Часть-3
От корреспондентов Крымской войны 1853 - 1856 гг.
( У. Рассел )
БАЛАКЛАВА
Когда союзники вторглись в Крым, их цель заключалась в том, чтобы разрушить Севастополь, но что делать потом — было не вполне понятно ни британскому правительству, ни императору французов. Никто из них не предполагал вести регулярную осаду, хотя у каждой армии был свой осадный парк; впрочем, ни один из них не годился для сокрушения гранитных бастионов. Могли ли союзники рассчитывать на то, что благодаря своему превосходству на море и суше смогут овладеть Севастополем сразу после разгрома прикрывающей его русской армии? Несомненно, но только при одном условии: если после победы они не потеряют ни минуты времени.
Три дня, проведенные на Альме, вместо преследования неприятеля, пропали напрасно. 20 сентября войска находились на расстоянии одного, хотя и долгого, перехода до северной стороны Севастополя. К утру 21 сентября 45 тысяч союзного войска могли выступить на марш и тогда к вечеру заняли бы позицию, господствующую над северной стороной города.
Пленных пришлось оставить позади армии, хотя одна из причин задержки 21 сентября, заявленная лордом Рагланом маршалу Сент-Арно, сводилась к необходимости погрузить на корабли пленных и раненых.
Французы собрали все свои трубы, горны и барабаны и устроили такой гвалт, который могли услышать даже в Севастополе. Но это вдохновляло! Впрочем, я полагаю, наше молчание было более пристойным. Лишь у немногих офицеров и солдат не оказалось погибших друзей и товарищей.
Целыми часами мы в ожидании стояли на солнце. Даже полковник Роуз в самых вежливых и деликатных словах выражал сожаление столь затянувшейся остановке. Было очевидно, что мы никуда не торопимся. Справа от нас на горизонте угадывались французские войска.
Когда мы, наконец, выступили, это был воистину ползучий марш! На каждой из весьма частых остановок меня окликали, принимая за человека осведомленного.
«Почему мы опять остановились? Разве русские уже близко?»
«Куда мы идем?»
Дневной марш закончился около часу дня в очаровательном селении Эски-Эль на Каче, всего в шести милях от Альмы. Мы прошли это расстояние со скоростью одна миля в час!
Я устроился писать за столом в каком-то разбитом доме. По утверждению союзников, все это разорение произвели казаки и татары, но русские обвиняли во всем англичан и французов. Я улегся на кровать с пуховой периной, которая оказалась разрезанной, и утром мне пришлось немало потрудиться, чтобы очистить себя от пуха и перьев.
Посреди ночи поднялась тревога, и тишину разорвал пушечный выстрел. Я не спал и отчетливо слышал визг снаряда. Затем прозвучал второй выстрел. Союзная армия насторожилась, но ничего больше не последовало. Это произошло в тот день, когда русские опомнились и приняли решение затопить свой Черноморский флот, дабы заградить вход в Севастопольскую бухту.
На следующее утро (24 сентября) мы были на ногах сразу после рассвета. Главная квартира приготовилась к выступлению в 7 часов. Тем не менее, войска не двигались и страдали, стоя на жаре.
Я записал в дневнике: «Эски-Эль, сентября 24-го. — С 6 часов утра ждали в удушающей жаре среди прекрасной долины. Я буквально валился с лошади. Высадились новоприбывшие: 57-й полк и шотландцы, а также 8 или 9 тысяч французов».
Марш начался лишь около полудня. Многие солдаты падали, часть из них оставалась позади, и их перевозили на корабли, которые стояли в устье Качи. Задержка произошла из-за обсуждения в Главной квартире флангового марша.
Один из моих приятелей рассказывал мне, что русские затопили свои корабли у входа в Севастопольскую бухту. Я пытался вникнуть в то, о чем он говорит, но безуспешно. В голове у меня стучало, из глаз потоком лились слезы. Даже смысл его слов не доходил до меня.
Кача, на правом берегу которой расположились английские, французские и турецкие бивуаки, течет с гор между виноградниками и фруктовыми садами деревень, заселенных татарами и русскими. Мы переправились по броду на левый берег, где я буквально столкнулся с врачом 33-го полка Моэром.
«Вы заболели? — спросил он. — У вас плохой вид. Покажите язык, и посмотрим пульс». Проделав это, Моэр сказал: «Оставайтесь на месте и ждите меня. Я должен положить вас в фургон».
Меня поместили в фургон, и после этого все было как во сне. Помню частые остановки, медленное движение с непрестанной тряской, звуки дальней канонады, удушающую жару, приезды врача, нестерпимую жажду, белые домики и корабли в Севастопольской бухте. Вечером в фургон забрался какой-то человек. В мундире. Я видел его лицо. Он бросил пук сена мне на лицо и, прижав меня одной рукой, другой стал шарить у меня по карманам. У меня не было сил, чтобы сопротивляться. Только когда я понял, что пропал золотой футляр с пером и медальон с драгоценной для меня миниатюрой, стало ясно, что это был не бредовый кошмар. К счастью, все деньги и записная книжка благополучно сохранились во внутренних карманах жилета.
Было раннее утро. Мы спускались по крутой горной дороге в облаках белой пыли сквозь толпу солдат 3-й дивизии, которые задыхались от жажды и шли, изрыгая проклятия. Совсем обессилевшие сидели по сторонам дороги в расстегнутых мундирах. Тут же лежали умирающие — холера ни на день не оставляла нас своими заботами.
Наконец фургон остановился. Освеженный вечерним воздухом, я огляделся. По склонам гор и в долине горели костры, на которых готовилась еда. Ко мне приходили друзья и рассказывали, как лорд Раглан столкнулся с русским арьергардом.
Французский командующий умирал. Оказалось, что англичане, дабы надежнее обеспечить прыжок на Севастополь, стали обходить его! А русский генерал ради спасения города отводил от него войска! Ни один из них не имел ни малейшего представления о действиях другого. Вообразите, что произошло бы, если бы не долгая задержка у Бельбека и наши войска столкнулись бы с батальонами Меншикова, шедшими на марше по главной дороге!
У меня не было никакого понятия о наших дальнейших намерениях, но даже при моей больной голове я вряд ли был осведомлен хуже многих генералов.
Мне не спалось, несмотря на усталость от лихорадки и тряски в фургоне. До самого утра на бивуаках раздавались крики и возгласы отставших, которые догнали армию и разыскивали теперь свои полки; слышалось ржание лошадей, скрип телег и звуки команд. Марш начался вскоре после рассвета, но очень скоро все остановилось.
Через час или два езды меня разбудил гром пушек. Гвардейцы отдыхали около живописного селения с церковью, утопавшего в виноградниках. Это был Кадыкой. Еще дальше, возле ручья, впадавшего в фьорд, стояли шотландцы и несколько рот пехотной бригады. Однако мы не остановились, и я проспал, пока мы не доехали до Главной квартиры, где для меня нашелся благожелательный приют и медицинская помощь в доме военного прокурора Ромэна. Среди прочих там поместился и г-н Кинглейк.
Через три или четыре дня я начал понимать наше положение. Мне оставалось только сидеть, слушать окружающих и глотать прописанный докторами хинин. Они были добры, но настойчивы: «Нет, вам нельзя выходить из дома! Собственно говоря, еще ничего и не происходит. Вы не должны волноваться!» Но я сходил с ума от желания самому все видеть. В окне, затененном ветвями винограда, виднелись мачты военных кораблей и транспортов. На улице был виден зеленый купол церкви и жилые дома с белыми стенами и зелеными переплетами окон. Внутри них ковры, зеркала, пианино, книги. В каждой комнате образ Св. Девы с горящей лампадой и иконы святых в серебряных окладах. Но как быстро все переменилось! Виноград и фрукты были съедены на третий день; еще через день сорваны подпорки от деревьев. Затем последовало разрушение садовых оград и, наконец, самих домов. К концу недели Балаклава являла собой зрелище опустошения и запустения, которое было бы полнейшим, если бы некоторым мудрецам не пришло, наконец, в голову, что дома можно использовать под склады и жилища. Кадыкой был сметен. Какая дикая глупость!
Мне довелось повидать немалую часть мира, но многие путешественники, несомненно, забирались еще дальше, чем я. Однако вряд ли кто-либо из них бывал в более странном месте, чем Балаклава. Обычно ее бухту сравнивают с норвежским фьордом, но ни один из известных мне фьордов не похож на балаклавский. Вход в него не заметен со стороны моря и находится среди руин генуэзской крепости, построенной 400 лет назад, и он вряд ли привлекателен для мореплавателей, ищущих якорной стоянки. От Балаклавы к северо-востоку долина переходит в горную цепь. Почти параллельно ей на запад к Севастополю по долине Инкермана течет река Черная.
Существование английской армии зависело от Балаклавы, которая за несколько дней стала базой грандиозного военного предприятия. С грузовых транспортов спешно сгружали осадные орудия, снаряды и амуницию. Порядок движения союзников от Альмы переменился. Французы перешли на левый фланг, англичане на правый, это определялось тем, что мы заняли Балаклаву. Никто не предвидел, к каким последствиям все это может привести, не говоря уже о предстоявшей осаде и бедствиях зимы.
Как-то раз, возвращаясь с осмотра осадных работ, я заехал в Главную квартиру, чтобы навестить приятеля, и пожаловался в разговоре на отдаленность и грязь Балаклавы, на что один из офицеров сказал: «А почему бы вам не переехать к нам? Половина моей палатки в вашем распоряжении». Так в один из первых октябрьских дней я переселился в Главную квартиру с видом на дом лорда Раглана и в окружение всего его штаба.
Какое оживление царило вокруг! Какое столпотворение приезжавших и уезжавших французских офицеров и генералов! Часто по утрам приезжал генерал Канробер со свитой бравых штабных офицеров. Они рассматривали в трубы работавших на батареях русских, потом уезжали.
Тем временем Горчаков готовил для нас весьма неприятный сюрприз.
Побитый при Альме благодаря не только нашему численному превосходству, но и лучшему вооружению, он, тем не менее, отводил свои войска от Севастополя с не меньшим искусством, чем был совершен наш маневр. Он сохранил связь с внутренними губерниями и теперь мог при возможности загнать нас промеж двух огней. Любопытно заметить, что генерал, назначенный для противодействия таковой ситуации, был единственным из всей английской армии, который хоть что-то знал о русских: лорд Лекэн находился при русской армии во время войны 1829 года.
Однажды он предложил показать мне возвышенность под стенами Варны, где располагался русский штаб, при осаде сей крепости. Тогда он сказал мне: «У русских регулярная кавалерия такая, что хуже не бывает, но казаки чертовски вредны, особливо для отступающей армии».
Наш фланговый марш не испугал русских; они были разбиты, но не побеждены, а продвижение союзников остановилось перед сильной позицией неприятеля. Им пришлось рыть траншеи и ставить батареи для прикрытия атак. Русские видели на юге поднимающиеся от моря до Инкерманской долины насыпи, куда люди и лошади непрестанно свозили из Балаклавы и Камышовой бухты пушки и боевые припасы. Находились горячие головы, которые настаивали на немедленном штурме. Однако за линией затопленных левиафанов, заграждавших вход на севастопольский рейд, стояли корабли с пушками, нацеленными на подходы к городу, не говоря уже об орудиях на редутах и земляных укреплениях.
Первые рекогносцировки показали, что невозможно отрезать Севастополь от Инкермана и необходимо прикрывать тыл осаждающих и Балаклаву. Войска на востоке плато не могли защищать широкую долину, пересекаемую Воронцовской дорогой и Черной речкой. Наши инженеры посчитали необходимым соорудить поперек сей долины на невысоких холмах земляные укрепления. Очень скоро выяснилось, как много зависело от этих «редутов» и сколь мало генералы понимали всю опасность нашего положения. Атаки тяжелой кавалерии и Легкой бригады никогда не произошли бы, если бы на «турецких редутах» было достаточно людей, и они получили бы соответствующую поддержку. В долине мог произойти бой, но Воронцовская дорога не была бы потеряна, и не произошло бы полное уничтожение Легкой бригады, если не всей английской кавалерии, которая снова появилась только в сражении при Черной речке 20 августа 1855 года.
Совместная бомбардировка города 17 октября, произведенная обоими флотами и сухопутными силами французов и англичан, окончилась неудачей. Французские батареи были подавлены. Корабли не смогли одолеть бастионы. Рано утром мы с Кинглейком выехали из Главной квартиры и остановились у сожженного фермерского дома, от которого открывался прекрасный вид на батареи и на город, хотя здесь слишком близко разрывались снаряды. Когда были сбиты французские батареи и взорваны их магазины, а корабли в облаках дыма стали удаляться, возмущенный Кинглейк произнес: «Как все это отвратительно! А я ведь рассчитывал уже сегодня быть в Севастополе!»
17 сентября мы не могли себе представить все значение этой неудачной бомбардировки. Она ободрила русских и побудила их попытаться снять осаду, и 25 октября Липранди совершил такую диверсию.
Подавленное настроение, вызванное неудачной бомбардировкой, было недолгим. Нас утешала мысль, что это случилось из-за «дурацких французов». И в самом деле, если бы батареи наших союзников не были сбиты, штурм города в тот же день был бы вполне оправдан. Наши пушки полностью разрушили находившиеся перед ними укрепления русских, и Севастополь должен был скоро пасть.
Хотя бомбардировка с моря и суши не удалась, все равно «к Рождеству мы должны быть дома»!
Было приятно тешить себя подобной надеждой, однако никто не думал о неизбежных последствиях этой задержки. Даже генералы, казалось, ничуть не озабочены слабостью наших позиций. Представлялось, что русские и не подумают тревожить нас на плато и у Балаклавы, когда артиллерия уже била по укреплениям Севастополя. Французы снабжались из Камышовой бухты, англичане — из Балаклавы, возле которой располагались наши лагеря, защищенные с тыла полевыми орудиями при французских артиллеристах. К западу от Балаклавы стояла турецкая дивизия. Город и гавань защищал только 93-й Шотландский полк и несколько инвалидных рот, но позади них располагался сильный отряд морской пехоты, а на высотах стояли тяжелые орудия.
Я ни разу не видел, чтобы после первой недели осады хоть что-нибудь делалось для обороны Балаклавы. Каждое утро наши патрули направлялись к Черной речке, но не было никаких попыток соприкосновения с неприятелем. Горчаков с армией отошел в сторону нашего тыла, с правого фланга, и находился поблизости от долины. Русские уже спровоцировали канонаду и ружейный огонь с турецких позиций и выказывали все признаки опасной деятельности. За несколько дней до их атаки были замечены передвижения крупных сил неприятеля. 23 октября лорд Раглан в депеше к герцогу Ньюкаслскому писал: «В окрестностях Балаклавы появились значительные силы русских».
24 октября я ездил в Балаклаву через лагерь тяжелой кавалерии к знакомым офицерам из бригады легкой кавалерии. Мне сказали, что на той стороне скапливаются русские и командованию уже доложено о неизбежном наступлении неприятеля. Сэра Колина Кемпбела беспокоило положение Балаклавы. На обратном пути мне встретился Нолан, направлявшийся в Главную квартиру. Было холодно, и он сказал, что мне надо одеться потеплее, и настоял, чтобы я взял его плащ:
«Отдадите завтра, до утра он мне не понадобится». Ему не суждено было еще раз надеть его! Я купил этот плащ на посмертной распродаже его вещей. Пока мы ехали обратно, он все время поносил кавалерийских генералов и высших начальников.
«Поверьте, мы попали в гнусное положение!»
Я добрался до своей палатки около 7 часов и успел к обеду. Наши трапезы не были роскошными, но вполне достаточными: бифштекс или тушеное мясо с консервированными овощами и сухарями и наконец, если был трезв наш солдат-повар, пудинг и вода. Затем, после недолгих разговоров о последних новостях, все устраивались на земле.
За обедом я упомянул о предупреждении Нолана, но он столь часто кричал: «Волки! Волки!», что ему уже никто не верил. Никому, кроме немногих, способных к мыслительной деятельности, и в голову не приходило, что сражение при Альме было далеко не последним усилием русских. С другой стороны, у нас не было никакой явной причины для беспокойства. Да и с чего бы! С ореолом Альминской победы все выглядело в розовом свете — прекрасная погода, изобилие съестных припасов, доступность комфорта. Поэтому недовольные никем не одобрялись. Мы были в самом расцвете кампании, и все шло наилучшим образом. Казаки на холмах, облака пыли от марширующей пехоты, отблеск стали на штыках колонн, спускавшихся в долину, — этому не придавалось никакого значения!
Совсем рядом день и ночь ухали и гремели пушки, но ничто не возбуждало в людях неуверенности или предчувствия предстоявших почти двенадцати долгих и кровавых месяцев.
Несчастные турки, располагавшиеся впереди нашей кавалерии, были не столь беспечны, как мы. 24 октября к Рустем-паше явился лазутчик с сообщением, что на следующий день произойдет атака русских, и указал их численность и направление удара. Рустем-паша известил английского командира в долине, Колина Кемпбелла, который доложил об этом лорду Раглану. Приготовления английского командующего ограничились требованием, чтобы «ему докладывались все новые известия». Русские доставили такие известия уже на следующее утро.
Вечером, ничего не подозревая о приближении неприятеля, хотя и с каким-то неясным предчувствием близкой драки, мы завернулись в одеяла и, не обращая внимания на усилившуюся канонаду со стороны русских, заснули.
Меня разбудил голос соседа: «Слышите?» Издали доносился ровный приглушенный звук, подобный звуку заглушенного барабана. Говорят, что мельник просыпается, когда перестает шуметь мельница. Не думаю, чтобы хоть кого-либо на севастопольском плато могло разбудить прекращение канонады, которая встретила рассвет и продолжалась весь день, Мы уже научились различать звуки наших и русских пушек, не говоря уже о французских и турецких. Этим утром я начал вставать около половины восьмого, когда пришло известие о наступлении русских.
Я никогда не мог понять, почему так поздно расшевелились в Главной квартире.
Наступление русских было обнаружено сразу же после рассвета. От Главной квартиры до края плато можно доехать легким галопом за двадцать минут. Но лишь в восемь часов, если не позже, командующий вместе со штабом и эскортом 8-го Гусарского полка появились на гребне и успели увидеть только конец атаки на турецкие позиции. Русские уже успели взять редут Канробера и водрузить на нем свой флаг. Французские солдаты смотрели из окопов у подножия холма в сторону редутов, среди которых возвышался окутанный дымом редут Канробера. Офицер зуавов сказал мне: «Турки дрались за этот редут, но что они могли сделать? Ваши кавалерия и артиллерия ничем не могли помочь им и отступили». Как раз в этот момент я увидел толпу турецких солдат, карабкавшихся, чтобы вылезти из укрепления. Некоторые бежали в сторону Балаклавы, другие — вслед за уже ускакавшей нашей кавалерией. Их заметили казаки, стоявшие на гребне холма, и бросились вслед за ними. Турки в редуте №2, попав под огонь редута № 1 и видя атакующих русских, повыскакивали наружу и бросились бежать. Сие зрелище вызвало у наблюдавших за ним совершенно неуместное негодование. Если кто и заслуживал осуждения, то, уж конечно, французы и англичане, особливо последние. Можно ли было рассчитывать на то, чтобы 1100 или 1200 человек, да еще разделенные на три отряда, могли устоять против армии в 25 тысяч с кавалерией и артиллерией? Наше отношение к туркам за все время войны было несправедливым. Должен признаться, что в то время я разделял всеобщее негодование; мы не знали о их потерях — более четверти людей — до того, как они отступили. Боюсь, что наши пере¬движения не основывались на здравых суждениях. К счастью, русские двигались не столь уж быстро.
Лорд Лекэн еще до рассвета выехал вместе со своим штабом для утреннего объезда и неожиданно услышал стрельбу турок с редутов. Ему не составляло никакого труда доехать до Главной квартиры лорда Раглана,
Я убежден, что катастрофа 25 октября 1854 года объясняется, прежде всего, удаленностью лорда Раглана от места боя и непониманием того, что с вершины плато у него был лучший обзор, нежели у генералов, находившихся на низших уровнях, и посему он почитал излишним входить в более подробные объяснения. Большая ошибка лорда Раглана заключалась также в том невнимании, с которым он от¬несся к предупреждению, полученному 24 октября, о готовившемся нападении неприятеля на Балаклаву.
Однако возвращаюсь от рассуждений к событиям.
Лорд Раглан послал адъютантов к командующему кавалерией, а также к герцогу Кембриджскому и сэру Джорджу Кэткарту с приказом послать подкрепления из лагеря к Балаклаве. Только в десять часов утра, то есть через два часа, появились гвардия и 4-я дивизия. В долине была оставлена кавалерия, а также батальон пехоты и батальон морских пехотинцев против более чем 20 тысяч неприятеля.
Я не намерен еще раз описывать все события Балаклавского сражения. В этом отношении у меня остается множество гипотетических «если». Битва при Альме была долгой, разбросанной по местности и окутанной пороховым дымом, что не позволяло наблюдать за ней с какой-либо точки. При Инкермане пришлось сражаться посреди тумана и дождя. Но Балаклавскую битву я мог отчетливо видеть с вершины плато, как из театральной ложи.
Перечитывая письмо, написанное мною накануне Балаклавской битвы, я снова вижу всю картину, как и тридцать девять лет назад. Но кроме происходивших событий перед нами была панорама исключительной красоты — зеленая долина, окаймленная со всех сторон горами, а справа блестела на солнце водная гладь бухты. Внизу, как на параде, двигалась наша кавалерия, но на самом деле она отступала, преследуемая неприятелем. Легкая бригада — уланы, гусары и легкие драгуны — удалялась от передовой линии в сопровождении отряда конной артиллерии.
Тяжелая кавалерия на правом фланге Легкой бригады выглядела весьма эффектно — солнце играло на красно-голубых мундирах, медных касках и сверкающих палашах. Но они отступали, и отнюдь не без причины. Что могли сделать несколько сотен никем и ничем не поддержанных кавалеристов против наступающей армии и огня с редутов, уже занятых неприятелем?
Русские не преследовали турок, бежавших из первого редута к Кадыкою. Они, может быть, и не заметили османов, занятые штурмом наших укреплений. Но сидевшие в других редутах были не столь удачливы. Нависавшее над горой темное облако вдруг превратилось в орду казаков, налетевших на беглецов со второго и третьего редутов. Мы слышали вопли преследуемых и наблюдали работу пик, сабель и пистолетов. Несчастные жертвы походили на кучи листьев, сметаемых осенним ветром. Но жалость к туркам заглушалась раздражением при виде брошенных ими редутов и грабежа лагерей. У нас на левом фланге постепенно нарастала угроза войскам в долине. Были отчетливо видны десятки тысяч кавалерии и пехоты, двигавшихся от Комар, Черной речки и Чоргуна. Утреннее солнце освещало целые акры штыков, леса сабель и пик и темные массы людей и лошадей, создавая ложную — как мы вскоре убедились — картину неодолимой силы.
Преследование турок вскоре закончилось. Казаки отхлынули к редутам. Вслед за ними появилась сомкнутая колонна кавалерии, которая разворачивалась эскадрон за эскадроном и, казалось, должна была сбросить в море наши малочисленные полки.
Позади них у Черной речки с холмов спускались колонны пехоты. Артиллерийские батареи поднялись на гребень холма и обстреливали нашу тяжелую кавалерию, которая двумя колоннами отступала к лагерям. Одна из них двигалась к Кадыкою, где стоял 93-й Шотландский полк.
Не могло быть никаких сомнений в намерениях русских. Это был дерзкий удар по Балаклаве, и они могли осуществить его прежде, чем в долине у нас соберется достаточная сила. А пока мы имели всего одну тысячу всадников, две батареи, пехотный полк и морскую пехоту на высотах. Кроме того, против наступавших на бухту могла действовать корабельная артиллерия. Но если бы русским удалось поставить на высотах пушки, это сделало бы наши корабли легкими мишенями для неприятеля.
Я взглянул на группу офицеров, представлявших собой мозг английской армии. Среди них лишь немногие, а может быть, вообще никто, никогда не слышал выстрелов на поле боя до 20 сентября при Альме. Лорд Раглан выглядел далеко не безмятежным.
Не было и следа того божественного спокойствия в минуты кризиса, которым так восхищались его почитатели. С озабоченным видом он поворачивал подзорную трубу то в одну сторону, то в другую и о чем-то советовался со своими генералами. Мне показалось, что из всех генералов только он один понимал всю опасность положения. Приехал генерал Канробер со штабом, и, судя по всему, лорд Раглан объяснял ему, что происходит. Полетели адъютанты поторопить бригаду Винуа и малочисленную французскую кавалерию. Я отъехал от Главной квартиры к левому флангу, немного ниже по склону, к французским окопам. Легкая кавалерия опять возвратилась на старое место. Офицеры с фляжками в руках что-то жевали и попыхивали трубками и, стоя возле лошадей, разговаривали друг с другом. Впереди с двумя или тремя офицерами, неподалеку от меня стоял лорд Кардиган.
Восклицания французских офицеров привлекли мое внимание к правому флангу. От русской кавалерии отделился отряд всадников и под защитой полевых батарей устремился к Кадыкою, намереваясь, по всей видимости, ворваться в Балаклаву. Со своего места я видел 93-й Шотландский полк и какое-то число турок при нем, как тонкую красную линию. Русские должны были смести эту хрупкую преграду. Они почти накрыли ее, но облако клубящегося дыма застлало от меня всю картину. Неприятель, настигнутый огнем наших батарей, повернул обратно! Раздались возгласы: «Браво 93-й!» Однако все было еще впереди.
До этого момента наши действия оставались только оборонительными. Я заметил офицера, скакавшего, сломя голову, вниз к долине, к лорду Лекэну, и вскоре 5-й Драгунский гвардейский полк, эскадрон иннискиллингов и два шотландских эскадрона направились к Кадыкою. Впоследствии я узнал, что лорд Раглан приказал лорду Лекэну возвратиться к редутам, но, заметив отсутствие какой-либо поддержки для 93-го полка, вернул восемь эскадронов тяжелой кавалерии к Балаклаве. Основная масса неприятельской кавалерии спускалась в долину. С непривычки к наблюдениям мне показалось, что их было 5 тысяч, но на самом деле не более 2 тысяч всадников — 25 эскадронов. Затаив дыхание, мы смотрели, как иннискиллинги и шотландские эскадроны повернули направо, лицом к надвигавшейся на них громадной неприятельской силе. Скакавшая галопом русская кавалерия остановилась и построилась вогнутой дугой, затем продолжила движение. Навстречу ей быстро шли шотландцы и иннискиллинги. Русские, вместо того, чтобы использовать свое преимущество, неожиданно остановились, и некоторые даже стреляли из пистолетов.
Шотландцы ударили в центр, а иннискиллинги атаковали левый фланг, и мы увидели, как их поглотила огромная масса неприятеля. Казалось невозможным, чтобы они смогли выбраться из нее! До нас доносился лязг сабель, крики и выстрелы. В критический момент 4-й Драгунский гвардейский полк врезался в правый фланг русских и отбросил их. Затем к атаке присоединился 5-й Драгунский гвардейский полк и довершил дело. За пять минут московиты были совершенно расстроены и беспорядочно отступили. Раздались победные крики, французы и англичане в восторге били в ладоши. Через две-три минуты я прискакал на поле боя. Врачи уже делали там свое дело. Приходилось двигаться с осторожностью из-за валявшихся на земле касок, сабель и пистолетов. Солдаты показывали раны или рассказывали о своих подвигах, но было невозможно разузнать какие-то подробности о происшедшем бое.
Русская кавалерия неторопливо отступала. От Легкоконной бригады ее отделяли несколько сотен ярдов, и по незащищенным флангам отходящего неприятеля можно было нанести сокрушительный удар. О чем думал лорд Кардиган? Что было с легкой кавалерией? Всадники спешились на целых полтора часа. Не было ни малейших признаков того, что неприятель готов возобновить наступление и, опасаясь атаки, очистил редуты и взорвал магазины. Однако его артиллерия с дальнего расстояния обстреливала нашу тяжелую кавалерию и пехоту.
Наступление русских закончилось. Они перестраивались в долине и отходили к склонам у редутов, а отброшенная кавалерия — ближе к Черной речке. У нас, несмотря на восторг от победы, было чувство какой-то неудовлетворенности.
Когда 4-я дивизия выстраивалась возле редутов, вперед прошли два эскадрона 4-го полка африканских егерей и заняли позицию на левом фланге. Англичане и французы дружно приветствовали их.
Прошел час. Что было делать? В долине на на¬шей стороне от Воронцовской дороги находились войска, не уступавшие по силе неприятелю. Но генералы союзников отнюдь не склонялись к наступательным действиям. Они начинали понимать, что покушались на слишком многое.
Мы с удовольствием наблюдали, как на равнине небольшой отряд турок, отделившись от массы английской и французской пехоты, смело выдвинулся вперед и овладел пятым редутом.
Русские, по-видимому, ожидали, что мы попытаемся возвратить себе редуты, и начали вывозить захваченные у нас орудия. Это побудило лорда Раглана предпринять атаку, закончившуюся героической катастрофой и потерей Легкой бригады, что не спасло потерянные пушки.
Я до сих пор не понимаю, каким образом Легкая бригада могла исполнить намерение лорда Раглана. Пушки находились на первом, втором и третьем редутах.
Первый был, очевидно, неприступен для кавалерии. Атака на второй и третий, которые с близкого расстояния прикрывала неприятельская артиллерия и кавалерия, явилась бы неразумной и крайне рискованной. Конная артиллерия, попав под огонь второго редута, отступила. Говорят, что лорд Раглан хотел отбить редуты еще до поражения, не сразу дошла до сознания тех, кто наблюдал за боем, стоя на плато.
Я спустился на равнину. Передо мною предстало удручающее зрелище. От блестящих эскадронов, которые бросились в атаку всего полчаса назад, оставались лишь редкие группы всадников и спешенных, собравшихся за Воронцовской дорогой. Ни у кого из тех, с кем я поговорил, не сохранилось отчетливого представления о происшедшем — артиллеристы, прятавшиеся под пушками; фигуры, возникающие и исчезающие в кольцах дыма; там и сям по склонам холмов, в кустарниках, казаки, уланы и пехота позади стреляющих батарей. Смутно вспоминались товарищи, яростно бившиеся и падавшие на землю. Один и тот же вопль раздавался со всех сторон — наши сабли были настолько тупы, что не рассекали толстые русские мундиры и кивера. Чья это вина? Ведь кто-то должен был следить за остротой клинков! Многие из русских, выбитые из седел во время атаки, спасались неповрежденными.
Говорили, что лорд Раглан задал лорду Кардигану грандиозную взбучку, которую тот не замедлил переадресовать лорду Лекэну. Я был неподалеку, когда лорд Кардиган подъехал к главнокомандующему, который, судя по движениям головы и взмахам пустого рукава, был сильно рассержен. Но когда лорд Кардиган отъезжал к остаткам своей бригады, он не казался расстроенным. Я встретился с лордом Лекэном только 27 октября, поскольку накануне был занят своим очередным письмом в газету. Он сказал, что вполне доволен своей атакой Тяжелой бригады на русскую кавалерию и его атака никак не связана с атакой по приказу лорда Раглана. Он только передал Легкой бригаде приказ атаковать.
Полагаю необходимым восстановить справедливость относительно лорда Лекэна, который оказался козлом отпущения и которого обвиняли в том, что он был в плохих отношениях с привезшим приказ офицером и поддался приступу гнева. Лорд Лекэн в письме к генералу Эйри пишет: «Лорда Раглана ввели в абсолютное заблуждение по поводу моего дурного отношения к капитану Нолану. Он не давал мне никаких поводов для недовольства. Его утверждение о неточности моего и сэра Колина донесения было неуместно, но несущественно. После нашей высадки в Крыму я обменялся с ним не более чем полудюжиной слов. Уже после его гибели я узнал, что он совершенно непристойно выражался в Главной квартире о кавалерии. Его поведение при доставлении приказа в день сражения было крайне пренебрежительным, но я категорически утверждаю, что за все время до сражения 25 октября в моем отношении к капитану Нолану не было ничего неприязненного, и у меня не имелось никаких причин для каких-либо дурных чувств к нему».
Как теперь известно всему свету, касательно сего несчастного дела существовали два приказа с интервалом между ними более чем в полчаса, В первом приказе, столь небрежно написанном, что никто не мог понять его смысла, кавалерии лорда Лекэна предписывалось наступать (куда именно?) и воспользоваться любой возможностью отбить захваченные высоты. При этом не указывалось, как далеко надлежало наступать кавалерии, которая не могла выдвинуться сколько-нибудь далеко, не попадая под огонь русских пушек. Но главным условием успешного наступления была поддержка пехоты. Приказывал ли лорд Раглан пехоте герцога Кембриджского и сэра Джорджа Кэткарта поддержать кавалерию? Во всяком случае, такой приказ не был выполнен. Не наблюдалось никакого движения вперед к кавалерии ни 1-й, ни 4-й дивизий. Сам лорд Раглан ничего не говорит о таком приказе, и ни в одном донесении нет никаких упоминаний о поддержке со стороны пехоты. 1-я дивизия стояла около лорда Раглана, а 4-я — дальше к правому флангу, внизу на равнине. Второй приказ был послан лорду Лекэну через тридцать или тридцать пять минут после первого. В нем не было каких-либо упоминаний о поддержке пехотой. Вместо этого содержалась любопытная фраза: «Возможно сопровождение отрядом конной артиллерии». Что это значило? Было ли это всего лишь вариантом возможных действий в зависимости от решения артиллерийского офицера или командира отряда? Слово «возможно» остается загадкой. Суть приказа заключалась в том, что «лорд Раглан приказывает кавалерии как можно быстрее наступать к передовой линии». У кавалерии была конкретная задача — отбить захваченные пушки. Но перед легкой кавалерией были русские пушки, а захваченные английские орудия находились справа, в редутах на холмах. Однако капитан Нолан указал, по мнению лорда Лекэна, в сторону долины, где стояли русские пушки.
Все кончилось, и оставалось только посчитать потери. Мы не вписали ничего нового в книгу национальной славы. Да и сам бой окончился слишком рано — в час по полудни, так что было еще пять полноценных часов светлого времени. Дивизия Кэткарта угрожала русским, захватившим редуты. Гвардейская бригада выдвинулась на левом фланге к западному склону Воронцовской дороги, а шотландцы (кроме 93-го полка) — ближе к Инкерману. Слева стояли великолепная французская кавалерия и пехотная бригада. На правом фланге две бригады Боске при поддержке турок прикрывали Балаклаву. Мы никак не могли поверить, что наши генералы готовы смириться с явным превосходством, полученным неприятелем, несмотря на все возможности обратить создавшееся положение в нашу пользу. По всей видимости, в то время ни у кого не было понимания важности Воронцовской дороги. Если бы мы удержали ее, это дало бы нам неоценимое облегчение зимой. Русские отступили к отрогам Моргуна и Байдар, оставив кавалерию как связующее звено между флангами армии и 3 тысячи пехоты у третьего редута, с которого велся беспорядочный артиллерийский огонь по нашей тяжелой кавалерии.
«Когда же мы, наконец, начнем? Неужели оставим их на этом месте?» Таково было общее чувство. Но, судя по всему, генералы думали иначе. Возможно, они были правы, а мы ошибались. Никто не пытался как-то поправить катастрофу, случившуюся с легкой кавалерией. Если бы в половине второго часа английские и французские войска в долине получили приказ атаковать армию Липранди, они, несомненно, не только отбили бы редуты и очистили Воронцовскую дорогу, но и прогнали бы русских за реку к Мекензиеву хутору с одной стороны и к Байдарской долине с другой. Это обескуражило бы неприятеля и не позволило бы ему с некоторым основанием похваляться победой и выставлять напоказ в Севастополе захваченные орудия и турецкие штандарты.
Балаклавское сражение было одним из немногих, за которым я следил по часам. При Альме они не шли, и только за несколько дней до бомбардировки 17 октября я получил новые часы из Константинополя. Торопясь успеть сквозь дымный туман Инкермана 5 ноября, я забыл их в палатке, но при Балаклаве постоянно следил за временем. Известие о наступлении поступило в 7.30; лорд Раглан появился «вскоре после 8 часов»; 1-я дивизия пришла в 10; 4-я дивизия заняла позиции в 10.40; генерал Канробер совещался с лордом Рагланом в 10.50; африканские егеря выдвинулись в 10.55; атака легкой кавалерии началась в 11.10; отступление уцелевших — в 11.35-11.45; отход русских — в 11.45; первое общее наступление союзников на редуты — в 12 часов и повторно в 12.40; канонада, начавшаяся в 12.15, прекратилась в 1.15. Кажется, мои часы немного отставали.
Английская кавалерия, увековечив себя в сражении при Балаклаве, перестала существовать для осаждавшей Севастополь армии. Полагаю, еще не бывало столь блестящего воинского подвига, при котором победители понесли столь малые потери, как при атаке бригады Скарлета. Тяжелая бригада оставалась после сражения вполне боеспособной, но Легкую бригаду, хотя ее остатки и появлялись при Инкермане, уже нельзя было считать действенной силой.
Меня часто спрашивали, почему остатки Легкой кавалерии оставались голодными в течение почти четырех часов после боя, находясь всего в пятистах ярдах от расположения войск? На это нет ответа. Некоторые люди и лошади ничего не ели со вчерашнего вечера.
В 4-м Легкодрагунском полку убиты 2 офицера и 32 солдата, 2 офицера и 2 солдата ранены. В 8-м Гусарском 2 офицера и 26 солдат убиты и 2 офицера ранены. В 11-м Гусарском 32 солдата убиты, 3 офицера и 23 солдата ранены. В 13-м Легкодрагунском 3 офицера и 24 солдата убиты и 14 солдат ранены. В 17-м Уланском 3 офицера и 3 солдата убиты, 4 офицера и 34 солдата ранены.
Остаток дня я перемещался по местности, то на плато, то в долине, в ожидании известий и в поисках пропитания, чтобы утолить терзавший меня голод после очень раннего и скудного завтрака.
Однако я не мог возвратиться в Главную квартиру, ибо опасался, что в мое отсутствие произойдут какие-нибудь события. Благодаря помощи некоторых сотоварищей я смог продержаться до вечера, когда Гвардия проследовала в лагерь, а лорд Раглан возвратился в Главную квартиру. С полчаса я отдыхал возле кавалерийского лагеря, потом занялся своими записями, выдержки из которых появились в качестве приложения к моей статье в «Таймс». С наступлением темноты я возвратился к себе в палатку, где в клубах табачного дыма неведомые еще миру герои обсуждали события прошедшего дня.
Это место было совсем не приспособлено для сочинительства, но я должен был, не откладывая, непременно написать в газету, поскольку почта отправлялась через несколько часов. Голова у меня раскалывалась, сердце сжималось, но выхода не было, и я принялся за дело. Писать пришлось на коленках, сидя на седле, при свече, воткнутой в бутылку. Сотоварищи мои отнюдь не молчали, переполненные событиями дня, но мало-помалу они отходили ко сну. Моя свеча догорела, и в полной темноте мне оставалось лишь укрыться теплым одеялом.
Продолжение следует...