/ Избранные фрагменты из переписки Александра Блока и Андрея Белого
1. БЛОК — БЕЛОМУ <3 января 1903. Петербург>
Многоуважаемый Борис Николаевич.
Только что я прочёл Вашу статью "Формы искусства" и почувствовал органическую потребность написать Вам. Статья гениальна, откровенна. Это — "песня системы", которой я давно жду. На Вас вся надежда. Но меня глубоко тревожит одно (единое) в Вашей статье. Об этом я хочу написать, но прежде всего должен оговориться. Я до отчаянья ничего не понимаю в музыке, от природы лишён всякого признака музыкального слуха, так что не могу говорить о музыке, как искусстве, ни с какой стороны. Таким образом, я осуждён на то, чтобы вечно поющее внутри никогда не вышло наружу и не перехватило чего бы то ни было существенного из музыки искусства. Последнее может случиться только в случае перемещения воспринимающих центров, т. е. просто безумия, сумасшествия (и то — гадательно). По всему этому я буду писать Вам о том, о чём мне писать необходимо, не с точки зрения музыки-искусства, а с точки зрения интуитивной, от голоса музыки, поющего внутри, и оттуда, откуда мне слышны окружающие меня "слова о музыке", более или менее доступные. С этой оговоркой и пишу.
Есть ли Ваша статья только "формы искусства"? Конечно — нет. "Не имеем ли мы здесь намёка на превращение жизни в мистерию?" Следующая фраза ещё настойчивее, как настойчивы Вы всегда, как настойчивы и неотвязны Ваши духовные стихи в "Симфонии" и в статье об Алениной. И, остановившись на этом, я почувствовал целую боль, целый внутренний рвущийся крик оттого, что Вы (дай Бог, чтобы это не было так!) заполонили всю жизнь "миром искусства".
"Глубина музыки и отсутствие в ней внешней действительности наводят на мысль о нуменальном характере музыки, объясняющей тайну движения, тайну бытия". Ведь Вы хотите слушать музыку будущего! Ведь тут вопрос последней важности, который Вы обошли в Вашей статье. <…> Вы последнего слова не сказали, и оттого последние страницы — ужас и сомнение. Ведь это окраина, вьющаяся тропинка, на которой Вы исчезаете за поворотом, и последние слова слышны как-то уже издалека, под сурдинку, в сеточке, а Вас мы уже не видим. Ваше лицо уже спряталось тогда именно, когда пришлось говорить о том, последнее ли музыка или не последнее? А главное, какая это музыка там, в конце? Под "формой" ли она искусства? Ведь это в руку эстетизму, метафизикам, "Новому Пути", "Миру Искусства". Вы гениально достигли полпути и вдруг свернули, улыбнулись Мережковскому с его символом-соединением… <…>
Вам неизменно приходится ссылаться на Платона, на Нитцше, на Вагнера, на "бессознательного" (конечно!) Верлэна. Но ведь "музыка сфер" — мифологическая глубина, ведь это пифагорейское общество, в котором все считали друг друга равными блаженным богам ... Ведь у них у всех последнее самоутверждение, Агамемноновские замашки пастырства народов. Ведь Пифагора, как Орфея, растерзали вакханки (символически). <…>
Весь вопрос теперь в том, где у Вас последняя музыка, лучше сказать то, что перестанет быть музыкой-искусством, как только мы "вернёмся к религиозному пониманию действительности". Действительно ли Вы считаете нуменальной только такую музыку (уже не "искуссную")? Не оступаетесь ли Вы на краю пропасти, где лежит граница между феноменальным и нуменальным? Прекратится ли у Вас "движение", сменится ли оно "неподвижностью солнца любви"? <…>
Преданный Вам Ал. Блок
——
2. БЕЛЫЙ — БЛОКУ <6 января 1903. Москва>
Многоуважаемый Александр Александрович!
<…> Музыка, как внутренне-звучащее, так и внешнее её выражение в обычно понимаемом смысле, ближе всего к прозрению запредельного. Здесь явственный отблеск запредельного. Запредельно добро. Но и зло тоже запредельно. Итак, двойственность запредельного, двойственность музыкальных отражений. Музыка — последняя оболочка — Преддверие Храма. Вокруг Святыни и вне её — всегда роится мерзкая туча. Недаром на Соборе Парижской Богоматери изображения демонов.
В музыке, вокруг музыки "старый бой разгорается вновь” и с мучительной силой. Если бы воплотить всю силу музыки в образы, этот бой подавил бы нас своей величиной и мистическим значением. Отсутствие в музыке внешней действительности ослабляет эту силу боя (иначе душа бы не выдержала).
На каждую музыку (в существе своём двойственную) в человеке отзывается преобладающее в нём начало. Помимо разнообразия "музык", одна и та же музыка одних просветляет, других омрачает (увертюра к "Тангейзеру" меня страшит, а других умиляет). Каждый понимает бессознательно, что музыкой решится судьба его. С одной стороны, музыка ещё искусство, поскольку она вне добра и зла как женское начало само по себе — "начало двусмыслия". "Душа Мира есть существо двойственное" (Вл. Соловьев). Воплощая Христа, Она — София, Лучистая Дева; не воплощая Христа — Лунная Дева, Астарта, Огнезарная Блудница, Вавилон. <…>
Эти противоположные отблески звучат и борются в музыке. "Она — искусство движения". Недаром в "симфониях" всегда две борющиеся темы; в музыкальной теме — она сама, отклонение от неё в многочисленных вариациях, и возврат сквозь огонь диссонанса.
Ритм — как повторность временного пульса — связан с идеей Вечного Возвращения, музыкальной по своему существу (недаром Ницше, величайший стилист (т. е. музыкант в душе), автор понятия "дух музыки", наконец сам прекрасный музыкант и даже композитор, — первый выкрикнул это носящееся в воздухе "Возвращение"). "Кольцо колец — кольцо возврата" — мистический атеизм. Но в самой идее о вечном возвращении есть нечто иррационально недосказанное (это хорошо у Шестова и Мережковского). <…>
Борьба Астарты с Лучезарной Подругой (как Вы это прекрасно понимаете), Антихриста и Христа — вот одна линия раскола в музыке. Борьба эстетического и мистического в ней же — вот раскол в плоскости как бы перпендикулярной. И всё борьба — вихрь боя, ритм. Недаром величайшие музыканты, Бетховен и Вагнер, ритмичны, возвратны до невозможности.
Наша музыка только знак. <…> Что музыка символизирует вообще, то воплощается в жизнь с момента тяготения нашей культуры к духу музыки. Музыкой как бы приглашаются, призываются силы Небесные или Тёмные "окончательно воплотиться". Поэтому она — магия, и всякая магия — музыкальна. "От тяжёлого бремени лет я спасался одной ворожбой. И опять ворожу над тобой, но неясен и смутен ответ" (Ваше). Разве это не музыкой? Музыка — созерцание метафизической воли по Шопенгауэру. <…>
Музыка связана с будущим, с тем, что ещё нисходит в нашу область из высших стадий астрального. Музыка звездиста. <…>
Тут открывается мне ещё третья зона о музыке, сюда начинают вкалываться мои слова, но я обрываюсь, потому что... где у меня слова? Тут я говорю системой знаков. Если позволите, я скажу Вам, но на ином языке и не теперь. И так письмо моё непредвиденно разрослось.
Есть ли музыка "грустно-задумчивое"? (Спасибо за то, что Вы поняли, где центр моей "Симфонии"!). Обычная музыка — нет, нет и нет! Но она — путь между прочим и к "грустно-задумчивому". Обычная музыка — бой, продолжающийся в ней, до возвышения, утончения её до "Креста". А следует помнить, что символ четвёртого посвящения египетских мистерий (так кажется) — "крест". Здесь силы тьмы уже не властны. Крест прогоняет тьму. "Да" и "нет", доселе сплетённые, расходятся в разные стороны. Дальше ослабление тьмы продолжается, пока на "7-ой" ступени не сверкнёт ослепительно белый луч Мистического Солнца. Если Вы вспомните, что я говорил о двух перекрёстных, перпендикулярных компромиссах в музыке, +, то увидите кое-что сходственное, а для меня это кое-что по моей системе знаков углубляется в невыразимое, ослепительно видимое. Крест, находясь в четвёртом, посреди мистической семёрки, разделяет "трясину ужаса" от солнца, стоит на границе Ветхого и Нового Завета. Здесь и величайшая радость (совершающееся искупление) и горе (распятие) и смущение (ужас, сгустившийся над Голгофой, старый бой, разгоревшийся с новою силой перед схождением света во Ад).
От оргийного язычества до музыки, — вот одна ступень (от грехопадения до начала мирового искупления). В музыке узел, вершина, двузначность, переход, бой и движение, символизируемое беспредметным звучанием. От музыки до Богоявления. Исторически-воплощённо оно совершилось раз, в Палестине. Символически совершается в сердце каждого, бывает в каждой культуре, непрестанно живёт в веках и народах — это желанное чувство, чувство... Христово. Но я молчу.
Музыка на распутье. В ней намёки и на то, что за ней. Музыка без-образна, как переход к новым образам. Символ её — сведение всякого образа к точке, к безобразности, к дыре, к мистическому колодцу, чтобы сквозь "колодезь" восстановить "старый образ мира", который проходит в музыке, в "новый". Если поэзия символизируется прямой, музыка — точкой, а в точке — внемерность, безмерность. <…>
Боже мой, что Вы говорите! Центр может оказаться во мне? Убедительно прошу Вас оставить эту мысль: не во мне, а в нас вообще, недалеко, быть может, от нас. Мы должны прислушиваться друг к другу, к тишине, возмущаемой ныне, молиться — и верить, верить без конца. Не начинать. Терпеливо ждать. <…>
Христос Воскрес! Природа медленно очищается в радостном томлении! Искупление недаром! Оно — наш восторг и — с нами, с нами! Розовая улыбка Вечной Подруги, Её Пасха, привет в волнах лучисто-голубого эфира Вечности — знаю я!
"Клятве ты изменил, но изменой своей
Мог ли сердце моё изменить!"
Не будем же унывать! С нами Новый Завет!
Остаюсь весь Ваш Борис Бугаев
——
3. БЛОК — БЕЛОМУ (9 января 1903. Петербург)
Многоуважаемый Борис Николаевич.
Первое письмо моё к Вам было ужасно крикливо. Простите меня за это.
Крики объясняются тем, что я только что перед этим прочёл Вашу статью и был внезапно потрясён. Вашим письмом (сегодня получил его) Вы ввели меня в берега и, кажется, мне яснее всё. <…>
Для того, чтобы поговорить о музыке, мне придётся сделать известный компромисс, на который, впрочем, Вы, может быть, согласитесь. Мне придётся спуститься ниже от "искусства движения" к "мосту между временем и пространством", т. е. от музыки к поэзии. При этом попытаюсь говорить о певучем и самом певучем в поэзии для возможно большего приближения её к музыке. Словом, по возможности закрывать глаза на пространственные элементы для того, чтобы сосредоточиться на временных. Этот компромисс кажется мне возможным потому, что:
1) И в поэзии, как в музыке, в менее совершенном виде лежит эволюция, система, хотя бы новая трихотомия [например:
I. Форма (положим — эпос).
II. Содержание, идейность, искание Лучезарной Девы (положим, лирика).
III. Синтез, мистическая зона (положим — драма-мистерия).
Подобная схема, разумеется, только пример].
2) Потому что поэзия, стоя рядом с музыкой, окрыляется ей и сама чует устремлённое тяготение к последней, как будто две точки силятся сбежаться, избирая кратчайшее расстояние (символ поэзии — прямая), в одну (символ музыки).
В этом представлении — поэзия представляет из себя то, "что нужно преодолеть", для того чтобы взойти к музыке. Она — уменьшенное движение, отражённое. Она — в пути, и, преклоняя ухо к содрогающейся земле, можно слышать, как "цветёт сердце". Она — шатается в противоположность трём первым "формам" искусства, которых не оторвать. Но четвёртое уже мост к пятому, близко ему, греется около него и, — кто знает? — не перейдёт ли в него, как вышло из него, не возвратится ли, тогда как те три не сделают скачка и отпадут. Может быть, обновлённый ученик, очарованный близостью песен, которых он лишь слабое подобие, хоть и не станет "выше учителя", но научится многому и безболезно вернётся к нему? От этой мысли то страшно и весело, то гнетуще и тоскливо.
Вся эта аргументация (и подобная), разумеется, зиждется на компромиссе и сама в себе имеет что-то глухое, даже тугое, натянутое, но мне приходится ввести её просто уже по личному бессилию что-либо выводить из чистой музыки. Веду я к тому, чтобы поставить вопрос, может ли поэзия в своем maximum'e приблизиться к Запредельному настолько, чтобы расслышать и познать? Утвердительный ответ возможен хотя бы только на том основании, что наши времена поэзии ощутили, как никогда, до пророчественного прозрения, двойственную природу вселенной, и именно ощутили музыкально, путем всё большего отрицания пространственных образов и всё большего прислушиванья к "ритму" (кстати, ритм в Вашем озарении близок к Гераклитовскому "огню-Логосу"?). <…>
Брюсов, например, поёт уже так, что, кажется иногда, что "решается судьба" (Ваше выражение о музыке). Тут, мне кажется, играет роль не сознание даже, как таковое, а скорее "пора", "возраст", органическая связь с субстанцией собственного творчества, когда эта субстанция не сознаётся, а просто присутствует. Она здесь, её слышно. Это — высший расцвет поэзии: поэт нашёл себя и, вместе, попал в свою эпоху. Таким образом моменты его личной жизни протекают наравне с моментами его века, которые, в свою очередь, единовременны с моментами творчества.
Здесь такая лёгкость и плавность, будто в идеальной системе зубчатых колес. В этих благоприятнейших условиях для проявлений (творческих) поэзия освобождается, находит русло, притом не старое, а доселе неизведанное. В таком случае можно ждать от неё все большего расцвета, эволюции, а следовательно — сближения с музыкой. Тут может зародиться последняя песня поэта, после которой он должен или смолкнуть, или перейти в последнюю область точки, как символа музыки.
Но в этой последней песне "линия" внезапно исчезает и... сменяется точкой. Две точки, устремлённые друг к другу, сбегутся внезапно в одну. Это — аксиома, с точки зрения Вашей (и всякой классифицирующей) системы. Но сама система не нарушится. Окажется налицо только чудодейственный факт свершившихся pia desideria {лучших пожеланий (лат.).} всех поэтов. Тогда фактически исчезнет "четвёртое искусство", но не ранее, чем в нём проявится "дух музыки". И это именно ещё в нём, а не за ним. — Я чувствую, что пишу под другим углом зрения, чем Ваш, притом, может быть, абсурдно и слишком теоретично, но позволяю себе это ввиду догматичности Ваших построений, без сомнения неизбежной (хотя бы и до времени), но потому именно и не исключающей постороннего им.
Перечитав письмо, почувствовал его бессилие и вялость. Извините. Теперь другого не написать, потому что чувствую просто сильнейшую физическую усталость все эти дни. Кроме этого, некоторым оправданием мне может послужить действительная трудность Вашего письма, многогранность воззрений. Здесь есть нечто порой переполняющее чашу жизненной странности, которая неизменно веет кругом, шепчет день и ночь, дышит в лицо неустанно и сладко, будто сон и явь — одно прекрасное, один голос от Её Лучезарности:
И к неверному другу — нежданный пришлец
Благодатной стучится рукой.
Всё это близится к сказке — и "всесветной мистерии", о которой мне сегодня так сухо и бессвязно довелось говорить Вам. Ещё раз — простите.
Преданный Вам Ал. Блок
——
Из комментария Андрея Белого.
/ "Воспоминания об Александре Александровиче Блоке" (Записки мечтателей. 1922. No 6).
Наше первое "преткновение" с А.А. в проблеме трактовки музыки было не случайно; в нём — уже узел всех прочих недоразумений.
На моём теперешнем языке — скажу: образ покоя для меня ещё образ, а не прообраз: имагинация, а не инспирация; безобразность, организованная в ритм музыкой сфер (или цветов, символизирующих сферы), — безобразность, дух музыки, как символ Духа. <…>
Моя защита в плоскости мысли — новая мысль, логосинеская, так сказать, пресуществляющая и прадухотворяющая все вариации первоположенной темы; отсюда — приятие Истории, как смены эпох, вариаций темы; отсюда — приятие культуры, т. е. необходимость вобрания её в ритм; и этот ритм — Логос Гераклита; сквозь него — Логос. Так "музыка" в моей символизации была одной ветвью древа познаний добра и зла, прямо связанная с Христом; другая ветвь — конкретная мысль…