ПОСЛЕДНИЕ 2 ГЛАВЫ РОМАНА - ФЭНТЕЗИ, в котором сюжет раздваивается на два времени: действие "прыгает" из современного Петербурга в средневековую Палестину. Но закончится роман в современном Петербурге пробуждением нашего современника.
КОНЕЦ ГЛАВЫ 21: - Хей – хей –хо! – вперёд!
Из славного города - республики Генуи лигурийским побережьем** Юстус Закима неспешно направляется в Массилию, потом к хитрым хиспанцам, дальше во Франконию.*** Мало ли занятных стран! Три вьючных мула. Трое слуг (двоих из Палестины привёз, одного генуэзца сманил). Куда глаза глядят - туда и едет мой маленький караван. Куда хочет, едет свободный человек! Беззаботно заломлен генуэзский бархатный берет. Рука – кисть с алым рубином на пальце – уперта в бок.
Смертный, если не ведаешь
страха – борись.
Если слаб – перед волей Аллаха
смирись.
Но того, что сосуд, сотворённый
из праха,
Прахом станет – оспаривать не
берись.(Омар Хайям)
* * *
ГЛАВА 22. Д*О*Р*О*Г*А К Д*О*М*У. Дорога, дорога: города, городки, деревни, виноградники. Ещё одно селение. Из обкатанных волнами голышей низенькая кладбищенская изгородь: люди даже в смерти хотят ограничиться – выделиться. Перед кладбищем белая придорожная часовенка. Над входом дугой надпись: «Ubi caritas et amor, deus ibi est» – «Г д е милосердие и любовь – есть Бог...
Мой бог! Как слово пронзает время! О, мои глупые и прекрасные семнадцать лет! Мечтательный и обречённый смерти, но удачливый мальчик. Кюре и горячее ристалище людского, божьим поименованного суда! Я так жаждал найти, - что если?.. Но нет, «Ubi caritas...» - слишком частое у назарян звучит! Известному речению где, как ни в храме и место. Спросить бы кого об этой часовне: ведь мне некуда особо спешить. Только часовня сейчас пуста. ...А не сторож ли ковыляет ко мне от другого края кладбища? Подожду его. Жду и читаю намогильные надписи.
Погребение у храмовых стен–привилегия синьоров и монахов. Серые камни: отец Себастьян, отец Иоанн… Смолоду они носили рясу? В зрелости привела отмаливать грехи пролитая кровь? Ближе к дороге – зеленеют мхом наспех тёсанные, по краю окрошившиеся плиты: «Malo mori quam foedari» – смерть предпочитаю бесчестью! Хочется людям хоть словом презреть смерть! «Omnia subter se habere» – «Быть превыше всего». И выше смерти? Гордые! Гордые – живыми придуманные слова! Вот лежит ещё один благородный рыцарь под девизом «Aut vincere, aut mori» – «Или – победить, или – умереть!» Победил ли? Тому уже около ста лет, уцелев в первом Крестовом, так и не увидел желанного дома, лихорадкой поверженный у дороги франкский рыцарь креста.
Вот также охраняющие знатность праха надгробные статуи стерегут дворцы мёртвых - склепы богатой Генуи. Зачем?! Здесь - тише, беднее. Вон - единственный с высоким шпилем склеп. Прибрежными гладкими камушками тщательно выложенная дорожка. Ветер с моря налетает, жмётся к каменной двери входа: не отомкнув, ласково целует мраморного ребёнка - ангелочка. Овеянный ветром, придерживает щит радостный белый ангел: «Ubi caritas et amor, deus ibi est» - девиз на щите. Второй раз! Неужели?! Слышится старческое шарканье и кашель на дорожке за спиной.
– Мир тебе, добрый странник!.. Кха… кха… Хорошее дело – без суеты так вот помолиться. Ушедших почтить. Больше-то мимо, не останавливаясь, проезжают. А здесь есть к чему приклониться: у церкви там святые отцы. Это вот – фамильный склеп Чоэлино. «Где милосердие и любовь – есть Бог», – они все так любили бога, такие добрые синьоры. Вон там и дом их на холме: чтобы видеть море.
Прадед, Амадео Чоэлино, на свои деньги возвёл эту часовню, – сгорбленный старик махает на часовенку, – для него сын Маттео – этот вот склеп. Джианне, сын Маттео, – так уж радовался, как привез этого вот для него заранее вытесанного ангелочка. Такие добрые синьоры! Хороший род угас. Последние два брата рыцарями уплыли в Святую землю воевать гроб Господень у неверных. Младший, Робарт, сгинул там. Многие, многие сгинули! Старший, Жозеф, вернулся монахом...
– Жозеф Чоэлино живёт в том доме?! – как нестерпимо долго безответно заходится в кашле старик!
– Кха - кха… Жил, мой господин. Лет с пятнадцать тому из-за моря воротившись, по крайности только и выезжал – редко. В храме вещал слово божие, писал что-то, да берегом, берегом-то бродил – все занятия. Милостыню много подавал. В деревне любили его. Епископ в городе не любил: не указанное толкование, дескать, святого Слова, – отступничество. Так, синьор мой, Отец Жозеф сам раз обмолвился: не там, говорит, ищут отступничество, – в себе надо искать. Не знаю точно, о чём это. Человек я простой – прислуживал в доме.
И не болел ведь с виду мой синьор: в ночь писал, – под утро головой к столу склонился, уснул будто… До полудни его не тревожили: думали - спит. Почитай как с год назад так случилось... Почти вся деревня была на похоронах. А родни никакой не осталось. Я носил понемногу вот эти белые камешки: на память. Чтоб была красивая дорожка. Самого-то меня не здесь в почёте – с краю где-то уж скоро положат.
– Господи боже мой! Около того времени назад! На этом берегу в трёх днях пути с хакимом вместе ждали мы корабля в Палестину! – всплеснувшиеся руки горестно схватились за покачнувшуюся голову. Каплей крови самовольно блеснул на солнце рубин.
– Кольцо, господин мой! Фамильное кольцо! – скрюченными пальцы неотрываемо вцепляясь в бархатный рукав, неистово завопил сторож. Радостно встрепенулся притихший было ветер. От нежданного вскрика шарахнулись – весело белеющим облачком взмыли в высокую синеву ворковавшие на склепе голуби. За пенистой полоской прибоя в убегающей вдаль к горизонту сини вопросительно всплескиваются волны – воздеваются к небесам морские пальцы.
– Фамильное кольцо Маттео Чоэлино! Какая радость! - продолжал держать меня сторож, - Синьор Жозеф ждал вроде наследника: рано или поздно приедут, мол, из-за моря ко мне. Могут приехать… Точно то не указал. Ты наследник! Других то нет ведь. Отцом небесным клянусь, – схож! Прости синьор мой: сразу не приглядел!
– Отец! Не схож я. И не наследник! Кольцо у меня случаем… Да ещё, вот, – лик Назарянской девы… Он, кюре, сам дал на время. Так я…
- Конечно, вы! Кто же ещё?! Вы сын младшего брата Робарта и окрестили вас Джозефом в честь старшего!
Знал ли дядя, что я крещён? Наверняка знал. Вот почему он водил меня с собою во все мечети и даже взял десятилетнего племянника с собою в Мекку. Дальше всё оказалось как-то на удивление просто. Уже и перстня с клятвами старого слуги Отцом небесным оказалось достаточно: господин ждал именно меня, – свято стоял старик. С серебряной нитью по отливу морской волны платье славного генуэзского рытого бархата тоже подарило расположением в ближнем городке: чей сын, кого из братьев? – после уплаченной наследственной пошлины не особо пытали добрые люди. (Бедный не заплатит. Поэтому не вороши, – все грешны!)Да и наследство-то - один старый дом.
Подписывая владетельный пергамент, епископ, в сторону строго осудил всуе многомыслие: знать бы ему, как кстати осудил! И вот у меня – ещё одно имя, с белым ангелом склеп у моря и продуваемый всеми ветрами старый дом на отшибе. Не так мало. И что же мне теперь с этим всем делать?!
_____________________________________
ГДЕ МИЛОСЕРДИЕ - ТАМ И БОГ! Дом. Теперь мой дом. Снизу - из огромных валунов, выше – огромнейшие брёвна. Нижний закопчённый зал вровень с землёй и земляным полом: коней чтоб удобно было на случай вводить. Оружие по стенам: палицы, на длинных древках топоры. Серьёзные были предки! Внешними ставнями лишь на ночь затворяемые щели окон - бойниц: отстреливаться в осаде. Влетает ветер в одну такую бойницу - окно вылетает в другую. Сквозняк изрядный. Здесь огонь без устали должен гнать сырость. В необъятном очаге застыло чернеет огромный вертел.
– Разводи огонь, отец, коли уж так вышло!
- Уже развожу, молодой господин, - от радости старик помолодел. - старый-то господин на втором этаже жил: там тёплые комнаты.
Иду наверх. Неохватные чёрные брёвна над головой. Дом из брёвен прошлых веков! Дом – крепость, дом – на века: внизу – пировать, над залой в верхних покоях – жить… Некому, выходит. Тишина живёт, труха каких-то трав на полу. Протиснувшись сквозь мелкий квадратик оконного переплёта предзакатный луч скользит по прикрытым тряпицей пыльным свиткам на столе, освещает, любовно гладит распятие тёмного дерева. Он, кюре, сидел здесь за столом, молился Распятому, думал. Мой второй дядя.
В нижней зале для нового господина – надолго ли?! – счастливый старик хлопочет - с помощью моих слуг варит на всех ужин. Простужено гудит в ещё холодном камне огонь – деловито крутятся, всплескиваются на поленьях красные язычки. Корзину со снедью принесли на двор из деревни, – по привычке торгуется со мной приплывший слуга. Бродит по двору отвязавшийся мул. Оживает дом: опомнится от обморока, – что-то расскажет?.. От пыльного слоя освобождён стол: на нём со свечой в шандале перемигивается из-за моря вывезенный светильник – лодочка.
Светильник – кораблик – маленькая звезда! Открой– проясни – объясни! В трепетном свете лукаво усмехается маленький голубоглазый жрец. Сияет блюдо – центр мирозданья. Всё теперь в порядке?! И теперь хочу, наконец, поговорить с кюре. О чём он думал? Вот, вот подчёркнутые строки:
– “И, з а ж е г ш и свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела (подчёркнуто) и прославляли Отца вашего Небесного.” (10.) …Добрые дела! Путника зарезать – зло. Не дай неверным победить: убей. Добро?! Равно страдают люди. И святым словом – над святой книгой солгавший – христианин ли?!
– Взяв Иерусалим, за малый выкуп щадит пленных язычник султан Египетский Салатдин: горе вам, христиане, когда вы не щадили! От злого духа проклятие – гордыни и злата. Где гроб Господень? Где Святая Земля? – горит под ногами осквернившихся. Тяжёл мне, несчастному, был крест сомнений: призрел - не оставил Господь! Предстал белый вестник! Юноша не христианской веры, но правый в истине, горше смерти – утратою веры – убила бы меня смерть твоя. Суд Божий: дважды умиравший от меча и потери крови – жив. Чудо! Прозрел я: ушла скорбь…
– О ком это?! Ведь не я: он был для меня - Вестник!
– Есть Бог на небе - мой Бог. Прозрел я, Господи! Насильно не обращают свету, – вели солнцу взойти раньше срока! В море тонут, в песках воюют истину, – суета и прах! Чистая совесть – Гроб Господень. Милосердие – Святая земля. Премудростью Господа дарованы народам веры по мере сил и разумения их. Потому, и над своей жизнью не властный, кровь не лей и чужих обычаев не оскорбляй: защищающий землю свою – прав…
Вот оно как! Мироздание – ты всегда было! Бессчётно ты созидалось – рассыпалось – вновь населялось. Дивно творение Создателя: везде крупицы истины! Дивно пронзающее смерть Слово. Самоё же дивное: Понимание! С разных краёв света, на дороге, в ночи, нежданно Вестниками встречаются равные стремлением к истине. Потому не кончится мир. Продолжаю читать:
- ”Где милосердие и любовь – есть Бог” – безмерно милосердие Творца, – но в одиночку не познать его. Много я видел, много думал, на пороге исхода говорю: Е с л и приблизился к тебе, Господи, то сиё есть награда за стремление моё! …Для кого пишу? Верю, - он придёт: волею создателя с кем побратались верой, – свое не утеряв, новое приобретя. Амен!
Мальчик, носящий оставленный мной образ печальной Девы, – рано или поздно должен будет прийти к нему: он так верил в это! Но так и не узнал, что я - его племянник. Странно! Значит, все мы – вестники? Я. Кюре. Хаким. Скрещиваются из исходной точки бегущие волны - золотые лучи мыслей.
– Конечно, сын мой, – за великим морем, на крыше, на подушках, под синим бескрайним куполом неба восседая, хаким был и там, и, будто здесь, совсем рядом, – Не думаешь ли, что ведал я точный путь тогда, у Яфских ворот? Свобода – мой закон: намеченному пути следуют свободно. На перепутье-перекрёстке судьбы, сошлись наши звёзды: ты нуждался в учителе, я – в ученике. Принёсший мне весть и направление, ты, в незрелом разуме занятый собой, не мог тогда внять. Стихам же чувства открылись. Стихи открывают чувства вперёд разума: так всему своё время.
Станцевали наши звёзды и внешне разошлись. Но можно ли отделить свет одной звезды от света другой?! Разделив со мной последние годы, остался бы ты лишь тенью – лишь эхом чужих созвучий. Ныне же ты – вестник моего бессмертия. Каждый тобою исцелённый – вестник не бесцельно прожитой жизни. Помни.
– Пусть так: мы – Вестники. …Но Рансей? Ираклий?!
- О! – хаким со знакомой мне картинной и немного лукавой горестью воздел к небу красивые, обманно бессильные руки (железная хватка в них!) к небу, – Мальчик с арены, ты давно вырос! Сильным – сильные уроки. Можешь ты свои мысли отделить от сделанного Рансеем? Сотрёшь его из памяти: чёрная дыра небытия разломит и тебя надвое. В конце концов, если б не они, – Рансей, Ираклий – мы бы с тобой и не встретились у Яфских ворот судьбы. Каждому своё в свое время: "Чему быть суждено - неминуемо будет, Но не больше того, чему быть суждено." Но меру этой сужденности мы определяем сами.
– Так вот и всё человечество живёт детскими обидами! – под синим звёздным куполом кюре восседал на чём-то воде лунного диска с лепестками, кюре где-то дальше ещё земного хакима – в хрустальном далёко, – Сын моего брата и мой сын! Всё нечаянно случается вовремя и всё правильно в этом мире! Бедные, ослеплённые люди! Обрекая на смерть, разве не привлекли они к тебе – разве не одарили тебя немыслимым милосердием небес? Думай, как ты живёшь, и как живут и умирают другие? Сравни! – Разве не мнимые враги учили тебя, как не надо поступать? Совершённых ими ошибок ты не совершил. Будь же к ним милосерден: не поминай всю жизнь со злом! Не говорю - молись за них: это может быть уже только лично твой выбор.
– И будь разумен, сын моего духа! - добавил хаким, - Что есть называемое людьми – «Я»?
Быть может, алость розы – застывший пурпур вин;
Вино в прозрачном кубке – расплавленный рубин;
Вода – алмаз текучий; быть может, диск луны
Покров для лика солнца, а свет везде един... - Всё перемешано со всем!
Смотри сын мой, как в этих строках уравновешенная разумом стихия чувств становится в стихи перелитой радостью мирозданья и ещё раз обуздывает разум: центр вселенной человек, – дрожащее зыбкое, но в стремлениях негасимое пламя духа. Не застывай же никогда! Жесткие слова – сделают тебя жестоким; светлые слова – светлым. Текучие – способным к познанию и изменению. Не уподобляй слово недвижному камню, – не рви нить с космосом.
– С тем, что иначе зовется здесь за морем - божественным провидением?
– Называй как хочешь. Слова – многолики. Суть – едина: «Э т о т ценный рубин из особого здесь рудника, Этот жемчуг единственный светит особой печатью. И загадка любви непонятной полна благодатью, И она для разгадки особого ждёт языка!» Как может презирающий людей любить Всевышнего?!
– Как это верно сказано! А ты мой чудесно нашедшийся племянник, не высматривай мелочи, – внимай вечности. Отец Жозеф, – так меня звали. Мы не встретились вновь, но ведь живём друг в друге. К чему же тогда и печалится?! Одна жизнь – малая часть бессмертия. Поэтому, а не потому, что не хватило времени, не дописан этот свиток: следующую часть допиши ты. Не оставайся же у гробов: меня там нет, – сам ты видишь! Ангел останется здесь за все.
– Придет время, сын мой: дописав труды свои и историю добросовестно прожитой жизни я тоже воссяду на диске из света. Не печалься тогда, – не огорчай меня! Мироздание – всегда было и будет. Оно всё твоё. В путь!
– Да - да! Распорядись наследством и – в путь! К чему печалиться, когда звучат стихи?!
– Дядя! Можно я возьму с собой твою рукопись?
– Кому же ещё она нужна?! Благо, когда есть кому забрать тобою накопленные мысли!
Восстающее из моря солнце уже метало сквозь оконный переплёт первые ранне рассветные лучики – стрелы: «День прекрасен: ни холод с утра, ни жара...» Неземные образы побледнели: теперь беседа звучала где-то внутри меня – в космосе моего сердца. Но почему не вижу я других ушедших: дядю по матери? Селима?
– Они не завершили ещё этот круг развития. Но вы встретитесь: когда-нибудь обязательно встретитесь!
– Не вечно же и мы будем пребывать так вот без дела, сын мой! Совершенство беспредельно! Мы тоже вернёмся. Да-да!
Здесь кюре и хаким повели уже когда-то незапамятно тому начатый нескончаемо важный разговор. С тех пор я слышу этот разговор всегда: в дороге, один и не один, даже во сне. Беседующие дают советы, даже спрашивают моего мнения иногда. Иногда, к беседе присоединяются – Хаям, учитель учителя моего учителя Синна, его учитель и ещё многие, которых пока я не знаю. Тогда мне советуют заняться своими делами… Не следует подсматривать будущее. Я знаю, что в один из дней хаким тоже воссядет на лунном диске, но когда я могу говорить с ним, - какие поводы для печали?!
_________________________
Сколько-то прожив наследственном доме, я устраивал его жизнь: вплоть до моего возвращения из длительных странствий дом предназначался для всех странников, для бесприютных и калек. Это немного утешило с надлежащими средствами распорядителем оставленного при доме старика-слугу (не одному – не будет ему так больно!):
– Но ты вернёшься, мой добрый молодой господин?!
– Я – вернусь. Обещаю… Смотри же, вот порошки от ломоты, от кашля… Вот эти – от лихорадки. Будешь давать их другим.
– Я запомнил, добрый господин. Конечно, ты молод и хочешь видеть мир. Я понимаю… – он уйдёт тихо и безболезненно, старый верный слуга. Одна жизнь не может длиться вечно. Но жизней много: когда-нибудь мы все встретимся.
Я попрощался с мраморным ангелом и голубями. Когда-нибудь, возможно я вернусь: не короток ещё путь мой, как кажется. Доживу до седин, – поселюсь близ Генуи, у самого великого моря, чтобы мысленный взгляд мой с вместе волнами легко скользил в Палестину, и на Крит, где открылась мне вечность мирозданья. А может быть, и поселиться на Крите? Не знаю пока. Подумаю. Сейчас – в путь! Напоказ не противореча обычаям, чужестранцу нигде особенно не трудно первое время. И ни к чему долго жить в одном месте странствующему врачу: «Вниманье, странник! Ненадёжна даль! Из рук змеится огненная сталь. И сладостью обманно-горькой манит. Из-за ограды ласковый миндаль».
Мир – зыбкая колеблющаяся сеть звука, цвета и лучей! Неустойчивость пугает. Жаждая уверенности, люди – на материке, в Палестине, в трижды святом граде Иерусалиме – везде закрываются панцирем званий: епископ, рыцарь, слуга закона. Создав маску единственно праведного бога, утверждают её разрушением чуждого – не своего образа.
Все люди в мире не хотят страдать и желают счастья, - в этом люди едины без различия вер, цвета кожи и разреза глаз. Странно, что при этом те же люди устраивают мир с наибольшим количеством страданий (" Ответственность за то, что краток жизни сон, Что ты отрадою земною обделен, На бирюзовый свод не возлагай угрюмо: Поистине, тебя беспомощнее он!") Встречаешься с людьми как с просто людьми: все хорошие люди со своими маленькими странностями. Но стоит только получить власть и деньги, как даже достоинства оборачиваются недостатками. Маски – краденные молельные коврики стёртых понятий, – обманывают носящего: пролившего кровь нарекают героем! С годами плотнеют маски, – высасывают сердце, тупят разум, забирают силы жизни.
«Не излечимых болезней нет, – есть не излечимые люди. Потому не болезнь лечи - лечи человека», – учителю моего учителя Синны завещал его учитель… Соки и кости земли – травы и минералы могущественны, но не всесильны. Когда маска приросла к разуму и сердцу без зазора, тогда… Тогда последняя надежда – только стихи! Если не помогает, тогда дальше, дальше – к тем, кого исцелить ещё возможно. Весь мир страждет! Много странствуя, я всегда был дома: ведь всё – всё случается единственно удивительный, неповторимый раз.
Странник – моя вера: надеюсь, – добрый странник, как назвал меня старик с Кипроса. Странником приходилось мне входить в разные храмы – образ мироздания. К чему спорить о вере? Безмернее всех мыслимых образов, мироздание – всегда было и будет. Годы спустя при дворе короля франков озабоченный чистотой веры седой епископ спросит, где, я, за полезное искусство привечаемый иноземец, не христианин от рождения, крещён?
– Крещен в горячей купели Иерусалима патриархом Ираклием. Там же на честном ристалище пред магистром Рыцарей Храма - де Ридфором (франки любят подробности!) заслужено и рыцарское звание, – разве я солгал?!
– Милость божия, снизошла на вас, сын мой! (Так я и сам думаю!) Ради исцеления детей своих всеведущий Господь, дланью своей изъяв язычника из тьмы, вознёс к свету. (Пусть так, - почему нет?! Всеблагой ничего конкретно у меня за это не просил!) Денно и нощно не забывайте в молитвах благодарить Отца нашего Небесного! – в глазах епископа остро блеснула мечтательная, теперь уже безвредная зависть. Уже старый и немощный, едва ли мог он плыть в Святую землю. – Опишите мне Иерусалим. Гроб Господень! Вы уже были не ребёнок: должны помнить!
Уже не ребёнок?! Почти ребёнок и был! «Кому легко? Неопытным сердцам. И на словах– глубоким мудрецам! А я глядел в глаза жестоким тайнам…». О, залитые горячим солнцем улицы Иерусалима! В такт под пальцами дервиша свистящей флейты выглядывают из плетёной корзины, задумчиво покачиваются две плоские, нарядно смертельные кобриные головки. Вечно будет глухо стучать о дерявяное блюдо брошенная мною та серебряная монета:
– Абби му-Хтарам (Почтенный Отец)! Что есть Всевышний?
– Це-це! – цокает языком хозяин змей, – Ай, светлый господин! Какой мудрец объяснит? Скажи, – пойду к нему двор мести! - и согласно кивнув, в просвет улицы, к долженствующему быть там очередному Великому Храму, уходит путник.
– Спрашивающий так – сам найдёт! – летит вслед.
– Спасибо, отец!
…Этого, конечно, не видит епископ. По мере сил описываю ему совсем не мой, но сияющий христианской святостью Иерусалим: восхищённый, пусть добрее станет слушающий. Молвят обо мне, что хороший чужеземный целитель – красивый, жаль, не от мира сего мужчина, – владеет и красками рассказа тоже.
– Безмерна милость Божия! – утирает слёзы умиления епископ, в сущности, незлобливый старик, в шахматы играет мастерски, святое слово вещает с чувством. Что не мешает ему не сомневаться в святости дела уничтожения врагов господних.
В ответ рискнул я попробовать перевести на франкский невиннейшие строки Хайяма: «Р о з а после дождя не просохла ещё, Жажда в сердце моём не заглохла ещё…»
– К божественной истине жажда, надеюсь?
– Да-да. Конечно, ваше святейшество!
– Тогда это хорошие стихи, полезные. Кто же сочинитель?
– Из... Генуи, кажется. Имени теперь не припомню.
_________________________________________________
Пока путем скитаний не пройдешь - напрасно счастья ждешь,
Пока слезы страданий не прольешь - напрасно счастья ждешь,
А почему - любой влюбленный знает:
Пока себя в себе ты бережешь - напрасно счастья ждешь. (Омар Хайям)
_________________________
ГЛАВА 23. С*Т*Р*А*Н*Н*И*К В*С*Е*В*Ы*Ш*Н*Е*Г*О. Почти ребёнком на пороге жизни стоял я на жарком "божьем" суде. В том то и дело! Юность всё принимает к сердцу: всё происходит единственно, необыкновенно. Вся распахнутая книга мирозданья с тобой, перед тобой, – только для тебя! Но редкие, – как мудрец из Нишапура, – к зрелости свет истины дополняют земной мудростью.
Поверите ли?! я лечил возвратившегося на родину, стародавне вспыльчивого, но впавшего в набожность (Кто мог подумать?!) Рансея. Христианская набожность его, непримиримая к иным верам, не была ли завесой забвения от себя самого? Сколько лет минуло с того божьего суда, но кровь стукнула мне в виски, отяжелел – потянул цепочку образ Девы на груди... «П о т о к времён свиреп, везде угроза. Я уязвлён и жду всё новых ран. В саду существ я – сжавшаяся роза, Облито сердце кровью, как тюльпан!», – насмешливым голосом хакима изреклось где-то в сердце. Уже не сходный с юным тюльпаном, ученик улыбнулся, и – пальцы его уже привычно отсчитывали пульс.
По прежнему статен был рыцарь Людовиг де Ранси, но густо серебрила его волосы соль инея. Страдающий головными болями и при полной луне затмениями памяти, меня он – не узнал. Я – не напомнил. Гнев не затмил разум, – сердца не зашлись. Не сверкнули мечи, – не случилось схватки. Не пролилась кровь. Я узнал в нём не ведающего ценности несомого послания Вестника, – смог узнать на этот раз. Он не узнал… А мог бы?! Сложно это. Нельзя навязывать силой: ничего путного не выйдет. «Стоит власти над миром хороший глоток!»
На арене жизни мы все судимся божьим судом: в храме и при дороге, на земле и в море – ежеминутно, ежесекундно. Там, откуда мы пришли и куда мы все вернёмся, ангел или монах, хаким или сам Хайям, может быть, даже - Печальная Дева подаст нам свиток мыслей и дел наших. Отдёрнется завеса: и придётся – некуда деться! – читать этот свиток свершённого или не свершённого, либо свершённого неверно. Тогда маски ли поманят во тьму? Или в синей-синей вечности заткётся вокруг серебряное кружево: простелится звёздной дорожкой.
От безбожия до Бога - мгновенье одно,
От нуля до итога - мгновенье одно.
Береги драгоценное это мгновенье:
Жизнь - ни мало, ни много - мгновенье одно.
Смешаны в природе человека противоположные начала - светлое и тёмное. Сложна природа человека и отзывчива на именования, поэтому опасны безоглядные осуждения. Думаю, что есть джихад - священная война? Джихад - в борьба с тьмой своего сердца. А любителям искать ищущим врагов любой веры следовало бы всегда иметь при себе зеркало.
Никто не говорит, что не нужно защищать оружием свой кров и страну: воины всегда были. Но и воин воину - рознь. Кто знает, султана Салах-ад Дина не укорил ли Всевышний в казни рыцаря Рено де Шатильона? Но, предполагаю, не слишком строго укорил: что было делать с этим опасным для многих и не желавшим менять свой путь человеком?! Тюрьма, разве, не была бы для него горше смерти?!
«О, не растите дерево печали... Ищите мудрость в собственном начале...» - я готов при нужде защищаться, но ни с кем не сужусь. Я хочу, чтобы в моём свитке было написано только два слова: "С т р а н н и к Всевышнего. Мы все судимся божьим судом, но на земле я ни с кем не хочу судится. Довольно горя в этом прекрасном так богатом оттенками красок мире. Не могу сказать, что в моих странствиях не бывает грустно или не посещает печаль посещает. Но тоскливо не бывает никогда Страннику Всевышнего.
На пути совершенствования моего духа в какой-то из будущих хотел бы быть живописцем: хотел бы отразить всё: горячие пески Палестины, голубые кипарисы у розовых стен Иерусалима; хакима с воздетыми к небу руками, в которые мячиком ложится покорное солнце; гладящего кобру заклинателя змей и древнего старика-продавца с острова Крит; порт с кораблями и весёлые жилые крыши Генуи. И море! Я так хотел бы нарисовать море, чтобы, оно, вырываясь из рамы, обдавало смотрящего солёными весёлыми брызгами!
Потрясая сознание, на миг только является в образе сияние истины: «Как жутко звёздной ночью! Сам не свой Дрожишь, затерян в бездне мировой. А звёзды в буйном головокружении Несутся мимо в вечность по кривой». (11) Не всякий вынесет. Признаю. Что же тогда остается? Тогда: «Г д е милосердие и любовь – т а м и Бог!»
* * *
Ты знаешь, почему в передрассветный час
Петух свой скорбный клич бросает столько раз?
Он в зеркале зари увидеть понуждает,
Что ночь - еще одна - прошла тайком от нас. (Омар Хайям)
________________________________________
ПРОБУЖДЕНИЕ. «Я ВЕРНУЛСЯ В МОЙ ГОРОД - знакомый до слёз, До прожилок, до детских припухших желёз... » - как поётся в песне на стихи Осипа Мандельштама. Просачиваясь сквозь васильковое поле оконных занавесок, ещё бледные лучи петербургского утра легонько щекотали нос: с чихом отвернувшись к диванной спинке, Лев Вадимович показал лучам упрямую спину художника. Тогда хитрые лучи разбудили мушкетёра. Тот махнул шляпой, – очнувшиеся часы пробили – закидали спящего звенящими золотыми дисками: бомм-бом-бом... - один… три… пять…
Протёр глаза Лёвушка, потянулся. Если это и был сон, то до чёрточек – чертовски ясно запомненный – отражённый в реальности. Странно, но вне сна никогда он не замечал схожести творений людских особенно в камне:
- Ведь петербургский Исакиевский-то собор разве не напоминает мечеть Кубат-ас-Сахра в Палестине? Многие соборы,мечети и церкви схожи. А люди... люди они всегда разные, неповторимые. И это замечательно! Это должно быть предметом восхищения, а не войн! Что же ещё особенно важного мне приснилось?!
«Мудрец приснился мне Веселья цвет пригожий Во сне не расцветёт, – мне молвил он, – так что же Ты предаёшься сну?» Что же в теперь, после такого оригинального ноче-время-провождения делать в первую очередь? В голове вот вертится, вертится… Умыться?.. Чаю?.. Ерунда. Ах, да! Как это у Хайяма: «Ч е м за общее счастье без толку страдать – Лучше счастье кому-нибудь близкому дать. Лучше друга к себе привязать добротою, Чем от пут человечество освобождать»!
Вот как, оказывается, трудно правильно применить стихи к жизни! Ну, теперь-то, даст бог, не ошибусь! Где же он, – мобильник?! Конечно, под диван зачикнулся. Не сел ещё, голубчик (где зарядка, разве Аллах ведает)!
– Ал-лё! Катя! Как ты там, на даче? Как погода? «От вешнего дождя не стало холодней; Умыло облако цветы, и соловей на тайном языке взывает к бледной розе…»
– Помнится, вечером был уже сентябрь… Начало… – выдохнул в трубку сонный, медленно оживающий голос, – Что! Что случилось, Лёвочка? Ты болен?! Я сейчас! сейчас же выезжаю… Оденусь только...
– Да здоров я! совершенно здоров! С чего ты решила, что я – болен?
– Потому… потому что в шестом часу утра ты спишь… уже. В обычных случаях жизни.
– «Балда!» – протрубила в голове наконец-то очухавшаяся от сна совесть. Мысленно справедливо укоряя себя, Лёвочка вслух бодро приврал:
- Ну... Я, знаешь, как-то заработался – выпал из времени. Разбудил тебя? (Глупый, конечно, вопросик!)
– Разбудил. Не в этом дело… Ведь ты… Да ладно.
– Как «ладно»? Совсем не ладно – отмалчиваться. Ты здорова?
– Ох, господи! – уже панически охнул мобильник тётиным голосом.
– В чём дело то, – что не так? – в свою очередь взволновался вообще в немалой степени потрясённый пережитым и как многие художники нервный Лёвочка.
– Мм… Только не обижайся: но ты… Ты никогда не звонишь первый. Тем более – на первом рассвете, – он звонко хлопнул себя по лбу ладонью, - Что! Что это хлопнуло?! Это выстрел?! …Лёв-ва! ты писал дуэльную сцену с не бутафорским – настоящим заряженным пистолетом?!
– Нет! Нет! нет! Это книги: книги упали с дивана на пол... (Бож… Пророк Ма… Алла… То есть, какая же я – свинья!) Кать, я исправлюсь! Честное слово! И даже уже прямо с этого утра срочно начал исправляться!
Светоч мысли, сосуд сострадания - мы.
Средоточие высшего знания - мы.
Изреченье на этом божественном перстне,
На бесценном кольце мироздания – мы!
______________
Февраль 2015 г. – ноябрь 2019 г.
1. Кроме отдельно оговариваемых случаев оригинальных вариантов перевода, цитатно в повесть включены рубаи Омара Хайяма:
- № 1, 2, 3, 6, 7, 9, 12, 22, 13, 14, 18, 19, 20,22, 23, 31, 32, 34, 36, 37, 41,42, 45, 51, 52, 55, 60, 61, 62, 63, 65, 73, 75, 76, 79, 80, 82, 85, 96, 99, 109, 101, 104, 105, 110, 111, 114, 118, 121, 123, 126, 134, 135, 146, 147, 151, 152, 157, 158, 160, 161, 166, 167, 182, 183, 185, 186, 187, 189 – в переводе Осипа Румера;
- №191, 192, 193, 198, 199, 202 – в переводе Ивана Тхоржевского
- №203, 213, 219, 220, 223 – в переводе Леонида Некоры;
- № 232, 233 – К. Бальмонта; № 242 – Ф. Корша;
- № 243,245, 246, 247, 251, 256, 256, 258, 260, 262,270, 271, 272, 276 и последний, заключающий повесть, – в пер. Германа Плисецкого.
2. Коран. М., 1990. Перевод академика И. Ю. Крачковского. Сура 1. С. 27. В дальнейшем по этому изданию цитируются: Сура 9. Покаяние. 12–13. С. 162; Сура 26. 216 –220. С. 311; Открывающая Коран Сура 1. С. 27; Сура 9. 26. С. 163; Сура 25. Различение. 49–50. С. 299; Сура 9. Покаяние. 6. С. 161; . Сура 6. Скот. 102–104. С. 126; Сура 23. Верующие. 117. С. 281, 288; Сура 24. Свет. 35. С. 292 /39–44. С. 292– 293; Сура 24: 43–44. С. 293; Сура 25. Различение. 47–48.
3. Перевод Глеба Семёнова.
4. Гумилёв Л. Н. От Руси до России. СПб., 1992
5. Здесь не входящие в академические издания варианты рубаи - Г. Плисецкого; И. Тхоржевского (Вхожу в мечеть. Час поздний…»); Н. Стрижкова («О невежда, вокруг посмотри, ты – ничто…», «Цель творца и вершина творения – мы».)
6. Ветхий Завет. Пс. 50:70: строки из первого Благословления – «Праотцы».
7. Здесь последовательно переводы – И. Тхоржевского, Г. Плисецкого, В. Державина, Л. Некора.
8. Рубаи № 9 в не входящем в академические издания пер. – О. Румера; далее из вариаций на Рубаят Хайяма – И. Тхоржевского («Мир с пегой клячей можно бы сравнить…»; «В венце из звёзд велик Творец Земли! Не истощить…»).
9. Пер – Н. Стрижкова.
10. Евангелие от Матфея – 5:15, 16.
11. Пер. - И. Тхоржевского.