Иоаннис Кондилакис (1861-1920)
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
повесть
(перевод с греческого)
ГЛАВА ПЯТАЯ
Домой мать вернулась раздраженной, вся на нервах, но постаралась и виду не показать, чтоб не усугублять моего и без того тяжёлого состояния. Все назначения нашего лекаря были в точности исполнены, даже заговоры от порчи, но пользы в них не было никакой. Несмотря на сильный жар, которым теперь меня лихорадило постоянно, я все-таки старался подниматься с постели и выходить из дому, при этом чувствовал себя совершенно обессилившим: ни настроения, ни аппетита, и всё выглядело каким-то бессмысленным и безрадостным. Мне было очень досадно, что наша поездка в Свято-Фоминское оказалась под угрозой срыва. Уж близился праздник Успения, и несчастная Евангела всё ждала для себя чудесного исцеления, но вместо молитв о её здоровье, я, казалось, окончательно потерял собственное.
У каждой из навещавших меня маминых знакомых и родственниц, было своё особое целительное средство. И какую ж ерунду мне приходилось есть и пить из послушания, с одной лишь беспокоившей меня мыслью – побыстрее выздороветь и отправиться в Успенский скит!
Нашлись, конечно, и знающие люди, убеждавшие мою мать, что острый приступ жара и лихорадки не более, чем последствия обыкновенной простуды. Внешне казалось, она соглашается с ними, но душой всячески сопротивлялась: подозрения о заразной инфекции прочно засели в её сознании, а приступы ненависти к злополучной больной делали её ещё более упрямой в своей уверенности. Ей словно хотелось свалить с себя всю вину и тем самым оправдаться за распирающую её злобу. Впрочем, она и вправду очень боялась, что её подозрения могут оправдаться.
Для верности она решила мне устроить вычитку «Святого Киприана» – книжицы с религиозно-магическим содержанием. Позвала ворожей из цыган и турчанок, и те поочередно совершали надо мною заклинания от тёмных сил, однако состояние мое ухудшалось с каждым днём, а от физического истощения силы во мне неизбежно угасали. Время шло, минуло и Успение, что невероятно угнетало меня и ещё больше отягощало душу мрачными мыслями.
Мама осунулась и исхудала не меньше, чем я. Мне она старалась не раскрывать ни своих эмоций, ни мыслей, что её изводили, но меня и без того осенила чудовищная догадка: столько всего мне рассказывали о заразности чахотки, что первое, о чём я заподозрил, как занемог горячкой, это недуг, что поедает людей и превращает их в живые трупы ещё прежде, чем они умрут. Этот внутренний страх давал о себе знать в моих ночных кошмарах, в бреду, которые в глухой тишине слушала мать, воспринимая их за откровения невинной детской души. Несчастная, она сходила с ума от ужаса и отчаяния.
У нас на селе туберкулез был известен только под двумя именами – чахотка и бугорчатка, а слухи про него не отличались особым разнообразием и достоверностью. Но одна наша родственница, которая достаточно пожила в городе и хорошо познакомилась с этим недугом, многое смогла нам рассказать, а средь прочего и о том, что чахоточные часто помешаны, чтоб заразить своей болезнью других: для чего дают выпить или поесть от недопитых и недоеденных ими остатков еды.
Откровения родственницы стали самыми пугающими для моей матери. Наконец-то все прояснилось: убогая туберкулезница специально привечала её ребёнка, чтобы удовлетворить свои маниакальные желания, а вместе с тем и расквитаться за оскорбления, которые ей нанесла она! Сомнений у матери больше не оставалось – чахоточная дала мне съесть своей смертельной отравы. И вправду: а нешто мог ей солгать знахарь, который видел, как притаилась злыдня в тени за судьбой ребенка?! А разве не заболел сын в тот самый день, как только вернулся от неё?!
Под гнетом этих размышлений моя мать пришла в отчаяние и ещё большее ожесточение. Если до сих пор она побаивалась высказываться вслух о своих жутких подозрениях, то сейчас начала открыто это обсуждать средь знакомых: эта мерзкая, мол, специально на погибель заразила её ребёнка. Что цели гадкой были самыми порочными, а возненавидела девица её за то, что она не позволила совратить ей сына.
И чем больше она это обсуждала, тем всё чаще раздражалась, и теперь была готова сообщить об этом каждому встречному. Как-то днем она самолично отправилась к недужной, чтоб ей в лицо высказать, какая та паршивка с чёрным нутром!
– Да, почему ж ты, богомерзкая, по ненависти своей ко мне не пришла, и не убила ножом прямо в сердце, а вместо этого погубила невинное дитя?! – буквально от порога громогласно накинулась мать. – А как не вышло заполучить сына и навести на него душевную порчу, так заразила ты его своей неизлечимой болячкой, и теперь лежит он при смерти – дорогой мой и единственный ребёнок!
Евангела была дома одна и бессильная лежала в кровати. Молча выслушав упреки, приподняла она свое измождённое лицо от подушки и посмотрела на гостью взглядом, полным горечи и страха:
– Неужто мало мне уготовала моя судьба? Есть и ещё что-то впридачу?
– Нет, это не судьба! – с отвращением ответила мать, – это скверна твоя! Ты дрянная и извращённая, а по делам твоим и воздаяние! Не была б ты беспутной, нешто покусилась бы ты на дитя, разве ж посмела бы ты загнать его в могилу?! Что ж ты, дурная, ответишь пред лицом божьим за свой страшный грех? А как таку тяжесть вынесет душа твоя, когда там окажется?
Уселась с трудом Евангела на край кровати, не отрывая своего пристального взгляда, будто испытывала мою мать, словно в муках и ужасе спрашивала у нее: «Неужто и вправду Георгий тяжко болен?», но другие слова сами вырвались из ее уст:
– Клятвой тебе готова поклясться и душой, что предстанет пред богом, дабы поверила ты мне, что зла ему ни словом, ни помыслом не желала. А свидетелем пускай мне Господь будет, что всяко старалась предостеречь его и твердила, чтоб сторонился он о'гня, кой мучит и душит меня.
– По правде твоей узришь и спасение! – с победной иронией отвечала мать. – Разве ж не вижу я, что это ты, паршивка, загнала в могилу моё дитя?! Ты ж бедой погубила мой дом, и да узришь себе кару от Господа. В этом мире тебя порча постигла, да пусть же мает тебя и в другом. Да покарает тебя Бог всем злом, что ты мне принесла!
Глаза недужной покраснели и вспухли от слёз.
– И разве не страшно тебе, тётушка, за такую свою несправедливость?! – лишь успела произнести она вслед уходящей матери. Но та сделала вид, что не заметила и даже не обернулась выслушать, продолжая сыпать проклятиями: «Да покарает тебя Бог всем злом, что ты мне принесла!».
– Почему ж ты не хочешь поверить, тётушка, словам умирающей, прикованной к кровати злой немощью?!
Только эхом в ответ она вновь услышала проклятия моей матери:
– Душой своей узришь всё зло, что ты мне сделала!
Евангела и без того была совсем слабой и болезненной, а после этого случая состояние её настолько ухудшилось, что уж казалось близок был её конец. Несколько дней совсем не вставала с кровати и в горячке часто справлялась о моём здоровье, но так и не поведала никому о скандале, что учинила ей моя мать. В какой-то из дней ей внезапно полегчало, она смогла подняться и выйти, присесть во дворе дома.
Деспина – её старушка-мать – была в отлучке, но, вернувшись, обнаружила дочь в сознании и несказанно обрадовалась, словно из мёртвых воскресло её дитя:
– Получше тебе стало, кровиночка ты моя!
– Немножко, - отозвалась недужная слабым и подхрипловатым голосом.
– Вот и недаром сон-то мне приснился!
– И что ж это за сон такой?
– Видела тебя во всём красном – чудн'ая такая, как в самые добрые времена, когда ещё здоровой была. Ты стояла на высокой горе и всё мне махала, всяко знаками давала понять, какая ты счастливая и жизнерадостная. А гора все росла, все выше становилась, и вот уж совсем тебя разглядеть не могу: сделалась ты махонькой, вроде как пичужка лесная. И взаправду крылышки у тебя были, а потом вдруг как вспорхнешь… Тут я и проснулась!
– И о чем же этот сон? – спросила Евангела.
– Гора – это сила твоя, а крылья, и что порхаешь – здоровье стало быть, а красное – значит вскоре и сбудется… Я ж с этим к священнику ходила, чтоб он сон мне истолковал. Вот сама увидишь, как быстро ты силы обретешь, вновь красивой станешь, как и прежде.
Недужная задумчиво слушала мать с неясной улыбкой на губах, которая показалась старушке проявлением искренней радости.
– Хорошо, мама, пускай так оно и будет. Но что-то кажется мне, что оно в точности и случится!
– Про чтой-то ты? – озадачилась Деспина.
– Улететь мне и не возвращаться! А что меня здесь держит? Разве ж не говорят, что тамошний мир куда прекраснее нашего?!
– Он лучше, доченька, но не настало ж время тебе об этом думать. Давай-ка не будем! Меня это мучит, в самую душу ранит!
– Глупости говорю, мамочка, не принимай это близко к сердцу, – сквозь натянутую улыбку проговорила Евангела. Не слушай меня – все как во сне будет!
– Так всегда ж оно сбывалось! Как священник расскажет, так неизменно оно и случалось, – все не унималась мать.
– Ну говорю ж я, что взаправду мне уже лучше! Вот, надеюсь, что вскоре и в Ливадию смогу сама пойти. А еще хочется в Кавалару к Богоматери, садик наш навестить.
– Ой, дочка, путь-то долгий, устанешь же!
– А я и не про сейчас. Вот сначала окрепну, сил наберуся…
Потом призадумалась на минутку и спрашивает мать:
– Может, знаешь чего про Георгия – лучше ль ему?
– Слышала, что всё по-старому. И сдался ж он тебе! Ну что ж ты никак его не отпустишь, мало ль ты бед от них натерпелась?
– Я ничегошеньки не боюсь! Как только смерть в лицо увидела, точно никогда и не была в этом мире, и нет мне дела, что говорят и делают люди, хорошее иль плохое – все едино! Могу хоть сейчас забраться на самый высокий дом и закричать на все село! Что по мне стыд и безумство?! Нешто есть чего стыдиться?! Да! Жива в моём сердце любовь, только судьба ж иначе распорядилась. А она ж моя единственная и безмерная радость, всей моей жизни неизлечимая боль. Да им бы впору пожалеть меня! Я ж ничего для себя не просила, а коли осудят меня, мне нечего бояться и не о чем стыдиться. Господь – он всё видит, он же ни как у людей – вот пусть же он меня и судит! Он узрит во мне сердце чистое.
Деспина внимательно смотрела на дочь, и вряд ли понимала истинный смысл её слов, но душой все чувствовала и многом догадывалась:
– Зачем ты об этом, доченька! Зачем же всю радость портить – тебе ж сегодня лучше стало…
– Извини, мамочка, не буду так больше. Ради тебя, родимая, всё теперь сделаю, все силы положу!
На следующий день Евангела старалась держаться бодро и всё заверяла мать, будто стало ей лучше. Так продолжалось ещё несколько дней.
Материнская радость переполняла сердце Деспины, и не могла она заметить, как силы и здоровье все больше и больше покидали девичий организм, и лишь усердие и сверхчеловеческое напряжение душевных сил поддерживали на ногах умирающее тело и время от времени являли улыбку на бледном и обескровленном лице дочери. Но сильные и светлые эмоции переполняли душу матери, и она искренне верила, убеждала себя, что дочь и вправду поправляется, её тело наливается жизнью, кашель уходит прочь, и она словно воскресает от смерти.
Мощный душевный порыв придавал хворой Евангеле много физических сил. Однажды, собравшись духом, она отправилась к часовне Святой Пелагии, что стояла на краю села, недалеко от их дома. По дороге ей встречались односельчане, мужчины и женщины, все дружелюбно приветствовали её, но всё же осторожничали и не подходили близко, боясь заразиться. Тем не менее они были искренне рады увидеть её вновь и уверяли, что помощью божией она вскоре окончательно поправится.
А для Деспины окончательно развеялись сомнения, что им посчастливилось избежать худшего. Теперь она без боязни могла покидать надолго дочь, отправляясь за пределы села на те участки их земли, которые по причине болезни ребенка, вот уже долгое время не удавалось содержать в порядке. Евангела приспособилась каждый день выходить на прогулку и каждый раз появлялась в том месте, откуда можно было наблюдать наш дом, надеясь увидеть меня хотя бы издали. Я же был еще сильно болен, изможден физически и почти не выходил на улицу.
Как-то она повстречала соседскую девчушку и тут же остановила её с подробными расспросами обо мне.
– Да все по-прежнему, – с удовольствием и важностью ответила девочка. – Каждый день его горячкой трясет, весь исхудал, бедный, и никто не знает откуда така напасть.
– А что ж эта за хворь?
– Чахотка, говорят.
– И всё из-за меня! – в отчаянии пробормотала Евангела. – А я продолжаю себе жить!
Она посмотрела с сожалением на наш дом:
– А ведь могла ж его уберечь!
Под вечер следующего дня дед Георг трудился в своей оливковой роще у дервишского ущелья, близ Кавалары. Утомившись, он присел перевести дух, и взгляд его упал на противоположенный склон, где чуть пониже, в сторону от высокого утеса, он разглядел одинокую женщину. Расстояние оказалось небольшим, и он легко распознал в ней Евангелу. Столь странным это выглядело, что поначалу с трудом поверилось: нешто возможно, чтоб такая хворая, едва ли не при смерти, да сподобилась подняться сюда наверх? Однако сомнений не было – это, действительно, была Евангела, теперь он рассмотрел её отчетливее. «И что ж ей здесь вздумалось?» – пробурчал вслух старик.
Евангела сидела у рожкового дерева, опустив голову на колени и обнявши их обеими руками. В этом положении, неподвижной, она оставалась еще очень долгое время. Измотанная неблизкой дорогой, хворая и понурая, она, казалось, напрочь потеряла силы. «Сколько ж времени понадобилось, чтоб добрести ей сюда?!» – щемила сердце старика досадная мысль.
Вскоре он сызнова принялся за работу, однако то и дело поглядывал на чахоточную, а мысли о ней бесконечно теребили его сознание вопросом: «Что за забота привела её сюда, в эту глушь?». Заметил, как поднялась она с камня, на котором сидела, и по движениям рук догадался, что сильно плакала… Девушка продолжила вскарабкиваться все выше на скалу. Старик бросил копать и выпрямился:
– Куда ж ты, глупая, полезла?! – недовольно проворчал он, вглядываясь и отслеживая каждый её шаг. – За ней сходить, что ль?!
Но тут его осенила занятная догадка… От моей матери он многое знал о порочной любви девушки ко мне, и в какой-то момент ему подумалось, что Евангела дожидалась меня, что мы условились о тайной встрече, и та с нетерпением, взобравшись повыше, всё высматривала своего юного любовника. Дед решил остаться и наблюдать со своей стороны склона: ни раз чахоточная присаживалась передохнуть, прежде чем добралась до самой вершины, а там опустилась наземь и обречённо сидела – неподвижная, словно кусок от разбитой скалы.
– Ну вот, по новой разрыдалась! – роптал про себя старик. – Ну к чему ж вся эта затея?! Надоть к ней пойти!
Только собрался вниз ко дну ущелья, как девица опять поднялась с места. Высокая и стройная, вся в черном и на фоне бледного камня она напоминала скорбный кипарис над одинокой могилой. Георг остановился и в нерешительности наблюдал за недужной: та неторопливо огляделась вокруг, будто любовалась открывшимся видом, повернулась в сторону села, раскрыла словно для объятий свои немощные руки и… её черная фигура беззвучно сорвалась в пропасть и исчезла на дне.
– Матерь божья! Да что ж это такое!! – проревел эхом в долине жуткий и хриплый вопль старика.
Кровь болью стыла в его суставах, ноги не слушались, в глазах было темно. «Ну, нет же! Не Евангела ж это!» – мучился сомненьем и обезумевшей надеждой стариковский разум.
Когда, наконец, он добрался до ручья, что тек внизу ущелья, взору открылась зловещая картина разбитых, разорванных и изуродованных останков Евангелы – месиво из плоти, камней и крови.
– Боже мой! – простонал от шока и безысходности несчастный старик.
Невольно бросив взгляд на вершину, откуда рухнуло тело, он заметил посреди пропасти слетевшую с головы девушки и повисшую на диком инжире косынку, которая теперь тихо и безмятежно колыхалась на ветру словно погребальная хоругвь над страшной человеческой могилой.
Не оставалось никаких сомнений – это и вправду была Евангела. Совершенный ужас перед внезапной и уродливой смертью глубоко задели память и ощущения старика, он почувствовал едкое чувство раскаяния, ведь заодно с другими селянами и он был готов заклеймить позором несчастную девушку, и даже каких-то несколько мгновений назад, заприметив её там, на скале, он продолжал дурно думать о ней…
Он ещё долго стоял, склонившись над останками, и будто приговором сквозь ровный и ласковый шум воды донеслись слова молитвы, скорби и сожаления:
– Господь тебя упокоит, злосчастное дитя! Чего узнала ты в этом жестоком мире кроме мук и горечи?! Господь упокоит твою душу!
Моя мать постаралась скрыть от меня смерть Евангелы, а вечером того же дня девушку тихо похоронили. Мой изнуренный организм не переставая боролся с приступами жара, я то и дело впадал в забытье, и ещё несколько дней эту страшную историю удавалось держать от меня в тайне.
Вскоре я всё узнал. Поначалу отказывался верить, а когда увидел могилу, не плакал. Горечь и тоска вобрались глубоко в мою душу и остались там в глубинах сердца на всю мою жизнь. К тому же эта смерть оказалась столь серьезным для меня испытанием, что пустяковые детские слёзы, а других слёз я ещё не знал, совсем не вписывались в новые для меня жизненные обстоятельства.
Одну лишь вещь с укором и раздражением сказал я своей матери:
– Теперь-то, надеюсь, ты успокоилась?!
Мать ничего не ответила.
По прошествии нескольких дней температура совсем спала. Чуда никакого не случилось, мне просто дали выпить хинина – один случайный человек посоветовал. Он даже и врачом-то не был, но и не шарлатан точно: увидев меня он предложил матери подавать мне несколько дней подряд хинина.
Когда я полностью поправился, и мать окончательно убедилась, что зазря так пугалась смертельной болезни, она всё-таки призналась мне во всех так мучивших её подозрениях, и в том, что сделало её столь непримиримо жестокой. Однажды со всей искренностью и решительностью она произнесла:
– Тяжелым камнем, сынок, лежит на моей душе Евангела, но, очень верю, что Господь меня сможет простить, потому что я – мама!