Роман-Игра
Рекомендация автора.
Рекомендация автора, которой, впрочем, вы можете пребречь. Коль скоро анонсировано, что все нижеизложенное это Игра, то и относиться к нему должно соответственно, то есть играючи. Чтобы постигнуть действительное, надо вначале хотя бы на чуть-чуть от него оторваться. Автор любезно предоставляет вам эту возможность, причем делает это ненавязчиво, вы даже не заметите, как это происходит.
Не придавайте значения тому, что картина мира, какой она местами показана автором, кажется вам расходящейся с тем расхожим, привычным, что вы видите, когда смотрите на тот же мир, допустим, из окна вашего жилища. Мир безмерен, переменчив, многолик. Смиритесь с тем, что подобно тому, как постоянно, на протяжении всей нашей жизни, так или иначе, в той или иной форме мы забавляемся им, так и он, незаметно для нас, забавляется нами.
NB Нижеследующий текст написан от первого лица, однако, автор считает уместным предупредить, что события, изложенные в этом тексте, не имеют почти ничего общего как с внешней канвой, так и с душевными переживаниями самого автора.
Тема первая. Мой университет
Ой, ты гой-еси удалой, добрый молодец!
Да скажи ты мне,
Какой ты земли, какой вотчины,
Да какого ты села, коя города,
Да какого ты роду-племени
(Из былинной песни-сказа Бояна)
1.
Есть такое поверье народное: «Трудно начнешь, мудро кончишь». Дай-то Бог! Помучился я с началом. И так и эдак – чувствую, все как-то невпопад. Не на ту клавишу нажимаю, не ту ноту озвучиваю. Пока не попробовал начать с ОПГ. И вроде как дальше все удивительно легко пошло. Почти как по маслу.
ОПГ это, понятное дело, аббревиатура. Сейчас это словечко на слуху, а, взять прежнее, скажем догорбачевское время – если только в «подвале» газеты встретишь, в разделе «Судебная хроника» или «Из залы суда». Тем, кто все же не посвящен, расшифровываю: «ОПГ означает “Организованная преступная группа”». Я, если верить Обвинительному заключению, как раз и состоял в такой группе.
Время действия: середина 70х. Место действия: город, который тогда еще именовался Ленинградом. О том, чтобы вернуть ему его историческое имя Санкт-Петербург, если кто и мечтал, то была горстка всего лишь полуумалишенных энтузиастов-интеллигентов.
Приблизительно такими же были и мы, опэгэшники. Правда, наши мечты замахивались на другое.
Нашим заводилой, главным энтузиастом был мой единственный на то время друг. Теми, кого он привлек, были, в основном, его одноклассники и однокашники по гуманитарным факультетам ЛГУ. Я был среди них белой вороной. «Белой» почти в буквальном смысле потому, что до ареста на мне часто красовался белый халат: я был на момент ареста всего лишь студентом второго курса 1-ого медицинского. У нашей с Олежеком, главным энтузиастом, подноготная взаимоотношений была подлиннее, чем у других «подельничков»: мы «снюхались» и обдумывали наши подкопы, заговоры еще в детсаде. Фантазия, что у него, что у меня была запредельная.
Сам Олежек, безусловно, был человеком с горящим сердцем, впередсмотрящим, из тех, кого потом с легкой руки Льва Гумилева станут называть «пассионариями». Горел желанием покончить с «большевистским монополизмом на власть» и реставрировать недолго просуществовавшие в России после свержения царизма демократические свободы. Словом «Да здравствует Временное правительство!» Среди нас, тех, кто пошел за ним, имели хождение особого рода книги. Добытые, как говорится, с бору по сосенке. Посвященных непосредственно самой политике совсем немного. В основном, историческая или философская литература. Не то, чтобы властями категорически запрещенная, но замалчиваемая, зачастую, как «Русская идея» Бердяева, например. Томящаяся в спецфондах. Примеры такого рода литературы, которую нам надлежало прочесть, относительно освоить, были - не по степени значимости, а по порядку занесения в протокол обыска… Копия протокола обыска у меня сохранилась… Сейчас… Только надену очки… Арнольд Тойнби «Цивилизации перед лицом истории»; Ортега-и-Гассет «Восстание масс»; уже упомянутый Николай Бердяев, целая россыпь его книг, отчего за нами потом в диссидентской литературе закрепилось прозвище «Бердяевцы», хотя, на самом деле, мы таковыми не были. Далее Николай Ильин «Путь духовного обновления». И так далее. Список довольно длинный. Все и всех, ныне, естественно, абсолютно реабилитированных, не буду перечислять.
Среди прочего затесалась и совсем уж, как будто ни к селу, ни к городу книга. В бумажной ядовито-болотного цвета обложке: Джордж Бёркли «Трактат о принципах человеческого знания» (М., «Политиздат», 1966 (Б-ка атеист. лит) – 1р.10к). Немного почитал в предисловии об авторе, познакомился с его биографией: «Родился 12 марта 1685 г. близ Килкенни (Ирландия). Учился в Дублинском колледже Троицы. Главные сочинения: «Опыт новой теории зрения» (1709 г.), «Трактат о началах человеческого знания» (1710 г.) и «Три диалога между Гиласом и Филону-сом» (1713 г.)». С недоумением обратился к Олежеку за разъяснением: «А этот… преподобный нам еще зачем?» (Джордж Беркли состоял на должности священника англиканской церкви). В ответ: «Не все то, Ванечка, золото, что блестит. Вот увидишь, эта книжечка со временем станет пострашнее “Капитала”. От того, и «зачем», что мы как передовой отряд должны быть устремлены в будущее». «Будущее», берущее свое начало в конце 17ого века? Хм… Но тем и привлекательным был для меня Олежек, что был оригинальным в своих суждениях, умел озадачивать.
Озадачил и меня. Но авторитет друга был для меня непререкаемым: я старательно прочитывал все, что он нам, кружковцам, рекомендовал. Начал с холодным носом… с ничуть не потеплевшим носом и закончил. Я так и не понял, в чем «революционность» этого творения. Оставил на совести Олежека.
Но книга, любая, при железном условии, что она живая (я об этом узнаю позднее), то есть, если написана от души и для души, а не нечто мертворожденное (а таких, увы, подавляющее большинство), вещь крайне загадочная. Она и ведет себя, как настоящий живой организм. Об этом можно было бы много написать, но выбранная мною тема другая, поэтому и о поведении книг, как они взаимодействуют с их читателями, я, может, как-нибудь, и напишу, но только не сейчас. Но вот именно для этой – ядовитой, которой Олежек предрек такое великое будущее, - я все-таки сделаю исключение: напишу о ней побольше.
Она относилась к типу книг, которые воздействуют на читателя ровно, как яд замедленного действия. Вначале как будто вообще никакого эффекта. Пройдет лишь какое-то время и яд приступает к исполнению своего предназначения. Опять же, не выдавая себя сразу и полностью: медленно, постепенно, поэтапно, но неотвратимо. Чтобы проникшее в меня при чтении этой книги ядовитое снадобье было усвоено мною до такой степени, что станет каким-то фактором моей жизни, будет оказывать воздействие на предпринимаемые мною поступки и принимаемые жизненные решения, пройдет еще не один десяток лет. Но это – воздействие яда - произойдет, и я это заранее анонсирую. Отсюда и мое предупреждение другим: «Если вдруг попадется вам в руки, будьте с этой книгой осторожнее! Да не обманет вас ее внешний непритязательный вид, тяжелый нудный слог – первая половина 18 века все-таки! – не забывайте Олежиково: «Эта книга может оказаться пострашнее “Капитала “». Если не страшно, проверьте это утверждение на себе.
Однако вернемся к нашим баранам, точнее, к юным «огэпэшникам», возмечтавшим о «смене государственного строя» (так оглашено в нашем обвинительном приговоре). После того, как нас неизбежно разоблачили и поместили во внутренней тюрьме Управления КГБ, наше «просвещение», тон которому был задан моим другом-вожаком, был, как ни удивительно это прозвучит, продолжен, хотя и в диаметрально другой обстановке. Что я имею в виду?
Намеренно не стану уделять специфической обстановке учреждения, куда мы попали не по своей воле, какое-то особенное внимание. Учреждение это, когда-то наглухо закрытое, внушающее непосвященным некий «страх и трепет», уже давно потеряло ореол таинственности, приобретенной некогда благодаря многим побывавшим здесь сидельцам. Но об одной его особенности я все же упомяну. Я о местной тюремной библиотеке. Ее фонд на протяжении многих лет, когда в нашей стране пресекалось любое инакомыслие, пополнялся за счет книг, конфискованных у тех, кто попадал в эти застенки. Даже, если кому-то из сидельцев удавалось избежать самого страшного, они возвращались на так называемую свободу, их книги подобного рода «вольной» не удостаивались. Книги a priori, еще до вынесения приговора их владельцам, сами осуждались на «пожизненную». Не знаю, чем при этом руководствовалось местное тюремное начальство, меньше всего допускаю, что какими-то гуманными соображениями, но подследственные имели к этим книгам почти полный доступ. Достаточно было только поинтересоваться у регулярно, раз в неделю, обходящей камерных сидельцев библиотекарши, есть ли у них на полках такая-то (имярек) книга. Если библиотекарша знала, кивала согласно головой. Если нет, записывала у себя в тетради и обещала посмотреть по каталогу и в следующий раз принести. Никогда не обманывала. Четко налаженное обслуживание. Не хуже чем в Публичке.
Таким образом, благодаря принудительному пребыванию в следственном изоляторе Управления КГБ по Ленинградской области я нашел время и желание прочесть такие выбивающиеся из общего ряда книги, как, например, «Антихрист Петр и Алексей» Мережковского. Я купился на неоднозначно известную фамилию. Хотя сама книга меня вскоре разочаровала: слишком фривольный стиль. Иное дело «Мысли мудрых людей на каждый день» Льва Николаевича Толстого. Тоненькая, серенькая такая книжечка, в наискромнейшем мягком переплете, хотя и удивительно опрятном, ничуть не пострадавшем за много лет хранения. Может, какая-то высшая сила ее все эти штормовые годы оберегала. Издание 1917 года! Зато какая шикарная обложка (тисненое золото) у книги «Избранные места из переписки с друзьями» Гоголя. Издание 1881 года. Николая Васильевича, слава Богу, советская власть по недомыслию считала «своим», классово ей, что ли, родным, поэтому и популяризировала и пропагандировала. Низкий за это «народной» власти поклон. Яркая иллюстрация тому, как «Не ведает, что творит». И еще: «Глупый свистнет, а умный смыслит». Но «Избранные места», очевидно, были каким-то бельмом на глазу. Советская власть этих мест то ли боялась, то ли стыдилась. Старалась, по возможности, упрятать, куда подальше. Не удивительно, что эта книга – беспризорница попала мне в руки только из библиотеки следственного изолятора при Управлении КГБ. Приблизительно такая же история с «Бесами» Достоевского. Нельзя сказать, что книга совсем не издавалась, но крайне редко, под собственный зубовный скрежет издателей (выходит, знала кошка, чье мясо съела). Ну, если только как часть какого-нибудь полного собрания сочинений, в котором «зерен от плевел» (в понимании советской власти) довольно непросто отделить. Хотя, как показывает практика, иногда отделяли. С мясом, с кровью.
А еще за время ожидания суда и приговора я прочел книгу, которую вполне мог бы прочесть и на воле. Ее никто никогда не запрещал. Не считал «политически неблагонадежной». Не прятал от глаз читателей ни в спецфондах, ни в гохранах. Я имею в виду в виду «Исповедь» Жан-Жака Руссо. Эта книга… Не скажу, что поразила меня. Скорее, подкупила. Тем, как автор не испугался сделать главным объектом описания самого себя. Подожгло признание автора «Я способен представить себя без прикрас». И представил! Как это ни шло вразрез с табу, характерными для манерного чопорного века, в котором он жил. «Почему бы и мне не написать о себе с такой же мерой искренности, открытости? Одну только правду. какой бы, может, даже омерзительной, саморазоблачительной она местами лично для меня ни была».
Припоминаю, как на меня впервые нахлынуло это желание написать нечто в духе автора «Исповеди» («Маски долой!»). «Начну прямо сейчас же, благо свободного времени у меня предостаточно». Тогда на допросы уже не вызывали, к этой минуте выпотрошили из меня все, что во мне было, вывернули наизнанку. Оставили в покое до суда. Уже есть, о чем писать (да, пусть прожито совсем немного, каких-то два десятка лет, зато уже сколько пережито!). Есть чем писать: карандаш, хотя цивилизованными авторучками в камерах пользоваться не разрешали. Но и карандаш сойдет. Есть на чем писать: толстая тетрадь в клеточку, пронумерованная, в конце каждой страницы «В тетради 96 листов. Подпись. Дата». И, что самое главное: есть необходимая декорация, наброшенная на все окружающее романтическая аура. Они наверняка породят во мне необходимое для сочинения настроение.
Сейчас, уже много лет спустя, я мысленно возвращаюсь туда же. Вхожу в свою тесную камеру… Не могу сказать, сколько в ней квадратных метров. Помню только, что шагов восемь в длину и около трех в ширину. Камера рассчитана на двоих, но тюремное начальство по каким-то сугубо своим чисто тюремным соображениям (они ведь тоже были, да и есть, наверное, достаточно умудренными психологами) сочли целесообразным держать меня какое-то время в полной изоляции. Может, эксперимент какой-то задумали со мной проделать, а мне такой одинокий режим и в кайф.
Вижу себя сидящим на табурете у откидного столика, подошвы ног упираются в трубу для нечистот, временами не очень приятно пахнущими. Речь идет о трубе, являющейся атрибутом туалетного унитаза. Бывалый тюремный сиделец назвал бы этот предмет «парашей», но я не «бывалый», отсюда и «туалет». Вижу себя следящим за тем, как отчего-то облюбовавший то ли меня, то ли камеру голубь, отчаянно машет крыльями, чтобы удержаться на остром выступе нахлобученного на окно «намордника». «Намордник» за тем, чтоб, не дай Бог, сиделец не подсмотрел, какие чудные виды открываются из окна: заметен лишь крохотный кусочек неба. Ну, чем не обстановка, чтобы приступить к сочинению своей проникновенной (я надеюсь на это), искренней, трогающей других исповеди?
Что ж? Я так и сделал, то есть я приступил. Сполна отдался своему молодому горячему порыву: взялся за карандаш… Я отдавал себе отчет: едва ли успею к началу их судилища над нами, а там, дальше, судя по тому, что я уже узнал – из книжек, из рассказов других - этапы, пересылки, - но важно было заложить хотя бы какой-то фундамент, сформировать скелет, а мясо уже буду как-то наращивать там, на рудниках, урывками, между сменами, крадя у себя сон, если, конечно, позволит местное начальство, и если хоть какое – то орудие письма типа того же карандаша будет у меня под руками. Таков был план.
Я успел заполнить преднамеренно мелким почерком первые девятнадцать страниц тетради, когда произошло нечто такое, что никак не входило в мои расчеты: ко мне в камеру подселили еще одного человека. Пожилой, годящийся мне в отцы, а, может, и в деды, седобородый «лесной брат» из-под лиепайской глухомани. Выходит, отчасти мой земляк, если смотреть по отцу. Человек не плохой, хвастающийся «Я своими руками коммуняк проклятых ничуть не меньше десятка прикончил», и все бы хорошо, но вот беда - очень шумный, неугомонный, требовательный, постоянно чего-то добивающийся у тюремного начальства. Словом, и по делу и не по делу качающий свои права. И – все. Конец моему длившемуся целых два зимних месяца одиночному затворничеству. Не удивительно, что моя Муза долго этого балагана не выдержала: упорхнула. Я лишь проводил ее грустным взглядом.
А потом пришла новость, которая почти на триста шестьдесят градусов меняла наш «преступный» статус. Переворачивала все с с ног на голову. Если так можно в нашей ситуации выразиться, опускала, обесценивала наш "подвиг": следователи, как ни старались не нашли никаких подтверждений тому, что мы готовились к «вооруженному восстанию». На смену страшной «расстрельной» статьи 64 УК РСФ пришла скромная 70 (антисоветская пропаганда и агитация) – и все. Нам уже не угрожали пожизненным, - всего-то заключением сроком максимум до каких-то ничтожных семи лет. Настало время суда. Как оказалось, отнюдь не «страшного». Он-то и расставил все точки над «i». Показал, чего мы все, и я в том числе, на самом деле, стоим. Какие из нас герои. Так себе. Приготовишки-недоучки. И это пагубно сказалось на моем вдохновении, ему явно не хватало подпитки: стало стремительно остывать... остывать.
2.
Следственной бригаде во главе с полковником Сыщиковым (фамилия применительно к данному случаю совершенно подлинная, не придуманная) понадобился один год с какими-то копейками, чтобы придти к неутешительному для них выводу: ни на какие знаки поощрения, повышения в благодарность за то, что разоблачили и обезоружили опасную организацию бунтарей, им рассчитывать не приходится. Никаких потенциальных штурмовиков ни Смольного, ни, тем более, Зимнего дворца, или, на худой конец, бомбометателей сделать из нас не получилось. Напрасно они нас изначально эшафотами пугали. Перед ними всего лишь возмечтавшие, черт знает о чем – о демократических свободах! - кроткие смиренные, лишь съехавшие с глузду едва оперившиеся воробушки. По этой причине и обвинительное заключение оказалось весьма, по канонам, конечно, еще того не очень вегетарианского времени, либеральным: большинству из нас присудили время, проведенное в камере, пока шло следствие, то есть практически, получается, по году и трем месяцам. Суд счел такое травоядное наказание достаточным. Один из тех, кому пришлось со временем быть этапированным в реальный ИТЛ, был зачинщик всего – мой друг - пассионарий Олежек. Четыре с половиной года пребывания за проволокой. Еще один смутьян получил два года с половиной года лагерей за хранение небоеспособного ржавого пистолета типа «наган» (дедушкино со времен гражданской войны наследство). С него-то и весь этот хипеж, извините, за это блатное словечко, начался, относительно готовящегося нами вооруженного восстания. Нас, без этих двоих, выпустили на все четыре прямо в зале, где проходило заседание Ленинградского областного суда. Под гробовое молчание зала, заполненного, как бочка сельдью, приглашенными на наш процесс так называемыми «активистами». Для всех, кроме обреченных на реальное пребывание в каком-то закрытом учреждении, исход более чем удовлетворительный. И еще – я-то как раз не очень радовался. Был даже в какой-то мере разочарован. Я бы, наверное, все-таки лучше посидел.
Все эти пертурбации не могли, конечно, не сказаться на моем творческом настрое. Подумать только! Это я всего-то пару месяцев назад возмечтал переплюнуть самого Жан-Жака. Более того, стал уподоблять себя Достоевскому с его «Записками». Я в одночасье лишался обеих своих мечт («Мечт» это дань современной моде. Раньше, насколько мне известно, написать такое означало бы прослыть безграмотным). Чем я мог бы козырнуть в своей исповеди? Какими подвигами, лишениями? Тем, как я уговаривал голубя, чтобы он подлетел ко мне поближе? Ну, это даже уже и не смешно. Грустно. Да, я понимаю, в такое трудно поверить, но это действительно так – повторюсь, донесу до вашего сознания, я почти не радовался вновь открывшейся мне свободе.
Помню момент, когда я, уже будучи «освобожденным», вышел из здания суда, на набережную Фонтанки. Я был один. Никто меня не встречал. Отчего так? Мое, если вам так будет угодно, пожелание. Объясняю. Судебное заседание было «закрытым», только по спецприглашениям. Матери, как прямой родственнице подсудимого, поприсутствовать разрешили бы, усадили бы на какое-нибудь специально выделенное для таких как она, то есть прокаженных, место, но я не захотел, чтобы кто-нибудь из «общественности» ее там, среди прокаженных, увидел. Это совпадало и с желанием самой матери. И хотя кто-то, я знаю, из ее же знакомых, ее за этот проступок не-присутствия морально осудил, мною лично он приветствовался. Она поступила разумно.
Стоял серенький апрельский денечек. С неба капала противная, оседающая на моем лице морось. Мимо меня спешили куда-то проскользнуть чужие мне люди. Мне казалось, они все знают, кто я, и какое наказанье я получил. Мне чудилось, они меня чурались. По разным основаниям. Кто-то, безусловно, видел во мне предателя. «Он поднял руку на родную советскую власть». А кто-то и: «Подумать только, они его простили! Значит, заслужил. Не иначе»). Тех и других, примерно, на фифти-фифти. Поэтому и прошмыгивали мимо меня с такой скоростью. От того что осуждали. Хотя и по диаметральным причинам.
Да, таким был самое первое «свободное» время мой пораженческий настрой. Довольно скоро, однако, я очухаюсь. Осознаю, что в этом мире, в целом, и в этом городе, в частности, никому особого до меня дела нет. Хотя, да, действительно, были и такие, кто аж даже вздрагивал при виде меня. Но встречались и те, кто мне симпатизировал, сочувствовал. И тех, и других, повторяю, были единицы. Основная масса проявляла ко мне абсолютное равнодушие, и это полнёхонько (то есть, на всю катушку) устраивало меня. Это отвечало моему желанию как-то поскорее замаскироваться.
Ну, а прямо сейчас, когда меня лишили казенной крыши над головой и казенной баланды, передо мной возникли два вопроса: «Где жить?» и «Чем заняться?» Вначале встреча с матерью в моем родном гнездышке на Малом проспекте П.С. Номер дома намеренно не называю. Мало ли, кто-нибудь меня прочтет, захочет проверить, а все ли соответствует тому, как написано, уличит в какой-нибудь неточности. Есть, вы знаете, такого рода крохоборы. Вот от таких-то я и оберегусь: обойдутся без номера. Я позвонил на свой домашний номер из будничной телефонной будки у входа в Институт культуры имени Крупской. К счастью, мать оказалась дома. Вначале удивилась: «Ты откуда?» Я объяснил. Обрадовалась. Потом испугалась:
-Ты знаешь, сынуля, я такого гуманизма от них совсем не ожидала. Была уверена, что тебя упекут. В то самое место, где раки зимуют. А теперь… - Мать, казалось, была даже таким неожиданно мягким исходом расстроена. - Я ведь еще совсем не готова. Мне и угостить-то тебя пока нечем. - Я предупредил, что пойду, не спеша, будет время подготовить достойную встречу, и она успокоилась.
За прошедший год, пока шло следствие, мы с матерью не виделись ни разу (отец не дожил до моего «позора», его не стало уже порядочное время назад), получал от нее лишь короткие записочки типа «Добрый день, сынуля. Еще раз звонили из Маяковки. Напоминают, что за тобой числятся две не возвращенные книги». Или: «Я по-прежнему не могу отыскать пуходерку. Я ей вычесываю кошку. Я помню, ты тоже часто ею пользовался. Попробуй вспомнить, когда ты брался за нее последний раз, и куда ты мог ее положить. Если вспомнишь, передай Павлу Ивановичу. Он мне позвонит». Павлом Ивановичем величали моего следователя. Между ним и моей матерью сложились хорошие «рабочие» отношения (да, я вскользь уже упоминал об этом в связи с «весточками»).
Квартира же, куда я сейчас направился, и где я проживал все последние, до задержания годы, была коммунальной. Хотя мать еще своей почти младенческой памятью хранит воспоминание о том, когда она вся принадлежала исключительно нашему семейству. То есть не «принадлежала», конечно. Семья скромного зеленщика-лавочника Харчевникова арендовала анфиладу из четырех комнат в этом относительно дешевеньком, окнами во двор, доходном доме. Сейчас наша семья, состоящая из трех человек, а, когда не стало отца, естественно, - из двух, довольствовалась лишь одной комнатой. За хлипкой, не капитальной стенкой жили наши родственники. Тетя Клава, мамина сестра, дядя Юзя, ее муж, он был директором техникума при трикотажной фабрике «Красное Знамя», и Аня, моя, следовательно, двоюродная сестра, годиков на пять меня помладше. Мы жили дружно. Каких-то крупных ссор между нами я что-то не припомню. Мне бы хотелось повидаться и с ними заодно, но – рабочий день. Кто на работе, кто на учебе.
В квартире все по-старому. Как будто и не было этого года и трех месяцев… Ан нет! Унитаз в туалете другой.
- Да, - объяснилась мать, - обзавелась. С прежним, если помнишь, была сплошная морока… Помоешь руки и за стол. Пока ты добирался, сбегала на фабрику-кухню. Купила жареного хека. Я попробовала. По-моему, ничего. Есть можно. В любом случае, не отравимся.
Сама мать редко, когда готовила. Только как исключение. Предпочитала фабрику-кухню, иногда приносила какие-то более-менее съедобные полуфабрикаты, а то могли и вовсе остаться без «горячего», тогда жили, питаясь всухомятку.
-Ну, и слава богу, что все для тебя так удачно закончилось, - продолжала мать, - Для меня тоже. Я боялась, что меня лишат заказов. Нет! Ничего подобного. При Сталине бы… - Чикнула пальцем по вытянутой шее. Потом не выдержала и похвасталась. - Вот только на предыдущей неделе получила заказ на Косыгина и Первухина. Обещали как никогда хорошо заплатить. Не знаю, чем я им так угодила. Но им виднее.
Мать в молодые свои годы училась в Репинке, была членом союза. И не просто «союза», а «членом правления союза». Для этого ей надо было, естественно, становиться вначале членом «ведущей и направляющей», хотя более политически неподкованной, чем она, я в жизни больше не встречал никого никогда. Ну, а ради чего все это, - вам должно быть понятно и без меня. Косыгины, первухины, фурцевы и прочее и прочее были нашим хлебом насущным. Ими, в основном, мы худо-бедно питались, приобретали себе какую-то скромную одежонку. Даже, подумать только, иногда обновляли мебель! Низкий поклон то и дело тасующимся членам Политбюро. Хотя кроме этого мать еще писала и настоящие картины. Пейзажи. Готовые полотна, довольно в большом количестве, хранились на антресолях. Но они уже были несъедобными. На них только зубы обломаешь. Теперь должны быть понятны и наши резоны, когда пришли к согласию, что мать манкирует посещение судебного заседания. Я носил фамилию отца, то есть ко мне обращались, как к Зобак. Мать предпочла сохранить за собой более безопасную, незаковыристую девичью фамилию Харчевникова. Таким образом, наша родственная близость могла и не обнаружиться. И тем больше надежд, что «не оскудеет рука дающего», то есть на то, что Политбюро от нас не отвернется.
Трудилась ли мать по мере сил еще и на КГБ, не идеи ради, а того же хлебушка насущного для, - этого я не знал и никогда не узнаю. Даже если вдруг и «Да» - не осуждал и не осуждаю. Непримиримый донельзя в чем-то другом, в части «информирования органов» я отчего-то был всегда удивительно либерален, полагая, что каждый выживает, как может. Такой вот со мной парадокс. Извините
Но, все мои очевидные мытарства уже позади. Тьфу-тьфу-тьфу. Перевернутая страница биографии. Мать вообще летает, как на крыльях. Конечно, с нее такое бремя свалилось. Хотя кое-какая тревога в ней все же оставалась. С таким бесшабашным сыночком, как я…
Но, слава Богу, все это уже позади. Тьфу-тьфу-тьфу. Перевернутая страница биографии. Мать вообще летает, как на крыльях. Конечно, с нее такое бремя свалилось. Хотя кое-какая тревога в ней все же оставалась.
-Ну, и отчебучил ты сыночек с этими своими… как их?.. Тойнби и Ортега-и-Гассетами. Павел Иванович меня: «Вы-то сами эту галиматью читали?» Я ему: «Куда нам? Лапотным. Не нашего ума это дело. Мы все больше по Аркадию Райкину живем». «Отчего же не по “Марксизму и эмпириокритицизму”? Смеется. Но как ты дальше-то? Какие планы у тебя?
Мои планы… Прописаться. Неизбежное следствие длительного пребывания за тюремной решеткой: на моем проживании в городской черте в ближайшие годы будет наложен запрет. Из врученного мне тюремными властями документа следовало, что мне предписано жить на довольно приличном расстоянии от официальной границы города (пресловутый сто первый км). Куда больше, однако, меня сейчас интересовало, как меня встретят в 1-ом медицинском институте, где я и проучился-то всего ничего. Они о таком бывшем студентике, должно быть, уже и не помнят.
На следующий день я отправился именно туда, то есть в 1-ый медицинский. Не буду пересказывать все перипетии, как я ходил от одного озадаченного начальственного лица к другому, испрашивая их разрешение на восстановление в моем праве продолжать быть студентом этого почтенного во всех отношениях учреждения, пока ничем не замаранного и ни в чем предосудительном, вроде чтения трудов философа первой половины 18 века, не уличенного. Я ведь к этому моменту, разумеется, был отчислен. Реакция ожидаемо разная (я об этом уже писал): от испуга до симпатии. Кулуарные, на полутонах, телефонные междусобойчики. Наконец, уже ближе к концу рабочего дня, оглашение вердикта: «Мы тебя, так уж и быть, восстановим. Но лишь со следующего учебного года, только на педиатрию и обучение будешь начинать с нулевого цикла. Вплоть до пересдачи всех экзаменов и зачетов по общественным наукам. Иначе тебе у нас не бывать»
Условия не самые страшные. Удлинится срок моего студенчества. Выйду уже полудряхлым «перестарком». На мой же вопрос: «Отчего ж на педиатрию?» - был получен четкий ответ: «От того, что стране, особенно в сельских больницах в педиатрах, особенно мужчинах, сейчас большая нужда. Будем затыкать тобою дыры, товарищ революционер, раз по хорошему не захотел». Я до сих пор мечтал о специализации в роли куда более мужественного хирурга. Оказаться в какой-то сельской больнице, а другое, по-видимому, мне уже не светит, да еще в роли врачевателя ветрянок, кори, свинок, краснух, ну и тому подобное, далеко не то, что я бы себе пожелал, но другого варианта мне не предлагали. Как иногда мрачновато шутил отец; «Или полковник, или покойник». Словом, пусть и скрежеща при этом зубами, я дал свое устное согласие на педиатрию. А потом еще и оформил его письменно.
Отчего институтское начальство, озадаченное тогда моим «воскрешением из мертвых», решилось похоронить меня раз и навсегда в какой-нибудь Тьмутаракани: то ли обеспокоенностью в связи с реальным положением дел с педиатрией, сложившимся на середину семидесятых опасением, что я, вооруженный скальпелем, могу намеренно зарезать какого-нибудь, оказавшегося на хирургическом столе высокого советского начальника? Я этого не ведаю. Но мне ведомо другое. Я никогда не пожалел по поводу того, что не стал Пироговым. Я благодарен случаю, начальству, вплоть до вынесшего мне приговор судьи за то, что благодаря их общим целенаправленным стараниям я нашел свое истинное настоящее, а не выдуманное, не вычитанное призвание, с которым бы я потом всю жизнь мучился.
Но… зачем же я забегаю далеко вперед? Все узнается в свое время. Заверяю вас. За тем и взялся за перо, чтобы ничего подлинно стоящего от вас не утаить Но при этом - буду верен взятому на себя обязательству: «Факты, дамы и господа. Какими бы горькими неприятными для меня лично они не были. Одни только голые нелицеприятные факты».
3.
Через пару дней я отправился электричкой в Лугу. Мне предстояло найти там хозяина, который, за какую-то, естественно, мзду, разрешит мне временно поселиться у него. Поехал не в чисто поле, у меня уже была «наводочка». Заполучил ее от попавшегося мне случайно в кулуарах РУВД такого же в недалеком прошлом «политического». Он делал третью попытку прописаться в городе на постоянной основе. «Женщина нормальная, - такую характеристику человеку, которого рекомендовал мне в качестве домохозяина, я от него услышал. - Совесть еще совсем не потерянная. С таких бедолаг, как мы, много не дерет. Есть, правда, одно «но». Женщина замужняя, но муж речник. По полугода дома не бывает, а то, если навигация затянется, еще на месяцок припозднится, а она еще далеко не старая. Здоровая. Ей этого самого хочется. Как ты насчет этого самого? Не откажешь? Полный порядок?»
Я ничего ему на этот конкретный вопрос не ответил. От того, что «с этим самым» у меня порядка, точно, не было, хотя и беспредела - тоже. Словом, не все так идеально и гладко, как, может, хотелось бы. Кое у кого из читающих, наверное, тут же ушки на макушке. Хорошо, долго вас в полном неведении держать не стану. Пока электричка несет меня в Лугу, позволю вам заглянуть в мою «личную» жизнь через самую крохотную замочную скважину.
Все мы вышли… Нет, не из гоголевской «Шинели», как как-то из начитанных, уже, наверное, мог подумать… все гораздо элементарнее: из нашего детства.
Вот сценка. Мне идет… пожалуй, шестой год. Место действия: территория детсада на улице Подрезова. Нас, воспитанников, вывели из помещения на прогулку, мы разбрелись, кто куда.
Зимушка-зима. Легкий морозец. Солнышко слепит глаза. А вчера было пасмурно. С неба попадало много снега. Понятно, что и у детсадовцев сейчас главная забава это снег. Большинство с увлечением занимается лепкой Деда-Мороза. Кому-то больше по душе ковыряться лопаточками обособленно от других, зарываться все глубже в снег, строить какие-то норки, траншеи. А есть и те, кто гуляет парочками. О чем-то между собою воркуют. Но это не традиционное безобидное «Шерочка с Машерочкой», а нечто иное. Куда более возбуждающее кровь, заставляющее учащеннее биться сердце.
Такая своеобычная игра. Как-то стихийно возникла относительно недавно и сразу стала пользоваться среди воспитанников детсада большой популярностью. Название ее сразу закрепилось: «Муж - жена», видимо, по аналогии с «Дочки-матери». Воспитатели вначале было запаниковали, посыпались запреты, но, как всегда бывает в таких случаях, запретное ушло в подполье, а воспитатели вскоре как-то сами по себе смягчились, стали смотреть на это «безобразие» сквозь пальцы. И вот представьте себе. Мы как-то готовимся к предстоящей прогулке. Я лично заворачиваю вокруг шеи, как меня этому обучала мама, свой шарфик. Ко мне подходит самая в нашей группе яркая девочка, и я слышу от нее:
-Хочешь, мы с тобой сегодня побудем мужем и женой?
Хочу ли я?! Без вопросов. Я уже давно влюблен в эту девочку. Но, разумеется, держу свои чувства в глубочайшей тайне. Единственное, что себе позволяю: то и дело пялюсь на нее. Видимо, это «пялюсь» не осталось без внимания: красавица сделала соответствующий вывод. Что и подвигло ее на то, чтобы сделать мне это щедрое предложенье. Девочки, как известно, начинают развиваться раньше мальчиков. Они более отважны, уверены в себе, и могут позволить себе то, о чем мальчик может еще только мечтать.
И вот мы все на прогулке. Территория довольно обширная. Все воспитанники развлекаются тем, что им больше всего по душе. А мы с подружкой, уединились ото всех на тыльной теневой стороне дома, напротив спального корпуса, где окна почти всегда занавешены. Нас никто не видит. На моей «женушке» шубка из заячьего меха, на голове пуховая, с длинными, достигающими поясницы ушками. У нее длинные, уже успевшие покрыться легким инеем ресницы. Держит мою спрятанную в рукавичку руку в своей. Я ощущаю тепло, исходящее от ее руки. Мне ужасно приятно. Я на седьмом небе. Я испытываю необыкновенный прилив сил. То, что прежде называли рыцарством: желание и готовность пожертвовать ради своей возлюбленной всем-всем, что у меня есть. А красавица вдруг ко мне с претензией:
-Ты всю дорогу молчишь. Все жены и мужья обязательно о чем-то между собой разговаривают. Не молчи и ты.
-А о чем?
-О чем хочешь.
-Могу рассказать тебе сказку. Мне мама прочла ее только вчера. Я все помню.
-Какие сказки? Ты что? Мы же с тобой муж и жена. Где ты видел, чтобы мужья и жены сказки друг другу рассказывали?
-А о чем они?
-У нас свой дом, хозяйство. У нас куча дел. Ты можешь, например, спросить у меня: «А что у нас будет сегодня на обед?» Я отвечу.
-Ну, и что?
-Я собиралась приготовить котлеты. Для этого мне надо пойти в магазин и купить фарш. Хвать, - а денег-то у меня на фарш и не хватает. Ты должен мне их дать.
-Откуда?
-Ты муж. Ты обязан как-то зарабатывать. Иначе бы я за тебя не пошла.
Я начал испытывать дискомфорт. Что-то мне эти разговоры о деньгах, о том, что «ты обязан», очень сильно напоминало мне то и дело возникающие между моими матерью и отцом размолвки. Денег в семье постоянно не хватало. Не только на фарш, еще на многое другое. Мне хотелось изменить тему разговора.
- А у нас в подвале беспризорная кошка кучу котят родила. Отец хочет взять к нам одного, мама ни за что, а мне тоже хочется.
-Я бы тоже не взяла.
-Почему?
-От них глисты заводятся. Фу! За ними постоянно убирать надо. И они обои постоянно своими когтями портят.
Удивительно, но ее аргументация полностью совпадала с той, которой пользовалась и моя мать. Но у меня была своя, чисто мужская:
-Зато они ласковые.
-А на ласку у тебя жена есть, зачем тебе еще кошки? Это лишнее. Тогда ты с ней ночью спать не лягешь.
А что? Также очень разумный аргумент. Испытывая затрудненья, что же сказать еще, я нашел самый легкий выход из положенья: прикусил язык. Видимо, и красавица подумала, что из меня никакого достойного семейной пары разговора больше не выдавить, если решила переключиться на другое:
-Ну, ты готов?
Я молчу. Не знаю, о чем мне и подумать.
-Раз мы с тобой муж и жена, мы должны с тобой целоваться. Вот я тебя и спрашиваю: «Ты готов?».. Скажи честно, ты когда-нибудь с кем-нибудь уже целовался?
-Д-да… Но если только с мамой… Еще с тетей Клавой.
-Ну, это все не считается. Это не по-настоящему. А с девочкой?
-Никогда.
-Я так и подумала! Ну, ничего, не переживай. Я тебя научу.
Пообещав, не медля ни секунды, приступила к исполнению своего обещания: прильнула ко мне, обняла за шею, приблизила ко мне свое пунцовеющее от морозца лицо. Наконец, потянулась губами к моим губам.
Пока, до того, как потянулась губами, все было «как у людей». Я испытал естественное волнение, сердце забилось учащеннее. Но не более того. И лишь в момент, когда я почувствовал на своих губах прикосновение ее губ, - во мне тут же инстинктивно что-то сработало. То, что никак не назовешь нормальной человеческой реакцией. Я грубо, насколько хватило моих детских силенок, оттолкнул подружку, и сам в испуге откачнулся назад. Видимо, тому, что находилось во мне, вовсе не хотелось ни объятий этой девочки, ни, тем более, ее поцелуев.
-Ты что? – удивилась. – Ты что толкаешься-то? Я чуть не упала. Ты чего, я тебя спрашиваю.
А я ей честно признался:
-Я не хочу.
-Не хочешь чего?
-Целоваться.
-Почему?
-Я не знаю, - и я говорил ей чистую правду.
-Ты что, меня совсем не любишь?
-Люблю. Но этого не хочу.
-Все жены и мужья так делают.
-Да, если они настоящие.
-По-твоему, я ненастоящая?
-Нет. Ты игрушечная.
-Как будто у тебя есть настоящая!
И тут меня понесло. Да, я частенько фантазировал. Придумывал на ходу какие-то истории. Старшим чаще всего это не нравилось:
-Вралем вырастешь. Тебе никто верить не станет. Никто не полюбит. Будешь у всех на глазах посмешищем.
Я все это выслушивал, кажется, со всеми соглашался, но в любой момент в очередной раз мог выкинуть такое, что хоть стой, хоть падай. Вот и сейчас со мной произошло нечто подобное.
-Да, - стараясь быть как можно убедительнее. - Да, есть! Есть настоящая! Я тебе не вру!
-Ну, и кто же она?
-Ну, ты же все равно ее не знаешь. Зачем тебе?
-У вас в доме живет?
-Нет. Не дома.
-А где?
-Во Франции. В провинции Прованс.
Откуда вдруг взялась Франция и тем более провинция Прованс? До сих пор этого понять не могу. Может, от того, что мне мама накануне прочла биографию автора «Золушки»? Там точно было что-то и про Прованс.
-А чего она там делает?
-Живет.
-Одна?
-Да. Она меня дожидается.
Я говорю с такой убедительностью, что даже скептически настроенная подружка стала мне немножко верить:
-А когда она тебя дождется?
-Про это мне надо у мамы спросить.
-Но когда вы все-таки с нею встретитесь, вы будете целоваться?
-Да! Тогда – да. А сейчас – нет.
Наверное, мы бы еще с ней поговорили, я бы наплел ей с кучу арестантов, но в этот момент до наших ушей донеслось:
-Дети, дети! Все! Хорошего помаленьку. Всем под крышу.
Понятно, что эта девочка больше не приглашала меня на роль мужа, но я из-за этого отнюдь не переживал. Я к своей недавней возлюбленной мгновенно охладел. Впрочем, также как и ко всем другим. Во мне возникло убеждение: «Зачем мне целоваться с другими, если у меня есть настоящая?» Это убеждение будет сохраняться во мне вплоть до того времени, когда мать заберет меня из детсада. Для меня настанет время пойти в школу. Много позже, когда я уже стану взрослым, вспомню эту сценку с несостоявшимся поцелуем, в моей голове родятся строчки:
Моя жена живет во Франции,
В провинции Прованс.
А чем там занимается,
Про то не знаю сам.
4.
А теперь о женщине, которая меня ждет. Но не в провинции Прованс, а в пригороде Ленинграда, в паре с половиной часов езды на электричке. Я накануне, еще вчера предупредил ее телефонным звонком (номер телефона я получил от того же «товарища по несчастью»), что хотел бы у нее временно прописаться. Она мне довольно приятным спокойным голосом: «Приезжайте. Посмотрим. Прямо на месте решим». То есть она вначале еще только посмотрит на меня, про себя решит: «Достоин ли?» В своих внешних данных во мне ни капли сомнений: добрый молодец. Почти в расцвете лет и сил.
У женщины не квартира, а симпатичный аккуратный домик на окраине Луги. На берегу речки. Огород, грядки. Рассерженный не санкционированным им вторжением на подконтрольную ему территорию жирный гусь. Я едва отворил калитку, он уже, шипя, растопырив крылья, наступает на меня.
-Не бойтесь! Проходите. Он не тронет, - женщина вышла на крылечко.
Внешние данные соответствуют ее приятному голосу. Средних лет. То есть меня на десяток годочков постарше. По-домашнему, без излишеств, однако опрятно одетая. Внутри домика также все чисто, опрятно. Льняные половички. Видимо, женщина лишь недавно сделала уборку. Вероятно, специально ради встречи со мной. Мы прошли, я так понял, на кухню. Что-то жарится на газовой плите. Сели. Я на крохотный деревянный диванчик с резными подлокотниками, покрытый чем-то типа попоны с кистями. Женщина устроилась напротив меня, на стульчике с резной спинкой. Держится уверенно, как и положено держаться хозяйке. Это я, проситель, бездомный, должен переживать: примут ли меня или укажут на дверь.
-Какой молоденький! Я подумала по вашему голосу, вы постарше… Такой молоденький и уже… простите меня… туда же?
Да, я ей уже при нашем телефонном общении счел целесообразным указать на то, что я никакой не головорез, не уголовник, что лишился временно возможности проживать в собственной доме не из-за проблем с мирным населением, а лишь из-за разного с правящей партией понимания, каким должно быть «справедливое» управление государством». Сказано это было, конечно, для солидности. Теперь же я немножко одумался, решил дать задний ход:
-Я не «туда же». Просто книг неудобных начитался.
-Да? – женщине как будто это понравилось. – Вы знаете, я тоже большая любительница почитать. Правда, я только удобные, - взяла с тумбочки действительно книгу, наверное, читала ее до моего прихода. А, может, и не читала, а специально выставила, чтобы показать: «Вот мы какие!». - «Аэлита». Читали?
-Да. Давно. В детстве… За это, слава Богу, не сажают.
Женщина внимательно разглядывает меня. То, что сейчас называется «фэйс контролем». Результат предсказуемо положительный для меня. Я выгляжу безукоризненным.
-Так значит, вы говорите, вам нужна временная прописка?
-Да. Приблизительно на год.
-Вы ведь, наверное, еще где-то на кого-то учитесь?
-Да. Я студент. Надеюсь стать врачом.
-Заочник?
-Нет, почему заочник? Я на дневном.
Женщина участливо покачала головой.
-И вы собираетесь каждый день ездить в город и обратно? Это же очень тяжело.
-Нет. Не собираюсь.
-Как же вы?
-Я, в общем-то… У меня в городе есть, где жить. Там мой дом. От вас же мне нужна только прописка. И больше ничего.
-Только прописка? – женщина выглядела разочарованной. – Коля говорил про вас другое. - Колей, видимо, звали того, кто рекомендовал мне эту женщину. – Что у вас вообще ничего. Ни кола, ни двора.
-Не знаю, откуда он это взял. Перепутал с кем-то. Но разве для вас так не лучше?
Женщина задумалась. Сковорода задымила.
-У вас что-то пригорает, - я решил поднять тревогу.
Женщина резко поднялась, подошла к плите, убавила огонь.
-Ну, как же так?.. – женщина скоблит по сковороде и одновременно говорит. - А я для вас уже и комнатку приготовила. Хотите – посмотрите. Там окно прямо на реку выходит… И рыба у нас тут водится. Мой последний жилец приличных ершиков вылавливал. На уху хватало…
-Я все понимаю, но…
-Может, вы на выходные хотя бы будете сюда приезжать? Пока хотя бы лето. Посмотрите, как тут все замечательно! – женщина не теряла надежду.
«Можно было б и приезжать, - подумал я. – Почему бы и нет? Если погода хорошая».
-Вас это устроило бы?
-Как тебя зовут? – впервые обратилась ко мне на «ты» и поинтересовалась моим именем. Я назвал себя. – Ваня? – женщина даже немного удивилась. – Давно уже никого не встречала с таким именем. Все больше заморские какие-то: Романы, Владиславы… Видишь ли, Ваня… Ты еще такой молоденький… симпатичный… Чувствуется по всему, что совсем неопытный… Хотя уже и…что-то типа революционера. Ну, пусть и не настоящий, а книжный. Меня бы все с тобой устроило. Я бы и денег с тебя, если вдруг с кошельком туго, не брала. Мы, в общем-то, как-то особенно ни в чем не нуждаемся. Муж мой прилично зарабатывает… - Теперь она высыпает что-то из миски на сковороду, энергично помешивает. - Но ты ведь, наверное, если и будешь приезжать, то не один. Ты ведь еще и девушку с собой обязательно привезешь. Разве не так? Только честно.
«Честно… Сказать, что не так?.. Что я буду приезжать один? Что девушки для меня далеко не то, что для других? Но тогда она поймет меня однозначно. Это означает, что она будет ждать от меня соответствующего поведения… - Колино «С вытекающими отсюда проблемами» по-прежнему у меня в голове. Пожалуй, еще и укрепилось. Но… «Захочу ли? Способен ли я на это?» Едва ли… Да не «едва ли». Мне этого определенно не хочется, и я не стану этого делать. Ни за какие коврижки… А обмануть ее. Вначале что-то пообещать, а потом, когда уже прописка будет в кармане, выложить перед ней всю горькую правду? Во-первых, это чисто по-человечески непорядочно. Во-вторых, когда до нее дойдет, какого ненормального урода она у себя прописала… Какой же непорядочной гнидой я буду тогда перед ней выглядеть!»
-Если, как вы говорите, честно… Я бы, может, приезжал и один, но…
-Слишком старая для тебя? – Это я еще чего-то мнусь, а она, похоже, уже отбросила все мешающие прояснить суть «приличия». Говорит без обиняков. - Говори прямо. Я на тебя не обижусь.
-Не в этом дело… Не в вас, во мне…
-Больной, что ли? По внешнему виду не скажешь.
-Нет… То, что вы имеете в виду… Я нормальный. Такой, как все. Но все дело в том, что мне пока этого совсем не нужно.
-Как это? – женщина на пару мгновений застыла, а то собиралась что-то достать из настенного шкафа. - Чистый, что ли? – как будто не поверила, я же молчу. - Скажи правду. Я уже почти в матери тебе гожусь. – Прошла ко мне, даже как будто попыталась заглянуть мне в глаза, я живо отвернулся. – Ну, какой ты!.. Ну, признайся. Мне можно.
Я, уставившись глазами в пол, согласно кивнул головой.
-Ну, дела, - женщина покачала головой. – Во какие времена настали! Революцию готовы устраивать, а такого простого дела…
Теперь настал момент, когда что-то восстало во мне.
-Не такое простое, как вам кажется. Из этого простого, как вы говорите, вытекает все остальное… сложное. Я, допустим. Или вы. Мы все дети этого «простого».
-Это плохо?
-Нет, это нормально, - я волнуюсь, и чувствую, что говорю лишнее, однако остановиться не могу, - но мы опускаемся до… ниже нижнего. Дальше некуда. - Вот когда что-то внутри меня подсказало мне «Что с тобой, дурень? Перед кем ты? Не смеши честной народ». – Я решительно поднялся с диванчика. – Тогда извините.
-Ты куда? Погоди! – женщина схватила меня за руку. Рука сильная. От такой, если захочешь, освободишься далеко не без труда. – Ишь ты какой!.. Нешто подумал, я силой удерживать тебя стану? За кого ты меня принимаешь?
-Но вы же сами сказали, что я вам в жильцы не гожусь.
-Сядь, - потянула захваченную ею руку вниз, заставляя меня вернуться на жесткое деревянное ложе. – Я еще пока тебе ничего не сказала… Куда ты спешишь? Следующая электричка на Ленинград только в семнадцать двенадцать… Или у тебя еще какой-то адресок есть? – я отрицательно покачал головой. – Ну, вот и посиди… - Усадила меня, уселась на стул сама. На кухню заглянул встретивший меня с час назад устрашающим шипением гусь. Женщина ему. – Погоди! Не до тебя. – Гусь быстренько сообразил: «Хозяйка не в духе», - убрался за дверь. Женщина объяснила. – Есть просит. Он у меня ручной. – На довольно длительное время задумалась.
– Ну что тебе сказать, Ваня?.. Хотя б и такой, но своего окончательного решения я еще не приняла… Думать, Ваня буду. Ты мне разрешишь подумать?
-Подумайте, - неловко разрешил я.
-Ты ведь не первый…такой, кого я встречаю. Ездили мы как-то с экскурсией на Валаам. Давно это было, власть тогда у нас только-только переменилась. Многое, что прежде было нельзя, стало можно. От того и на Валаам, что прежде туда попасть было почти невозможно, или с большими трудностями. А тут сели на теплоход и поплыли… Природа там особенная. Рыбы в озере видимо-невидимо. Люди, которые там живут, в основном, как раз ловлей рыбы занимаются. Хотя главный интерес это, конечно, не они, а монастырь, который тут же, на острове. А для меня так не столько сам монастырь, сколько те, кто в нем живет. У меня уже тогда интерес к религии проявился…
Я только сейчас обратил внимание на то, что на шее женщины цепочка. По-видимому, серебряная. Очевидно, служащая не украшением, а для ношения крестика.
-Я еще, - продолжала женщина, - когда мы плыли, спросила у экскурсовода, можно ли зайти в монастырь. «Можно, - ответила она, - только очень организованно. Монастырские не любят, когда посторонние в их распорядок жизни вмешиваются»… Я, когда мы уже на острове оказались, осмотрелись, поинтересовалась, как насчет монастыря. Экскурсовод, кроме меня, собрала вокруг себя всех желающих и мы все отправились в сторону монастыря. Еще не дойдя до него, заметила, примерно, в десятке метров от тропинки, которой мы шли, нескольких монахов. Числом пять. В основном, то были уже почти глубокие старики, бородатые. Чего-то делали на земле. Мне показалось, - сажали по весенней поре какую-то овощ. Видимо, здесь у них было что-то типа подсобного хозяйства. Я их увидела, остановилась, и остальные вслед за мной. Смотрим на них, как на диковинных зверушек. Один из работавших также обратил внимание на нас. Оставил своих, направился в нашу сторону. «Сейчас ругаться будет», - я подумала. Совсем близко подошел. Я его очень хорошо разглядела. Что меня в нем больше всего поразило: все другие выглядели уже почти немощными стариками, а этот совсем молоденький…Ну, может, чуть постарше тебя… Я жду, когда он ругаться на нас начнет, а он приветливо улыбается. Руку поднимает, нас крестом осеняет. Экскурсовод что-то в благодарность ему говорит, а он от нас, возвращается к своим… Я же тогда еще подумала: «Как же он так? Еще такой совсем молоденький. Как же он мог себя заточить? Как же он может так жить… совсем… без этого?»…
-Я не совсем такой, - я счел необходимым внести уточнение, - я себя не заточал… И не стану.
-Ну, да, - согласилась со мной женщина, - ты капельку другой… Конечно, Ваня, я могла бы тебя и на таких условиях, про которые ты мне говоришь… Но я же не такая, как тот… и не такая, как ты. Я давно уже не чистая. Меня отчим в пятнадцать лет соблазнил. Но с моего добровольного согласия. Я не возражала. Мать моя к этому времени парализованная. И пожаловаться ей было некому. Мы с отчимом своим делом прямо на ее глазах занимаемся… нас это даже возбуждало… а она смотрит… Ужас какой!.. Повторяю, я могла бы, Ваня… Мне б даже и без этого с тобой было бы хорошо. Ты б у меня за сына сошел, но я же так не смогу. Заниматься, например, с кем-то любовью, а ты в это время где-то у меня под боком. Типа даже укора какого. Послушай, я тебе дам сейчас другой адресок. Там все по-другому. Никаких страстей-мордастей. Большая семья, муж выпивает. Деньги всегда нужны. Ты здесь немножечко посиди, а я сейчас к ним смотаюсь. Это недалеко отсюда. Посидишь?
Я ответил согласием.
Я прописался по тому, другому адресу. Со всеми необходимыми формальными процедурами, в город возвращался уже поздней электричкой. В вагоне несколько удручающая пустота. Явление естественное: в такую пору пассажирский поток устремляется из Ленинграда в Лугу, а не наоборот. Такие, пассажиры-одиночки, как я, это, почти как правило, те, кто что-то в этом мире позабыл, или потерял. Словом, неприкаянные. Ехал и думал о женщине… Кого из нас стоит больше пожалеть, ее или меня?.. Пожалуй, все-таки ее. Я-то со своими болячками как-то, наверное, справлюсь. А как она? Скорее всего, с ней… такое… укор этот, что ли… Или то, как они на глазах у парализованной… Это с ней останется уже навсегда.
5.
О себе рассказывать непросто. Ой, до чего ж непросто! Но надо. Тем более, что я уже обещал. Да и, допустим, я ничего не рассказал про себя, вы же потом толком ничего не поймете. В смысле, отчего я так себя веду, откуда у меня ноги растут. Необязательно из попы. По-видимому, есть еще какие-то другие места.
В моем детстве было несколько загадочных, наводящих на размышление моментов. ( «Загадочных» употребил за тем, чтобы усилить интригу). Вот один из них.
Еще не родившись на белый свет, т.е. еще пребывая в утробе матери, я вел себя паинькой. Мою мать это даже встревожило: «Если дочкой выйдет, еще ничего. А ну как маменькиным сыночком? Ничего в жизни не добьется, вечно будет за мою юбку цепляться». Ее верная подруга Роза… Вечная память тете Розе! Замечательный был человек. Боюсь, больше не будет у меня повода замолвить за нее доброе словечко. Замолвлю хотя бы сейчас.
Она также была художницей, но если моя мать тяготела к лирике, а лирикам всегда и везде при распределении каких-то материальных благ достаются какие-нибудь ошметки, крохи, то тетя Роза прекрасно чувствовала себя на ниве монументалки. У нее хорошо получалось живописное изображение майских и ноябрьских шествий, парадов. Военных особенно. Это значит, и шансов выставиться и продаться у нее было намного больше. Без ее щедрой помощи мы, лирики, вряд ли долго б ноги протянули.
Она так успокаивала мою мать: «Да не переживай ты! Тихий это хорошо. Деньги, ты знаешь, тишину любят. Сыном родится, в главные его бухгалтера на каком-нибудь мясокомбинате назначат. И будете вы все как сыр в масле кататься. Зажиреете».
Нет, не зажирели. Не получилось по тетеРозиному. Я родился жутким ревуном, горлопаном, поэтому и все мечтания о катающемся в масле сыре мгновенно испарились. (Тетя Роза прокомментировала: «Ну, амба, подруженька! Быть твоему сыночку нищим поэтом или трибуном революции». Где-то на четвертинку, пожалуй, оказалась права). Оба моих родителя дошли со мной до ручки. Да и живущим за стенкой родным покою из-за меня ни днем, ни ночью. Кто-то посоветовал матери сходить со мной в баню и в ней хорошенько меня попарить. «Вот щетинка-то из него вместе с пОтом и выйдет. Это она его беспокоит. Не будет щетинки, теребить его будет нечему, вот все и успокоится».
Нам, с Малого проспекта П.С, ближе всего общественная баня на проспекте Чкалова. Но мы редко ее посещали. Большей популярностью пользовалась баня на Большой Пушкарской. Может, отчасти и из-за того, что там в свое время бывал Шаляпин, отчего и баню эту старожилы предпочитали называть «Шаляпинской». Мать решилась пойти в баню не одна, а за компанию с одной из тех, кто ей всю эту чушь насоветовал.
И началась «битва великая и сеча злая» противу злокозненной, угнездившейся где-то во мне, не дающей мне покою некой щетинки. Однако первой жертвой этой битвы стал я. Дыхание у меня остановилось, глазенки закатились, я посинел, а там и пульс перестал биться. Срочно прибежавшая на вызов, дежурившая в тот вечер в бане «медичка» оказалась бессильной мне помочь: я не подавал никаких признаков жизни. Не спасло и появление врачей «скорой». Они лишь констатировали смерть «от остановки сердечной деятельности». На той же «скорой» повезли в ближайшую больницу. Дорога от бани до больницы, еще какое-то нахождение в приемной больницы. Со мной никаких перемен. Меж тем прошло уже около часа: я мертв. Мать уже мысленно рассталась со мной. Но тут я неожиданно встрепенулся, открыл глазенки, потянулся к сидящей рядом со мной… Мать сразу догадалась, чего я от нее хочу: быстренько расстегнула пуговицы на своей кофте, выпростала грудь, донесла ее до моих губ… Я прильнул к ней, стал жадно сосать.
То было чудо. Правда, никем не зафиксированное. Если только в каком-то больничном журнале. Так где ж он, этот журнал? Сохранилось ли во мне что-нибудь, что со мной происходило, пока я в течение часа блуждал где-то между небом и землей? Нет, ничего. Но после второго рожденья, стал вести себя заметно пободрее, помужественнее. Скорее всего, получил от кого-то ТАМ хорошее внушение, а то и добрый нагоняй…
Проверка. Вдруг. Хотя уже и ночь за окнами электрички. Двое в милицейской форме. С фонариками: в самом вагоне темновато. Осветили меня, потребовали документы. Я им, конечно, безропотно покорился.
-За что сидел?
-За политику.
-Много дали?
Я ответил.
-Мало, - возмутился один из милиционеров. – Чё так мало? Будь на то моя воля, я б вам всем Бабий яр учинил.
Я не стал препираться. В конце концов, каждый из живущих имеет право на свое мнение. Даже милиционер. Милиционеры прошли в тамбур, на ближайшей остановке вышли, я же спросил у только что вошедшей в вагон пожилой женщины: «Что это за станция?» Получил в ответ: «Низовская». По-прежнему до города еще далеко. Успею рассказать о событии втором. Менее значимом по сравнению с первым, но вполне достойном, чтобы оно не осталось за бортом нахлынувших на меня, под стук колес, воспоминаний. Тем более, что там упоминается мой отец. А я уделил ему в своей книге очень мало внимания. Чувствую, что он обделен. Исправлю эту несправедливость.
А ведь с отца все и началось. С его довольно своеобразной фамилии: Зобак.
Представлюсь полностью: Зобак Иван Георгиевич. Рождения тысяча девятьсот пятьдесят второго. Следовательно, по матери я русский, по отцу латыш. Отец ушел из этой жизни относительно рано: слегка за сорок. Вот некоторые сведения о моей подноготной именно по линии отца.
Жила-была многочисленная семья Зобак. Они проживали на хуторе под городом Двинск. Ныне это Даугавпилс. На фоне и под влиянием событий, разразившихся после того, как рухнула монархия Романовых, эта семья раскололась примерно наполовину. Одного, младшего брата, моего то бишь, будущего деда, поманило на приключения: он покинул хутор и поселился в соседней Белоруссии. Другой, старший, предпочел остаться в своем родовом гнезде. Видимо, мой дед был заражен бациллами большевизма, если сумел стать своим в среде новой советской администрации. Получил хорошее место. Неплохое жалование. Мой отец родился уже в городе Витебске. Славный город. Славный, в первую очередь, тем, что в нем какое-то время проживал великий художник Марк Шагал. Ничего, наверное, удивительного в том, что и отца потянуло на художества. Он поехал в Ленинград, чтобы поступить в Академию художеств, но вскоре грянула война, и вместо величественных залов Академии он оказался в сырой прифронтовой землянке. О том, что он пережил на фронте, о том, как он убивал, или как его пытались убить, я от него не услышал. На лицо только печальный итог: он попал под минометный обстрел, а в результате лишился правой руки и правого же глаза. На этом и оборвались его мечтания стать художником. Он преобразился в школьного учителя – даже не рисования, а черчения. На этом его жизнеописание и можно было бы закончить. Дальше он уже не жил, а доживал.
Больше всего он отметился в моей памяти своим пристрастием к дешевенькому винцу, типа портвейн «Розовый» или «777». Это не значит, что ему не понравилось бы и какое-нибудь вино подороже, допустим, «Алабашлы», но на такие супернапитки денежек у него никогда не было. Сам же я никогда не испытывал потребности в каком-то бы ни было дурмане, я мог жить только на трезвую голову, но к слабостям отца относился снисходительно. Я понимал, что жить, периодически не отключая себя от действительности, стало бы для него пыткой почище знаменитого испанского сапожка с его острым шипом под пяткой… Как вспомнишь, так вздрогнешь. Иным было отношение матери. Одним из самых мягких ее наказаний был отказ от дележа брачного ложа. В этом случае она командировала его на наши огромные антресоли. Сознававший свою вину, он всегда безропотно подчинялся. Карабкался по приставной лесенке, кряхтя. Непростое восхождение, учитывая, что вместо одной из рук у него была культя. Иногда, где-то в середине ночи, я мог услышать донесшийся до моих ушей глухой удар. Это отец, падавший с антресолей на пол. Ушибался, но, на удивление, его падения никогда не сопровождались каким-нибудь членовредительством. Как будто у него была невидимая подушка безопасности, смягчавшая удар. Сейчас, вспоминая все это, мне становится стыдно – за себя, за мать. За то, что ни разу за него не заступился, также как ни разу его не пожалел.
Да, удивительное тупочувствие. (Мое словечко. Сейчас это состояние объясняется отсутствием «эмпатии». По моему, слово еще более неудобоваримое, сравнительно с моим «тупочувствием»).
А теперь непосредственно о самом событии, а то анонсировал, уже любопытство какое-то пробудил, да и отвлекся на другое.
Я только что стал третьеклассником, когда наши оставшиеся верными традициям предков, никогда надолго не покидавшие родные места родственники, пригласили нас погостить у них какое-то время. Отец тогда был еще жив. Нашему приезду все были очень рады. От древней уже прабабушки, ей было порядочно за девяносто (долголетие свойственное всему женскому роду Зобак, чего не скажешь про мужиков), до беспородного щенка, с которым я быстро подружился. Я был сугубо городским мальчиком, никаких собственных дач. А снять какую-нибудь хотя бы хибарку на лето, - слишком большая дырка для нашего семейного бюджета. Я впервые в своей жизни наслаждался полноценной природой.
Как часто, по моим уже более поздним наблюдениям, случается в латышских семьях, особенно тех, кто предпочитает фермерский образ жизни, основным добытчиком, естественно, являются добродушные, стеснительные, старающиеся не заходить на чужую территорию увальни-мужья, зато семьей, домашним бытом безоговорочно верховодят энергичные женщины. Роль верховода в этой семье выполняла тетя Ханна. Она очень быстро догадалась, каким невежей я был во всем, что касалось окружающего сейчас меня со всех сторон сельского мира, и задалась благородной целью меня просветить. Я впервые, благодаря ей, своими глазами, не через книги, чужие рассказы, разглядел, какими выглядят усеянные духовитыми полевыми цветами луга, доходящие мне до поясницы желтые стебли колосящейся пшеницы на полях. Но наибольшее впечатление на меня произвел вольготно распростершийся вокруг этих лугов и полей, истинный хозяин всей этой земли, чаще всего встречающийся в этих местах так называемый смешанный лес. Он вызывал во мне одновременно чувство как уважения, так и страха.
Стоял зрелый июнь. Кое – где началась полевая страда. В первую очередь, это косьба подросшей к этому времени травы. Тетя Ханна стала уделять мне все меньше внимания. Мать не тянуло в лес, она предпочитала ему лесные опушки, где или загорала, или писала свои этюды. Об отце я вообще умалчиваю. Он предпочитал сидеть многими часами на берегу крохотной речки и, якобы, ловить рыбу. «Якобы» от того, что мне не посчастливилось увидеть ни одной пойманной им рыбешки. Мне же не терпелось побывать в лесу. И не столько в самом лесу, как на лесной делянке, на которой я, блудя еще с тетей Ханной, заприметил в больших количествах еще незрелую землянику. «Теперь-то она уже созрела. Я ее всю с собой заберу. Принесу.
Все будут восхищаться мною».
Мне казалось, я отлично запомнил дорогу к этой делянке. Где повернуть вправо, где влево. Когда тетя Ханна была под боком, все выглядело таким простым! Без нее я скоро заплутал. Начал метаться с тропинки на тропинку. Меж тем небо покрылось тучами, загремел, пока еще только дальний гром, день стал стремительно оборачиваться в ночь. Тут уже настоящая паника овладела мною. Я громко закричал, призывая хоть кого-то к себе на помощь. Но никто не откликался, никто не приходил, а туча все ближе, и дождь, гром все отчетливей. Небо прошило молнией. Пролился холодный дождь. Тут уж я совсем отчаялся, и прокричал: «Боженька! Помоги!» Никогда прежде не обращался к Богу. И в церковь никогда ни с кем не ходил. Даже, если кто-то позовет. Взять ту же тетю Ханну. Они, правда, тетушка и ее мать, изредка ездили в Двинск, ближе ничего такого, откуда можно было бы помолиться, не было. И не церковь они там посещали, а костел. Но сама же тетя Ханна мне сказала, что это не играет никакой роли. «Главное, веришь ты во Всевышнего, или нет». Но я – то как раз в Него ни капельки не верил. Но это не помешало мне прокричать: «Боженька! Помоги».
И кто-то, действительно, выступил из стремительно окружившей меня темноты. Показавшийся мне великаном. Облаченный во что-то светлое и длинное. С капюшоном, нависающим над его лбом. Он шел очень плавно, быстро сближаясь со мной, не произнося при этом ни слова. Я же стоял, как вкопанный, как изваяние, не смея пошевельнуться. Подойдя вплотную, взял меня за руку,
-Как тебя зовут? – голос тихий, старческий, надтреснутый. Только сейчас я разглядел, что у него белая, по грудь борода.
Я назвал себя.
-Пошли, Ваня.
Пошел дальше сам, не выпуская моей руки из своей теплой ладони. Я доверчиво пошел за ним. Так мы быстро вышли из чащобы, в которую я сам себя загнал, когда метался туда-сюда, ступили на какую-то дорогу. Теперь пошли по ней. К этому моменту дождь внезапно прекратился, туча разошлась, на небо вернулось солнце. Я стал узнавать места. Я так и сказал:
-Теперь я знаю, как идти! Я дойду сам.
Но мой спаситель меня как будто не услышал, продолжал идти, я за ним, и лишь когда мы полностью вышли из леса и я увидел поле, а за полем дом, он отпустил мою руку.
-Теперь иди.
Он же, видимо, не собирался идти со мной. Возможно, его ждала какая-то другая дорога. Я, перед тем, как нам расстаться, осмелился его спросить:
-Ты кто?
Он мне ничего на это ответил. Обернулся ко мне спиной и отправился той же дорогой назад.
Когда же я вернулся в дом, и рассказал, что со мной случилось, тетя Ханна вначале удивилась, а потом расплакалась. Я не понял причины ее плача. Вместо того, чтобы порадоваться…
-Знаешь, кого ты встретил? Это же дедушка Диво. Это ведь такая честь для тебя, что именно он тебя услышал.
Тетя Ханна приятно взволнована, я по-прежнему ничего не понимаю:
-А кто это?
-Хозяин этого леса. Он здесь вечно живет. Испокон веков. Может, тысячи лет. А помогает только тем, кто этого заслуживает. Таких очень мало. Буквально единицы. Значит, ты чем-то ему приглянулся, если признал тебя. Это прямо чудо какое-то.
Мне было лестно такое о себе услышать, узнать, что я приглянулся такому симпатичному дедушке, но поверить?.. Мне к этому времени успело стукнуть десять. Я был почти круглым отличником. Я прочел уже очень много книг. Узнал очень многое о человеке. Я знал, например, что он может, в принципе, прожить не более ста лет. А если больше, - это уже исключение. Таких уже заносят в книгу Гиннеса. – Э нет, такой книги в природе тогда еще не существовало. Пусть будет какая-то другая книга. И вообще… Откуда этот старичок узнал, что я заслуживаю его помощи? Он видит меня впервые в жизни. Да и раз он хозяин именно этого леса, - он даже говорить должен на другом языке. На латышском, а не на русском. Да, таким вот холодным рассудочным скальпелем я прошелся тогда по тому, что услышал от тети Ханны. Не оставил от ее аргументации камня на камне.
Сейчас-то я сужу обо всем – в том числе и о человеке - во многом иначе. А был ли тот старец с благородной седой бородой настоящим легендарным дедушкой Диво или обыкновенным пожилым лешим, они ведь необязательно уродливыми и вредными бывают, по всякому, так и осталось для меня тайной. Остается таковой до сих пор. Может, еще разгадается когда-нибудь. Ближе к концу. Но до него, предупреждаю, еще не так близко.
На этом посчитаю тему, которой я озаглавил первую главу своего жизнеописания, выполнившей свою задачу. Дальше, обещаю вам, будет поинтереснее.