Часть-5 - окончание...
От корреспондентов Крымской войны 1853 - 1856 гг.
(У. Рассел)
ЗИМА
Ноябрьский ураган на время покончил с наши¬ми надеждами.
К концу той же недели произошли большие перемены и в высшем командовании. Лорд Лекэн ни днем, ни ночью ни на минуту не оставлял свою кавалерийскую дивизию и бдительно следил за положением дел в долине. Однако в феврале он был отозван, чтобы сражаться с врагами в Англии.
Лорд Кардиган предпочитал пользоваться удобствами своей яхты, которая стояла в Балаклавской бухте.
Герцог Кембриджский, потрясенный Инкерманским сражением, сдал командование
Гвардией полковнику Эптону и перебрался на корабль, где и оставался до самого отплытия в Англию уже после урагана.
Сэр де Лейси Эванс, чуть не умерший от болезни, передал командование 2-й дивизией генералу Пеннифасеру.
Из высших офицеров де Лейси Эванс, сэр Джордж Браун, Пеннифасер и сэр Колин Кемпбелл были самыми опытными и успешными. Сэру Джорджу Брауну пришлось залечивать свои раны на борту корабля.
Единственным из всех офицеров, кто поддержи¬вал приятельские отношения с французскими командирами, был сэр Колин Кемпбелл, друживший с генералом Винуа, которому он оставил по завещанию 500 фунтов, к восторгу всей французской армии.
Сэр Колин во время войны на полуострове, будучи раненым, попал в плен и долго удерживался во Франции. Благодаря хорошему обращению он проникся уважением к нашим «исконным врагам», которое отнюдь не разделяли лорд Раглан, сэр Джордж Браун и сэр де Лейси Эванс. Особенно последний был столь нетерпим к нашим союзникам, что, когда при Инкермане наш правый фланг передали французам, его негодованию не было границ.
«Я предупреждал их в Главной квартире, но напрасно. Они не захотели усилить мой фланг у Инкермана. Было бы в сто раз лучше полностью предоставить атаку на левом фланге французам, а самим удерживать занимаемую нами позицию. Позор! Британская армия, которую с обоих флангов прикрывают французы! И теперь, после того как я столь часто видел их спины, мне пришлось уступить им место на поле славы!»
Ни в одной армии не нашлось бы столь отчужденных друг от друга военачальников, как шесть наших командиров дивизий. Но я полагаю, что и в Испании во времена Веллингтона было немало ревности и зависти между генералами. Соперничество! маршалов Наполеона побуждалось активностью и высокими наградами — королевствами, княжествами и герцогствами.
При осаде Севастополя из всех наших высших командиров только сэр Джордж Браун находился в близких отношениях с лордом Рагланом. Герцог Кембриджский был молод и неопытен, Эванс груб и неуживчив, сэр Джордж Кэткарт прямодушен и несговорчив. Кэткарта оттеснили еще в самом начале, оставив в арьергарде у Альмы. Он настаивал на незамедлительном штурме Севастополя и говорил, что фланговый марш — ошибка и глупость, чреватая всяческими бедами. В Главной квартире его упрекали за неоправданную задержку его дивизии при марше к Балаклаве 25 октября. Но Кэткарт был хорошим командиром и храбрым солдатом и погиб в Инкерманской битве, окруженный врагами.
У сэра Колина Кемпбелла был пламенный характер, но благодаря расположению его шотландцев в долине, вдали от Главной квартиры, он был избавлен от штабного вмешательства и тем более независим, что охранял Балаклаву, и его люди освобождались от тягостной окопной службы и осадных работ. Ему доверяли, и он был доволен. Но когда сэр Уильям Кодрингтон сменил сэра Джеймса Симпсона на посту главнокомандующего, сэр Колин яростно вознегодовал, и это надо было видеть!
Генерал-лейтенант сэр Колин Кемпбелл был уже прославленным и заслуженным военачальником, с отличием, служившим в Китае и Индии. Его распоряжения у Кадыкоя 25 октября подтверждают его военные таланты, проявленные при защите Балаклавы. Он оставил армию в мае 1856 года, разочарованный и обозленный, но очень скоро он снова понадобился - по просьбе самой королевы он принял командование армией в Индии во время восстания 1857 года, за подавление которого был удостоен фельдмаршальского жезла.
Генерал-лейтенант сэр Уильям Кодрингтон не участвовал в каких-либо боевых действиях до сражения при Альме 20 сентября, когда он бесстрашно повел свою бригаду в атаку на русскую батарею. Впоследствии он получил репутацию храброго и ревностного командира. Но когда сэр Уильям сменил на посту командующего армией сэра Джеймса Симпсона, распространились слухи, будто этому способствовали его письма к одной из фрейлин королевы, одобрительно принятые в высших кругах. К тому же он был из хорошей семьи - его отец командовал нашим флотом при Наварине.
Какие шансы могли быть против него у бедного шотландца Кемпбелла, вышедшего из рядовых армейских офицеров? К тому же в противоположность недовольству шотландцев
Гвардия радовалась назначению своего фаворита. Но в пехотных дивизиях новый командующий был принят с недоумением и удивлением.
В последние дни февраля 1855 года после месяца ужасных испытаний в бесконечной зимней ночи наступил светлый промежуток, и генерал Боске (командовавший французским обсервационным корпусом) решил выяснить, что делают русские в верхнем течении Черной речки. Он предложил произвести разведку силами корпуса Винуа (4 тысячи) и войсками Колина Кемпбелла (2 тысячи).
К несчастью, утром назначенного дня погода резко переменилась. Задул снежный шторм. Канробер немедленно отменил предполагаемую вылазку. Майор Сент-Джордж Фолей был послан в нашу Главную квартиру с предупреждением, что французы не сдвинутся с места. Он заблудился, но, в конце концов нашел лорда Раглана, который послал к сэру Колину Кемпбеллу адъютанта с приказом стоять на месте. Этот офицер прибыл к шотландцам в 4 часа утра, но сэр Колин уже ушел! Посланный пустился вслед за ним и, пробившись сквозь снег, догнал колонну. Снегопад все усиливался.
Лошади отказывались идти. Заледеневшие солдаты с забитыми снегом ушами и носами едва держали ружья и не могли даже примкнуть штыки. Они натолкнулись на русский пикет, который поднял тревогу, и внезапный удар не удался. В страшном раздражении духа сэр Колин возвратил к 11 часам свою выбившуюся из сил колонну в лагерь. Множество людей были обморожены.
В этот день я выехал в слепящую пургу и вскоре совсем заблудился. С таким же успехом можно было продираться сквозь ватную стену. Со всех сторон, сверху и снизу меня накрывала белая пе¬лена снега; вокруг ничего не было видно — ни лагеря, ни палаток, ни единой живой души. Армия, окопы, сам Севастополь куда-то бесследно исчезли. И все-таки час за часом я пробивался вперед. Но где именно? На плато или в долине? У Черной речки, Инкермана, Комар или Камышовой бухты? Внезапно в стене снега промелькнули купол и шпиль церкви. Несомненно, я заехал в Севастополь! Надо поворачивать налево. Затем сквозь звуки ветра донеслись громоподобные удары моря. Они слышались откуда-то из глубины. Я был на краю бездонной пропасти у мыса Фиолент, возле монастыря Св. Георгия.
Наконец, после долгих блужданий мне удалось прибиться к отряду французской кавалерии и добраться до Главной квартиры. Скорее мертвый, чем живой, весь окоченевший и помиравший от голода, я в четыре часа пополудни ввалился в палатку одного своего приятеля.
С наступлением зимы день ото дня усиливались страдания и болезни, страшным предвестником которых был разрушительный ураган 14 ноября.
Среди великолепных рисунков г-на Симпсона, являющихся наилучшими изображениями Крымской экспедиции, есть набросок, сделанный во время рождественского обеда гвардейцев, где видна если не роскошь, то, по меньшей мере, изобилие стола.
У офицеров Гвардейской бригады не было недостатка в деньгах и способах транспортировки. Они, как принято среди британских офицеров, заботились о благополучии своих сильно поредевших батальонов. Но у меня были все возможности узнать выпавшие нам лишения.
Когда мы вошли в Балаклаву, я поселился в одном из домов, похожих на швейцарское шале, который окружала изгородь, увитая виноградом, и вокруг до самого моря тянулись фруктовые сады. Однако за очень короткое время исчезли все следы виноградников, плодовых деревьев и садов. Изгороди и веранды были разломаны.
Моя комната не превышала и пятнадцати квадратных футов, и крыша после первого же дождя протекла. Сквозь щели между половицами я мог видеть, что происходит на первом этаже, где располагались татары со своим скотом. Только приказ о выселении из Балаклавы всех татар и греков избавил меня от поднимавшихся снизу испарений. В то же время это лишило нас многих полезных услуг, столь необходимых при наступлении зимы.
Мне приходилось спать на полу, и все мои пожитки висели на гвоздях, вбитых в стену. Два окна выходили на бухту, одно во двор с очень глубоким колодцем. У меня не было никаких обязанностей, кроме собственных дел, не связанных с какими-нибудь особенными опасностями, кроме неизбежных при жизни в полевом лагере.
Обычно, выпив утром кофе, я каждый день садился в седло и ехал разузнать последние новости и неизменно слышал канонаду, звучавшую то громче, то тише, но никогда полностью не прерывавшуюся, даже ночью. Иногда, отражаясь от окружающих холмов, звуки выстрелов, казалось, были совсем рядом, в городе.
Дни стали совсем короткими, дороги неописуемыми, и приходилось спешить, чтобы возвратиться до наступления непроницаемой киммерийской ночи. Я имел возможность бывать на прибывающих транспортах и покупать у интендантов и стюардов, хотя и по высоким ценам, все, что они предлагали. Также у меня было право получать рационы, если, конечно, таковые имелись в наличии. И все же временами я впадал в крайнюю нужду, настигнутый холодом и голодом.
Прежде всего, я озаботился тем, чтобы устроить в моем одиноком жилище новоселье, и пригласил всех друзей, какие только могли вместиться в столь «обширных» апартаментах. Для сего торжества были употреблены припасы, доставленные из Константинополя, — птица, свежее мясо, масло, овощи, вино и прочее.
Однако и сие неуютное пристанище было вскоре отобрано у меня. Однажды утром ко мне явился комиссариатский офицер с приказом генерала Эйри освободить эту квартиру как необходимую «для службы Ее Величества». В то время, лишь упомянув об этом, я мог бы вызвать в Англии бурю негодования. Но я промолчал и ушел в непролазную грязь, найдя для себя приют в палатке друзей и на корабле в Камышовой бухте или в Балаклаве.
Возможно, некоторые из переживших агонию, которую нельзя забыть, если у человека есть хоть какая-то чувствительность, теперь уже не помнят, какое зрелище являли собой лагеря и окопы. Недавно я слышал, как один из гвардейцев, отличившийся на войне и раненый при Инкермане, заметил, что бедствия армии в Крыму были сильно преувеличены. Я не стал напоминать ему о его незнании сути дела, ибо после 5 ноября он уже не видел претерпеваемых войсками бедствий.
Уцелевшие остатки Гвардейской бригады были отведены к Балаклаве на переформирование и не подвергались изматывающим работам и всем тяготам зимних открытых окопов.
Некоторые официальные цифры могут дать представление о заболевших в армии сравнительно с боевыми потерями.
К апрелю 1854 года число больных в находившейся в Турции и Болгарии армии лорда Раглана составляло 503 человека.
Когда в июле войска сосредоточились у Варны, в сентябре и ноябре это число возросло до 11693 и 16846 человек соответственно.
В декабре их стало 19 479, а в январе 1855 года — 23 076! Как «умершие на Востоке» числятся 390 офицеров и 20 707 солдат.
Отправлены в Англию инвалидами 1407 офицеров и 14 901 солдат.
Убиты 2755, умерли от ран 1619.
Иными словами, менее одной восьмой составляли боевые потери по сравнению с убылью вследствие болезней, лишений и тягот зимней кампании.
Положение нашей армии было «жалким и воистину душераздирающим». Ни сапог, ни теплых шинелей; офицеры в каком-то рванье, солдаты просто в лохмотьях. Ни лекарств, ни крова над головой. Неделя за неделей в грязи или снеге открытых окопов или в изодранных палатках на беспощадных ветрах крымской зимы. День и ночь их выслеживали с холмов неутомимые казаки. Мне приходилось записывать все эти повседневные страдания и ужасы, происходившие вокруг меня, чтобы рассказать истинную правду.
Ответ на мои сообщения не заставил ждать себя. Нет надобности говорить здесь о политических и административных последствиях или общественном возмущении. В начале зимы 1854 года остатки Британской армии были спасены благодаря колоссальным усилиям, предпринятым в Англии. Общественная и частная благотворительность соперничали в своем стремлении «спасти армию», и вся энергия и мощь правительства были, наконец, направлены на помощь нашим солдатам под Севастополем.
По мере того, как мои отчеты возвращались к нам в виде номеров «Тайме», я стал замечать, что лица кое-кого из моих друзей мрачнели, подобно зимнему небу над нами.
И действительно, мне стали говорить, будто я приношу только вред. Как-то раз полковник Роуз с весьма озабоченным видом заявил, что на дипломатической конференции (заседавшей тогда в Вене) мои письма в газету почитают существенным препятствием для заключения мира, поскольку русские использовали мои сообщения в поддержку своих утверждений, будто их доблестные войска уже теснят союзников.
Полковник сказал о намерении французских генералов сделать по сему поводу представление лорду Раглану и убедить его выслать меня из Крыма. «А что, по-вашему, я должен делать? Писать, будто все хорошо, армия здорова, мы ни в чем не нуждаемся и приятно проводим время под Севастополем?» — «Конечно же, нет, совсем не так!
Однако нет никакой надобности оповещать весь мир о наших недостатках. Будьте уверены, скоро все образуется! Но пока вы приноси¬те нам только вред». Как раз в это время я получил от редактора «Тайме» письмо с сообщением, что со всех концов Королевства поступают пожертвования и предложения о помощи в пользу армии. В заключение он писал: «Общество крайне возбуждено против правительства, и вы можете не выбирать выражения».
Я рассказал об этом полковнику и присовокупил: «Я не дипломат, а корреспондент, пишущий в „Тайме", и решать, о чем извещать или не извещать публику должен редактор. Что касается угроз изгнать меня отсюда, извольте взглянуть вокруг и рассудите сами, сколь приятна для меня здешняя жизнь!»
В этот момент я сидел на старом интендантском ящике в землянке десять на шесть футов, накрытой сверху, почти на уровне земли, рваной палаткой, в которой было отверстие для дыма, выходившего от печи, сооруженной из бочки. Пол представлял собой слой грязи. Полковник Роуз согласился со мной. «Действительно! Здесь весьма неуютно, и вы можете подхватить ревматизм. На вашем месте я бы уехал. Честное слово, уехал бы!»
Уже не первый раз мне говорили о желательности моего отъезда. Помощник главного военного прокурора г-н Ромэн, с которым у меня установились дружеские отношения, намекал мне о недовольстве главнокомандующего сведениями в «Тайме», полезными для неприятеля.
В письме, написанном за десять дней до бомбардировки Севастополя 17 октября, я упомянул, что каменная мельница у Воронцовской дороги превращена в пороховой магазин. «Вы раскрыли неприятелю место, где хранится наш порох!»
Я сразу же с сожалением признал этот факт. «Но могу сказать в свое оправдание, что к моменту написания этого письма лорд Раглан и все наши высшие офицеры ни¬сколько не сомневались в неизбежном и скором падении Севастополя, задолго до прибытия моего письма в Лондон».
В заключение я заверил г-на Ромэна, что для меня высылка из Крыма была бы величайшим благом. Наконец я предложил перед отправкой писем представлять их на просмотр в Главную квартиру, однако согласия на это не последовало.
Ни в Турции, ни в Болгарии или в Крыму, несмотря на частые оказии, особенно при посещениях Главной квартиры, когда я имел возможность видеть лорда Раглана, мне ни разу не приходилось говорить с ним.
Еще в Крыму герцог Ньюкаслский спросил меня: «Говорил ли когда-нибудь лорд Раглан о нападках на него в „Тайме"?» Он необычайно удивился, услышав мой ответ: «Лорд Раглан ни разу в жизни не разговаривал со мной». Я не считаю это чем-то необычным. Для него я был одним из множества людей, находившихся в лагере. Мне и в голову не приходило удивляться или негодовать по этому поводу.
Всю ужасную крымскую зиму, почта за почтой, я отсылая свои статьи в Англию, где ими занимались уже другие люди и откуда приходили отклики на них с предложениями, ругательствами или похвалами.
Невозможно представить то состояние, в которое пришла армия в декабре, январе и феврале. Пристойный воинский вид сохраняли только артиллеристы и Морская бригада, поскольку они не были заняты на тяжелых работах, как пехота. Трудно сказать, от чего больше страдали люди — от нехватки еды или недостатка одежды. Лично я испытывал в большей степени последнее из сих двух зол.
Уже по окончании войны мне был прислан небольшой счет за рационы, предоставлявшиеся для меня в Крыму. Не возражая, я все-таки сомневался в его справедливости. Намного позже окончания войны на Пиренейском полуострове аудиторы преследовали герцога Веллингтона за его траты на посту главнокомандующего, и это продолжалось из года в год, пока он не пригрозил им вынести все дело на рассмотрение правительства и Палаты лордов. Однако я оплатил присланный мне счет.
Невозможно преувеличить все те неудобства и то отвратительное состояние, в котором я оказался в начале зимы. Не хватало всего, кроме денег, но они были бесполезны, поскольку ничего не про¬давалось. Если бы не рационы, предоставленные мне правительством без согласия военных властей, мое положение было бы абсолютно невыносимым.
В армии поселился дух недоброжелательства. В одном из полков, лагерь которого располагался в низине, всерьез полагали, что их хотят извести из одной только нелюбви к их командиру. Подобные идиотские предрассудки широко распространились. Сэр Колин Кемпбелл даже не пытался скрыть свое презрение к штабным офицерам.
Гвардейцы, стоявшие лагерем у Кадыкоя, были раздражены невниманием лорда Раглана к их потерям в бою 5 ноября. Во всех дивизиях не было должного согласия между генералами и бригадными начальниками. Завидовали артиллеристам и матросам, не копавшим землю, а только сражавшимся на батареях.
Все подробности осады Севастополя ныне известны, хотя многие из них уже не представляют какого-либо человеческого интереса. Недавно один мой сотоварищ по Крыму сказал: «Я перестал употреблять в обществе слово Крым. Оно наводит на всех тоску. Крымцы ужасные зануды и интересны только для самих себя. Но нас столь мало, что бесполезны все попытки сохранять наши традиции».
Смерть на поле боя или в госпитале, увечья от ран и болезни каждодневно выбивали из наших рядов друзей и знакомых, потери которых пополнялись к весне новоприбывшими полками и офицерами, жаждавшими славы покорителей Севастополя.
Появились «вояжиры», прежде служившие в армии и теперь горько сожалевшие о своей преждевременной отставке. К радости друзей, они привозили в палатки съестные припасы и другие полезные вещи.
Лишь постепенно зима наших тревог преображалась в сияющую весну, но к началу марта улучшение было столь же очевидно, как и перемена погоды в середине февраля.
В начале того же месяца с большой помпой прибыл Железнодорожный корпус. Правда, это воинство не зарылось в окопы, зато соорудило железную дорогу от Балаклавы до передовой линии.
В ноябре «Тайме» открыла сбор средств в пользу страждущих воинов, и за короткое время на¬копилась сумма в 30 тысяч фунтов стерлингов.
В Балаклаву было доставлено множество тюков с фланелью, принесшей неоценимую пользу для госпиталей и спасшей немало жизней. Еще раньше мой друг Дж. Макдональд обеспечил теплым бельем весь 39-й Пехотный полк, находившийся на пути из Гибралтара или Мальты и совершенно не экипированный для того климата, который ожидал его в окопах Крыма.
Из Скутари прибывали тюки и ящики с теплой одеждой и лекарствами. К концу января в Балаклаве распределяли присланные шинели, свитера, сапоги и варежки.
Начали действовать благотворительные общества; приезжали члены парламента, чтобы своими глазами убедиться в правдивости тех рассказов, которые пробудили их сострадание. И наконец, появилась Флоренс Найтингейл с сестрами, истинными ангелами милосердия для больных и раненых.
В Балаклаву слетались стаи кроатов, мальтийцев, греков и сирийцев, подобные чуме в обличье маркитантов. Начальник военной полиции был завален делами.
Но словно для того, чтобы ободрить нас, повсюду на плато проклевывались уже в конце февраля крокусы, гиацинты и подснежники. От Варны до Крыма был проложен первый подводный кабель, а между Главной квартирой и Балаклавой установлено телеграфное сообщение.
Через некоторое время я получил известие, что лично для меня уже отправлен разборный домик, и мне оставалось целыми неделями ломать себе голову, что я буду делать с этим сооружением. С таким же успехом они могли бы при¬слать собор Св. Павла или Тауер! Это оказалось неким подобием шале, но без веранды и верхнего этажа, с покатой крышей, квадратными, по 18 дюймов, окнами с обеих сторон.
Внутренняя перегородка отделяла комнату 8 на 6 футов, которая служила приемной, столовой и кабинетом, от спальни. Домик был обшит цинковыми и железными пластинами, а внутри устроен очаг с дымоходом. Первоначальная краска быстро облезла со стен и крыши, и их пере-красили в ярко-белый цвет. Со временем к моему новому жилищу были пристроены небольшая конюшня на два стойла и каморка для грума. В середине лета у меня под окном завелась цветочная клумба.
Однако я подвергался значительным неудобствам, когда со стороны русских начались дальнобойные обстрелы; они повредили угол моей конюшни. Летом в домике было слишком жарко, а зимой холодно. При сильном ночном обстреле тучи мух взлетали с потолка, и это тоже не позволяло мне высыпаться. Работники сделали полки, стол, принесли два стула, и к концу лета я жил уже как принц.
Эпилог
Остается сказать лишь немногое в связи с моими личными воспоминаниями об Альме, Балаклаве и Инкермане. Вряд ли необходимо, чтобы читатель сопровождал меня день за днем, неделя за неделей и месяц за месяцем во всех событиях, начиная с 5 ноября 1854 года и до перемирия 18 февраля 1856-го, предшествовавшего Парижскому мирному договору.
Упомяну лишь, что я участвовал в Керченской экспедиции, которая сопровождалась варварским и бессмысленным разрушением Керченского музея, а также сожжением и разграблением прекрасного, но беззащитного города. По возвращении в Балаклаву я нашел своего помощника, г-на Стоуна, присланного из «Тайме», при смерти и без какого-либо ухода. Он был поражен холерой, которая унесла жизни генерала Эскута, лорда Раглана и многих других.
18 июня 1855 года был предпринят общий штурм Севастополя, окончившийся неудачей, с огромным числом убитых у французов и большими потерями для нас. В письме от 20 июня я написал о том, что и до сего дня почитаю очевидной истиной: «Если бы предполагавшаяся лордом Рагланом трехчасовая канонада не была отменена по просьбе генерала Пелисье, весьма вероятно, что на бастионах нас встретил бы малочисленный неприятель».
Ответственным за штурм лорд Раглан назначил сэра Джорджа Брауна. К величайшему сожалению, должен признаться, что некоторым утешением для нас был полный неуспех французов на всех пунктах. Несмотря на явное превосходство в артиллерии и людях, они не смогли удержать Малахов курган, что в какой-то мере оправдывало и наше поражение. Тем не менее, это было полное и абсолютное поражение.
Из пяти штурмовых колонн две нисколько не продвинулись, а остальные были отбиты и даже не достигли рва у Редана, потеряв 1500 человек убитыми и ранеными. Может быть, никто так не чувствовал горечь этих потерь, как наш вождь, который заболел и, к всеобщей скорби, скончался через десять дней в том же деревенском доме, где в течение всей осады Севастополя располагалась наша Главная квартира.
В 1870 году в разговоре с г-ном Одо Расселом я так ответил на его вопрос, что должен был делать наш командующий во время штурма 8 сентября: «Хоть я и не солдат, но, по моему мнению, начатое дело надлежало довести до конца и послать всех своих людей до последнего человека, чтобы взять Редан или умереть, но не позволить французам заявить, хотя это было правдой, что они взяли Малахов курган и Севастополь, а тем паче похваляться, будто видели спины наших отступающих солдат».
Новый английский командующий, сэр Джеймс Симпсон, был не лишен солдатского здравого смысла, но для того, чтобы возглавлять армию, да еще в таком кризисе, он годился ничуть не больше, чем любой окопный сержант.
Больно говорить так о достойном человеке, вероятно во многих отношениях превосходившем бульдога Пелисье, но не обладавшем тем единственным качеством, которое требовалось от него 8 сентября и, которым в высшей степени обладал французский генерал.
Само донесение сэра Джеймса Симпсона представляет собой обвинительный вердикт против него. Он фактически сложил с себя верховное командование и поручил генерал-лейтенантам Кодрингтону и Маркхему организацию штурма. Однако он сам выбирал дивизии для формирования штурмовых колонн и избрал направление на выступ Редана, откуда велся сосредоточенный огонь. Кровавый бой происходил здесь почти час, но удержать позицию нам так и не удалось.
Капитальная ошибка сэра Уильяма Кодрингтона, совершенная им 8 сентября, делала абсолютно недопустимым его последующее назначение командующим армией. Именно он производил все приготовления к штурму. Окопы были переполнены людьми, но он безучастно наблюдал почти часовой бой и ничего не сделал. Когда Уиндгем появился на бруствере 5-й параллели и запросил немедленной помощи, сэр Уильям как будто совсем потерялся.
Если бы генерал, осаждающий большую крепость, захотел узнать, как это не следует делать, он должен был познакомиться с диспозицией штурма, составленной сэром Уильямом Кодрингтоном. Две штурмовые колонны по 500 человек наступали одна вслед за другой! Каждая состояла из остатков шести разных полков! И наконец, никаких подкреплений. Это было уже заранее подготовленное поражение*.
(* Фельдмаршал лорд Вольсли назвал ту атаку «безумной и ребяческой-, плохо задуманной и дурно исполненной». —Примеч. автора.)
Сэр Уильям Кодрингтон сменил в командовании армией сэра Джеймса Симпсона, но дело было уже сделано. Я с удовольствием покинул лагерь и отправился с экспедицией союзников к Днепровскому лиману. После бомбардировки был взят Кинбурн, при штурме которого французы применили бронированные плавучие батареи, что явилось новым словом в морской войне. Я возвратился в лагерь только в первой неделе ноября.
28 февраля 1856 года русские сообщили сэру Уильяму Кодрингтону о заключении перемирия. Признаюсь, сколь бы ни хотелось мне возвратиться к весьма неопределенному будущему, ожидавшему меня в Англии, я желал, чтобы война завершилась с таким же преимуществом для нас, которое сопутствовало ее началу.
Но я не доверял способностям наших генералов и понимал превосходство французов, чья армия неизмеримо превосходила нашу. Их манера обращения с союзниками стала менее уважительной после нашего поражения 8 сентября. Это почувствовалось еще до взятия Малахова кургана. Французы победили у Черной речки 16 августа при содействии сардинцев, однако англичане не участвовали в этом сражении, хотя наши кавалерия и артиллерия были выведены на исходные позиции.
В этот день я выехал из лагеря с раннего утра, изрядно обеспокоенный. Несколько дней назад ко мне приехала жена вместе с другой дамой, и они находились в Балаклаве на борту «Тритона», которым командовал мой друг капитан А. Флетчер. Все могло случиться, если бы русские получили преимущество и стали обстреливать бухту.
Я несся к бухте во весь опор и одновременно видел серую массу русских за рекой. Переправившись на «Тритон», я спросил у стоявшего около трапа старшины, где сейчас находятся дамы. «Командир повез их на берег, сэр, чтобы показать, как идет сражение». Флетчер был храбрый, но очень недалекий человек.
В тот момент я подумал, что он сошел с ума. Мне оставалось только кинуться обратно на берег и мчаться к Черной речке, обозначавшейся полосой белых дымков от ружейных выстрелов.
К моему несказанному восторгу, я встретил Флетчера и обеих насмерть перепуганных женщин на том месте, где еще десять минут назад находились русские, среди валявшихся на земле трупов и умирающих. Одна из дам не могла забыть это зрелище до своего последнего часа. Удостоверившись в их безопасном возвращении на пути к Балаклаве, я вернулся к Черной речке и успел еще до окончания слабого сопротивления русских у моста. Они удалились под защиту своих пушек, сопровождаемые громовыми победными криками французов.
На обратном пути я был свидетелем насмешливых и обидных реплик зуавов, когда мимо них проезжал генерал Симпсон со своим штабом. При этом французские офицеры не одергивали своих солдат. Это свидетельствовало о том, что дух недоброжелательства проник уже из высших сфер в ряды армии. Хорошо еще, что люди
Скарлета не слышали и не понимали обращенных к ним слов.
2 апреля был провозглашен мир и дан салют из 101 орудия на английской, французской и сардинской батареях и с союзных кораблей в Камышовой и Казачьей бухтах. С русской стороны не выстрелила ни одна пушка, и не был поднят ни один флаг.
Последующие два месяца я провел в ожидании, которое разнообразил поездками к руинам Севастополя, к Альме, к Байдару и по прелестному южному берегу, от Фороса до Алупки, Бахчисарая, Симферополя и Одессы. Кроме того, я присутствовал на лагерных банкетах, парадах и скачках, а также на встречах русских, французских, английских и итальянских офицеров.
Я видел, как в честь февральского перемирия были взорваны казармы на южной стороне Севастополя, а также много интересного в связи с выводом союзных войск из Крыма.
В час пополудни 12 июля английский гарнизон в Балаклаве, состоявший из батальона 50-го Пехотного полка, был сменен русскими войсками. Лишь с большим трудом мне удалось на одном из послед¬них транспортов переправиться в Константинополь. После двух с половиной лет отсутствия я возвратился домой и познакомился со своими детьми.
Уже в сентябре, по возвращении в Англию с коронации в Москве, я вновь побывал в Крыму, и отнюдь не в последний раз.
Источник: Уильям Рассел "Крымская война"//Лениздат, СПб, 2013. С. 19 - 115