Сквозь призму лет
О времени, о людях, о себе
1. Первая публикация
В школьные годы я писал стишки. Дал их как-то почитать однокласснику Володе Деменкову. Он показал стихи своему отцу, корреспонденту Ногинской городской газеты «Знамя коммунизма» Василию Павловичу Деменкову. Дядя Вася был не только журналистом, но и прозой баловался. Он читал отрывки из автобиографического романа и другие свои литературные вещички на местном радио, в школах, пионерских лагерях, в городском литературном объединении «Огонёк». Он и мне посоветовал посещать занятия этого литературного объединения.
Мне тогда было пятнадцать лет, и свои довольно слабые поэтические опусы, вызванные, скорее всего, первым кружением чувств к однокласснице, я постеснялся на литобъединении представлять. Хотя там были и довольно искренние стихи типа:
Немым укором твои глаза,
Кругом всё тихо, а в них — гроза,
А как ты взглянешь, из-под ресниц
Взгляд-молния ко мне летит.
Пронзает жгуче, как током бьёт,
К любви взывает, любовь несёт.
И я пришёл на литобъединение в 1969 году с иронической зарисовкой о соседях по коммунальной квартире в доме № 24 по улице Текстилей в Ногинске, в которую мы переехали из военного гарнизона в городе Починок Смоленской области в 1958 году.
Отца, старшего лейтенанта ВВС, выпускника Ейского авиационного военного училища, в 1958 году демобилизовали в запас. Тип тяжёлых бомбардировщиков, на которых он летал борттехником, сняли с вооружения. Отца сначала в наземную авиацию списали, а затем и в запас турнули, хотя ему было всего 29 лет. Тогда проводилась хрущёвская компания по сокращению вооружённых сил, и отец попал под это сокращение.
Авиацией он бредил с детства и прослужил в ВВС, включая учёбу в училище, 11 лет. Он вернулся в подмосковный Ногинск, где в 1929 году родился. Вернулся к своей маме, Наталье Васильевне Поповой, вместе с женой и сыном, то есть, со мной. Мне тогда было пять лет.
Моя мама родом из деревни Прихморье Прудковского сельсовета Починковского района Смоленской области. После окончания семи классов сельской школы ей не хотелось в колхозе за трудодни вкалывать. Она каким-то чудесным образом устроилась на работу кладовщицей в войсковую часть — обмундирование и бельё летунам выдавала. Там она отца и подцепила. Выйти замуж за офицера для деревенской девушки в пятидесятые годы прошлого века считалось весьма престижным делом. Помните, песенку того времени: «Лётчик высоко летает, денег много получает. Мама, я лётчика люблю…»
После свадьбы молодожёны снимали комнатку в деревянном домике возле железнодорожной станции города Починок, где днём и ночью оглушали округу паровозные гудки. Позже отцу дали комнату в доме офицерского состава. В квартире вместе с нами проживали ещё две офицерские семьи. Я помню отцовские лётные унты, в которые я мог всем туловищем забраться. Помню, как он мне настоящий пистолет давал подержать. Когда он заступал с другими военнослужащими в патруль по гарнизону, им пистолеты выдавали. Помню, как однажды он провёл меня на аэродроме на борт тяжёлого бомбардировщика, на котором летал и я сидел возле иллюминатора и настойчиво просил: «Пап, ну давай взлетим! Заводи моторы!..»
Помню, как однажды, набегавшись в выходной день на улице, я прибежал домой, испытывая жажду. Увидел на нашем столике на кухне эмалированную кружку. Думал, что в ней вода. Сделал глоток и у меня глаза на лоб полезли. В кружке находился неразбавленный авиационный спирт. Отец с мамой и соседями по квартире что-то совместно отмечали. Поэтому когда наркологи спрашивают меня о том, с каких лет я начал пить, я им с гордостью отвечаю: с пяти, и мой алкогольный опыт начался не с какой-то дешёвой плодово-ягодной бормотухи, а с чистого авиационного спирта.
После демобилизации из рядов ВВС, отец вернулся в Ногинск и мы стали жить вчетвером с его мамой, моей бабушкой Натальей Васильевной, которая происходила из оренбургских зажиточных крестьян. В 30-е годы их семья подверглись раскулачиванию. Её мама успела сплавить дочь к своей сестре в Ногинск. Её отец, догадываясь, что попадёт под компанию раскулачивания, вшил в свой полушубок несколько золотых монет царской чеканки. Из-за них, как я полагаю, он и сгинул где-то в Сибири. А родной брат бабушки Кирилл выжил. В 60-е годы он объявился в городе Талды-Курган Алма-Атинской области, нашёл свою сестру, и моя бабушка в гости к нему ездила…
Мы стали жить в комнате коммунальной квартиры, которая была рассчитана на три семьи. Общая кухня, ванная, туалет. Жили соседи, на мой взгляд, достаточно дружно — вместе отмечали праздники, дни рождения, ходили за грибами и ягодами, квасили на зиму капусту, солили грибы, хранившиеся в кадках в подвалах деревянного балагана, рассчитанного на всех жителей нашего подъезда… Помню одну из наших соседок тётю Тамару, которая во время общих застолий вставала и всегда говорила один и тот же тост: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина. Выпьем и снова нальём!» Хотя Сталин тогда уже не в мавзолее лежал, а был зарыт в могиле возле Кремлёвской стены. И ещё один тост тётя Тамара всегда произносила: «Дай Бог, чтоб мы пили не в последний раз!».
В то время наш дом ещё не был газифицирован, и на общих кухнях еду соседи готовили на керосинках. Помню, как меня с канистрой мама посылала за керосином в подвальную лавку, которая находилась на улице имени 5 декабря (позднее переименованную в улицу Советской Конституции). Позже в этой лавке разместился приёмный пункт стеклотары, куда местные алкаши сдавали пустые бутылки. За пол-литровую бутылку, если мне не изменяет память, приёмщик посуды платил 20 копеек, за четвертинку — 9 копеек.
В начале 60-х годов в наш трёхэтажный кирпичный дом провели газ, как и в другие дома посёлка Октября, и надобность в керосиновой лавке отпала. Сейчас на её месте и пункта приёма стеклотары построен храм священномученика Константина Богородского, без суда и следствия расстрелянного местными большевиками в 1918 году.
Те времена я помню лучше гарнизонных. Помню, что отец ещё долгое время носил офицерскую бежевую шинель и военную зимнюю шапку, с которой я свернул кокарду и прикрепил её к своей шапчонке. Гражданскую одежду, по-видимому, отцу тогда было не на что купить. В его трудовой книжке после его смерти я обнаружил записи того времени: он работал на «почтовом ящике» то учеником заточника, то шлифовщиком 2 разряда и т.д. И какие он тогда деньги получал? Гроши, как какой-нибудь пацан пятнадцатилетний, устроившийся после окончания восьмилетней школы на работу.
Бабушка в то время работала ткачихой на Ново-ткацкой фабрике Глуховского ордена Ленина хлопчатобумажного комбината. Мама устроилась на работу браковщицей на Отбельно-красильную фабрику этого же комбината.
Зарисовка под названием «Чайник» о соседях по коммунальной квартире, которую с большой натяжкой можно было бы назвать рассказом, неожиданно для меня понравилась руководителю литературного объединения — плотного телосложения коренастому человеку, поэту Николаю Николаевичу Соколову, в умных глазах которого плескалась доброжелательная снисходительность. Он два раза в месяц по воскресеньям приезжал в Ногинск из Москвы и проводил в редакции газеты «Знамя коммунизма» занятия с местными поэтами и прозаиками. Хотя, пожалуй, в моей зарисовке о соседях была одна находка. Я сделал чайник одушевлённым. Стоя на газовой конфорке, постоянно кипятясь, он злился и негативно рассуждал о соседях. И он решил их проучить. Напрягся, поднатужился и залил кипящей водой пламя на газовой горелке. По кухне стал распространяться запах невидимого газа, а бывший прораб пенсионер дядя Костя, поставивший чайник кипятиться, оказавшийся в квартире один, в это время звонко похрапывал на диване…
Николай Соколов сказал, что у меня, дескать, есть творческие способности и мне надо непременно их развивать — писать рассказы, повести и готовиться к поступлению в Литературный институт имени Горького. Соколов ранее преподавал в Литературном институте и обещал дать мне рекомендацию для поступления в этот творческий вуз, который в те годы непрерывным потоком ковал кадры «инженеров человеческих душ».
Однако уже в школьном возрасте я подспудно нацелился поступать на сценарный факультет ВГИКа. Как у меня созрело такое решение? В начале 60-х годов прошлого века у нас в комнатке не было телевизора, как и у моего одноклассника Саши Мымрина, проживавшего в соседнем доме № 30 по улице Текстилей. Сашина мама работала киномехаником в городском кинотеатре «Москино», который впоследствии был переименован в «Юность». Кинотеатр с двумя кинозалами размещался в здании бывшей церкви, закрытой в 30-е годы безбожными советскими властями. В перестроечные горбачёвские времена здание было передано Московской епархии и сейчас в нём снова находится церковь Тихвинской иконы Божией матери.
Мама Саши Мымрина бесплатно проводила нас на сеансы художественных фильмов в этом кинотеатре. В 1963 году мы с ним увидели фильм «Человек-амфибия», созданного по мотивам фантастической повести Александра Беляева режиссёрами Геннадием Казанским и Владимиром Чеботарёвым. Главные роли в этом фильме исполняли Владимир Коренев, юная Анастасия Вертинская, Михаил Козаков, Николай Симонов и другие актёры. И этот фильм с потрясающими подводными съёмками потряс и перевернул меня. Поражал не только фильм, который, пожалуй, лет на двадцать опережал развитие советского кинематографа, но и чарующая музыка, которую написал тогда ещё мало кому известный композитор Андрей Петров. Песня о рыбаке, текст которой написала Юлия Друнина, так пленила меня, и я её выучил наизусть.
Лучше лежать на дне,
В чёрной прохладной мгле,
Чем мучиться на этой суровой,
Жестокой проклятой земле.
Чуть позднее я взял в библиотеке одноимённый роман Александра Беляева. Прочёл его и снова был поражён: в фильме — совершенно другой и пе-чальный финал. И многое в нём было не так, как в книге. И, конечно, в ней не было ни потрясающей музыки, ни звучавших к картине великолепных песен на стихи Фогельсона и Друниной. И я своим детским умом понял, что кино — это чудо.
В то время во многих кинотеатрах страны в зрительных залах висела на видном месте, часто над экраном, цитата В.И. Ленина «Из всех искусств для нас важнейшим является кино». Ильич, на мой взгляд, был прав. Тогда я ещё не знал, что эта цитата — усечённая. Без усечения его фраза звучит так: «Пока народ неграмотен, важнейшим из искусств для нас являются кино и цирк». А когда народ обрёл грамотность, какое из искусств стало для нас важнейшим?
Сейчас мне и самому трудно в это поверить, но в десятилетнем возрасте я принялся, по сути, переписывать сценарий фильма «Человек-амфибия» и переделал его печальный финал. У меня в конце сценария Ихтиандр не уходил под грустную мелодию в море, где он должен был жить среди рыб и других обитателей океана в печальном одиночестве. У меня Ихтиандр по совету док-тора Сальватора (как это было в романе у Беляева) уплывал на острова Туамоту, где жили друзья его отца. Ихтиандр хоть и не на длительное время мог выходить к ним из моря на сушу. У меня доктор Сальватор через какое-то время освободился из тюрьмы и тоже прибывал на острова Туамоту, где он мог продолжать свои научные изыскания и опыты. У меня навестить Ихтиандра приезжали Гутиэра со своим мужем репортёром Ольсеном. В моём финале они с Ихтиандром, Сальватором и его друзьями сидели в уютной трост-никовой хижине на берегу океана и, улыбаясь, о чём-то мудром беседовали.
В десятилетнем возрасте я ещё не знал, что в Москве существует Всесоюзный государственный институт кинематографии, где молодые люди могут получить высшее образование, став режиссёром, кинодраматургом, оператором, актёром и т.д. Узнал я о существовании этого института позже, когда учился уже в восьмом классе. В 1968 году на экраны вышел советско-болгарский фильм «Бегущая по волнам», который снял Павел Любимов по мотивам одноимённой повести Александра Грина. В нём роль капитана Гесса играл Ролан Быков, а роль Фрези Грант исполняла Маргарита Терехова. И со мной произошла та же ситуация, когда я впервые посмотрел фильм «Человек-амфибия». Я снова побежал в библиотеку и взял роман Александра Грина. И на этот раз книга и фильм очень разнились, даже по характерам главных пер-сонажей. В фильме звучали изумительные песни на стихи и музыку Александра Галича, имя которого было исключено из титров, так как он эмигрировал во Францию.
Всё наладится, образуется,
Так что незачем зря тревожиться.
Все безумные образумятся,
Все итоги непременно подытожатся.
Были гром и град, были бедствия,
Будут тишь да гладь, благоденствие,
Ах, благоденствие!
Всё наладится, образуется,
Виноватые станут судьями.
Что забудется, то забудется:
Сказки — сказками, будни — буднями.
Всё наладится, образуется,
Никаких тревог не останется.
И покуда не наказуется,
Безнаказанно и мирно будем стариться.
Этот фильм также послужил импульсом для моего решения поступать после окончания школы во ВГИК. Поэтому предложение руководителя литобъединения «Огонёк» Николая Николаевича Соколова о поступлении в Литературный институт я отклонил.
В июне 1970 года, после окончания Ногинской средней школы № 9, я приехал во ВГИК. В приёмной комиссии меня огорошили:
— Вам сколько лет, молодой человек? — спросили меня.
— Семнадцать, — ответил я.
— Это несерьёзно, — сказали мне в приёмной комиссии.
— Что несерьёзно? — не понял я. — Я окончил десять классов. Вот мой аттестат.
Оказалось, что на сценарный факультет принимают только тех, кто прошёл предварительный творческий конкурс и имеет трудовой стаж не менее двух лет.
А мне на следующий год предстояло по призывному возрасту идти служить в армию.
— А служба в армии за трудовой стаж сгодится? — поинтересовался я.
— Сгодится, — заверили меня.
Я приехал домой и сказал отцу, что я пойду служить в армию, а после буду поступать во ВГИК.
— Какой ВГИК? — возмутился отец. Он, по-видимому, и не знал, что в Москве такой институт существует. — Какая к чёрту кинодраматургия? Вы-бери себе нормальный вуз, получи нормальную человеческую специальность!..
Но я в семнадцатилетнем возрасте я был достаточно упёртым человеком.
Отца я не послушал и загремел в 1971 году в армию. Служил два года в строительных частях Семипалатинска-22 и Эмбы-5 Среднеазиатского военного округа.
В июле 1973 года, после демобилизации из стройбата, я всё-таки оказался в числе 90 счастливчиков, которые прошли предварительный творческий конкурс для поступления на сценарный факультет ВГИКа. Мастерскую кино-драматургии в тот год набирал профессор Вениамин Вайсфельд. В неё после сдачи всех экзаменов могли быть зачислены 15 человек. Первый экзамен — этюд на заданную тему, на написание которого в аудитории отводилось восемь часов, я сдал благополучно, хотя на нём засыпались человек тридцать из прошедших предварительный конкурс людей. Я засыпался на втором экзамене — на рецензировании только что просмотренного в аудитории фильма. Рецензии в то время я действительно писать не умел. К тому же Вениамин Вайсфельд на собеседовании с абитуриентами предупредил нас: «Вы не пишите рецензии, которые публикуются в журналах «Советский экран» и «Искусство кино». Вы попробуйте написать о своём отношении к фильму...»
Нам показали свеженький, ещё не вышедший на экраны фильм по сценарию Агнии Барто «Ищу человека». Сюжет строился на розыске разлучённых войной детей и их родителей. Кажется, в этом фильме дебютировала впоследствии ставшая известной актрисой кино и театра Лия Ахеджакова. И, прислушавшись к Вайсфельду, я написал о том, чего, на мой взгляд, не хватает этому фильму. И получил «двойку». К этой неудаче я отнёсся спокойно. Решил, что в следующем году буду вновь поступать во ВГИК, и за это время поднаторею в написании рецензий.
Узнав о моих намерениях, Василий Павлович Деменков сказал:
— А стоит ли год терять? А если и в следующем году во ВГИК не поступишь? Творческая специальность — вещь коварная. В кино, поверь мне, очень сложно пробиться. Впрочем, в литературу не легче…
Василий Павлович порекомендовал мне поступать в Московский полиграфический институт, где существовал факультет редактирования печатных изданий (ФРПИ). В нём готовили редакторов для издательств, журналов, газет и прочей печатной продукции.
В сентябре 1973 года я стал студентом заочного отделения ФРПИ Московского полиграфического института. Учиться на очном отделении я не мог себе позволить после смерти отца, который покончил собой в мае 1973 года. Я вернулся из стройбата по телеграмме о его смерти. Прибыл на его похороны. Увидел характерные следы на его шее и понял, что он повесился…
Стипендия тогда составляла 40 рублей, и маме содержать взрослого сына на одну зарплату было бы сложно. Да и не хотелось мне в двадцать лет быть иждивенцем. Я вернулся в Ногинскую «Теплосеть», где работал оператором газовой котельной ещё до службы в армии.
Однако скоро передо мной возникла проблема. Учёба на заочном отделении ФРПИ предполагала, что студенты этого факультета должны работать по специальности — корректором, младшим редактором в издательстве, корреспондентом в какой-либо газете.
В августе 1974 года я пошёл устраиваться на работу в городскую газету «Знамя коммунизма». Редактор газеты Виктор Пителин отсутствовал, и меня направили к его заместителю — Евгению Андрианову. Тот вычитывал с корректорами вёрстку очередного номера в старой типографии, которая располагалась тогда в Ногинске на улице Рогожской. Узнав о цели моего визита, Ев-гений Алексеевич устало произнёс:
— У нас вакансий в штате нет. Вот если умрёт кто… Ты писать-то умеешь? Где-нибудь публиковался?
Я признался, что нигде не публиковался, но ещё до армии посещал литературное объединение «Огонёк» при газете «Знамя коммунизма».
— Так ты поэт? — удивился Андрианов. — Нет? А кто? Прозаик? Тогда тебе в журнал надо устраиваться или в издательство. В газете писатель — избыточная роскошь. Газете новости нужны, факты, цифры, фамилии. А ежели ты художник, то будешь нам картинки рисовать — туман там бледный над речкой стелется, птички чирикают, бабочки порхают — а кому эта дребедень нужна?.. Газете конкретика нужна, плакатность, партийные лозунги…
Заметив моё недоумение, Евгений Алексеевич смягчился и предложил мне поработать в газете внештатным корреспондентом.
— У нас гонорарный фонд для внештатного актива имеется. А там видно будет. Может, и впрямь кто-то из нас умрёт скоро. Жизнь — штука коварная… Ты напиши для нас какую-нибудь приличную зарисовку. Ты ж писатель.
— А что написать-то? — в неком недоумении спросил я.
Евгений Алексеевич вздохнул, повернулся на стуле и кинул взгляд на стену, на которой висел большой календарь.
— Та-ак, — протянул он. — День Военно-воздушного флота уже прошёл. А какая у нас впереди знаменательная дата? Вот, 9 сентября — День танкиста. Зайди в военкомат. Возьми там фамилию какого-нибудь ветерана войны, бывшего танкиста. Сделай о нём очерк. Сможешь?
Я пожал плечами и неуверенно ответил:
— Попробую.
— Пробовать не надо, — назидательно молвил Андрианов. — Пробовать женщин можно. И то не всех. Ты сделай приличную зарисовку. Договорились?
— Хорошо, — обещал я.
Я вспомнил, что знаю кандидата для своего будущего очерка и мне не надо идти для этого в военкомат. До службы в стройбате я работал в Ногинской «Теплосети». Как-то машину аварийной службы горгаза вызвали в котельную на улице Текстилей, в которой оператор обнаружил утечку газа в одном из кранов на газорегуляторной установке. Утечка была пустяковой. Её слесари аварийной службы быстро устранили. В это время в котельную прибыли рабочие из ремонтной бригады нашего предприятия, которых начальник участка Николай Терехов заставил красить жестяную покатую крышу. Пока работяги курили, рассуждая о том, где им лучше залезть с краской и кистями на крышу котельной, на ней оказался странный мужичок, махая им сверху руками.
— А это наш Мересьев, — сказал начальник участка, указывая на мужика на покатой крыше из скрипучей жести.
— Почему Мересьев? — переспросил водитель машины аварийной службы. — Бывший лётчик что ли?
— Бывший танкист, — ответил Терехов. — Только ног у него, как у Мересьева, нет. В немецком плену ему их ампутировали. У него протезы. А шустрый, да? Раньше других на крышу взобрался. Каков инвалид, а? — с восхищением смотрел на него начальник участка. — Он оператором в котельной работает, но летом я использую его в нашей ремонтной бригаде.
Тогда я и обратил внимание на этого чудаковатого мужика в тёмно-синем рабочем халате и накинутом на голову берете. Он медленно двигался по крыше вразвалочку, как медвежонок. И я решил сделать ногинского «Мересьева» героем своего газетного очерка.
Ветеран и инвалид Великой Отечественной войны Геннадий Акимович Балахнов жил в посёлке завода железобетонных изделий (ЖБИ) и работал оператором газовой котельной Учебно-производственного предприятия Всероссийского общества слепых (УПП ВОС). Когда я дозвонился до него, он назначил мне встречу в котельной в 20:00.
Очерк о Геннадии Акимовиче под претенциозным названием «На ком стоит земля русская» в День танкиста появился в сентябре 1974 года двумя подвалами на развороте газеты «Знамя коммунизма». Заместитель редактора Евгений Андрианов в нём почти ничего не правил. Он лишь вырезал одну из сцен, в которой Балахнов, пребывая в плену, якобы плюнул в лицо немецкому генералу.
— Это малоправдоподобная сцена, — объяснил мне Андрианов свою правку-сокращение. — Учти, ветераны порой любят прихвастнуть, приукрасить свои заслуги и подвиги. А где правда, где кривда — как проверишь?
Чуть позже я убедился в правоте Евгения Алексеевича. Очерк у меня по-лучился, пожалуй, слишком высокопарным. По словам Геннадия Акимовича, он был ранен при штурме Кёнигсберга. Танк, в котором он был командиром экипажа, загорелся. Командир дал команду покинуть машину. Но того, кто стал выбираться из верхнего люка, сразили немецкие пули. Балахнов выбрался из другого люка. Но когда отползал от машины, его ранили в обе ноги. Весь экипаж погиб, а он добрался ползком до ближайшей деревни. Местные жители его подобрали и сдали немцам.
Так Акимыч оказался в плену. У него начиналась гангрена. Врач из наших же военнопленных ампутировал ему до колена обе ноги. Балахнов, с его слов, мужественно перенёс операцию, которая делалась без наркоза.
Освободили заключённых из плена англичане. Балахнов рассказывал, как они галетами пленных угощали.
Родителям Геннадия пришло извещение, что их сын пал смертью храбрых в боях под Кёнигсбергом. А он после освобождения из плена и лечения в госпитале прибыл домой и предстал перед родителями — живой, но на культях…
Вот, собственно, о чём и был очерк, заканчивающийся тем, что Геннадий Акимович, несмотря на инвалидность, продолжает трудиться оператором газовой котельной в Ногинской «Теплосети» и является ударником коммунистического труда.
Однако скоро я убедился в том, что Акимович рассказал мне не всю правду, а лишь ту, которая играла на его героический имидж. Я должен был возвратить Балахнову армейскую фотографию, где командир в комбинезоне вместе с экипажем стоял возле танка Т-34. Фотография была старой, потускневшей от времени. И как ни пытался с неё сделать качественное клише сотрудник типографии, работающий на электронно-гравировальном автомате, как ни следила за качеством оттисков на плоскопечатной машине печатница, изображение в газете получилось неважным. Я пришёл в котельную, чтобы передать Балахнову несколько экземпляров газеты с очерком и вернуть ему поблёкшее от времени фото. Тот выставил на стол бутылку водки. Он утверждал, что должен отблагодарить меня за хорошую публикацию.
Когда мы оба запьянели, Геннадий Акимович проникся ко мне отеческими чувствами и подробнее рассказал историю о перипетиях своей фронтовой судьбы.
В 1943 году восемнадцатилетний Балахнов стал курсантом танкового училища. На войну его не тянуло, и на фронт он не рвался. Ему удалось войти в доверие к командиру училища. И когда группа курсантов, получив лейте-нантские звания, отправилась в действующие войска, Балахнов остался в училище интендантом. И второй курсантский выпуск отправился на фронт без него. Только при третьем выпуске командир училища, повздорив о чём-то с интендантом, сказал ему: «Хватит тебе при кухне торчать. Пора и на передовую…»
В штурме Кёнигсберга Балахнов участвовал, но числился он тогда в штрафном батальоне. Штрафников обычно бросали в прорыв на самых опасных участках фронта. И отступать им было некуда, так как сзади стояли загранотряды из НКВДэшных войск.
Опьяневший Акимыч поведал мне и о том, как он попал в штрафбат. По его словам, на участке фронта, где стояла их часть, сдались в плен десятка полтора немцев. Командир части распорядился отправить их в штаб, который располагался где-то в 10-12 километрах от передовой. Сопровождать пленных поручили лейтенанту Балахнову. Ему выделили конвой из двух рядовых и сержанта. Опытный сержант хорошо ориентировался на местности. На пути к штабу он знал польскую деревеньку, в которой можно было хорошо кутнуть и развлечься с тамошними барышнями. Сержант предложил Балахнову: давай, мол, шлёпнем этих фрицев при попытке к бегству, а сами — айда в деревню. Оттянемся малость. Жизнь-то одна, ведь завтра и погибнуть можно. Он гарантировал молодому лейтенанту безотказную и пылкую полячку…
Балахнов рассказал мне о том, как они остановили у лесочка пленных. Немцы поняли, что их хотят расстрелять. Кто-то их них на ломаном русском просил: «Рус, не стреляй… Нихт шиссен…».
Балахнов отвернулся, а команду на себя взял опытный сержант. Пленных расстреляли.
В польской деревеньке конвоиры хорошо оттянулись, загудев там на всю ночь. И неопытный Геннадий якобы имел юную полячку, которая, с его слов, так громко стонала, что он её испуганно спрашивал: «Тебе что: больно, да?»
Когда командованию стало известно, что пленные в штаб не доставлены, а ложь, что они были убиты при попытке к бегству, не проскочила, оттянувшиеся солдаты, разжалованные сержант и лейтенант Балахнов загремели в штрафбат.
В остальном же рассказ Балахнова, лёгший в основу очерка, был более или менее правдив. Геннадий Акимович признался, что действительно приврал, когда говорил мне, что плюнул в лицо немецкому генералу:
— Он меня тогда бы пристрелил на месте, — сказал Балахнов, — или приказал бы стравить лагерным овчаркам.
— А зачем приврали? — спросил я.
— Для красного словца, — без заминки ответил Балахнов. — Ради форса…
Захмелев, Геннадий Акимович стал рассказывать мне о своих женщинах. Первую жену он якобы в припадке гнева убил ударом молотка по голове, и суда ему удалось избежать. Медицинские эксперты сочли, что убийство он совершил в состоянии аффекта.
— Я и сейчас могу, кого хочешь убить, и мне нечего не будет, — хвастался запьяневший Акимович. — У меня справка есть о психической невменяемости.
Я уже не знал насколько можно ему верить. Я понял, что он действительно любит прихвастнуть. Как ветеран Великой Отечественной войны, Балахнов имел в личном пользовании бесплатный «Запорожец». Он лихо на нём разъезжал, положив у заднего стекла где-то раздобытую им красивую ментов-скую фуражку — так, чтобы её было видно. Передвигался Балахнов вразвалочку. Иногда милицейский наряд принимал его за пьяного (хотя он мог и с кем-то кутнуть) и доставлял в отделение милиции или в медвытрезвитель. Там Акимыч картинно задирал брюки и демонстрировал блюстителям порядка свои протезы. Его отпускали домой, даже если он был поддатым, или доставляли на посёлок ЖБИ на милицейском газике.
Если бы Балахнов сразу всю суть о себе рассказал, и я бы очерк о нём более детальный и правдивый выдал, был бы мой опус опубликован на развороте городской газеты? Едва ли. Его тогда Пителин, Андрианов или ответственный секретарь Юрий Блёсткин искромсали бы. Суровая и неприглядная правда, на их взгляд, читателям газеты была не нужна и даже противопоказана, ибо на ней патриотическое воспитание молодёжи и других граждан не построишь.
Тем не менее, мой первый газетный опус позволил мне вписаться в актив внештатных корреспондентов «Знамени коммунизма». В апреле 1976 года редактор газеты Виктор Пителин предложил мне поработать штатным сотрудником редакции вместо уходившей в декретный отпуск заведующей отделом промышленности и строительства Валентины Линьковой. Я с радостью принял это предложение, так как с нас, студентов 3-го курса ФРПИ МПИ, в деканате настойчиво требовали справку с места работы. В институте даже существовала комиссия, которая занималась трудоустройством студентов-заочников по специальности. Заочники, которые работали не по специальности, к защите дипломной работы не допускались.
2. В штате
В 60-70-е годы прошлого века многие районные, городские и областные газеты носили претенциозные названия типа «Заря коммунизма», «Свет Октября», «Ленинское знамя» и т.д. Районная газета «Знамя коммунизма» в своё время называлась и «Красным знаменем», и «Голосом рабочего» и «Сталинским знаменем». В зависимости от конъюнктурных веяний менялись названия районных и городских газет. КПСС с помощью телевидения, центральных, районных и городских СМИ мощно дурила людям головы мифом о возможности построения коммунизма в СССР. Когда миф этот в СССР рухнул, на смену ему христианские мифы вернулись, и люди стали возвращаться к вере в Бога. Человек должен во что-то верить. Иначе ему нельзя. Иначе ему — кран-ты…
Местных писателей и поэтов газетчики, мягко выражаясь, не жаловали.
Они над ними без злобы подсмеивались и, кажется, не вполне понимали. Газете злободневная информация нужна, репортажи с места событий, а писатели муру разную рассусоливать горазды: птички у них чирикают, листья осиновые или кленовые дрожат, туман речной над лугами стелется — кому эта дребедень нужна?
— Краткость — сестра таланта, — наставлял меня Евгений Андрианов, возглавлявший в редакции отдел партийной жизни. — У Чехова учись, — советовал он.
— Так Чехов от рассказов к повестям перешёл и пьесам, — не соглашался я. — Вас послушать, то и историю про Анну Каренину на трёх страницах изложить можно.
— Можно! — уверенно заявил Андрианов, передвигавшийся по редакции с тросточкой. Он участвовал в войне с Японией в 1945 году и имел ранение в ногу, но о событиях тех лет почему-то не любил вспоминать. — Увлеклась, сучка, смазливым офицером. А у неё — муж, ребёнок. А она, стерва, их бросила. Пренебрегла священными узами брака ради удовлетворения своей блудливой похоти. В угар ушла, в смачный секс. А когда Вронскому надоела, и он её бросил, она под паровоз сдуру кинулась. Она о детях своих подумала? О муже? О Вронском? О машинисте паровоза она думала, когда под поезд кидалась? У него же служебные неприятности после её дурного поступка могли возникнуть! Нет, она о себе только думала, о своих оскорблённых чувствах! Эгоистка, неверная жена и нехорошая мать! И Толстой её прикончил! Чтобы на её примере другим показать к чему супружеская неверность и не-обузданная страсть приводят!
Спорить с такой интерпретацией романа Льва Толстого я тогда был не в состоянии, но тирада Андрианова меня не очень удивила. Может быть, он иронизировал, а может и серьёзно так говорил. Многим людям свойственно преломлять какие-то события и факты сквозь свою куцую призму зрения, основанную на личном опыте и мироощущении. Я тогда считал, что местная га-зета, да и центральные издания людям мозги пудрят: дескать, верной дорогой, товарищи, идём мы к коммунизму радужному. Есть, разумеется, в нашей жизни отдельные недостатки, но мы их с помощью КПСС устраним. Вперёд, бодрым шагом и с песней весёлой, к полной и безоговорочной победе комму-нистического труда!
У меня тогда существовали некие смутные сомнения: делаю ли я верный шаг, принимая предложение поработать корреспондентом в районной газете? Я пришёл посоветоваться к Василию Павловичу Деменкову. Он работал в этой газете корреспондентом отдела сельского хозяйства. Без устали строчил не только репортажи о посевной, кормозаготовительной, уборочной страдах в совхозах Ногинского района, о зимнем стойловом содержании крупного рога-того скота, о социалистическом соревновании за повышение надоев молока от пёстрых бурёнок, но и выдавал тёплые очерки о механизаторах, доярках и других селянах. Дядя Вася, пожалуй, был лучшим очеркистом в этой газете. Он с глубокомысленным видом изрёк:
— Газета — хорошая школа для начинающего писателя. Эрнест Хемингуэй в газете репортёром начинал, и Джек Лондон, и даже Мопассан в газете работал.
— Но они плохо кончили, — съязвил его сын Володя Деменков.
В штате редакции работали 15 человек, из которых 11 сотрудников считались творческими. В газете существовало четыре отдела: партийной жизни; промышленности и строительства; сельского хозяйства; писем, культуры и быта. В каждом отделе работали по два человека, и труд у них был достаточно напряжённым. Заведующая отделом писем, культуры и быта Мария Васильевна Сидорова, которая в Великую Отечественную войну служила санитар-кой и не раз вытаскивала с поля боя раненых солдат и офицеров, как-то мне призналась, что к концу недели чувствует себя «выжатым лимоном».
Мне необходимо было чуть ли не ежедневно сдавать актуальную статью или репортаж с места события на 100-150 строк и по 2-3 оперативные информации в номер. Почту редактор передавал по разным отделам. Письмо могло позвать корреспондента в дорогу. Частенько приходилось писать по сигналу с мест какой-то злободневный материал.
Ставка корреспондента составляла 125 рублей. В редакции существовал гонорарный фонд для пишущего штатного актива и внештатных корреспондентов. Размер гонорара колебался от 20 до 60 рублей. Редактор газеты обычно поощрял повышенным гонораром тех, кому приходилось работать по редакционному заданию в выходные дни.
Редактор газеты Виктор Пителин попетлял дорогами Великой Отечественной войны. Участвовал в разгроме немцев под Москвой в декабре 1941 года. Он имел опыт партийной работы. Виктор Алексеевич работал инструктором отдела пропаганды Ногинского городского комитета КПСС. Ему предложили возглавить районную газету после ухода на пенсию бывшего редактора Василия Михайлова. Он принял новое партийное назначение, и, кажется, нашёл в газетном деле своё призвание. Выйдя на пенсию, он работал в Ногинском районном Совете ветеранов войны и труда, вплоть до своей кончины в 2009 году. Виктор Алексеевич продолжал изредка публиковаться на страницах «Богородских вестей» (так стала называться в перестроечные годы газета «Знамя коммунизма»). В основном, это были его военные воспоминания и не-которые другие статьи о ветеранах войны и труда. Когда его парализовало, он, не смиряясь с болезнью, учился писать левой рукой…
3. Что лучше: работать много или хорошо?
К 25-летию мне предстояло вклеить новую фотографию в паспорт гражданина СССР. Я пришёл в фотоателье сфотографироваться. Интеллигентная дама лет сорока усадила меня на стул, попросила голову ровно держать, не мигать и щёлкнула с фотокамеры на треноге. Я её спросил:
— Что главное в работе фотографа?
— Главное — уметь видеть в человеке красивое, — чуть задумавшись, молвила дама.
Мне понравился её ответ. Только когда я получил на следующий день свои фотографии, то увидел себя в образе тяжёлого типа с отвисшей челюстью. Интеллигентная дама говорила правильно, а сфотографировала так, словно увидела во мне что-то отталкивающее. Почему так произошло? Да потому, подумал я, что когда ты делаешь в день по сто снимков разных физиономий на паспорт, то не успеваешь разглядеть в человеке красивое, а выполняешь работу, как автомат. Щёлк! Следующий. Вот если бы я заказал у неё художественное фото, то, наверное, дама постаралась как-то проявить своё профессиональное мастерство и нашла в моей физиономии хоть что-нибудь привлекательное. Говорить люди могут правильно, и понимать могут всё правильно, думал я, но из-за вечной суеты и спешки профессиональные обязанности выполняют порой небрежно, кое-как, дескать, и так сойдёт. Сойти-то, быть может, и сойдёт, но я полагал, что каждый уважающий себя специалист должен высоко держать свою профессиональную марку. Человеку надо рабо-тать хорошо или много? Что важнее? Если надо работать много и быстро, то хорошо не всегда получается.
Эту аксиому я быстро усвоил, начав работать корреспондентом отдела промышленности и строительства в газете, которая выходила тогда на четырёх полосах с периодичностью четыре раза в неделю. Она «жрала» достаточно много материала.
Как-то утром, в четверг, в наш отдел с озабоченным видом ввалился ответственный секретарь Юрий Блёсткин и с удивлением спросил: как же мы упустили дату? В субботу страна День металлурга отмечает, а в редакции ни-какого материала на эту тему не запланировано. Надо эту оплошность исправить. Срочно нужен праздничный материал в субботний номер.
В нашем районе, в отличие от соседней Электростали, металлургических предприятий, не существовало. В Ногинске и районе ведущей отраслью лёгкая промышленность являлась. Я попытался отбрыкаться от предложения Блёсткина. Но Юрий Николаевич настаивал: мол, литейно-механический завод в составе Глуховского хлопчатобумажного комбината действует, а на заводе топливной аппаратуры литейный цех имеется. Мол, нужно срочно сделать два репортажа, съездив на НЗТА и литейно-механический завод. Блёсткин по ранжиру после редактора и его заместителя третьим должностным лицом в редакции являлся. Я понял, что мне надо выполнять поступившие от него задания.
По телефону я заказал в редакции многотиражной газеты НЗТА «Советский патриот» пропуск, чтобы меня на территорию завода в проходной про-пустили, и помчался на это предприятие. Там мне повезло. Начальник литейного цеха для меня ознакомительную экскурсию устроил. Лично провёл корреспондента по цеху, ознакомил с производственным профилем их деятельности и фамилии передовиков назвал. Я в блокнот производственные показатели цеха и фамилии передовиков записал и, поблагодарив начальника цеха, ломанулся на литейно-механический завод.
На литейно-механическом заводе Глуховского текстильного гиганта страны проходила реконструкция, и производственная деятельность там временно затухла. Но мне снова повезло: я случайно состыковался с главным конструктором завода и тот рассказал залётному корреспонденту о задачах проводимой на предприятии реконструкции.
В тот день, как дятел, я строчил в редакции два срочных репортажа, которые от меня Блёсткин ждал к четырём часам. Я сдал второй репортаж где-то в половине пятого.
А на пять часов у меня имелся талон для посещения зубоврачебного кабинета в стоматологической поликлинике. У меня до призыва в армию были отличные зубы. За два года срочной службы я только один раз у стоматолога побывал. Через пару лет, вернувшись из армии, я обнаружил, что мои зубы поражены кариесом. Чтобы не запускать это заболевание, я обратился в стоматологическую поликлинику на улице Климова. Женщина-стоматолог почистила мне четыре зуба, наложила на них пломбы, и вручила талон на повторное посещение поликлиники, объяснив, что в следующий раз она пролечит ещё четыре зуба. Я поинтересовался: откуда, мол, у меня такое нехорошее заболевание появилось? Раньше, мол, все зубы у меня были здоровенькими. Зубным порошком, а потом пастой я их с детства тщательно чистил.
— Кто же это знает? — развела руками стоматолог. — Это зависит от внутриутробного развития плода. Может, маме вашей в период беременности кальция не хватало…
«Ну, приехали, — с досадой подумал я. — Я теперь к маме претензии предъявлять должен? Да она до сих пор своими зубами грецкие орехи щёлкает, как семечки».
В повторный визит к стоматологу я уселся в зубоврачебное кресло, закинул голову, раскрыл рот и закрыл глаза, чтобы не видеть, как врачиха сверлит мне зубы с помощью неприятно жужжащей бурмашины.
Я не понял, что со мной произошло. Очнулся, чувствуя запах нашатырного спирта у носа. Лицо у врачихи было испуганным:
— Вы что: больной? — спросила она.
— Вроде нет, — растерянно ответил я.
— Вы в обморочном состоянии с кресла упали, — говорила врачиха. — Я чудом успела вас у пола подхватить. Вы кафель нам чуть своим лбом не расшибли… Я могу завершить работу или мы завтра закончим? Как вы себя чувствуете?
— Нормально, — ответил я. — Завершайте сейчас.
— А вы снова не потеряете сознание? — сомневалась врачиха. — Не грохнетесь?
— Нет, — мне было стыдно от того, что я стоматолога напугал.
Раньше обмороки со мной не случались. Почему я с кресла зубоврачебного упал? И себе чуть башку о кафельный пол не расшиб…
Я вспомнил, что с утра ничего не ел. Утром выпил кофе с бутербродом и на работу помчался. А из редакции ринулся сначала на НЗТА, потом на литейно-механический завод. Затем, как заведённый болванчик, стучал на машинке срочные материалы в номер. Я понял, что в обморок грохнулся, наверное, потому, что голоден был и сигареты целый день смолил. О каком качестве моих материалов можно было говорить? Лишь бы фамилии и цифры в корреспонденциях не перепутать. Я понял: если работать быстро и много, то едва ли ты качественные материалы сможешь выдать.
4. Идеология задалбливала
Однако меня стала угнетать не столько ежедневная погоня за строчками, которая часто не позволяли сотрудникам делать качественные материалы, сколько направление и тематика газетных подборок. Отдел партийной жизни, который возглавлял заместитель редактора Евгений Андрианов, специализировался на отражении руководящей и направляющей роли КПСС в деятельности городских и районных предприятий и организаций. Этот отдел штамповал отчёты с бесконечных заседаний бюро и пленумов ГК КПСС, отчётно-выборных партийных собраний, зарисовки о коммунистах — передовиках производства, о пропагандистах и лекторах в многочисленных школах политического образования, существовавших на каждом предприятии, и выдавал другую скучнейшую дребедень, которую, как я полагал, нормальные люди едва ли читать станут. Считалось обязательным давать авторские материалы от лица директоров заводов и фабрик, начальников цехов, бригадиров, строителей, механизаторов, доярок и т.д., которые, конечно же, горячо поддержи-вали любые партийные директивы сверху — от ЦК КПСС до обкома и горкома партии. Мне казалось, что отдел партийной жизни, занимающийся заодно и антирелигиозной пропагандой, откровенно вешал читателям «лапшу на уши», считая, что именно это от него и требуется.
В тематике других отделов отражались какие-то конкретные события. Отдел сельского хозяйства отслеживал сезонные кампании — посевную страду, заготовку кормов для крупного рогатого скота, уборку с совхозных полей зерновых культур, картофеля, кормовой свёклы и т.д. Василий Деменков не-редко выдавал лирические и тёплые зарисовки о селянах.
Отдел промышленности и строительства следил за выполнением плановых заданий и повышенных социалистических обязательств на предприятиях, отражал возведение и сдачу в эксплуатацию строительных объектов, жилых домов, освещал освоение на заводах и фабриках новой техники и т.д.
Отдел культуры и быта освещал не только мероприятия в культурной жизни района. Он писал о жилищно-коммунальных проблемах, деятельности торговой сети, курировал больницы, школы, детские сады, ясли. И письмами читателей занимался, в основном, отдел культуры и быта. Пожалуй, материалы, которые готовили корреспонденты этого отдела Мария Сидорова и Наталья Боброва, были наиболее приближёнными к реальной жизни и читаемыми в газете.
В штатном расписании редакции не был предусмотрен отдел спорта. И материалами со спортивных мероприятий, которые поступали от внештатных корреспондентов, занимался ответственный секретарь Юрий Блёсткин. Он был хорошим стилистом и неплохо «причёсывал» многие наспех написанные материалы. Кроме того, каждый материал просматривал и редактировал Виктор Пителин или замещавший его Евгений Андрианов.
Ответственный секретарь Юрий Николаевич Блёсткин имел два высших образования. Его с детства преследовало тяжёлое заболевание ног, и передвигался он по улице и в редакции с тросточкой. В юности он решил поспорить с судьбой и, имея актёрские способности, поступил учиться в высшее театральное училище. Однако, окончив его, актёром так и не стал. Оказавшись зигзагом судьбы в районной газете, он решил подстраховаться и заочно окончил филфак Московского областного педагогического института имени Крупской. Юрий Николаевич был не только образованным, но и достаточно умным человеком. Но я заметил, что макетирование газетных полос не доставляет ему удовольствия. Он нередко недовольно жужжал, высказывая неудовлетворённость от того или иного материала. Частенько забегал в тот или другой отдел и говорил, что у него «дырка» на той или иной полосе. И требовал от сотрудников короткую информацию, чтобы эту «дырку забить».
Штатным фотокорреспондентом в те годы в газете работал участник Великой Отечественной войны Герман Николаевич Третьяков. Он редко уходил в «свободный полёт» и обычно ездил с тем или иным корреспондентом на какие-либо казённые мероприятия или плановые задания. Фотокорреспондентом Герман Николаевич был классным. Я как-то ездил с ним на редакционном газике на завод «Электроугли». У меня было задание от редактора написать об автоматизированной системе управлением предприятием (АСУП), которая внедрялась на этом заводе. Герман Николаевич вызвался со мной поехать в Электроугли. Он хотел сделать пару-другую фотоснимков передовиков производства. В профкоме завода нам дали фамилии двух или трёх пере-довиков. Дело Германа состояло в том, чтобы их снять, а подписи под снимками должен был я сделать.
В цехе электрографитированных щёток мы нашли женщину, которую в профкоме нам сфотографировать рекомендовали. Она уже двадцать лет работала на каком-то штамповочном полуавтомате, выполняя не сложную механическую операцию. На лице у неё чернела графитная пыль. Узнав, что её хотят «сфотографировать для газеты», она долго не соглашалась, но начальник цеха чуть ли не в принудительном порядке приказал ей «попозировать». Женщина побежала в туалет — смыла там с лица пыль, губы покрасила, ко-сынку рабочую аккуратно поправила, а уж потом уселась за свой полуавтомат «позировать». Я видел, как Герман возле неё крутился, пытаясь сделать хороший кадр. И в это время возле нас появился на электрокаре смешливый паренёк в комбинезоне, лицо и шея которого были чёрными, как у негра. Только зубы белые на улыбчивом лице сверкали.
— А меня? Меня щёлкните! — заорал парнишка. — Пашу, как папа Карло!
Герман не пожалел пленки и щёлкнул парнишку, похожего на негра.
— Его в газету давать не надо! — засуетился начальник цеха. — Он лоботряс.
— Не будем, — успокоил начальника Герман. — Я его для своей коллекции снял.
Герман мне тогда признался, что если бы он двадцать лет на таком долбовочном полуавтомате проработал, как женщина-передовик в цехе электро-графитированных щёток, то давно бы с ума свихнулся и в сумасшедшем доме маялся. Меня же позабавил паренёк на электрокаре. Если лицо у парнишки было чёрным, значит, решил я, люди на заводе трудятся в жутких производственных условиях. Если лица у них чёрными становятся, значит, графитированная пыль им и в лёгкие проникает. У них возникают профессиональные заболевания?
- Профессиональных заболеваний у нас нет, — уверенно отчеканила мне упитанная женщина, возглавляющая профком завода. — Каждый год наши передовики производства поправляют здоровье в лучших санаториях, профилакториях и Домах отдыха. Путёвки получают в профкоме за тридцать про-центов их стоимости. — Профсоюзная дама, не заглядывая ни в какие талмуды, наизусть стала называть количество передовиков, которые в прошлом и нынешнем году поправили здоровье в лучших здравницах Советского Союза. Я в блокнотик занёс перечисленные ею цифры.
5. Три информации на первую полосу
В первых числах ноября Юрий Блёсткин зашёл кабинет отдела промышленности и строительства и сказал мне о том, что ему срочно нужны три информации на первую праздничную полосу. Страна, как обычно, готовилась к достойной встрече очередной годовщины Великого Октября. В 1976 году трудящиеся Советского Союза готовились встретить с новыми трудовыми успехами 59-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции.
Мне стало немного грустно от того, что Юрий Николаевич обратился ко мне с такой срочной просьбой. В рабочем блокноте у меня ничего подходящего не оказалось. Однако опыт кое-какой я уже приобрёл.
После того как заведующей отделом промышленности и строительства Валентина Линькова ушла в декретный отпуск, произошли логичные подвижки. Отдел возглавил Александр Шипков, ранее работавший корреспондентом, а на его место заступил я. Саша жил в Электрогорске и на работу приезжал и уезжал рейсовым автобусом. Раньше он токарем где-то вкалывал, но как-то металлическая стружка попала ему в глаз, когда он почему-то работал без защитных очков. Он долго глаз лечил и к токарному станку возвращаться не за-хотел. Брат его закончил журфак МГУ. Стал работать корреспондентом на областном радио и надоумил Сашу пойти по витиеватой журналисткой тропе. Саша поступил заочно учиться на филологический факультет Орехово-Зуевского педагогического института. К моему приходу он четыре года отра-ботал в газете «Знамя коммунизма». Через пару лет он ушёл в многотиражную газету Павлово-Посадской платочной фабрики. Когда через несколько лет я оказался в Павловском-Посаде и захотел с ним встретиться, то оказалось, что он повздорил с секретарём парткома фабрики и уволился. Как сложилась его дальнейшая судьба мне неизвестно.
Саша Шипков мастерски писал передовицы. Брал в горкоме партии какие-то цифры и факты, просматривал центральные газеты «Правду», «Известия» и потом такую пропагандистскую передовицу выдавал, цитируя и ссылаясь на различные партийные съезды, постановления и решения, что сотрудники редакции только диву давались. Советский народ, забыв о трёх семилетних планах, за которые Генеральный секретарь ЦК КПСС Никита Хрущёв коммунизм в СССР обещал построить, в то время самоотверженно трудился над выполнением планов десятой пятилетки. С лёгкой руки какого-то деятеля ЦК КПСС эта пятилетка была объявлена «пятилеткой качества». Саша Шипков такую мощную передовицу отгрохал под названием «Качество — ключевая задача!», что ответственный секретарь Блёсткин от удивления даже крякнул. Равных Саше сотрудников в сочинении передовиц в редакции, пожалуй, не было.
Саша Шипков и меня в газетное ремесло неторопливо посвящал. Он мне объяснил, что не всегда надо, сломя голову, бежать на то или иное предприятие, чтобы материал на 100-150 строк в номер выдать. Мол, такие материалы и, тем более, информации можно делать, не выходя из кабинета редакции. Можно в отделе промышленности ГК КПСС кое-какие сведения взять, в партком или профком фабрики или завода позвонить, где цифры точные назовут и фамилии передовиков. Когда цифры и фамилии будут, остальное можно с потолка взять. Можно содрать пару мыслишек и у кого-нибудь столичного автора, перефразируя их на свой лад.
Получив от ответственного секретаря срочно дать в праздничный номер три первополосные информации, я решил воспользоваться советом Шипкова. Взял телефонный справочник, и стал наугад звонить на промышленные пред-приятия города. Представляясь корреспондентом, просил секретаря парткома или председателя профкома (в зависимости от того, кто был на месте), кратко рассказать о том, как их доблестный коллектив встречает славную годовщину Великого Октября. Абоненты на другом конце провода бодро отвечали, что, конечно же, встречает их коллектив эту дату с энтузиазмом и хорошим боевым настроем. Они давали мне и цифры, и коллективы цехов называли, которые возглавляют социалистическое соревнование. Даже на мясокомбинате мне назвали тех, кто был лидером социалистического соревнования за доблестную встречу очередной годовщины Великого Октября.
На мясокомбинат я ради хохмы позвонил. У меня там мама работала. На этом предприятии массовое воровство мясных и колбасных изделий наблюдалось. Начальство продукцию на машинах вывозило, а работяги под одеждой прятали и выносили. На проходных их обычно не останавливали, так как охранники свою мзду с них натурой взимали. Зарплата у рабочих, бригадиров, мастеров на мясокомбинате была небольшой. У мамы, например, месячный оклад составлял 80 рублей. Гипотетически предполагалось, что каждый сотрудник крадёт продукции на 2-3 оклада. И действительно, редко кто мясо приворовывал только для своей семьи. Работники мясокомбината продавали выносимую продукцию постоянным клиентам — родственникам, соседям, знакомым и т.д.
На несунов периодически облавы ОБХСС устраивало, привлекая на такие рейды и народных контролеров из ГК КПСС. Этих контролёров люди называли «народными мстителями». И те несуны, которые о запланированной об-лаве предупреждены не были, с поличным попадались. Их или штрафовали или увольняли за расхищение социалистической собственности. На отдельных несунов иногда и дела уголовные заводились. Иногда и в нашей газете о них писали. Страничка раз в квартал в газете «Знамя коммунизма» появлялась под рубрикой «Народный контроль — в действии!». Эту страничку отдел партийной жизни готовил. Она хорошо читалась — все хотели знать: кто, какой продукции и сколько спёр с мясокомбината, ситцепечатной фабрики Глуховского хлопчатобумажного комбината или иного предприятия и чем за это поплатился.
Воровство мясных продуктов на мясокомбинате не означало, что на нём отсутствовала организация социалистического соревнования. Конечно, соревновались рабочие коллективы не за то, кто больше скоммуниздит мяса, колбасы, сарделек, сосисек, карбоната или других мясных изделий, а по производственным показателям. И передовики соцсоревнования на мясокомбинате, разумеется, имелись.
Мне стало немного забавно от того, чем я занимаюсь, и не потехи ради, а дела для я выдал Блёсткину три информации, стилизовав их под высокопарную лексику центральной газеты «Правда».
Ответственный секретарь не стал скрывать восторга.
— Молодец! — похвалил меня Блёсткин. — Это то, что нужно!
— Вы серьёзно? — не поверил я. Я-то был уверен, что эта трескотня с дутым социалистическим соревнованием в честь достойной встречи той или иной даты, никому не нужна. И все эти переходящие знамёна победителей соцсоревнования, вымпелы, присвоения званий ударников коммунистического труда — не более чем традиционный ритуал. Премии, которые выдавались победителям соревнования, — другое дело. Победители всевозможных соцсоревнований и деньгами поощрялись, и ценными подарками.
— Наконец-то ты стал чётко понимать, что от тебя требуется! — продолжал хвалить меня ответсек. — Из тебя может получиться хороший газетчик.
Я же искренне не понимал: кому нужно это формальное социалистическое соревнование в честь достойной встречи очередной годовщины Великого Октября или 1 Мая? И мне было стыдно за то, что я, таким образом, пыль в глаза читателям газеты пускаю.
«Значит, мне стыдно, а другим нет? — думал я. — Я что: тут самый праведный?»
6. Мысли при поглощении портвейна
Я решил поделиться своими сомнениями с Сашей Шипковым, с которым за время совместной работы у меня сложились приятельские отношения. Саша был на десять лет старше. На меня он не давил, должностью заведующего от-делом не кичился. Он умело натаскивал меня как молодого корреспондента, объясняя азы газетного ремесла.
Праздничный номер был свёрстан, макет газеты с фотоснимками заслан с курьером в типографию. Все сотрудники смотались пораньше домой. Редактор находился на торжественном собрании в ГК КПСС. Мы с Сашей остались в редакции одни. Нашёлся какой-то повод выпить. Было бы желание, а повод всегда найдётся. Я сбегал в ближайший магазин. Купил пару бутылок портвейна «три семёрки». Алкоголь развязывает языки и толкает на откровения. Саша, казалось, внимательно меня слушал, изредка кивал головой, в чём-то со мной соглашаясь. Вставлял отдельные реплики.
— Таковы правила навязанной нам игры, — заявил Саша. — Не мы их придумали.
— Но ведь как-то надо уважать свой труд и себя? — упирался я.
— Надо, — соглашался Саша. — Но не всегда получается. Приходится идти на компромиссы. И становиться конформистом приходится. А куда деваться? Всем надо деньги зарабатывать. Кто у нас работает? Почти у всех филологическое образование. Какая у них альтернатива? Идти работать в школу? Русский язык и литературу преподавать?
— А чем это плохо? — удивлялся я. — Сеять разумное, доброе, вечное в юные души — благородная задача.
— Василий Павлович Деменков сеял в Тимковской сельской школе разумное, доброе и вечное. А появилась у нас вакансия — тут же поменял школу на газету. Почему? Да потому, что в школе сложнее работать. Не все лоботрясы доброе и вечное поглощать хотят. Дети на уроках шалят. Учителям не-рвы портят.
— Значит, в газете легче, чем в школе? — допытывался я.
— В газете престижнее, — вразумлял меня Саша. — Ты же не за станком восемь часов стоишь или корову за дойки дёргаешь… Вот, мы сейчас с тобой портвейн пьём. А Василий Павлович на радио помчался. Зарисовку о селянах к праздничку прочтёт. Его люди услышат. Ему приятно будет. Популярность у него какая-то в районе есть. Он же у нас — писатель. Прочтёт зарисовку, а потом они с редактором радиовещания Владимиром Щербаковым тоже бутылочку раздавят. Щербаков ему гонорар выпишет. Дядя Вася получит гонорар — и у него повод появится Щербакова угостить. Так время в суете и летит безвозвратно… В твоих сомнениях есть разумная доля скепсиса, — согласился Саша. — Только унынию и скепсису не стоит предаваться. Не советую.
На стене, за рабочим столом Шипкова, висела фотография, на которой были запечатлены его жена и дочка — девочка лет двенадцати.
— А если твоя дочь подрастёт, — кивнул я на фотографию, — и скажет: «Папа, я тоже хочу стать журналистом». Ты как к её решению отнесёшься?
— Скажу: «Только через мой труп!» — в голосе Шипкова не сквозила ирония.
— Почему? — удивился я.
— Да потому, что наша работа — самопожирание! — теперь в голосе Саши зазвенели отчаянные нотки. Можно было, конечно, списать этот звон и на поглощённый портвейн.
Я проводил Шипкова до автовокзала. Возвращался домой пешком. Я тогда проживал на Первой улице Ревсобраний в микрорайоне «Новые дома». Это стандартное название не прижилось и все звали этот микрорайон «Живые и мёртвые». Потому что новые дома там были построены на месте бывшего старообрядческого кладбища. Когда там траншеи экскаваторы рыли для прокладки теплотрасс и газопровода, то ковши вместе с землёй кости и черепа почивших когда-то предков вычерпывали. Мы, 10-12-летние неразумные пацаны, насаживали черепа на палки и гонялись с ними за девчонками, которые с визгом от нас убегали. Или ставили чей-то череп на возвышенное место и пулялись в него камнями. Когда камень попадал в череп, и он сваливался на землю, мы издавали радостные возгласы. Что с нас было взять недорослей?..
Сейчас на месте этого кладбища уже всё застроено пятиэтажками и высотными домами. Там лишь могилка местного революционера Анатолия Климова, погибшего в 1912 году, нетронутой сохранилась. Могилка эта скромной низкой оградкой обнесена. Там местные алкаши место для своих возлияний и бесед облюбовали, бутылки из-под водки и пива они после себя оставляют, бумажные стаканчики и недоеденную снедь…
Я шёл и думал: случайно ли из уст Шипкова исторглось горестное при-знание о том, что работа корреспондента в районной газете — самопожирание? «Почему Саша трупом готов лечь, чтобы не пустить дочь по своим стопам? Ведь журналистика многих молодых особ прельщает, которые мечтают об учёбе на журфаке и работе в газете. «Трое суток не спать, трое суток шагать ради нескольких строчек в газете, — вспомнил я слова из песни. — Если снова начать, я бы выбрал опять бесконечные хлопоты эти…» А я почему кочевряжусь? Чем меня сия стезя и школа жизни не устраивает?»
Французский писатель Ги де Мопассан, испытывая материальные затруднения, пришёл посоветоваться к Гюставу Флоберу о возможной журналисткой работе. Маститый мастер прозы, как мог, пытался отговорить Мопассана от этого пагубного занятия. А всё-таки потом, пользуясь своим авторитетом, Флобер попросил знакомого редактора газеты, чтобы тот Мопассана принял в штат репортёром. Мопассан какое-то время работал в какой-то па-рижской газете. Но долго не выдержал. А затем в романе «Милый друг» хлёстко высмеял беспринципную журналистскую братию. Мстительные га-зетчики ему этого не простили. После публикации мрачноватой повести «Орля» они издевались над писателем и травили его в бульварных изданиях, предвещая предстоящее заключение господина Ги де Мопассана в психиатрическую лечебницу. Дотошные газетчики оказались правы. После неудачного самоубийства, с порезанным горлом, Мопассан оказался в клинике для душевнобольных и оттуда уже не вышел…
«Писательская ноша не легче журналисткой, — думал я. — Пожалуй, она тяжелее. Кандалы на душе художника, как утверждал кинорежиссёр Александр Довженко, ничуть не легче кандалов на руках и ногах».
Александр Довженко на закате жизни с увлечением работал над художественным фильмом «Американская трагедия». Хозяину страны Иосифу Сталину рабочая копия этого фильма не понравилась. В то время в прокат в стране Советов выпускалось не более 15 картин в год. И все их должен был одобрить Хозяин. «Зачем нам пятнадцать картин в год? — удивляясь, спрашивал Сталин. — Достаточно шести-семи, но шедевров!»
«Американскую трагедию» Сталин зарубил, и на экране она так и не по-явилась. А русскую трагедию, подобную ГУЛАГу, ни Довженко, ни никакому другому маститому кинорежиссёру снять в те тоталитарные и свинцовые времена власть не позволила бы.
После Великой Отечественной войны на экранах советских кинотеатров появился лубочный цветной фильм «Кубанские казаки». Многие доверчивые кинозрители, посмотрев этот красивый фильм, ломанулись из городов и посёлков полуголодной страны на Кубань — за красивой жизнью ехали, на экране запечатлённой, за сказкой. И удивлены были тем, что и на Кубани, как и везде, в то время гнёзда свили голод и разруха…
«Неужели нельзя жить художнику без кандального звона трескучей государственной идеологии, которая сковывает его по рукам и ногам? — с отчаянием рассуждал я. — Почему мне во имя идеологии врать надо? Но какой-то жизненный опыт журналистика даёт? Может, работая в газете, я что-то по-черпну для будущей сценарной деятельности?» — спрашивал я сам себя.
Кстати, свой первый студенческий полнометражный и довольно слабенький сценарий, который я написал на третьем курсе ВГИКа, назывался «Практика». В нём рассказывалось о том, как группа студентов журфака проходила практику в районной газете.
7. Жил-был романтик
Однажды я сдал ответсеку Блёсткину материал об однокласснике Лёше Козлове, который написал не по заданию редакции, а по собственной инициативе.
В школьные годы Лёша, казалось, рос обыкновенным мальчиком. Он был одним из лучших учеников класса по физике и математике. Правда, Козлов с детства обладал несколько рыхловатой и толстой для своего возраста фигурой. И, пожалуй, была в нём одна отличительная черта — некая взбалмошность, которая чаще всего выражалась в непоседливости, в желании куда-то уйти или уехать, в резких эмоциональных порывах. В десятом классе он влюбился в эффектную одноклассницу, а она его отвергла. Он стал назойливо её преследовать. Она пожаловалась старшему брату. Тот отдубасил Лёшу. Козлов так глубоко переживал свою любовную неудачу, что, в порыве отчаяния, разбил молотком аппаратуру своей домашней любительской радиостанции, с которой он в школьные годы выходил в эфир.
После окончания школы в 1970 году многие мои одноклассники пытались поступить в институт. Лёша Козлов, как прагматик, поступал в мясо-молочный институт. На какой-то технический факультет. Однако с первого же курса его отчислили за неуспеваемость. Кажется, ему совсем не давался сопромат. Да и другие предметы он запустил. Папа, бывший майор в отставке, устроил сына на один из «почтовых ящиков» Ногинска, где сам работал. Козлову присвоили специальность радиомонтажника 4-го разряда. Он неплохо разбирался в радиоделе. Но, видимо, сидеть ежедневно с паяльником по 8 часов над платами Лёше было тошно. Он говорил отцу, что такую работу, в принципе, должны выполнять не люди, а автоматы-роботы.
Как-то, после очередной зарплаты, Козлов уехал на выходные в Ригу. И никого об этом не предупредил, включая родителей. Уехал просто так — ему захотелось сменить обстановку, пошмаляться по старым улицам латвийской столицы, послушать орган в Домском соборе. Но в Риге Козлов поистратился, и денег на обратный проезд у него не оказалось. Он прислал домой телеграмму, в которой просил родителей выслать ему денежный перевод на центральный рижский почтамт. Получив деньги, он вернулся в Ногинск. За допущенные прогулы с «почтового ящика» Лёшу уволили. Его мама, медик, устроила сына на работу в Глуховскую поликлинику. Он стал слесарем по контрольно-измерительным приборам и автоматике. Но и там он долго не проработал. Его обуревали странные для одноклассников мечты-идеи. Он говорил о том, что ему хочется уехать то в Европу, то в Австралию, чтобы завести там «своё де-ло».
— Какое дело? — спрашивал я его.
— Какая разница? — ершился Козлов. — Там — свобода. Захочу в той же Австралии табачный киоск открою. Или яхту куплю. Буду на ней богатых туристов на морские прогулки вывозить, круизы совершать по всему свету.
— А деньги где возьмёшь на покупку яхты? — интересовался я.
— Заработаю! Или в эмигрантском фонде возьму в кредит. Там дают кредиты, уверял Лёша. — А здесь я задыхаюсь, здесь ничего нельзя…
Одноклассники, включая меня, считали, что у Козлова «не все дома».
Галя Сафонова, поступившая после школы в первый медицинский институт, определяла болезнь Лёши термином «социальная неподготовленность».
В августе 1976 года меня вызвали в городское отделение КГБ, находившееся тогда на улице III Интернационала. Причиной вызова оказалась нелепая история, в которую попал неугомонный Лёша Козлов. Меня в качестве свидетеля по делу Козлова допрашивал молодой, лет тридцати, сотрудник КГБ, прибывший в Ногинск из Ленинграда.
— Вы знаете Алексея Козлова? — спросил он.
— Знаю, — ответил я. — Учились в одном классе.
— Какие у вас были отношения? Дружеские, приятельские?
— Друзей у него в классе не было, — ответил я. — Приятелем можно назвать Игоря Данилина. Они с ним в одном подъезде жили. Данилин сейчас в Москве живёт. В ТАССе, кажется, работает.
Я знал, что мой одноклассник Гарик Данилин трижды поступал на журфак в МГУ. Их семья в 1971 году перебралась жить в столицу. Две попытки поступить в МГУ для Данилова оказались неудачными, но, кажется, с третьей попытки он поступил. В ТАССе он устроился работать на должность инспектора. Звучная должность. На самом деле так там курьеров называли. Но я не сомневался, что карьеру себе Данилин сделает. Он шустрый, пронырливый, гибкий…
— Данилина мы уже допрашивали, — сказал ленинградский сотрудник КГБ. — Скользкий субъект. Всячески открещивался от дружбы с Козловым. Перепугался почему-то очень…
— Вашу контору все боятся, — усмехнулся я. — Страх, наверное, уже и в кровь проник, и в кости, и в генетический код…
Следователь сделал мне замечание. Дескать, не стоит отвлекаться от темы беседы и высказывать спорные, на его взгляд, суждения. Он спросил: что я могу сказать о политических взглядах Козлова. Я понял, что Лёша влип, наверное, в какую-то историю с политической подоплёкой. Может, ляпнул где-то сдуру что-то антисоветское, а его кто-то заложил. СССР тогда была страной не только очередей и дефицита, но и повального стукачества.
— Политические взгляды? — с удивлением переспросил я. — Что вы? Никаких политических взглядов у Козлова не было. Он — романтик по натуре.
И, считая, что выгораживаю Лешу, я рассказал ленинградскому кагэбэшнику о вояже Козлова в Ригу, о его желании приобрести табачный киоск и торговать сигаретами в Австралии, о его мечте купить яхту и совершать морские круизы вокруг света. Осмелев, я сам задал вопрос:
— А в чём провинился Козлов?
— Вообще-то здесь вопросы задаю я, — дал почувствовать собственную значимость следователь. Однако счёл возможным ответить на мой вопрос. — Козлову инкриминируется попытка перехода государственной границы.
Я аж присвистнул. Оказывается, как объяснил мне следователь, Козлов был задержан пограничниками в районе Выборга на границе с Финляндией. Его взяли в автобусе, когда пограничники проверяли паспорта и визы у пассажиров, следовавших в Финляндию. У Лёши никаких документов, кроме серпасто-молоткастого советского паспорта, с собой не оказалось, и пограничники вывели его из автобуса. Какой-то идиот надоумил его сойти, не доезжая одну остановку до приграничного шлагбаума, но Лёша её проехал и «тёпленьким» попал в руки пограничников. Кто-то посоветовал Козлову перейти границу в районе Выборга. Проскочить там в Финляндию. А оттуда, мол, перед ним весь мир открывался, как на ладони — Козлов, якобы, мог улететь в Норвегию, Данию, Швецию. Лёша даже не знал о том, что между СССР и Финляндией тогда существовало соглашение о выдаче перебежчиков.
Помнится, я стал горячо убеждать ленинградского сотрудника КГБ, что Лёша — не шпион. И на диссидента не тянет. Просто со школьных лет он мечтал о путешествиях. Он хотел посмотреть, как люди за границей живут. Но, очевидно, следователю я показался наивным человеком, который не видел в глупом поступке одноклассника никакого криминала.
— Знаешь, что таким путешественникам полагается? — спросил следователь, сохраняя очень серьёзное выражение лица.
— Что?
— Если судебно-медицинская экспертиза признает Козлова нормальным, то, согласно действующему законодательству, он получит не менее полутора-двух лет лишения свободы.
— За что? — удивился я.
— За попытку перехода государственной границы! — отчеканил следователь.
Я стал напрашиваться, чтобы меня вызвали на суд в качестве свидетеля. Тем более, что в Ленинграде я к тому времени не был, и мне хотелось увидеть северную столицу, прошвырнуться по Невскому проспекту, побывать в Эрмитаже.
— Это уже не в моей компетенции, — заявил следователь. — Если суд сочтёт нужным…
На суд меня так и не вызвали. Не сочли. Лёша Козлов, признанный судебно-медицинской экспертизой психически вменяемым, схлопотал два года лишения свободы с содержанием в колонии строгого режима. Так он расплатился за желание попутешествовать по скандинавским странам.
После допроса в КГБ, я по горячим следам написал статью о Лёше Коз-лове. Редактор газеты был в отпуске, а исполнявший его обязанности Евгений Андрианов статью зарубил.
— Наш цензор её не пропустит, — объяснил Евгений Алексеевич своё решение.
В типографии работал уполномоченным Мособлгорлита Фёдор Ерасов, которого все величали по имени, отчеству. У него имелся некий служебный талмуд — перечень сведений, которые не подлежали публикации в открытой печати. Например, нельзя было писать о том, что в городе существуют «почтовые ящики», то есть предприятия и институты оборонной промышленности. Нельзя было писать о массовых заболеваниях и падеже скота, об объектах гражданской самообороны и разглашать другие сведения, перечисляемые в этом перечне и якобы составляющие государственную тайну. Цензор скрупулёзно просматривал в типографии все полосы газеты «Знамя коммунизма» и семи многотиражных газет, выходивших тогда на территории Ногинского района. И на каждой полосе ставил гриф Мособлгорлита «К печати разрешено», дату и подпись. И те материалы, которые шли в эфир из студии городского радиовещания, также просматривались и визировались уполномоченным Мособлгорлита. Он в текстах иногда непростительные ошибки находил, и замечания редакторам делал. В Ногинске центральная улица до сих пор носит название имени III Интернационала, а неопытная машинистка со студии радиовещания напечатала «улица имени 111 Интернационала». Тогда же компьютеров не существовало, и латинского шрифта на отечественных пе-чатных машинках не было. Латинские буквы и цифры от руки в текст вписывались. А машинистка не вписала. Цензор скандал устроил. Редактор радио-вещания Владимир Щербаков уверял цензора, что диктор правильно бы название улицы в эфир выдал. Однако замечание недовольного цензора он учёл и неопытной машинистке служебный втык вынужден был сделать.
Кстати, судьба Лёши Козлова сложилась очень печально. Его мама, навестив сына в зоне, была поражена его видом. Он похудел, роба на нём болталась. Даже зэки смилостивились над ним и издевательствам не подвергали: дескать, он и сам скоро дойдёт…
Мама, со слов Лёши, якобы за взятку в две тысячи рублей (по тем временам большие деньги, так как средняя зарплата в 70-80 годы прошлого столетия составляла где-то 120-150 рублей) договорилась с начальством зоны, чтобы её сына подвергли медицинской экспертизе и признали психически больным. Его направили на лечение в специальную тюремную психбольницу, а затем, благодаря хлопотам мамы, перевели в Ногинскую психиатрическую больницу. Иногда Лёшу отпускали из больницы домой под надзор родителей.
Однажды, уже в начале 80-х годов, выгуливая свою пуделиху Нику, я случайно встретил Алексея Козлова на берегу Черноголовского пруда. На ногах у него были потрепанные солдатские ботинки, и одет он был как бомж. Казалось, что он очень обрадовался нашей встрече. Протянул мне руку, и я почувствовал, что ладонь у него была мягкой и даже вспотевшей.
— Ну, как жизнь, Лёша? — задал я ему банальный вопрос.
— Какая жизнь? Они не дают мне спокойно жить! Шьют мне какую-то социальную опасность!.. А чем я опасен?
— Кто шьёт?
Лёша воздел руку к небу.
— Поехал я недавно отдохнуть в Крым. Построил себе шалаш. Отдыхаю. Купаюсь в море. Никого не трогаю. Деньги кончились, иду и подрабатываю на бахче в местном совхозе… А они меня ловят и домой направляют… Представляешь, они мне вшили в голову какой-то датчик и знают, где я нахожусь…
«Ну, всё, писец, — подумал я. — Залечили совсем Лёшу».
Эта была наша последняя встреча. После смерти родителей Алексея уже из психбольницы не выпускали и, наверное, он там и закончил свои скорбные дни.
8. Есть ли в жизни счастье?
Приуныл я и тогда, когда в газете не пошёл материал о моём товарище, проживавшим в микрорайоне «Живые и мёртвые». Саша как-то рассказал мне о своей судьбе, и её перипетии меня поразили. Я подумал о том, что, пожалуй, из этой истории можно сделать рассказ. Что есть жизнь каждого из нас? Как иронично утверждал Чехов, всего лишь сюжет для небольшого рассказа. Может, Антон Павлович и не иронизировал вовсе?
Моего отца похоронили недалеко от того места, где находились могилы родителей Саши. Мы иногда вместе навещали родителей. Как-то выпили на кладбище за упокой умерших предков. Саша погрузился в воспоминания и рассказал мне о смерти своего отца. Отец у него вкалывал фрезеровщиком на опытном заводе монтажных приспособлений и любил выпить. Он хотел, чтобы сын вырос закалённым человеком и таскал Сашу в зимнюю пору под колонку на улице Трудовой, где в пятидесятые годы располагались деревянные бараки и находилось старое здание военкомата. Саша не хотел, чтобы отец засовывал его под хлёсткую струю. Он боялся ледяной воды, плакал и всячески сопротивлялся процедуре закаливания. Но отец был сильнее. С детских лет Саша не только стал панически бояться отца, но и возненавидел его. От процедур закаливания Саша схватил воспаление лёгких и стал заикаться.
Ребёнок очень обрадовался, когда отца осудили за пьяную драку и поножовщину. Лет через пять отец вернулся из заключения. Сашина мама к тому времени заболела — она лежала в койке и не передвигалась самостоятельно. Отцу Саши ещё не было сорока. Ему женщины были нужны для удовлетворения низких зовов плоти. Больная жена вернувшегося из-за зоны мужа только раздражала. Он стал таскать женщин в посёлок Торбеево, где жили в деревянном доме его родители. Сашины дед и бабка были религиозными людьми из богородских староверов и придерживались строгой семейной морали. Дед Никодим увидел, как сын ведёт в их дом очередную женщину, и в сердцах что-то у крыльца молвил ему назидательное: мол, у тебя жена жива, а ты какую-то шалаву в мой дом тащишь. Нехорошо как-то это, сынок…
Поддатый Владимир женщину отправил обратно. Затащил отца в сени и там его так отмудохал, что Никодим сознание потерял. Когда дед пришёл в себя, он взял топор и в комнату зашёл, где его сын, не сняв ботинок, на кровати валялся одетым и, похрапывая, почивать изволил. Никодим приблизился к спящему, повернул топор обухом и врезал сыну по черепу. Тот встрепенулся, а обезумевший Никодим стал наносить сыну обухом топора удар за ударом, по уже недвижимой и мёртвой голове…
Никодима за убийство сына, само собой, арестовали. Следствие долго шло. Судебная медицинская экспертиза установила, что убийство он совершил в помрачении рассудка. И его в психбольницу на принудительное лечение отправили. Бабушка Сашина мужа своего навещала, пока не умерла.
После похорон мужа, и Сашина мама недолго прожила. Саша им одинаковые памятники из нержавеющей жести на могилах поставил. В восемнадцатилетнем возрасте он оказался один. Братьев и сестёр родных у него не было. Из родственников был инвалид дядя Матвей и двоюродная сестра Наташа, прожившая с отцом в Ногинске на улице Климова. С ними он и общался.
Саша поступил заочно учиться во Всесоюзный заочный политехнический институт, филиал которого открылся в Ногинске. Отец при жизни успел сказать Саше одну фразу, которая запала ему в память: «Учись, сынок. Я не хочу, чтобы ты, как я, на заводе за станком вкалывал…»
Саша устроился работать слесарем в Институт физики твёрдого тела АН СССР, который располагался в Черноголовке. Все сотрудники лаборатории, в которой Саша работал, ходили в белых халатах. Саше тоже такой же халат выдали. В армию Сашу не призывали, так как медкомиссия признала у него какую-то болезнь. Но учёба в институте ему противопоказана не была. Саша продолжал заикаться. Это осложняло ему и учёбу, и общение с людьми и, в частности, с женщинами. Мне казалось, что Саша сознательно избегает женщин. Но тот отшучивался: мол, какие женщины? Какая женитьба? Как он может содержать семью на 120 рублей ежемесячной зарплаты?
Зарисовка о Саше, как и материал о Лёше Козлове, напечатана не была. Эти материалы и Андрианов, и Блёсткин сочли неуместными для публикации. От них социалистическим оптимизмом не очень веяло.
— Это реальные люди, — говорил я. — Я правду о них написал.
— Правду и дурак написать может, — парировал Андрианов. — Ты пиши о людях что-нибудь светленькое, лучезарное, чтобы и им прочитать о себе приятно было, и чтобы для читателей их судьба чем-то поучительной была. А что поучительного читатели могут извлечь из зарисовки о твоём друге? Что жениться не надо и детей не стоит иметь? Если его послушать, то род человеческий вымрет. Мужики должны детей делать. А бабы — рожать! В этом их предназначение!
Спорить с заместителем редактора мне было трудновато. Хотя я пытался.
— Жизнь человека в этом мире трагична, — цитировал я Чингиза Айтматова. — Трагична хотя бы потому, что она конечна. Жизнь людей соткана из страданий. Задача искусства — облегчать эти страдания, а задача газеты — их фиксировать. — Но мои аргументы, подкреплённые цитатами из высказываний авторитетного киргизского писателя, не находили отклика у руководства и сотрудников газеты.
Мне стало казаться, что реальная жизнь течёт по одним законам, а газета живёт — по другим. Газету реальная и, тем более, мрачноватая в отдельных нюансах жизнь как бы и не интересовала. Газета коллективным агитатором, пропагандистом, организатором и вдохновителем масс на новые трудовые успехи являлась. Вот трескотне с пропагандой директив и решений КПСС га-зета с удовольствием или без удовольствия, но регулярно предавалась.
Мне пришлось как-то разбираться с письмом, которое в редакцию при-слала группа новосёлов из деревни Жилино-Горки. Там накануне нового года строители Ногинского СМУ сдали в эксплуатацию первый жилой пятиэтажный дом для рабочих местной птицефабрики. Дом приёмная госкомиссия приняла с большим перечнем недоделок, которые строители обещали в ближайшее время устранить. Обрадованные новосёлы, получив долгожданные ордера, въехали в новые квартиры и занялись их ремонтом и устранением недоделок строителей. Новосёлы, намучившись, стали бомбардировать критическими письмами все возможные инстанции, включая ГК КПСС и редакцию газеты «Знамя коммунизма». Редактор газеты Виктор Пителин поручил мне с письмом недовольных новосёлов разобраться. Я вышел на председательшу госкомиссии, которая принимала этот дом в Жилино-Горках в эксплуатацию. Она честно рассказала мне о том, как на неё давили «сверху», принуждая принять данный жилой объект в эксплуатацию с большими недоделками. Она отказывалась, и принципиально, накануне сдачи объекта, «ушла на больничный». Вместо неё акт о приёмке здания в эксплуатации подписывал главный архитектор района Веретенников.
Я поначалу не мог врубиться: зачем сдавать в эксплуатацию жилой дом с таким большим перечнем недоделок? Пусть строители сделают сначала всё, как положено, а потом — пожалуйста, получайте счастливые новосёлы ключи от новых квартир. Оказывается, ларчик открывался просто — и генподрядчик, и субподрядчики, и руководство СМУ не только за досрочный, но и плановый ввод в эксплуатацию того или иного объекта получали солидные премии. Руководство строительных управлений, трестов и главков рапортовало на «верх» — мол, досрочно введён в строй ещё один жилой дом для советских тружеников. Из таких рапортов со всех областей составлялась радужная кар-тина — столько-то квадратных метров жилой площади введено в этом году в эксплуатацию, столько-то тысяч советских граждан бесплатно получили в новых домах благоустроенные квартиры. А то, что люди в новых квартирах ремонт сразу же вынуждены были затевать — никого на «верху» не колыхало.
Я написал фельетон на эту тему. Однако мой материал ответственный секретарь Юрий Блёсткин счёл, что до жанра фельетона я не дотянул и мой материал появился в газете под рубрикой «острым пером». К тому же заве-дующий отделом Саша Шипков ловко сгладил острые углы в этом материале. И получалось, что запланированная сдача в четвёртом квартале жилого дома в деревне Жилино-Горки выглядела досадным недоразумением на фоне в целом самоотверженной работы СМУ и его субподрядчиков. Мне стало стыдно за то, что моя фамилия стоит под этим сглаженным материалом, хотя редактор и ответсек эту статью на редакционной летучке похвалили.
9. Так устроен мир людей
Однажды на редакционной летучке меня похвали за небольшую информацию, которая к нашему отделу не относилась, а вошла в полосу, посвящённую Дню медицинского работника. История, связанная с этой заметкой не столько забавна, сколько трагична.
Моя мама дружила с тётей Ниной — эффектной пышной блондинкой. Мужики на неё без наживки клевали. Мама вместе с ней работала когда-то на ситцепечатной фабрике Глуховского комбината, а потом и на мясокомбинате. Первый брак у тёти Нины оказался неудачным. С мужем она развелась, имея от него сына. Она сошлась с Алексеем, который работал шофёром на автобазе, и второй раз вышла замуж. Родила от него дочку. Дядя Лёша был весёлым компанейским мужиком, играл на гармони, знал много анекдотов, умело острил и шутил. Мои родители дружили с этой семейной парой.
Нина и Алексей любили не только бывать в компаниях, но и поддавали иногда у себя дома. Не знаю точно, что между ними произошло во время очередной попойки. Вероятно, Алексей приревновал жену к кому-то. Он в не-трезвом состоянии схватил кухонный нож и нанёс супруге семь колото-резаных ран. Все они оказались не очень серьёзными, кроме одной — в область печени. Нину на «скорой помощи» доставили в ЦРБ, в отделение реанимации и там дежурный хирург её прооперировал, и все раны умело зашил.
После выписки из больницы, Нина явилась в редакцию газеты «Знамя коммунизма» и попросила меня написать благодарность в адрес хирурга, лечащих врачей и другого медицинского персонала. Я согласился. Выяснил, кто на «скорой» в то время дежурил и её в больницу доставлял, а фамилию хирурга, лечащих врачей и медсестёр пострадавшая сама мне на листке заранее написала.
Вместо стандартной благодарности я сделал экспрессивную заметку строк на 100. Как, ревя сигнальной сиреной, рассекая светом фар ночную мглу, мчался из микрорайона птицефабрики в Успенске служебный РАФ с красным крестом на бортах, доставляя на операционный стол истекающую кровью женщину. Озверевший муж в пьяном безумии нанёс ей семь ножевых ран. Как самоотверженно бился за её жизнь дежурный хирург Семиволков. Душа хирурга — в его скальпеле. И он все грамотно сделал. Раны умело зашил и т.д. И теперь пострадавшая ему низко кланяется и всем лечащим врачам и медсёстрам, которые вернули её к жизни.
Заметка ко Дню медицинского работника пришлась весьма кстати. Я думал, что благое дело сделал, врачей поблагодарив, которые свой профессиональный долг выполняли. Откуда мне было знать, что свекровь тёти Нины га-зету с этой заметкой сыну отвезёт, который к тому времени семилетний срок отбывал в «красной зоне» под Владимиром. Когда он эту заметку прочитал, злость в нём буйно взыграла.
— Вернусь, я с этим журналюгой разберусь! — сипел он. — Я его в асфальт, подлюку, закатаю!
По мнению Алексея, я его на весь белый свет опозорил, хотя в заметке ни имя, ни фамилию его я не предал гласности. Но фамилия-то его жены в ней фигурировала! Она же его фамилию после второго брака взяла!
Как-то, спустя несколько лет, когда мы с товарищами сидели в привокзальном кафе «Встреча», отмечая какое-то событие, я заметил, что из-за соседнего столика на меня исподлобья смотрит дядя Лёша. Он, наконец, не вы-держал и подошёл к нашему столику.
— Балдеешь, борзописец? — обратился он ко мне тоном, который не предвещал ничего хорошего. — Что же это ты меня на весь Ногинск ославил? Не стыдно? Да я ж тебя придушить могу, как шавку поганую! Для меня чело-века убить — что стакан водки выпить.
Ребята, сидевшие со мной, кося взгляды на меня и Алексея, заволновались. Я попытался сгладить ситуацию. Подвинул свободный стул:
— Садись, дядь Лёш, выпей с нами, — предложил я. — Давно вернулся?
Но Алексей оказался человеком гордым:
— Я с тобой пить не стану, — он был непримирим. — Я ещё с тобой раз-берусь, очкарик! — пригрозил он, и, пошатываясь, двинулся к своему столику.
— Опасная, однако, у тебя работа, — вздохнул мой одноклассник Паша Гончаров, который тогда работал заведующим юридическим отделом в Ногинском продторге.
— Очко не играет? — поддержал его инженер из «Сельхозтехники» Боря Большаков.
— Если боишься, что тебя убьют, лучше не связываться с журналистикой, — попытался я отшутиться. — У нас смертность по статистике вторая после шахтёров.
— А за что это он на тебя такой злой? — спросил меня Саша Габриков.
Пришлось рассказать ребятам о моей заметке-благодарности, напечатанной лет семь назад в газете «Знамя коммунизма».
Впоследствии я ещё пару раз сталкивался с дядей Лёшей. Он по-прежнему меня стыдил за давнюю заметку. Сам оправдывался: дескать, на его бывшей блудливой жене печатей ставить негде. Она тогда просто довела его до «белого каления», когда заявила, что ему «козлу, грех рога не наставлять».
Однако свои угрозы в мой адрес он реализовывать уже не собирался. Тогда журналистов из-за их профессиональной деятельности ещё не убивали, как это стали делать во времена дарованной нам «сверху» в 1985 году новым генеральным секретарём ЦК КПСС Михаилом Горбачёвым гласности…
Помните, имена и фамилии тех известных журналистов, которые пали от рук наёмных убийц в лихие 90-е годы прошлого столетия и нулевые годы начала XXI века, когда Россия была провозглашена якобы свободным и демократическим государством. Могу напомнить. 17 октября 1994 года погиб от взрыва мины-ловушки в редакции «Московского комсомольца» 27-летний корреспондент этой газеты Дмитрий Холодов. 1 марта 1995 года был убит телеведущий программы «Взгляд», ставший гендиректором ОРТ Влад Листьев. 12 мая 2000 года был избит молотком в подъезде своего дома журналист «Но-вой газеты» Игорь Домников, который, не приходя в сознание, скончался в больнице через два месяца после зверского на него нападения. «Новая газета» потеряла не одного журналиста, пытавшего честно исполнять свой професси-ональный долг в период «дозволенной гласности». Так, заместитель редактора «Новой газеты», депутат Госдумы РФ Юрий Щекочихин скончался ночью 3 июля 2003 года в реанимации Центральной клинической больницы от якобы предполагаемого аллергического синдрома. Он в своих последних журналистских расследованиях смело вскрывал наглые махинации ФСБ, включая контрабанду импортной мебели и отмывании денег высокопоставленными «рыцарями щита и меча» через «Бэнк оф Нью-Йорк». Заказчики его загадочного отравления радиоактивным материалом до сих пор не найдены.
Американский журналист русского происхождения Пол Хлебников (Павел Хлебников) написал книгу «История разграбления России». Эта честная книга о том, как проводилась в России пресловутая приватизация крупных предприятий, взбесила олигарха Бориса Березовского, которого Пол Хлебников разоблачил в своей статье «Крёстный отец Кремля», опубликованной в центральной газете «Известия» 6 декабря 1996 года. Американский журналист намеревался написать ещё одну книгу о хищении бюджетных средств в Чечне. Но не успел – он был убит в Москве 9 июля 2004 года.
Обозреватель «Новой газеты» Анна Политковская была застрелена 7 октября 2006 года в Москве в лифте своего дома на улице Лесная, 8/12. Сотрудники милиции нашли рядом с её телом пистолет Макарова с глушителем и четыре отстрелянные гильзы. И контрольный выстрел был произведён ей в голову. Особенно циничным выглядит тот факт, что убийство отважной журналистки было совершено в день рождения президента РФ Владимира Путина. Это такой подарок решили преподнести верноподданные заказчики Владимиру Владимировичу Путину?
Череда убийств журналистов продолжилась. 19 января 2009 года выстрелом в голову была смертельно ранена стажёр «Новой газеты» Анастасия Бабурова. 15 июля этого же года в Грозном была похищена сотрудничавшая с «Новой газетой» правозащитник Наталья Эстемирова. Её тело впоследствии было обнаружено возле села Газа-Юрт в соседней Ингушетии. Кто следующий?..
Впрочем, федеральная, губернаторская и муниципальная ветви нынешней власти уже давно зачистили информационные поляны, на которой могли бы произрастать независимые и свободолюбивые СМИ. И сейчас на этих полянах бесстыдно клубятся такие СМИ, которые внушают доверчивым российским гражданам, что нынешняя беспринципная и вороватая кремлёвская братия и другие ветви чиновничьей власти якобы заботится об интересах и чаяниях повсеместно нищающего народа. И, на мой взгляд, лишь «Новая газета», радио «Эхо Москвы» и, пожалуй, кабельный телеканал «Дождь» ещё высоко держат планку профессионального и честного журналистского отношения к происходящим в нашей стране неприглядным и мрачным событиям.
10. Визит странного субъекта
Выбил меня из газетной колеи «Знамени коммунизма», в которую я волей-неволей «въезжал», один забавный случай. В редакцию как-то в обеденное время ворвался высокий разъярённый человек лет сорока пяти. Пролетев по коридору редакции, он остановился у раскрытой двери кабинета отдела промышленности и строительства, в котором я сидел за письменным столом и строчил на печатной машинке очередной дежурный материал.
— Вы правду когда писать будете? — заорал взъерошенный визитёр.
— Какую правду? — я оторвался от машинки и с недоумением посмотрел на странного посетителя.
— Ленину башку снесли, а вы молчите!? — орал мужик.
Я растерялся, а потом сориентировался и с улыбкой произнёс:
— Нам на этот счёт пока никаких указаний сверху не поступало.
— А вы без указаний и шагу ступить не можете? — продолжал возмущаться буйный мужчина. — За быдло народ держите? Правду, спрашиваю, когда писать будете? — продолжал качать права на гласность в эпоху застоя непрошеный визитёр.
Я понял, чем был вызван этот визит и яростный напор читателя.На Глуховской площади 21-го января 1924 года был установлен первый в мире памятник вождю мирового пролетариата. Местный маляр, скульптор-самоучка Фёдор Кузнецов сделал в то давнее время в полный рост изваяние Ленина. Его хотели поставить в городе как монумент, а накануне открытия изваяния, пришло известие о кончине вождя. И тогдашний Богородск стал славен тем, что в нём воздвигнут первый в мире памятник Ленину. Возле него стали принимать ребятишек в октябрята и в пионеры, проводились какие-то торжественные мероприятия, возлагались венки и цветы от трудовых коллек-тивов Глуховского хлопчатобумажного комбината. Позднее рядом воздвигли музей трудовой славы ныне обанкроченного Глуховского хлопчатобумажного комбината, являвшимся в 70-80-е годы одним из флагманов текстильной индустрии страны.
В июне 1976 года город мигом облетела чудовищная весть — Ленину кто-то голову расшиб вдребезги. Многие гадали: кто же посмел совершить такую дерзкую политическую диверсию? Органы КГБ к расследованию подключились. И быстро во всём разобрались. Никакой идеологической диверсией там не пахло. Оказалось, что какой-то студент-псих, выписанный на время из психиатрической больницы под опеку родственников, взял ранним утром где-то лестницу, подставил её к памятнику, залез наверх и снёс Ильичу голову, долбанув по ней заранее припасённой кувалдочкой.
Памятник долгое время стоял на площади без головы, обёрнутый брезентом. Пока ему московские специалисты-реставраторы новую голову не изготовили и к туловищу её прикрепили. Рассуждать о том, какие мысли таились в голове этого психа никто не собирался. Но коли факт такой в городе свершился, то, наверное, его следовало как-то прокомментировать в местных СМИ. Отсутствие таких комментариев, по-видимому, и вызвало яростный гнев ворвавшегося в редакцию газеты «Знамя коммунизма» грозного посетителя.
Во время обеденного перерыва в редакции никого не оказалось, кроме меня и заместителя редактора. Услышав раздражённые и громкие возгласы непрошеного визитёра, из своего кабинета на помощь ко мне заспешил Евгений Андрианов. Он прихрамывал и всегда ходил с солидной тростью. И в тот момент вид с тростью у него был устрашающим.
— Виталий, да он же пьяный! — возмутился Евгений Алексеевич. — Звони в милицию!
Я снял телефонную трубку и сымитировал звонок в милицию:
¬- Алё? Дежурный? Корреспондент газеты «Знамя коммунизма» Виталий Попов вас беспокоит. Тут к нам какой-то неадекватный и буйный гражданин в редакцию ворвался… Требует от нас, чтобы мы правду писали…
Грозный визитёр поспешно ретировался. Мне тоже показалось, что посетитель был не в трезвом состоянии. Когда тот смотался, я высказал Андрианову мнение о том, что этот мужик прав. Какой-то псих отбил голову у памятника Ленину. Весь город жужжал об этом событии, а районная газета и городское радиовещание молчат, как в рот воды набравшие. Почему не написать об этом факте? Почему его нельзя прокомментировать?
Андрианов неожиданно согласился со мной. Только выразил сомнение: едва ли цензор такой материал пропустит.
— Это, смотря как его подать, — возразил я.
Евгений Алексеевич опустился на стул и устало сказал:
— Ты прав. Стоило бы такой материал организовать и пропустить через газету. Или дать хотя бы информацию о сём скорбном факте. Если бы мы га-зету для людей делали…
— А для кого мы её делаем? — не понял я реплики Андрианова.
— Для горкома партии! — уверенно заявил Евгений Алексеевич. — Вот и приходится в лакейской угодливости услужливо вилять перед ним хвостом…
Меня удивило столь откровенное высказывание Евгения Алексеевича. Я понял, что мне следует уйти с этой работы. И не дожидаться, когда выйдет из декретного отпуска Валентина Линькова, родившая чудесную рыжеволосую девчушку, которую родители назвали Настей. (В настоящее время Анастасия живёт в Лос-Анджелесе, куда уехала в 1996 году в двадцатилетнем возрасте. Сейчас ей 43 года. Она получила в США высшее медицинское образование, работает врачом общей практики и замуж вышла за какого-то продвинутого программиста. Родила и воспитывает с мужем двух сыновей. В России она теперь практически не появляется. Только пару раз она посетила Москву, чтобы проведать пенсионера-папу, который ранее был журналистом и работал в «Парламентской газете»). Я тогда понял, что если не уйду из городской газеты, то впоследствии стану таким же конформистом, каким стал дядя Вася Деменков или Саша Шипков. Я не хотел читателям «лапшу на уши» вешать. Писать же правду в те времена в партийной печати было делом затруднительным. А другой печати тогда не существовало.
Городская газета, как мне казалось, не о реальной жизни граждан писала, а лишь скользила по поверхности происходящих событий и фактов. Она занималась всем на зубах навязшей пропагандой социалистического образа жизни и несбыточных коммунистических идеалов, с важным видом исполняя ритуальные идеологические танцы в привычной декорационной обстановке. А реальная жизнь протекала рядом, и на газетных полосах почти не отражалась. Мне казалось, что и читатели привыкли к этим ритуальным идеологическим танцам местных и центральных СМИ. Вероятно, они считали, что так оно и нужно. Что СМИ для того и существуют, чтобы обывателям головы морочить.
Один из помощников мастера на Ново-ткацкой фабрике Глуховского комбината, о котором я материал ко Дню работников текстильной промышленности делал, при расставании со мной предложил:
— Хочешь, подарю тебе классную газетную шапку?
— Подари, — согласился я.
— Нам солнца не надо. Нам партия светит, — продекламировал поммастера. — Нам хлеба не надо. Работу давай! — и расплылся в довольной улыбке.
Я усмехнулся шутке поммастера. Этот шустрый паренёк возглавлял комсомольскую организацию цеха. Я понял, что рабочий люд всё достаточно хорошо понимает. Он согласен с тем, что газета далека от реальной жизни, а что корреспонденты читателям «лапшу на уши вешают» и идеологической трескотнёй головы им морочат — такая, дескать, у них работа...
Вместе с Андриановым в отделе партийной жизни работал корреспондентом Василий Филимонович Помпа. Он пропагандистом в школе марксизма-ленинизма в ГК КПСС являлся и ещё подрабатывал в педучилище, преподавая там основы научного атеизма. Меня как-то редактор газеты Виктор Пителин попросил взять в ГК ВЛКСМ материал по антирелигиозной пропаганде. Второй секретарь горкома комсомола по идеологии Владимир Громилин (впоследствии он ушёл учиться в школу КГБ) сообщил мне фамилии комсомольцев, которые в церкви венчались или крестили детей. В 70-е годы активисты из ГК КПСС и ГК ВЛКСМ специально ездили по церквям и фиксировали коммунистов и комсомольцев, которые венчались или крестили своих детей. В Ногинском районе, если не ошибаюсь, тогда действовали всего два православных храма — в посёлке Фрязево и в селе Воскресенское. И ещё в деревне Кузнецы соседнего Павлово-Посадского района существовала действующая церковь, в которую ездили и прихожане из Ногинска. Поэтому активисты из ГК КПСС и ГК ВЛКСМ, разъезжавшие по двум-трём православным храмам, не так уж были и загружены. Потом коммунистов или комсомольцев, крестивших своих детей, на собраниях песочили, выговоры объявляли или даже иногда исключали из партии или комсомола. Но и этого казалось мало воинствующим атеистам. Их фамилии надо было и в газете пропечатать, чтобы весь Ногинский район знал тех, кто религиозному дурману поддаётся. Помнится, я тогда написал статью под названием «Венчается раб божий…»
До публикации она попала на экспертную оценку Василию Помпе. Отдел партийной жизни занимался и антирелигиозной пропагандой. Василий Филимонович внёс в неё свои коррективы и дописал несколько кондовых абзацев. Дескать, как сказал наш бессмертный вождь и учитель Владимир Ильич Ленин? «Религия — опиум для народа». И негоже, чтобы молодёжь к этому опиуму пристращалась. У нас, дескать, много революционных, боевых и трудовых традиций, на которых должна воспитываться молодёжь. И позор тем коммунистам и комсомольцам, которые храмы посещают и дурную склонность к религиозному опиуму питают.
Я правку Василия Помпы и его кондовые приписанные абзацы не видел. Он даже не счёл нужным познакомить меня со своей правкой. И эта антирелигиозная статья появилась в газете под моей фамилией. Тогда и впоследствии мне было за неё стыдно.
Я подал редактору газеты заявление с просьбой освободить меня от занимаемой должности по собственному желанию.
— Что так? — поинтересовался Пителин. — Не понравился наш коллектив?
— Хочу сосредоточиться на учёбе в институте, — уклончиво ответил я.
— А куда пойдешь работать? — спросил редактор.
— Вернусь в «Теплосеть», — признался я.
— А кого же я возьму на твоё место? — спросил Пителин.
— Возьмите Женю Глазкова, — предложил я кандидатуру товарища из литературного объединения «Огонёк».
— Глазкова? — удивился Пителин. — Так ведь он же поэт!
— Ну и что? — я не видел тут никакой проблемы. — Поэт не может толковую корреспонденцию написать?
Женя Глазков был талантливым человеком. Очевидно, сказывались и гены. Его отец Николай Глазков слыл известным поэтом, которого в советские времена почти не печатали. Однако стихи и афоризмы Николая Глазкова гуляли в машинописных вариантах по столице и были хорошо известны в сто-личном бомонде. Он отстукивал свои стихи на печатной машинке, как-то скреплял листы в стопочку и на титульном листе, пониже названия рукотворного сборника, писал «самсебяиздат» или «самиздат». И можно считать, что именно Николай Глазков обогатил словарь русского языка словом «самиздат».
Помните великолепный фильм Андрея Тарковского «Андрей Рублёв»? Он был снят в 1967 году. Но чиновники от Госкино СССР отправили этот фильм «на полку», где он пролежал почти пять лет. Они обвинили этот фильм «в бездуховности и антиисторизме». И в 1984 году Андрей Тарковский, снявший в Италии фильм «Ностальгия» с Олегом Янковским в главной роли, предпочёл остаться за границей, а не возвращаться в СССР, потому как не имел возможности в своей стране плодотворно работать. Его поступок можно назвать вынужденной эмиграцией.
Фильм «Андрей Рублёв» начинается с эпизода-эпиграфа, в котором гениальный режиссёр снял в роли летающего мужика Ефима поэта Николая Глазкова. Помните, с каким восторгом этот мужик поднимается на своём воз-душном шаре над стенами монастыря, над округой и, озирая сверху луга и из-лучины реки, табун проносящихся внизу лошадей, победоносно кричит: «Ле-чу-у! Лечу-у-у!..» А затем воздушный шар стремительно снижается, приближается к земле, и отважный летун падает и разбивается. Многозначительный эпиграф, как, впрочем, и многие эпизоды в творчестве Тарковского.
Николай Глазков в это время имел другую семью и с сыном от первого брака не поддерживал отношений. Евгений Глазков даже визуально был очень похож на отца и, по-видимому, к нему по генетическому коду передались и поэтические способности отца. Женя жил вместе с мамой в девятиэтажном доме на улице Трудовой в Ногинске. После окончания средней школы поступил учиться на очное отделение факультета искусствоведения в МГУ. Но стоило ему побывать в 1968 году в Рязани у опального Александра Солженицына, как у него начались серьёзные неприятности. Глазковым заинтересовались вездесущие органы КГБ. Из Университета ему не по своей воле пришлось уйти с третьего курса. Начались для него другие университеты — пришлось бывшему студенту МГУ идти на службу в советскую армию.
После возвращения в Ногинск Женя никак не мог устроиться на приличную работу. То в музее краеведения кем-то работал, то ночным сторожем в Буньковской музыкальной школе, в которой директорствовала его жена. Как искусствовед он писал приличные статьи о местных художниках, о премьерах в Ногинском государственном областном драматическом театре. Эти статьи публиковались не только в городской газете, но и в центральных журналах «Художник», «Театральная жизнь» и в некоторых других. На слова стихотворения Евгения Глазкова о Ногинске местный композитор Юрий Леонов музыку написал, которая на городских праздниках и по радио неоднократно звучала.
Редактор газеты попросил меня передать Глазкову, чтобы тот зашёл к нему.
Евгений Глазков стал работать корреспондентом в отделе промышленности и строительства городской газеты. Я считал, что доброе дело сделал, рекомендовав Пителину принять на работу Глазкова. Я же не знал, что от нудной газетной подёнщины тот через несколько лет завоет. Мне он как-то с надрывом в голосе признался, что газета ему - «обрыдла». Однако работа в газете всё-таки позволила Глазкову как-то проявить себя и свои способности.
Помнится, в 1985 году, с наступлением горбачёвской гласности, Евгений на целую полосу выдал очень хороший материал о жизни нашего земляка патриарха Московского и Всея Руси Пимена. Заведующий отделом пропаганды и агитации ГК КПСС Николай Тарабукин позвонил Пителину и стал возмущаться: мол, с каких это пор партийная газета служителей религиозного культа возвеличивать стала? Надо отдать должное редактору газеты. Виктор Алексеевич дал достойный отпор заведующему отделом пропаганды и агитации. Сказал ему, что так могут думать только недалёкие и глупые люди.
— Так я глупый человек? — возмутился Тарабукин.
— Я сказал, что так могут думать недалёкие люди, — невозмутимо ответил Пителин и положил телефонную трубку.
Такие вот были времена…
Во времена горбачёвской оттепели Евгений Глазков достаточно ярко проявился. За серию материалов о репрессированных в годы Большого террора земляках он был удостоен в 1989 году одной из первых премий конкурса Союза журналистов СССР. Кстати, дед Евгения Глазкова по отцовской линии, ортодоксальный коммунист был в 1938 году репрессирован той самой властью, становлению которой он всячески способствовал. Николай Глазков по-святил своего отцу стихотворение «Большевик», которое заканчивается следующими строками:
Он не признал вины и умер стойко
В бессмысленном бараке Воркуты.
А Евгений Глазков умер от внезапного сердечного приступа в мае 1998 года на даче у одного из знакомых художников. Он в то время работал в редакции газеты «Богородские вести» (так стала называться газета «Знамя коммунизма» в перестроечные времена). Ему было всего 52 года.
Незадолго до неожиданной для всех знавших его людей смерти, Евгений Николаевич передал мне цикл своих стихов. В то время я работал заместителем редактора федеральной партийной газеты «Яблоко России» и одновременно являлся редактором областной партийной газеты «Яблоко Подмосковья», которую мы нерегулярно выпускали с Сергеем Кочеровым для подмосковного отделения партии «ЯБЛОКО». Каюсь: я тогда отнёсся к 15 стихотворениям его поэтического цикла с некой небрежностью. Я же тогда не знал, что это - его пред-смертные стихи. Помню, меня позабавило его ироническое четверостишие:
Вчера мне на помойке
Поставили фингал –
Всё это перестройки
Достойнейший финал.
И только после его неожиданной смерти я перечитал цикл его стихотворений и поразился: Женя словно предчувствовал свою близкую гибель. Судите сами:
Был ветер наполнен запахом трав,
Крепких дубрав ароматом,
Если и был я в чём-то не прав,
Считайте меня виноватым.
Я делал сначала, а думал потом,
Не думал, а делал сначала,
И жизнь представлялась сказочным сном,
Покуда не измельчала.
А, может, бездумно себя растерял,
Не зная предельного края.
Житейского моря бушующий вал
Меня с головой накрывает.
Был вечер проникнут призывом цветов,
Безумным их ароматом.
Вершите свой суд – я давно уж готов,
Считайте меня виноватым.
И только после смерти Евгения Глазкова я написал о нём статью под названием «Не зная предельного края», которую опубликовал в газете «Яблоко Подмосковья» в июне 1998 года с подборкой этого и другого его прощального, как мне показалось, стихотворения:
Смиренно принимаю бытие
Как всепрощенье высшего начала,
Что даст мне хлеб и горькое питье
И место для последнего причала.
Я не ропщу и не гневлю судьбу –
Пусть такова, иной уже не будет,
Да и к чему людскую голытьбу
Прельщать примером легендарных судеб?
Но лишь одно тревожит скудный ум,
Одна лишь мысль мне не даёт покоя:
Виновны ль мы, что, попадая в трюм,
Пиратам мы способствует в разбое?
Цепями мы прикованы к веслам.
Надежды нет, свобода – как потонем.
Но шепчу молитву по слогам,
Не рая я прошу, а лишь покоя.
Галерный раб, я знаю боль бича,
Мы с голодом и жаждой побратимы.
Вся жизнь моя сгорает, как свеча,
Поставленная вдалеке от Рима.
В 1999 году мне удалось выпустить в редакционно-издательском отделе Института химической физики в Черноголовке сборник стихов ногинских поэтов под общим названием «Ощущение души». По сути, я стал составителем этого поэтического сборника, издание которого профинансировала из своего избирательного фонда тогдашний кандидат в депутаты Государственной думы РФ от партии «ЯБЛОКО» Вера Крылышкина. В этот сборник я включил все 15 стихотворений предсмертного цикла Евгения Глазкова.
Надо отдать должное сыну поэта Максиму и его вдове Галине Петровне Глазковой. Через двенадцать лет после смерти Евгения Николаевича они нашли финансовые возможности издать в 2010 году тиражом 500 экземпляров прекрасно оформленную книгу его поэтических произведений под названием «Заповедник». Книгу под этим позаимствованным у Сергея Довлатова названием Евгений Глазков намеревался издать ещё при своей жизни, но тогда у него не нашлось для этого необходимых материальных средств.
11. Иные нынче времена, иные нравы
Многих сотрудников газеты «Знамя коммунизма» ныне уже нет в живых. Василий Павлович Деменков умер в ноябре 1995 года в возрасте 75 лет. Я уже упоминал, что дружил с его сыном Володей, с которым мы учились в одном классе в Ногинской средней школе № 9. И я частенько бывал у них дома. Помнится, в 1969 году Василий Павлович дал мне почитать журнал «Огонёк», в котором были опубликованы две главы из его автобиографической повести. Их содержание произвело на меня неизгладимое впечатление.
В опубликованных «Огоньком» главах Василий Деменков рассказал о том, как потерял родителей и стал сиротой. Родился Василий в 1920 году в Петербурге. Однажды на приёме у врача тот сказал его родителям, что у их сына наблюдается явная предрасположенность к заболеванию туберкулёзом, что питерский стылый климат для их ребёнка губителен и посоветовал им переменить место жительства – уехать с ним в тёплые края, желательно поближе к морю.
Павел Деменков был в то время коммунистом. Он обратился к секретарю заводской партийной организации с просьбой послать его в какие-нибудь южные края для проведения повсеместной компании коллективизации. Его просьбу удовлетворили, направив в какое-то украинское село. А там злобные кулаки грохнули его отца и мать убили. Двенадцатилетний Вася решил вернуться в Ленинград, где стал беспризорником. Старшие ребята научили его ремеслу карманника-щипача. Как-то на рынке он ловко вытащил бумажник из кармана респектабельного гражданина. Когда проверил содержимое бумажника, то, кроме денег, обнаружил в нём визитные карточки. Парнишке хватило смекалки явиться по указанному в визитке адресу, чтобы вернуть бумажник.
Респектабельным гражданином оказался тогда ещё мало кому известный актёр Николай Черкасов (он ещё не снялся в фильмах Сергея Эйзенштейна «Александр Невский» и «Иван Грозный»). Николай Черкасов, растроганный благородным поступком беспризорника, затащил его к себе в квартиру, накормил, расспросил о его бесприютной доле, оделся и отвёл Васю Деменкова в детский дом, над которым шествовала тогдашняя гильдия ленинградских актёров.
В детдоме за Деменковым закрепилась кликуха «Вася-сказочник». Обитатели детдома заставляли эрудированного мальчишку «толкать им романы» перед сном. Вася сначала рассказывал им сюжеты из Жюль Верна, Майна Рида, Александра Беляева, а затем стал выдумывать свои собственные истории.
Выдумщика заметил кто-то из сотрудников обслуживающего персонала детдома. Подростку предложили посещать литературное объединение, которое в Ленинграде вёл Самуил Яковлевич Маршак. После Победы над Германией в гимнастёрке, увешанный боевыми наградами, участник легендарной танковой битвы на Курской дуге Василий Деменков вернулся в Ленинград. Он явился к Маршаку и тот посоветовал Василию Павловичу поступать на филологическое отделение в ЛГУ.
После окончания университета судьба свела его с выпускницей Московского медицинского института Анной Зиминой, которая проходила практику в одной из больниц Ленинграда. Она была родом из деревни Кальтино Ногин-ского района в Подмосковье. После скромной женитьбы, молодая семья переехала в деревню Тимково Ногинского района. Анна Тимофеевна стала работать в Тимковской больнице, а Василий Павлович стал преподавать русский язык и литературу в Тимковской восьмилетней школе. Он сотрудничал с Ногинской городской газетой «Знамя коммунизма», и когда там появилась вакансия, стал работать корреспондентом в отделе сельского хозяйства. Его очерки и зарисовки о селянах печатались в областной газете «Ленинское знамя», в центральной газете «Сельская жизнь» и в других периодических изданиях. Он активно сотрудничал с редакцией Ногинского радиовещания, был членом Ногинского литературного объединения «Огонёк», которое и мне посоветовал посещать.
Я помню, как на одном из заседаний этого литобъединения Василий Павлович читал начало своего романа о войне. Это был эпизод бегства трёх военнопленных из фашистского концлагеря, когда беглецов преследовали с овчарками охранники лагеря. Тогда мне было шестнадцать лет, и мне показалось, что этот живописный эпизод ничем не уступает по своей стилистике и ритму рассказу Михаила Шолохова «Судьба человека».
Василий Павлович, когда я возвращал ему в то время очень популярный журнал «Огонёк», дал мне прочитать письмо из не менее популярного журнала «Юность». Очевидно, кто-то из сотрудников журнала «Юность» прочёл две главы из автобиографической повести Деменкова в «Огоньке». В письме, которое я прочёл на официальном редакционном бланке, Василию Павловичу предлагалось представить в редакцию «Юности» свою повесть целиком на «предмет рассмотрения и возможной публикации» в их журнале.
- Вы отослали им свою повесть? – спросил я у Деменкова.
- Нет, - ответил он.
- Почему? – удивился я.
- Не дописал я её ещё до конца, - словно оправдывался Василий Павлович. – Да и готовые главы надо бы ещё почистить.
- Так дописывайте! Чистите! - чуть ли не вспылил я.
- Ты знаешь, что я в районной газете работаю? – взвился Василий Павлович.
- Ну, – кивнул я.
- Ты знаешь, сколько времени она пожирает?
Тогда, в 1969 году (боже мой, пол века уже с тех пор минуло!), я ещё не знал, сколько времени у творческих личностей «пожирает» газета.
- Да бросьте вы это «Знамя коммунизма»! – с юношеским максимализмом за-явил я. – Повесть важнее!
- А жить на что? – возразил мне дядя Вася. – Мне же семью кормить надо!
Вообще-то основным добытчиком денег для семьи являлась жена Деменкова Анна Тимофеевна Зимина. Она тогда уже работала врачом в Глуховской больнице на посёлке Октября и заработная плата у неё была больше, чем у мужа. Она была награждена за особые заслуги орденом Трудового Красного Знамени и ордер на квартиру в новом доме на улице Текстилей в Ногинске, куда их семья переехала из деревни Тимково, получила именно она.
Василий Павлович был, как говорится, «подкаблучным» мужчиной. Я од-нажды случайно стал свидетелем такой странной для меня сцены. Анна Тимофеевна сидела в удобном кресле, а Василий Павлович пытался всучить ей га-зету «Знамя коммунизма» с каким-то своим очерком. Я видел как она мужа не только руками, но и ногами от себя отпихивала:
- Уйди со своей паршивой газетой! – чуть ли не шипела она на него. Не любила Анна Тимофеевна газетного чтива и не ценила того, что муж её журналистом работает и склонность к литературному творчеству питает.
- Ну, возьмите тогда отпуск за свой счёт, - предлагал я журналисту. - Допишите повесть, отошлёте её в журнал, а потом снова вернётесь в газету.
- Вот выйду я через семь лет на пенсию, - мечтательно произнёс Василий Павлович, - тогда и повесть свою отшлифую и начатый роман о войне завершу.
Василий Деменков вышел на заслуженную пенсию в 1980 году, но он будто по инерции продолжал приходить в редакцию газеты «Знамя коммунизма», брал какое-нибудь задание и, как уже внештатный корреспондент, ездил по полям и совхозным фермам Ногинского района.
К тому же Анна Тимофеевна как-то неаккуратно толкнула супруга в подъезде, и тот упал, больно ударившись затылком об выступ бетонной лестницы. Кровь у него пошла из головы. Он даже на больничном после этого инцидента пребывал неделю или две. По этой ли причине или иной он впоследствии потерял слух. Он стал пользоваться слуховым с аппаратом вроде плееров, через которые слушает музыку нынешняя молодёжь, и выполнять редакционные задания ему становилось всё труднее. И свою автобиографическую повесть он так и не отшлифовал и начатый роман о войне не завершил.
Всё-таки всё надо делать в своё время и в пенсионном возрасте писателями не становятся. Вот Варлам Шаламов вернулся из зоны и стал писать цикл «Колымских рассказов». Он считал, что это — его личный долг перед «сырыми могилами колымских мертвецов». Он не столько рассказы писал, сколько в стоне творческом изгибался, заново переживая увиденное им в ГУЛАГе и на поселениях. И уверял редакторов, что ни в одной строке не солгал. А печатать его не спешили. Кому та страшная правда была нужна, о которой Варлам Тихонович на всю страну прокричать пытался? А он ради того, чтобы люди страшную правду узнали, скитался по городам и весям Союза нерушимого республик свободных, на насущный хлеб заработать пытаясь. Закончил он свою жизнь в Доме для престарелых и инвалидов и, разум у него в конце жизни помутился.
Василий Деменков, выйдя на долгожданную пенсию, продолжал ездить по совхозам, писал зарисовки и корреспонденции, но на что-то большее не тянул. Проза ему не давалась. И его публикации в газете появлялись всё реже. На встречах с учащимися в школах, с детьми в пионерских лагерях, на которых он так любил бывать раньше, рассказывая различные истории из своей фронтовой жизни, он перестал появляться. Не до встреч ему как-то стало на закате жизни…
Для меня он до сих пор является наглядным примером того, как нудная газетная подёнщина может убить в человеке если не талант, то явные литературные способности.
Нет уже в живых и Виктора Алексеевича Пителина, Евгения Алексеевича Андрианова, Юрия Николаевича Блёсткина, Германа Николаевича Третьякова, Василия Филимоновича Помпы, Валентины Викторовны Линьковой, Марии Васильевны Сидоровой, Евгения Николаевича Глазкова, Ирины Викторовны Ивановой…
Из старой когорты газетчиков ныне здравствуют лишь Владимир Пучков, Наталья Боброва и Ирина Стыркина. На смену ветеранам газеты приходили новые журналистские кадры. Редактором газеты «Знамя коммунизма» в сере-дине восьмидесятых годов стал Владимир Пучков. Когда-то он тоже работал корреспондентом в отделе промышленности и строительства газеты «Знамя коммунизма». Затем стал редактором «Совхозной газеты», а потом был избран секретарём парткома в совхозе имени 50-летия Великого Октября.
В 1989 году, на волнах радужной эйфории от дарованной Михаилом Гор-бачёвым гласности, Владимир Пучков привёл возглавляемую им газету к пер-вой в Советском Союзе политической забастовке журналистов. Шутка ли — взбунтовался коллектив партийной городской газеты, требовавший соблюде-ния Конституции СССР, гарантировавшей гражданам страны Советов свободу слова, печати и собраний! Журналисты требовали восстановления на работе уволенных по решению бюро ГК КПСС редактора Владимира Пучкова и заместителя редактора Натальи Бобровой. Их забастовку Московский областной суд признал трудовым спором. И Верховный суд СССР признал забастовку незаконной. Тогда журналисты предпочли уйти с любимой работы, нежели работать под гнетущей партийной уздой Ногинского ГК КПСС.
Но это уже другая страница в истории газеты. Виктор Пителин считал политическую забастовку 1989 года позорной страницей в истории газеты. А я думаю иначе: сорокасемидневная забастовка ногинских журналистов — легендарная страница в истории газеты, коллектив которой тогда верил, что действительно грядут демократические перемены и мужественно отстаивал право на свободу слова. Об этом ярком факте в истории газеты, пожалуй, лучше могли бы рассказать участвовавшие в забастовке журналисты — Владимир Пучков, Наталья Боброва, Наталья Воронцова, Сергей Воронцов, Ирина Стыркина. Но, кажется, её участникам недосуг предаваться воспоминаниям.
Кстати, я писал об этой легендарной забастовке ногинских журналистов, когда работал в партийных газетах «Яблоко Подмосковья» и «Яблоко России». Статья об этой забастовке была опубликована и в журнале «Литературный европеец», который выходит под редактированием моего однокурсника по ВГИКу Владимира Батшева во Франкфурте-на-Майне. Однако в 2009 году мои статьи, написанные к 20-летио этой забастовки, отказались публиковать обе ногинские газеты — «Богородские вести» и «Волхонка». Об этой славной странице в истории газеты все стали почему-то забывать. Иные нынче времена, иные нравы…
Если же сравнивать времена нынешние и минувшие, то, увы, мне приходится констатировать, что они изменились к худшему. Стали более прагматичными, циничными и жестокими. И понятно, что многие люди, особенно пожилые, с ностальгией о советских временах вспоминают. Не было во времена так называемого застоя ни финансово-экономических кризисов, ни безработицы, ни целенаправленного банкротства предприятий, ни рейдерских наездов, ни хищного передела собственности, ни коллекторов, выбивающих деньги у задолжавших банкам людей, ни многих других «прелестей» дикого криминально-олигархического российского капитализма. Пенсии у пожилых людей были не такими нищенскими, как сегодня. И смертность в стране не превышала рождаемость. А теперь многие люди и до пенсии не доживают. А те, кто дожили, продолжают работать, пока сил у них хватает, чтобы как-то свести концы с концами. Раньше у советских людей была уверенность в
завтрашнем дне, в свою социальную защищённость. А теперь её нет. Они получали бесплатное жильё, образование, медицинские услуги. А теперь у многих пожилых людей средств ни на лекарства не хватает, ни на дорогостоящие операции. И, пожалуй, вслед за Александром Радищевым, как и двести двадцать лет назад, можно воскликнуть: «Я взглянул окрест меня, и душа моя страданиями человеческими уязвлена стала…»
Виталий ПОПОВ,
член Союза журналистов России
2019