаливая крепкие белые клыки. Со стороны это выглядело устрашающе…
Нас, детей, и наших друзей пёс обожал, маму (ещё бы – кормилица!) боготворил, а с отцом у него были особые отношения.
Дело в том, что во время Великой Отечественной войны отец приобрёл свойственную многим фронтовикам привычку «заливать за воротник» и частенько возвращался домой то навеселе, то «на рогах» . К трезвому отцу пёс мчался со всех ног, подвыпившего подпускал к себе нехотя, а к пьяному категорически не подходил и даже слегка огрызался. И всё-таки, ненавидя пьяных, отцу пёс многое прощал. Отцу, но никак не его появлявшимся навеселе приятелям…
Он и кличку свою – Колчак – заработал именно от батиного друга. Раза два в неделю тот приходил, чтобы «раздавить» на двоих с отцом «поллитру» или две. Мама его не любила, но, будучи очень терпимой, никогда не демонстрировала своего отношения, а только изредка сдержанно и укоризненно упрекала его за пьянство.
Мимо собаки этот друг всегда проходил медленно и осторожно, подобострастно приговаривая: «Хороший Шарик, умный Шарик, молодец!» И наш «молодец» до поры до времени держался. А когда этот дядя Толя (или дядя Саша, уже не помню), попёр через двор напролом, забыв о привычном ритуале и не обращая на собаку никакого внимания, пёс напомнил ему, кто здесь хозяин. В два прыжка он подлетел к наглецу и начал остервенело рвать его брюки. Рвал до тех пор, пока на шум не выбежал отец. Он прикрикнул на собаку и завёл завывающего от страха и сверкающего большой прорехой на заднице приятеля в дом.
- Ну и пёс у тебя, Никола, - в сердцах выкрикнул приятель. – Чистый Колчак!
С той поры иначе, чем Колчаком, никто бывшего Шарика не окликал.