Обрыв
«У старого неба оттенок печали.
А где же то небо, что было вначале…?»
1.
Высокий, почти отвесный, песчаный обрыв ржавой подковой охватывал правый берег неширокой речки, той, что зародившись в тёмных теснинах отрогов Хамар-Дабана, несла свои хрустально-чистые воды через весь посёлок к главной бурятской реке Селенге. Кроны разлапистых сосен, что гнездились на макушке обрыва, зелёными облаками курчавились над розовым пламенем цветущего багульника. Майский воздух был наполнен сладковатым ароматом его лепестков и лёгкой смолистой горечью молодой хвои. Снизу, от воды, доносился запах клейких листьев вербы и краснотала. А по самому краю обрыва, на прогретой солнцем опушке, среди жухлой прошлогодней травы фиолетово маячила медуница да радовала глаз глянцево-жёлтыми некрупными цветами куриная слепота – курослеп…
На левом пологом берегу буйно доцветала черёмуха. В этом году проснулась она поздно и потом, словно спохватившись, выстрелив разом всей своей белой кипенью, будто снегом, затянула речной полуостров. Отцветшие лепестки её легко поднимались майским ветром в воздух, делали прощальный круг над черёмушником и, опадая на тёмные воды омута, долго кружились в водоворотах течения, пока полностью не пропадали в нём…
За омутом, на ровной большой поляне, среди свежей, только-только вошедшей в рост зелёной травы тёмное пятно – старая зола, память о давних пионерских кострах. Чуть дальше, за поляной, в просветах клейкой, цвета изумруда, листвы берёз проглядывают усадьбы частной застройки…
Сколько помнит себя Иван Усольцев, столько и обрыв этот помнит, словно с обрыва этого жизнь его и начиналась, хотя родился он совсем в другом краю, далеко-далеко отсюда, где нет ни гор, ни рек, ни обрывов... И сосны эти помнит, и мелкий мышиный горошек, цветущий под ними, и черёмушник у омута. И проказы детские, и свидания на том обрыве тоже помнит.
Жизнь Ивана Степановича незаметно, но неумолимо на финишную прямую вышла, как-никак, седьмой десяток разменял, и память ночами, да зачастую и не ночами, всё чаще стала приводить его на старый обрыв из детства. Вроде как звала попрощаться…
Нынешним маем, отгуляв очередной свой день рождения, плюнув на беспросветное безденежье, переругавшись с женой, с её вечными заботами о его здоровье, через тысячекилометровые расстояния отправился он в родной посёлок…
Который день ходил Иван Степанович по когда-то родным улицам, заглядывал во дворы и лица, но ничего и никого знакомого не встречал. Да, было дело, останавливали его пару раз какие-то старушки, здоровались, слезливо лезли обниматься, утверждая, что они его одноклассницы, правда, в младших классах, а он смотрел на них с удивлением и страхом, напрягал память, желая хоть что-то вспомнить – но нет, ни единой знакомой чёрточки и никаких в душе воспоминаний. Отшучивался, ссылался на старческий склероз, коим никогда не страдал, обещал заглянуть в гости и снова бродил по посёлку пытаясь углядеть, ощутить хоть что-то родное…
2.
Выходя из-за угла кинотеатра (ныне превращённого в убогий рынок), случайно столкнулся с пожилой супружеской парой. Да так сильно, что у женщины слетела сумка с плеча! Слетела и раскрылась. Её крупнотелый спутник, багровея, заорал:
- Ты что, пьянь подзаборная, берегов не видишь?! Давно не огребал, что ли?!
- Извините, задумался. – Усольцеву не хотелось скандала, не за этим приехал, но мужик не унимался:
- Развелось приблудных, по посёлку не пройти!
Усольцева задело не хамство мужика, задело слово приблудные – это он-то приблудный?!
- Это мой посёлок, - и, ощущая всей кожей недоверчиво-озлобленный взгляд крупнотелого, добавил - Вырос я здесь…
Мужик медленно, с ног до головы, прошёлся глазами по Усольцеву.
- При Колчаке, что ли…?
Иван Степанович вопрос оценил:
- Чуть позже…
Мужик было открыл рот, чтобы парировать, но тут его перебила спутница, до этого момента с тревогой крутившая и оглядывавшая пострадавшую сумочку:
- Усольцев…?! Иван, что ли? Вот это номер! Сто лет тебя не видела! Что так смотришь, не помнишь меня? Что, совсем-совсем не помнишь? Ну, и память у вас, у мужиков!
Иван Степанович, растерянно улыбаясь, отрицательно покачал головой – лицо этой женщины ему никого не напоминало. Ни единой чёрточкой. Очень уж много лет прошло…
- Да, ладно! Не помнит он! А мне мой говорит, что я совсем не изменилась, - и женщина, смеясь, поддела локотком своего, слегка ошарашенного её напором, мужа.
- Эх, ты, Ваня! Ладно, не напрягайся – Людка я Тимофеева. С братом твоим младшим в одном классе училась. Мы в восьмом, ты в десятом. Ну, вспомнил? Ну, мы ещё в комитете комсомола вместе были, а?
Усольцев вспомнил – точно, Тимофеева, он её ещё тимофеевкой, травой такой, обзывал, за худосочность необыкновенную. Точно – Тимофеева. Смотри, как раздобрела – вот тебе и травинка…
- Ну, вот! А говорил, не помнишь! Правда же, я ничуть не изменилась?
Иван Степанович рассмеялся:
- Правда…
- Во-о-от! Значит, мой меня не обманывает! Да и попробовал бы только! – Тимофеева говорила не переставая.
Теперь Усольцев её окончательно вспомнил – всегда она болтушкой была, оттого, видимо, и заведовала в комитете комсомола идеологическим сектором, всем и всегда могла мозги запудрить.
Вот и сейчас Людмила не унималась:
- Откуда ты, Вань? Чего это ты в наших краях объявился? Надолго или навсегда? А помнишь Таню? Ну, Таню Моисееву…?
Усольцев не совсем понимал, нужны ли Тимофеевой ответы на все ею заданные вопросы, но на последний вопрос ответил. Не мог не ответить.
- Помню…
- Она стихи писала. Хорошие. Красивые. О тебе. И нам читала. Любила она тебя…
Усольцева покоробила бесцеремонность и нахрапистость Тимофеевой. Какое дело этой дебелой и практически незнакомой ему тётке до его давнишних отношений с Моисеевой? Напряжённо и натужно ответил:
- Знаю. Что любила – знаю. А что стихи писала – не знал, а уж, тем более, что вам читала…
- Эх, мужики, знал – не знал!- и, словно обвиняя, Людка резюмировала, как гвоздь вбила:
- Не хотел – вот и не знал!
- А нужно было…?
Тимофеева, скособочив губы и вогнав глаза к небу, пожала плечами:
- Тебе виднее. Но Танька страда-а-а-ла …
И тут же, без перехода:
- Видел ещё кого из знакомых-то, пообнимался…?
- Да нет, кроме тебя – никого, – и, неосознанно желая уколоть, добавил - Не повезло…
Но Тимофееву было не прошибить:
- Не там ищешь! Точно тебе говорю – не там. Кто поумней-то, давно из посёлка сбежал. Кто-то на дачах тихо пенсионерствует, ну а большинство за речку перекочевало – на кладбище. Твой-то год уж почти весь там. Сходи, сам увидишь… Особенно мужики, так те уж точно, почти все там. Не задерживается ваш брат на земле-то…
Бесцеремонность Тимофеевой стала совсем непереносима, и Усольцев поспешил распрощаться. Людка, повлажнев глазами, мокрогубо ткнулась Ивану в щёку у уха и взяла с него слово, что завтра вечером он забежит к ним в гости…
3.
- Дура, твоя Тимофеева! Как есть – дура! – Сергей Анатольевич, давнишний, ещё дошкольный друг Ивана, у коего Усольцев стал по приезде на постой, раздражённо, еле сдерживая матерные междометия, жестикулируя руками, почти выкрикивал: - Как это, все мужики на кладбище?! А я? А Серёга Ермолов, Дьяков? А Лёха?! Мы, что ей – тоже померли?! Ду-у-ура!
Бушевал Сергей Анатольевич недолго - так же, как быстро взорвался, так же быстро и остыл:
- Людка дура, конечно, поганый у неё язычок-то, но в одном она права, сходить нам к мужикам на кладбище нужно – поздороваться. Я ведь тоже давно ни у них, ни у братьев на могилках не был. Да и ты с бабкой своей повидаешься, правильно помню, здесь, у нас, она похоронена...?
- Здесь. Только, думаю, вряд ли я могилку-то её найду. Сколько уж лет-то прошло. Там уж и креста-то, поди, не осталось...
- Да-а, сейчас кладбище не в пример посёлку - разрослось ого-го как! Если давно не был – заплутать запросто…
Утром мужики поднялись рано. Пусть и суббота – а чего разлёживаться? Сергею Анатольевичу не на дежурство на автобазу, куда он день через три на сутки уходит, а у Усольцева вообще свободного времени вагон – ещё належится. Так что поднялись раненько и через весь посёлок пешком двинулись за реку.
На кладбище, на удивление, было многолюдно и шумно. Слегка озадаченный Усольцев вопрошающе посмотрел на Сергея:
- Что тут сегодня…?
- С луны свалился, ково ли? Родительский день скоро, Троица не за горами. Вот народец и набежал могилки прибрать, оградки покрасить. А когда ещё, как не в субботу? Не чужие же здесь лежат…
Могилу Вовки Ларичева нашли быстро. Друг смотрел на них с памятника слегка припухшими глазами с фотографии, которую Усольцев хорошо помнил – десятый класс – выпускной…
Видно, что за могилкой присматривают - в оградке чисто.
Недалеко и могилка Олега – как были они с Вовкой близкими друзьями, так и по уходу рядом легли. Да практически и одновременно… Могилок Коли и Вани, добрых своих друзей, разбитных парней с двадцатого квартала, и могилку бабушки Усольцев так и не нашёл, и Сергей не помог. Он и братьев-то еле разыскал – точно, что давно на кладбище не был…
Пока Сергей прибирался на могилках братьев, Усольцев стоял, смотрел на фотографии друзей, но никак не мог окунуться в воспоминания – какая-то назойливая мысль всё время перебивала, путала, рвала в клочья его размышления и уводила их куда-то в сторону.
Непереносимо хотелось курить и, хотя курить Иван Степанович давно бросил, рука его машинально полезла в карман – за несуществующими сигаретами. Опомнившись, раздражённо в сердцах ругнувшись, Иван, наконец, отчётливо понял, что ему не давало покоя – возраст! Возраст ушедших друзей! Никто из них не перевалил за сорокалетний рубеж. Конечно, он знал, что ушли друзья молодыми, но всё же…
Видимо, и вправду есть что-то необъяснимое и трагическое в этом чёртовом кризисе среднего возраста.
Иван Степанович присел на скамейку в оградке Олеговой могилы. Снял кепку и, склонив голову долу, окунулся в невесёлые размышления…
Вспомнил, что когда-то давно, ещё в юности, он где-то вычитал, а может, и по телевизору услышал, что на заре человечества продолжительность жизни людей не превышала сорока лет. Вроде, как учёные достоверно это установили. Потом продолжительность жизни людей увеличивалась, увеличивалась... И дошла до того, что сейчас вон даже пенсию только в шестьдесят пять дают! Тем, кто доживёт…
Но генетическая память людей сохранила первоначальную дату ухода из жизни. И вот, как говорят, оттуда, из той дальней памяти, оставленной предками, и растут корни этого, мать его, кризиса.
На рубеже сорока лет эта генетическая память начинает готовить людей к уходу из жизни.
И мечутся люди, не понимая, что происходит! Подводят итоги прожитого и с ужасом понимают, что ничего стоящего в жизни не сделали, ничего не достигли, что позади только пустота, а всё, что вокруг – блеф, мишура…
И кто-то ломается! Не выдержав происходящего, уходит из жизни по-настоящему. Так и не поняв, что это была только репетиция ухода…
Вот и друзья его, думалось Ивану, похоже, попали в такую мясорубку…
- Ну, что, помянем? По маленькой…? – незаметно подошедший Сергей заставил Усольцева вздрогнуть.
- Слышь, Анатолич, давай не здесь. Столько народу, ну их – тишины хочется. Пойдём на обрыв…
4.
Ещё по дороге Сергей отзвонился жене Валентине и та, быстренько собравшись, почти одновременно с мужиками поднялась на гору. Расположились на маленькой полянке у самого края обрыва.
Пока Иван с Сергеем отдыхивались и с высоты обрыва созерцали свадебную красоту отцветающего черёмушника, Валентина на расстеленном покрывале сноровисто раскладывала принесённую немудреную снедь, расставляла рюмки…
Над головами друзей, спрятавшись в темно-зеленой хвое ближайших сосен, самозабвенно распевалась птица. Это самец таёжной мухоловки объявлял, что гнездо он уже построил и зазывал на его приёмку самочку. Пел он не переставая, да так чисто и мелодично, что Усольцев нисколько не сомневался – гнездо скоро будет занято и неброская влюблённая мухоловочка станет в нём высиживать с пяток зеленоватых с мелкими бурыми пятнышками яиц. Иван Степанович даже знал, вернее, помнил детской памятью, где находится это гнездо – ведь много лет подряд, в конце мая, школьником на этом самом обрыве, на одном и том же месте, во-о-он на той нижней ветке кряжистой сосны, он всегда находил это гнездо – маленький комочек, искусно замаскированный лишайником. Находил, но не трогал. Всегда наблюдал издали – как высиживает самочка яйца, как вылупляются птенцы, как они растут и становятся на крыло…
Интересно, сколько же поколений птиц пело у этого гнезда свои прозрачные песни…? В прошлом. А сколько будет петь в будущем…? И будут ли? Есть ли у них это будущее? Или птицам без разницы и прошлое, и настоящее, и будущее, и даже то, что чем меньше остается времени для будущего, тем всё больше разбухает от времени прошлое…? Или это удел только людей – всё глубже и глубже уходить в прошлое и жить воспоминаниями…?
Глядя на обрыв, на песок, на реку, Иван Степанович ловил себя на мысли, что сегодня на кладбище он так и не увидел и не ощутил своих друзей, ведь там были только оградки и памятники, а здесь, под этими соснами, здесь среди запахов талой сырой воды, здесь, на обрыве – вон же они все! Живые, весёлые, шалопутные! Вон Олег – бесшабашный, верный слову и дружбе, раскачавшись на самодельном трамплине, широкой доске, вкопанной у воды в песок, взмывает к небу и оттуда ласточкой вонзается в чёрные воды омута; худенький до невозможности Иван после ледяного купания, как ящерица, зарывается в горячий песок. А вон и Володька, стройный, дочерна загорелый, бесконечными анекдотами веселит девчонок. Тут же и Таня Моисеева, влюблённая в него, в Усольцева, до беспамятства, украдкой бросает в его сторону печальные взгляды…
Здесь они все и никуда они отсюда никогда не уйдут – да, их нет в сегодняшнем настоящем, но в том тёплом солнечном прошлом они есть и всегда будут.
Иван Степанович держал рюмку в руке, слушал, но совершенно не слышал, что говорит Сергей, тихонько, уголками губ, улыбался Валентине и думал о том, что наконец-то он собрал всех друзей вместе…
Только теперь, стоя на краю обрыва, Усольцев понял, почему его так сюда тянуло, почему он так страстно хотел вернуться. Просто время пришло вернуться к самому себе. К себе тому, который сейчас там, внизу, со своими друзьями купается в ледяной речке и загорает на горячем песке. К себе тому, у которого всё впереди, у которого ещё мало прошлого и много-много неясного, но такого манящего будущего…
И он вернулся – вернулся к себе…
Вернулся, чтобы уже не расставаться.