ЗДЕСЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ РОМАНА - ФЭНТЕЗИ, в котором сюжет раздваивается на два времени: действие "прыгает" из современного Петербурга в средневековую Палестину и обратно. События в прошлом начинаются накануне Третьего крестового похода (1189 – 1192) – после сентября 1186 г. Кроме упомянутых исторических лиц, другие герои этого рассказа - "родились эти люди из снов.." - как сказал герой "Театрального романа" Михаила Булгакова. Но сны бывают настолько реалистичны, что уж не знаешь, что и думат
________________________________________
КОНЕЦ ГЛАВЫ 14: ...Придержав коня, – не выдержал! – с вершины последнего придорожного бархана я оглянулся: в маленьком зеленеющем оазисе на плоской, от рассвета серебряной кровле белейшая фигурка прощально вздымала к небу раскинутые крылья - руки, в них словно держа – собираясь вдогонку кинуть ещё бледный, нежный мячик солнца.
Разноцветно радужной сеткой во множестве оттенков покрылось-зажглось белое одеяние. И под покорно замершими небесами, над бескрайними песками – клянусь! – явственно прозвучал – прокатился хрустальный ручей: «С ч а с т л и в о г о пути, мой друг! – Счастливого пути! – тебе и мне отдельно вдаль брести. Чтоб, небо обойдя, у края мирозданья нам встретится, – Пока – счастливого пути!
________________________________________
Свод неба – это горб людского
бытия,
Джейхун – кровавых слёз
ничтожная струя,
Ад – искра из костра безвыходных
страданий,
Рай – радость краткая, о человек,
твоя. (Омар Хайям; джейхун - река Аму-дарья*)
* * *
15. П*О*С*Л*Е*Д*Н*И*Е ДНИ В И*Е*Р*У*С*А*Л*И*М*Е. В Иерусалиме меня уже ожидали вперёд прибывшие верблюды с поклажей: связки кожаных мешочков со снадобьями, бесценный ящичек с тонкими светлыми ножичками… – весь лекарский набор учителя и к какому привык и ученик. Вот для чего искал он и покупал всё новое! Себе. Что же ещё возможно отдать – подарить? Противоречивы сердце и разум человека: печаль разлуки больно меня терзала. Но томило и любопытство: каков же будет последний подарок? Но первой совсем другую, из далёко отлетевшего почти нежданную весть привёз утренний гонец.
Хей - хей - хо! Истёкшим месяцем проезжая через город детства наудачу писав к дяде, держу ответ одного из двух его сыновей: которого? Забыл. Читаю: «Х в а л а – Аллаху, Господу миров! Длящаяся жизнь кровных родных наших, – милость Его. В Его же воле знание всех вещей и пути их...» Говоря не так высокопарно, ме сообщалось, что в пребывая неизменной милости у несравненного Салах-ад-Дина, через пять лет после моего отъезда, досточтимый и мудрый дядя мой, покинув этот мир в согласии с законами Пророка. Ныне он, без сомнения, в раю вместе с сыном своим, Селимом (Селим средний, значит, старший или младший Фарух пишет!), как истинный воин Пророка доблестно погибшим в сражении за истинную веру.
С печалью вступив в наследство, преданный брат мой, Фарух «рад передать желанные его долго пропадавшему брату вести и выполнить волю отца своего, – о какой безмерной милости неустанно молил он все эти годы внявшего теперь смиренным мольбам милосердного Пророка…» – какой стиль! О, небо! Закрываю глаза: исчезает читаемый свиток. Исчезает – тугим новеньким свитком свёртывается и настоящее… - плоская каменная крыша - терраса. Отстраняясь от игры, на подушках важно усевшийся не в меру лет вытянувшийся мальчик с деланной серьёзностью держит Коран: дескать, не оторваться ему! Я больше читал, да не выставляюсь напоказ.
– Что ты читаешь, Фарух, – о чём?
– Суры читаю. О том, что за нашим небом есть ещё семь небес и много миров.
– Мы это уже учили.
– Я хочу лучше постигнуть смысл слов Творца миров, – изо всех сил в серьёзности подражает взрослым слишком чистенький, немного косящий мальчик. А мы то с другим братом, побегавши, да поборовшись на земле, уже с утра извозились.
– Какой же он, Творец миров? – коварный вопрос, за который сам я уже успел получить от муллы оплевуху (не спрашивай о неизречённом!) сражает брата.
– Этого… этого я ещё не успел прочитать, – пузырём лопается Фарухова важность. (Нигде это не написано: оба мы не знали тогда.)
– Мало тебе уроков, – ловко в грудь воображале кидает камешком по росту из братьев самый маленький, юркий и смешливый, – зубрила и подлиза!
– Я про тебя скажу!
- Подлиза и ябеда!
– Оставь его, Селим! Пусть читает: не мешает ведь. Давай лучше кидаться вон в тот пузатый кувшин на ограде.
– На спор: кто проиграет – стащит большую лепёшку для старого осла! (Просто соломы или зерна в сарае взять – не интересно.)
– Взы-у-жж! – вскользь мой камешек только задевает пузатый бок с гулкой сердитостью звенящего кувшина.
– Мазила! …Бац-с! Вз-дзы-дзынь! – вдребезги кувшин, сразу в осколочки.
...Из кухни выкрадываюсь с лепёшкой. Привлечённая на двор звоном, мать Фаруха, первая дядина жена подозрительно вертится: кувшина она не помнит. Скажет Фарух или не скажет?! Семь бед – один ответ! На сооблазнительно белой стене (в который раз уже забеленной от художеств?!) обломком буро красного камня махом рука сама чертит грозно носатый профиль с крошечными поджатыми губками. Икс – фигура. Талия – точка, вниз стены необъятно расширяющимся треугольником в землю впадающий зад. Сзади сдавленно хихикает сзади водонос. Все знают, - я хорошо рисую! И к успевшим притаиться под козырьком выхода на крышу мальчишкам визгливо летит возмущённый вопль стареющей красавицы: заметила портрет!
– Селим! Юсуф! Сюда! – дождётся она, как же! – Фарух! Кто это сделал? – из тёмного лестничного провала два кулака украдкой тянутся – дружно грозятся брату. Наше наказание от трёпки его не избавит!
– Я… Они… не знаю где. Я не видел: я же Коран читаю!
– Зубрила! Смотри: Юсуф сотворил мир на стене – и все смотрят! – в сторону первого брата шепотом фыркнув, в ухо мне Селим тепло дышит, – скажу: я рисовал! Ты смолчи, – благородство его немного завистливо.
– Тебе не поверят, – у каждого из нас собственная гордость: я рисую. Селим же так здорово попадает в цель камнями и чем хочешь, - талант. Юношей так же играючи он брал потом все призы лучников. И, вот, нет больше маленького Селима: не успел увернуться, – кто-то попал стрелой и в него. «О г н ю, сокрытому в скале подобен будь, А волны смерти всё ж к тебе разыщут путь. Не прах ли этот мир?»
До сего дня, не вспоминал ведь – не тосковал наяву... Прошлое – тёмное подножие настоящего – где таишься ты до времени?! В годы учёбы заслоняемое хакимом, без него теперь как живо выскочило забытое прошлое: что будит тебя и что тебе надо?! Мы видим одно и тоже, но тысячу раз не вспоминается и вдруг - распахивается. Но оживая, прошлое колеблет основание настоящего: есть ли у земного ума сила помнить, что было до него, - помнить и прошлые смерти?! «О ц е н и мимолётное это мгновенье. Не гляди на вчерашний и завтрашний дни...» - писал эти строки Хайям, но сам-то всё равно глядел: с оглядкой нужно глядеть, не забывая о насчтоящем. Чтобы не захлестнуло - не пожрало прошлое.
«С к о л ь к о стройных ног, голов и рук прекрасных, Любовно сделанных, …разбито тут!» – «Л е й вино в бокал, покуда сам не стал ты Посудой глиняной в гончарной мастерской!»?; «Фаянсовый кувшин, от хмеля как во сне, Недавно бросил я о камень; вдруг вполне мне внятным голосом он прошептал “Подобен Тебе я был, а ты подобен будешь мне”»? ...Привязались же мысли к этому кувшину! Что кувшин? Кувшин здесь только красивая метафора хрупкости жизни. В прозе Хаким изрёк бы: нужное бери, не нужное отсекай. Но что мне отсекать, - вот вопрос?!
Вот ведь, жив - в памяти бросается в кувшин камешками Селим, хотя нет его больше в мире: так прошлое это или настоящее?! Я - есть, но нет того, промазавшего по кувшину бойкого мальчика. От живущего Фаруха письмо, – в памяти от его лица чистая страница. А ведь был ещё и второй сын - Асгар. С него на меня надеваемую нелюбимую пышную одежду, - помню. Мышастую дивную кобылу его – помню. Человека нет: не важен, не играл роли. Значит, отсекаем?! А Фаруха я узнал бы? Сомневаюсь.
Память – из цветных рваных лоскутьев не халат: то красное в глаза, то синее; попадается то гладко шёлковый, то грубый, грязный и рваный лоскут. Вспоминаешь: разрастается лоскуток, – заслоняет мир. Синий лоскут: кидают беспечные мальчики камушки – хорошая память. Другой лоскут, красный: жаркая на крови арена, и рука невольно тянется рука к клинку, – не остывшая память. Знать бы закономерность – владеть ею! Не за этим ли послал хаким: своими руками сотки единственно яркий узор ковра своей жизни или халат целый – не лоскутный. Отдышавшись в воспоминаниях да поразмышлявши, карабкаюсь дальше по витиевато ухабистым строчкам:
«П о в е р г н у т ы й в глубокую печаль моим стремительным и нежданным отъездом, с прискорбием дядя поведал о случившемся ожидавшему меня султану. Погрузившись в думу, Салах-ад-Дин будто бы изрёк: он может понять. Не будь султаном, сам жаждал бы видеть мир, – со слов дяди. Поток великой щедрости султана излился на дядю с родными сыновьями, поэтому брат мой считает обязанным...» – и прочая, как водится. Пропуская излияния вежливости, прыгаю по строчным ступеням к концу. Вот главное:
«Относительно происхождения моего – наконец-то! – брат мой может сообщить мне только немногое, слышанное от отца и, по счастью за ненужностью ещё не стершееся в памяти (редко возвращаются из-за великого моря, по правде говоря!). Было так, что по должности советника и склонности к познанию людей держа в Иерусалиме открытый дом, дядя принимал у себя и рыцарей - назарян. Из них один юноша под предлогом учения языка и чтения рукописей в библиотеке не мало гостил - живал в нашем городском доме. Имя отец произносил, кажется, "Робер-ад" или "Робарт", – точно нельзя поручиться.
Сказано в святых строках Корана: "А щ е кто-нибудь из многобожников просил у тебя убежища, то приюти его, пока он не услышит слова Аллаха. Потом доставь его в безопасное для него место". Горе! совсем не так вышло! Коварнее многобожников** пришельцы из-за моря и внезапно налетают песчаный смерч и беда! Одна из сестёр моего отца (отца пишущего - моего дяди), луноликая - как поют нечестивые поэты – дети дьявола Иблиса, развратители нравов! – Асийя с приглянувшимся ей иноверцем тайно оставила дом. Вот что значит, выучив грамоте, позволять дочерям выходить на пиры!
Похищение – не такая ещё беда. Пятая дочь! Повинившись, в наложницы выкупи у семьи никому ещё не обещанную женщину. Беглянка же, чтобы стать первой и единственной женой похитителя, крестилась. Наихудшее из деяний - есть отступиться от закона, Великого Пророка! Нет прошенья отступникам святой веры! Рыцарь - похититель (отец мой!) не долго после того погиб в сражении. Были ли у него родные?! Об этом не знает писавший – не помнит. Наречённая Мариам (Марией) беглянка (мать моя!) умерла после рождения сына. Милосерднейший дядя забрал младенца…»
С колен свиток скользит на пол. Моя светлая кожа. Отец – назарянин! Быть может, он тоже читал сказки про дев – гурий и увидел мать?.. Словесных ухаб пышной бессмыслицы уже не замечая, несусь по строкам: «О т е ц мой велел: если горестно возлюбленный племянник его когда-нибудь вернётся, с искренним прощением дядя шлёт ему своё благословление и то единственное, что принадлежало его отцу – назарянское кольцо, снятое с руки умершей. Хотя лучше бы пожертвовать нечистый дар нуждам милосердия, но пусть племянник поступает, как знает».
В кожаный тиснёный мешочек был вложен мягкий шёлковый: из шёлка на колени выпав, чернёного серебра перстень – соскучившийся по свету рубин стрельнул красным лучиком. Везёт мне на рубины: рубин к рубину. Только хакимов рубин - густо красный, этот же бледнее - с севера как и его прошлый хозяин. С мужской руки тяжёлый перстень. Видно, другого ничего не было у отца – подарить любимой. Что же! говорят, что бирюзой становятся кости разлучённых влюблённых. Вьётся по ободку вокруг камня мельчайшая вязь: «Ubi caritas et amor, deus ibi est», – «Г д е милосердие и любовь – есть Бог». Да?! И по внутреннему ободу тоже латынью – «Роберт Чое де Лино»…
Здесь память моя выстрелила забытыми словами моего проводника - старого босоногого монаха: «Младший брат кюре, Роберт, в Святой земле влюбился, женился, будто с проклятием родных невесты, и вскоре погиб в сражении. Молодая жена и младенец умерли. Старший, во искупление всех грехов, принял постриг». Аллах и печальная назарянская дева! И на образе ведь сзади такая точно же надпись – девиз! Так кюре мне – тоже дядя?! Вот ведь какая весть ждала меня пятнадцать лет! Знай я раньше... А что бы это изменило? Кюре тогда уже уехал – затерялся.
На левый безымянный палец вдев кольцо (как на меня сделано), рассеянно дочитываю: витиевато и длинно брат мой намекал, что отдал уже всё, мне принадлежащее, и по форме вежливости предлагал свои услуги при необходимости. Нет необходимости. Счастье, что меня, отчаявшегося и глупого, судьба тогда столкнула с хакимом. «Палестина тебе – не родная», – мудрейший всегда прав. Пишу ответ моему незнакомому брату:
«…Словом связанный и делом скоро понуждаемый вновь отбыть за море, безмерно опечаленный, что не могу посетить взрастивший меня кров, в сердце своём сохраню я образ почтенного дяди моего... (и прочая, прочая. Как положено.) Милостью неба преуспев на жизненном пути, ни в чём не нуждаясь, за сообщённые сведения и пуще – за память – безмерно благодарный (искренне!) брату моему, Фаруху («Ханжа, …Когда он за сто вёрст горами скрыт, мне люб!», – хотя и ханжа, но честно он поступил!), с почтением посылаю я скромный подарок», – к письму приложен достаточно ценный кинжал.
Ох! Уже разучился я так скучно, так выспренне писать, да, спасибо, руки выручили – вспомнили. Отослал ответ с отдохнувшим гонцом эмира Фарух ибн Махмуда. Вот и оборваны старые источенные временем нити родства: новый путь – новые ворота судьбы. Что ж теперь делать? Ожидая обещанного дара – прощального напутствия, пойду ка бродить по городу: может быть найду в памяти ещё что-нибудь полезное.
____________________________
*Джейхун – от арабского названия реки Аму - Дарья – "бешеная река". В рубаи «джейхун» символизирует – малость опасного потока в сравнении с потоком человеческого горя на земле.
**Многобожники – так мусульмане называли язычников, а иногда и христиан, так как те поклонялись иконам - рукописным кумирам. В то время как в исламе запрещено изображение - овеществление божественного.
* * *
Тьма, пришедшая со средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город... Опустилась с неба бездна и залила... базары, караван-сараи, переулки, пруды... Пропал Ершалаим - великий город, как будто и не существовал на свете. (М. Булгаков. Мастер и Маргарита)
___________________________________
15. ПЕТЕРБУРГ - О ПОГОДЕ И ВЫШИВКАХ. Около четырёх утра, за окном – ни тьма, ни свет. За окном долгожданный, мерно шуршащий дождь моет блаженные иерусалимские кипарисы... то есть суровые петербургские тополя. В моей петербугской квартире под оранжевым солнцем абажура цветными карандашами набросан на картоне эскиз Иерусалима: шафрановая пустыня, розовая линия стен, зелёные вышки – кипарисы. За кипарисами уже не в плоскости, но в натуре - пузатая башня наполовину опустошённого (не в первый раз!) китайского чайничка с китайским улуном. Единение культур сквозь века, чёрт возьми!
У стола на диване прабабушкино рукоделие: ещё в дореволюционную бытность крестиком шитые разноцветные подушечки. Подушечка первая: геометрический цветовой взрыв – к пяльцам приспособленная абстракция. Подушка вторая: в двух ядовито зеленеющих листьях роза, малиновая с оранжем – цвета остывающего пламени (тётя цитирует прабабушку), с много летнего диванного сна очень тревожная.
Вы видели не гаснущее – именно остывающее пламя? Это сюрреализм или метафора угасающей любви? И самое главное: третья самая широкая третья - с общарпанной временем шёлковой кромкой-бахромой подушка: спящая на синем в белёсую крапину (аллегория снов?) фоне, по замыслу, легавая и тощеватая собака (нитки кончились!). Немыслимого цвета: жёлтая с розовыми пятнами собака – в искажённой пропорции огромную, вполне драконью лапу на диван тянет.
Помнится, лет двадцать назад это недокормленное животное из милосердия тычу в настоящую миску с супом. Не ест собака: вливаю в неё – на подушку выливаю суп: пятна жирные так и не отстирались. Уже первое деяние по водворении моём в тётину квартирку не предвещало Кате мирной жизни! Интересно, сколько меленьких крестичков в каждой картинке?! В цветных восьмёрочках крестиков сколько таится - вобрано времени? Много занимаясь шитьём и прочей мелкой ручной работой, женщины в прошлом были уравновешеннее мужчин, – читал где-то. Такая психология.
На подушечке пятой вышито нечто подобное городским стенам на фоне жёлтой пустыни. Значит, это вполне может быть и Иерусалим. Прабабушка свои широкие взгляды на мир воплощала в вышивке. А я нынче ночью взамен вышивки чертил: вот, карта - картинка Иерусалима на столе и лежит. Правда! с одновременным деланием чего-то руками вспоминание – видение прошлого легче, – мозги осознанно работают как бы в две дорожки – в обоих времена: что-то – отсечь, что-то – забрать. Ладонь на куске карты, – под ладонью прошлое. А кто, скажите, смотрит через ладонь: я - "Отсюда" (из Петербурга) или Юсуф "Оттуда" (из прошлого)? Как в напротив друг друга - параллельных зеркалах! Юсуф… Я ли его придумал? Он ли меня? Я в прошлое смотрю, он – в будущее?
Здесь, в петербургской квартирке на книжных полках - розовые двадцать томов с подобием щита на корешке – лучшее собрание шотландского чародея – упоительнейшего сэра Вальтер Скотта. Пряча его томик под парту, читал я сэра Вальтера на уроках рус-лит-ры, а «Онегина» на физике читал юный любитель противоречий. В итоге было - 5 по рус-литературе и три с двумя минусами по физике. Итак, сэра Вальтера Том 19: бегут по прямому лезвию рыцарского меча буквы – «Талисман»: Палестина, конец третьего Крестового. Измотанные крестоносцы на сковородке пустыне. Это у сэра Вальтера: у него всё на своих местах. У меня же всё не так: всё так запутанно.
В «Талисмане» крутай интрига: любовь и честь; в Палестине длятся привезённые с Запада. Божий суд – победная битва бедного рыцаря с клеветником. В знак согласия пьют в жару восхитительно ледяной щербет легендарные - король Англии Ричард Львиное Сердце и обаятельный, загадочно многоликий (как нищий врач посетил он в
стан рыцарей) султан Салатдин. Вот откуда - из этого романа - взялся он, победным отзвуком проскакавший у границ моей повести, – мудро не вошедший в неё. После Вальтер Скотта что делать и делать великому султану в моем сочинении – клубке путанных времён?! И я – не Шотландский чародей. И герой мой в конце – не переодетый принц. И не ждите! Но что конкретно дальш случится в моём повести, – даже и не знаю. Сварившись в котле воображения, окружающее преобразилось, без предупреждения преображая воображавшего: что далее вскочит в художественную голову, - кто предскажет?!
Время линейно только в евклидовом пространстве: есть ведь ещё и пространство мысли, между прочим! Однажды задуманное живёт - проживает нас, заставляет жить по не вычисленным наукой законам. Требуя исхода, выдуманное порой вталкивает в странные состояния: это нереальность... Когда нечто живёт, можно ли так сказать?..
«Где милосердие и любовь – там Бог!» – из этой точки Сэр Вальтер рыцарски отважно пришёл к выводу равенства – нужности любой веры в среде её возникновения, но и вредности этой веры, как навязываемой насильно другим. Насильное – рвёт покров истины. Серьёзные современники Скотта сердились до крика: не особенно-то прислушиваясь, – истина дороже! – Сэр Чародей продолжал с честью и удачно, хоть и не без ран, сражаться пером – с чем? С тем, что и Хайям, и благодатно пригрезившийся мне хаким: все они сражались с мёртвыми догмами.
Надо думать, что в моей настоящей жизни каменные догмы изображал отец: но кто ему навязывал такую роль? Сам избрал, считал единственно правильной и мне пытался навязать. А Катя совсем не такая! О, моё в Катином обществе почти беспечальное детство (ангины и походы к зубному не считаем)! Чтение вслух. Кумиры: Айвенго. Потом Булгаков. Город Ершалаим. Иешуа Га Ноцри на пилатовом допросе во дворце Ирода, на карте Иерусалима 1187 – 1202 года уже отсутствующем – разрушенном.
«Ч т о есть истина?» – «И с т и н а… в том, что у тебя болит голова…» – похоже, что от головной боли истина просто неотделима! А задавшийся вечным и неразрешённым вопросом вылетает из всякого времени: не верите, – так проверьте. Разве не можем мы оба видеть: там Он – Юсуф – грезит о будущем, здесь другой «Он» склоняется над картой: приближаем карту, увеличиваем масштаб… Оживают, из двухмерного в полный объём прорастают линии: узкие улицы, дома, храмы одинаково почитаемого мусульманами, евреями и христианами, великого и словом многократно прославленного, легендарного и настоящего Города.
Вот он, мой герой – снова на перекрёстке судьбы. Считаем: в 17 уехал, странствий плюс 15 – около тридцати трёх лет, значит. Переломные годы. Пропал румянец и юношеский пушок на щеках. Не красавчик теперь: своеобразно красивый мужчина. Тонкое такое, нервное и для местного светлое лицо – осененное живой мыслью, как затёрто, да верно говорится. Брови дугой, бородка. Нос, без горбинки, прямой. Зубы, наверняка, – дивные!? Молчит мой герой – пока не видно.
Юсуф меня по годам старше, но моложав, и видимся мы вровень. Уж одеты-то мы точно непохоже. На нём до пят такое того времени одеяние (я изучал искусствоведческие альбомы): мужская рубашка с рукавами до середины, до косточек нервных пальцев. Бишт широкий – вроде плаща верхняя накидка: голубое всё с серебряным кантом. Перевитый цветной жгут – гутра (волосы под ней насколько тёмные?) – держит головную накидку: платок синий, концы с кистями до пояса. Научил хаким красиво одеваться.
С рубином перстень на левом безымянном пальце. Пряжкой с рубином на груди приколоты концы гутры: сверкают оба камня, сияют. Верно, родом не из Иерусалима, с любопытством оглядывается небедный приезжий: обходит городские святыни, – как и обычно, как и все паломники делают. По возможности сторонясь прохожих, идёт красивый паломник по улицам. Глаза идущего затенённые лобным краем гутры и ресницами, - сверкнут округ, да снова в глубь себя нырнут, - уж не в прошлое ли? Люди вечно смотрятся в прошлое либо в будущее: я - туда, он, Юсуф, - сюда ко мне. Раздвоение... Петербург - сейчас. Иерусалим – тогда. И на все времена одна жаркая арена мнящегося божьим людского неверного суда...
____________________