ЗДЕСЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ РОМАНА - ФЭНТЕЗИ, в котором сюжет раздваивается на два времени: действие "прыгает" из современного Петербурга в средневековую Палестину и обратно. События в прошлом начинаются накануне Третьего крестового похода (1189 – 1192) – после сентября 1186 г. Кроме упомянутых исторических лиц, другие герои этого рассказа - "родились эти люди из снов.." - как сказал герой "Театрального романа" Михаила Булгакова. Но сны бывают настолько реалистичны, что уж не знаешь, что и думать?..
______________________________________
КОНЕЦ ГЛАВЫ 11: ...От весны до новой весны почти пробыв в большом почёте придворным целителем германского князя, хаким начал заметно тяготиться: под предлогом сбора трав выехав, мы не вернулись. Неведомые целебные травы и минералы – истинная цель странствий в назарянских землях. Хасан-ар-Рахман ибн Ильгерим жаждал дополнить рецепты великого Абу Али Хусейн ибн Абдаллах ибн Сины.***** И Господь был милостив к замыслам хакима.
___________________________________________________
Мы – источник веселья и скорби рудник,
Мы – вместилище скверны и чистый родник.
Человек, словно в зеркале мир, многолик:
Он ничтожен, и он же безмерно велик.(Омар Хайям)
* * *
11. «Д*Ж*Е*М*Ш*И*Д*А К*У*Б*О*К - Я!» Дороги широкие, дороги поуже, извилистые дорожки и тропинки. Города. Дворцы. Храмы. Кладбища. Войны и перемирия. Так мы странствовали. В городах нередко водились мы с презираемыми назарянами евреями - аптекарями, в дальних селениях – с будто бы ведьмами - знахарками. Церковники подозревали странных иноверцев в худшем: как-то едва не были побиты камнями и чуть не попали мы в тюрьму (не всегда же попадались на пути благосклонные князья!).
- Учитель! Почему люди так боятся на себя хоть в чём-то непохожих?
- Для замкнутого в пределах своей судьбы непохожесть - знак её разрушения (Да ведь так и есть, в сущности.) и знак - отрицания своей правоты. Разве сам ты не был таким же не так давно?
- Так мыслили в доме дяди! Откуда же было мне знать...
- В таком же положении и все люди. И страны - те же люди. Выход за пределы очерченного всегда тяжек, но непроницаемо замкнутые границы разума и сердца приводят к отупению духа.
Так мы странствовали, и счастливая звезда хакима – уверенность в нужности истины познаваемого – вела и всегда выводила. Беседовавший с солнцем рубин с чалмы – указывал и чертил путь. Так, победно шествуя с устремлённым к небу взором, не прося награды, но и не отказываясь от неё, легко дарил он своим мастерством и необъятными знаниями. Ни с кем близко не сходясь, – пуще драгоценного хрустального кубка либо хрупкого яйца, сберегал невозмутимую прозрачность духа: «Джемшида кубок я!» …Была здесь примешана доля равнодушия к не постигнувшим? Спросим иначе: в нужде что предпочтительнее: врач будто бы холодный, но успешно целящий? либо участливый и бессильный?
Близость моего учителя не утомляла. Отсутствие не оставляло в одиночестве. Изливаемые знания не пресыщали: срывая покров неизвестного, останавливался он на единственно нужной сегодня точке, – дабы подтолкнуть собственную мысль ученика. Когда же я влюбился (в своё время пришла пора!), хаким вместо поучений под изливаемый им будто бы невзначай поэтический поток дождался конца романа. Не торопя события, смотрел он куда-то мимо них с неожиданно пристальной печальной нежностью: «Л и к розы осенён дыханием весны, Глаза возлюбленной красой лугов полны, Сегодня чудный день! Возьми бокал, а думы О зимней стуже брось: они всегда грустны», – в своё ли прошлое смотрел?
– Ты волен остаться, – не оборачиваясь, за городской заставой придержал коня белый всадник, – каждый сам решает свою судьбу, как сам ты решил её там, – у Яфских ворот.
Уже лучше понимая свой мятущийся беспокойный дух, печально свесив упрямую голову на грудь, вырвался я вперёд.
– Не напоена горечью память об оставленных в здоровье и с миром! Рассеются первые тучи печали: свет нерастраченной любви согреет тебя – позже, в зрелости, – только и молвилось сзади тихо.
«Кумир мой – горшая из горьких неудач! Сам ввергнут, но не мной в любовный жар и плач. Увы, надеяться могу ль на исцеленье…» – кроме времени лекарства нет. Сошёл первый порыв страсти: не место было Ей – скитаться за мной по дорогам, я – навсегда не мог остаться в доме Её отца. Мир странен: что-то не сходится – всегда чего-то не хватает. Или слишком много: как вместить одному сердцу?!
Странствие наше было непредсказуемо: что-то завтра будет? Дороги. Дорожки. Лачуги. В мнящейся неприступности тройными рвами гордыни окольцованные замки. В одном таком замке розовом облаке франкских шелков роскошью смоляных кос да длинным разрезом глаз удивил меня портрет матери молодого наследника скальной крепости. Из-за великого моря, из далёкой Палестины вывез жену отец молодого черноглазого синьора и его смуглянки - сестры.
– Самовольно пересекая моря, рвут люди сеть предопределённости: принесёт ли это благо? Неведомо. Однако, стирая границы привычного, своевольный поток смешанной крови катит и опасные камни: зыблет мироздание. – С ученика на полотно кидая острый взгляд, рассуждал хаким. – Видишь, ты не один такой в мире. К чему и знать детали.
И хотел бы я знать детали, да не дано было! Жадно смотрю в портрет: улыбаясь, молчала похожая на мою мать женщина, – может быть похожая.
– Да. Кровь: род, знания… Вера! - продолжал учитель, - Великое море положено небом между людьми: преодолевают они море. Как море сметает смешанная кровь и границы рода: достоинства двух родов, недостатки – двух родов. Новая гордыня – новые войны. Проникнув, я – мог бы начертать… Кто поймёт?! Раньше развеется глина табличек и истлеет пергамент.
Смотрит хаким из высокого окна в небо: отрядом бегут в синеве рваные строчки облаков. Читает небесную тайнопись смотрящий.
– Крупицы истины являются, крупицы – теряются. Младенцу поручают ли объездить коня!? Подобно и великий Отец - Космос на благо детскому разуму не открывает целого. Мудро ли противоречить?! Иногда следует, иногда - нет. Свершившееся – остаётся принять, – в бездну глубоких, от меня скрытых раздумий с головой погружался-тонул в молчаливом, одному ему ведомом послесловии мудрый учитель.
Что ещё сказать теперь о себе – безвестном ученике арабского лекаря - мудреца? Вслед за днями и месяцами незаметно летели годы. След кюре не находился: образ его понемногу сливался с неземной печалью взиравшей отовсюду доброй Девой. Сменялись земли: вспыльчивый Рим, родина гордых франков, осаждаемый морем остров угрюмых британцев. Везде – в короне, в лохмотьях – люди, ослеплённые душащей их правотой, жадно желали возвыситься люди: поправ других, продлить свою единственную жизнь: «М ы ч и с т ы м и пришли, – с клеймом на лбах уходим. Мы с миром на душе пришли – в слезах уходим. Омытою водой и кровью жизнь пускаем на ветер…», – но эти же люди строили великие храмы, ваяли дивные лики: «Т ы – зверь и человек, злой дух и светлый ангел ты; Всё, чем Ты кажешься, в тебе таится вместе!»
Гнева целитель не ведает. Совладав, – уздою невозмутимого разума смирив страсти, врач держит в равновесии элементы тела и неподвластен заразе, – вместе с хакимом входил я в чумные города, с любопытством прикасался к прокажённым. При знании дела не так уж страшно всё, как кажется.
Как то в столице франков Париже ученик лекаря считал пульс – держал ручки пухлого коротышки епископа, с застрявшим в сердце памяти длинным Ираклием ничем не сходного. В стороне с монахом - поваром епископа о чём-то беседует хаким. Приветлив епископ: как достойно похвалы нужное знание, как сам он, пользуясь любыми случаями стремится знания преумножать… Но острым скрытым холодком веяла ласковая речь.
– Tua coepta, consilia fortunet, secundet, prosperet Deus! Что значит: Бог да благословит твои намерения, учёный чужестранец!.. Как долго ты думаешь! Что же, ученик лекаря, - что ты находишь у меня? – из пухлых век - щёлочек нетерпеливо стрельнул недоверчивый взгляд. И таким знакомо брезгливым презрением к иноверцу брызнуло вдруг - передалось с толчками крови. - На всякий случай пусть твой учитель поправит тебя (кто бы поручился за твоего учителя? - читалась мысль).
Как же хочет он лечится без доверия к целящему? Он думает: мы кудесники? И будучи священником жизни ради согласен принять колдовство?! А потом – суд божий над иноверцами? Кровь жарко бросилась в лицо, отяжелел - потянул цепочку образ Девы на груди: жаркая арена иерусалимского ристалища! Суд божий…
«П о т о к времён свиреп, везде угроза. Я уязвлён и жду всё новых ран. В саду существ я – сжавшаяся роза, Облито сердце кровью, как тюльпан!», – насмешливым голосом хакима изреклось где-то внутри меня. Не очень уже сходный с тюльпаном ученик улыбнулся. Жар памяти спал, – послушно доделывали работу - отсчитывали пульс пальцы. Но заноза в сердце осталась.
– Не выбирает врач: в нужде зовут его, и он идёт. Равно страдают люди. Праведников только целить, – к чему тогда и лекаря? Только страждущие перед тобой, – научись помнить. Тем и себя оградишь от… от неприятностей, – поучал хаким.
И наконец я понял: в мире если ли что-нибудь не вызванное к жизни, – не заклятое нами же? Везде равно страдают люди. Печаль моя, наконец, потонула в общей печали. Утоление чужих страданий приносит радость не напрасно прожитого времени: «Сердца, где радость вечно дома…»? – постигая эту премудрость из премудростей, я мужал.