ЗДЕСЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ РОМАНА - ФЭНТЕЗИ, в котором сюжет раздваивается на два времени: действие "прыгает" из современного Петербурга в средневековую Палестину и обратно. События в прошлом начинаются накануне Третьего крестового похода (1189 – 1192) – после сентября 1186 г. Кроме упомянутых исторических лиц, другие герои этого рассказа - "родились эти люди из снов.." - как сказал герой "Театрального романа" Михаила Булгакова. Но сны бывают настолько реалистичны, что уж не знаешь, что и думать?..
______________________________________
КОНЕЦ ГЛАВЫ 8: «С к а к у н а твоего, небом избранный шах, Подковал золотыми гвоздями Аллах, Путь дорогу серебряным выстелил снегом, Чтоб копыта его не ступали во прах…» – так немыслимо, так безысходно скучно, наперёд знать неизменяемый – заранее поблекший узор будущего! - пронзило, ударило в сердце! Лучше бы я умер там, на горячей арене! Доселе ты была ко мне милостива, судьба, - укажи путь!..
Трудно замыслы божьи постичь,
старина!
Нет у этого неба ни верха, ни дна.
Сядь в укромном углу и
довольствуйся малым:
Лишь бы сцена была хоть немного
видна!(Омар Хайям)
* * *
8. Т*Ё*Т*И*Н К*А*Т*И*Н М*И*Р. "Доселе ты была ко мне милостива, судьба, - укажи путь!" - так пронзительно впилось – передёрнуло это из прошлого, сверлящее меня – теперешнего на Аптекарском. Знакомо ли вам ощущение выжатого лимона от ровно ничего полезного неделания? По папиному настоянию (и собственной минутной слабохарактерности!) в его авто салоне запчастей я пробовал быть менеджером целых две недели. «Я винтик! Я винтик мёртвой машины», – к концу второй отчётливо мерзкое ощущение потянуло к близкой Фонтанке: «...Улица, фонарь, аптека, Бессмысленный и тусклый свет. Живи еще хоть четверть века - Все будет так. Исхода нет...» Винтиком я себе вообразился благодаря папе.
Помню, как гневно разрывая пространство гремели окончательные папины реплики: папочка обвинял меня – в чёрной неблагодарности. Он-де создал бизнес своими руками, он трудится как вол... Говорил же я ему: у меня аллергия на не мною регламентируемый труд. И, как он говорит, рисовать можно между делом – это вздор! Рисованье – тоже труд. И каторжный, между прочим. Не стоявшим перед холстом - не понять. Но тут папа не просто не понимал: он агрессивно не понимал. Оскорбляя искусство, он оскорблял меня. Мне кажется, что ни к чему выдумывать фантастические сюжеты о жизни на других планетах: люди и так только по видимости живут рядом, на самом же деле - живут полностью в параллельных мирах. Можно даже исхитриться с самим собой жить в параллельных мирах: пара пустяков, как выяснилось.
Сижу вот теперь в тётиной комнате отчего-то уже на полу, на болотно лесном ковре: в моих детских странствиях он изображал и дали, и лес, и море. Впервые будто: не глазами – шестым чувством осязаю знакомое комнатное пространство. Так спокойно здесь! Над диваном с вышитыми подушечками мирно тикают – толкают время часы: неутомимый господин Беккер – старинный, с получасовым боем.
На часах – из картона в школьную пору склеенный и раскрашенный рыцарский замок. Я – без оглядки бежал вперёд, тётя Катя – бережно сохраняла вещественную память моих странствий. Вот на стене мои – одни из первых понравившиеся Кате картины: в поклоне плещущий разноцветными перьями шляпы мушкетёр – ответно и кокетливо приседающая розово бледная дама с мушками. С разных боков - сторон мушкетёр и дама кланяются часам – его величеству времени. Часы довольно тикают. Васильки на кремовых шторках волнуются - качаются от ветерка: за приоткрытой балконной дверью наконец-то собирается долгожданный пыльными петербургскими тополями дождь.
За шторками – за первым васильковым авангардом – дремлющий отряд толстолистых пышных фиалок. Лимонное деревце тянет глянцевитые листья к Катиному компьютеру в углу. Не трогаю его: руки у нас с тётей не сходятся. У меня и свой электронный вспом-мозг есть: ведь мы современные люди?.. На даче с тётей сейчас её походный ноут и Пуш номер два, тоже уже не молоденький. Старого - престарого Пуша - первого и верного Мику поочередно схоронили мы под кустом пышного белого шиповника. И украдкой, – не расстраивая друг друга, – хлюпали потом носом в разных углах крошечной аккуратной дачки. Потом я на тележке приволок изрядный камень в виде надгробия. На камне изобразил Микину морду и соответствующую надпись. Чтоб всё было как у людей. Катя подумала и посадила у камня цветы. Теперь рядом с шиповником и камнем в хорошую погоду тётя читает в шезлонге книжки.
У Кати всё аккуратное: не то – не верно взятое слово губит переводчика. Вот сейчас передо мной в комнате зеркальная, подсвеченная полочка красиво искрится фигурками радужного стекла. Маленький хрустальный колокольчик, – мой подарок. По синей бумаге тонкой кистью серебрится профиль Хаяма – в меру моего воображения и таланта. Напольная ваза с томными китайскими красавицами в высоких прическах со шпильками, – коллеги на рождение. В вазе георгины с дачи: два бордово мрачных и один жёлтый, растрёпанный и очень легкомысленный. В отличие от моего безалаберного, мир Катиной жизни вполне многогранно уравновешен. Знаете, - за то, что мы наполнили смыслом своего существования: пылом фантазии и теплом рук, можно зацепиться в нужде, – когда ускользает смысл. Вот я и пришёл сюда – признаюсь честно! – спасаться. Мне сей момент как раз очень нужна изрядная доза материальной уравновешенности.
Оранжевый, для шестилетнего необъятный – с метр в диаметре, на заказ деланный абажур с бахромой обливает круглый стол уютным светом. Гигантским грибом абажур вечерами прикрывал нас с тётей от дневных невзгод (кто-то в садике по уху дал, - я только защищался, - и меня же несправедливо в угол поставили!). Под этим абажуромихими уютными вечерами Катя переводила, я – рисовал. С выражением она читала вслух сказку – я, воображая слышимое, валялся на ковровой лужайке. Блаженное время! Отменялась русская речь, – тогда под этим абажуром мы пили чай в Париже или в Лондоне - с Д'Артаньяном или сыщиком Холмсом. Так много дивных вечеров проведено здесь: бросаясь в манящее неизвестное, мы мало ценим обыденный, но неповторимый в моменте свет мирной жизни!
Когда присмотреться: обыденное такое ли обыденно - знаемое?! Вот картинно подпирающаяся двумя пальцами кудряшки у виска, хорошенькая бледная девушка с гордо вознесёнными к потолку ресницами, – с ерундой не подходи! Сама Катя – студентка инъяза. Рядом фото погибшего молодым Катиного отца - моего дедушки пожарника. Ещё из журнала фото знаменитейшего Исаева - Штирлица он же князь Андрей Болконский – Вячеслав Тихонов. Кумир тётиного поколения. После следующее малолетнее поколение: в беретике любитель разрисовывать стены, мрачный мальчик: насуплены - накривлены светлые бровки, упрямством пунцово горят - пылают уши. По малолетству равнодушный к истории Лёвочка терпеть не мог фотографироваться.
На просто рабочих полках во всю стену – от двери до окна – тётины бумаги, книги: языкознание, теории профессионального перевода, Виноградов – библия филологов. Книги любимые: Тургенев, Чехов, Булгаков Михаил Афанасьевич, читаемый всегда – и иногда вслух: для приведения мыслей в стройность, как Катя выражается. Текст надо уметь слышать, – чтобы он жил. Вслух самой себе читать Кате ещё покойный научрук внушал. Вот его ещё не цветная карточка: рядом с потёртым пианино подтянутый моложавый джентльмен на табуреточке сидит нога на ногу, тапочек уставлен на зрителя. Знаете, старо блёклые снимки излучают особое пронзающее время очарование. За тридцать пять лет этому снимку… Немыслимо давно для одного человека, – казалось мальчику Лёвочке лет в пятнадцать. А для истории что тридцать пять лет? - пустяки! С годами не приближаемся ли мы обратно – к прошлому?! Или оно – к нам?! Теперь не кажется уже, что 30 лет назад - так давно.
На фото усмехаясь, пожилой учёный счастливо и безраздельно погружён в объемистый томик – с золотым старинным обрезом Гоголь на коленях. За плечами - за фото пространством - остаются его родители - обыкновенные дворяне и его сталинские лагеря. Кажется, оставшуюся жизнь тётиному учителю кроме книг и костюма ничего не было нужно! Совсем счастливый! Что-то он понял такое… Он вёл дневник – бисерно прямейшие строчечки: аккуратно изо дня в день вести дневник очень трудно (Не верите – проверьте!) Старенькая клетчатая рубашка и та на любимом учителе выглядела как фрак, – до сих пор вздыхает тоскующая ученица.
За четыре года до моего рождения - тридцать лет назад старый учёный ушёл в вечность, – умер, обыденно говоря. Не виденным лично смертям верится как-то абстрактно: вот и статья его в новеньком сборнике. Рамочку чёрную вокруг фамилии Катя мазилкой затёрла. Наивно? Как посмотреть – в каком ракурсе! Мнится: где-то в хрустальном далёко по-прежнему он важно, со вкусом читает, покачивая тапочком. Можно представить голос: насмешливый, чуть дребезжащий. Катя любит его в хрустальном далёко, – советуется с фото в трудных случаях: он сказал бы... Это бы его насмешило... он считал... Разве так умирают? Я уверен: там, на небесах, к тёте Кате и её научруку не могут предъявить ни одной претензии: они выжимали себя до предела - жили "на все сто". При этом ещё исхитрялись наслаждаться просто жизнью: её дыханьем, красками, даже слезами. Я вот так не умею.
Если "Господи боже мой" Есть... А если его нет?.. Да в любом случае Кате с Научруком никакой посторонний суд не страшен: потому как они будут судиться только судом созданного их мыслями того мира. В котором всё в порядке и всё на своих местах: и честь, и совесть, и справедливость, и милосердие. Да и всё другое, что потребуется для творчества. Резюмируем:Катин научрук умер, но смерть его не победила...
«В п р а х ты будешь обращён. Без друга без жены твой долгий будет сон...» – вот школьный друг мой недавно действительно умер. Разбился на мотоцикле. Такой всегда весёлый: гремящий басом, с растрёпанной гривой, большой и источающий жажду делать, говорить, вечно хватающий и роняющий кисти. Душа компании. Хоть бы насморк когда! И сразу вдруг нет его и никогда не будет… Не постигаю!
Так вышло, – узнал накануне похорон: не ждал около реанимации. Не гасла крупицами надежда, понемногу склоняя упрямое сознание к неизбежному. Плохо осознавая смысл на опыте не познанных слов, еду в морг. С цветами. Там, кукольно неподвижный, аккуратно причёсанный, какой-то сжавшийся лежит Он и – самое страшное! – молчит. Никогда так не было. И не должно быть. Не остроумный номер капустника! Дурная шутка: «Кончай ломаться, Серёга! Вставай - идём домой!» – одна на всех провожающих мысль. Не встал.
Студентами, мы закатывались к нему с бутербродами, с пивом, холстами, – с чем угодно, кроме торжественно кровавых гвоздик. Розы он любил. Классицист. Пусть бы нельзя видеть, но можно было бы звякнуть: «Как дела?» И сочное ответное: «В норме!»... «З а ч е м пришёл я в мир, раз – без меня, со мной ли, Всё также он вершит свой непонятный путь?» Почти ничего не успел: разве справедливо?! У него – жена и ребёнок, у меня нет, – зачем не я?
– Грех так думать, – при нечаянной попытке утешиться в церкви наставляла благообразная старушка в платочке, – свыше виднее.
Возможно. Да мне-то самому нужно понять, как это – меня нет?! Не мыслю – ни красок, ни снов не вижу, – не представимо. Тогда иначе – картинками: как Серёга, вот, в аккуратненькой бордовой коробочке лежу холодный, руки на груди. У мамы муж новый, заботливый. Папа переживёт на фоне бизнеса. А вот, Катя… Плачет? Хуже – как каменная молчит. Нет! Мне ни в коем случае нельзя умирать. Да разве Серёге-то можно было, а?
«В с е те, что некогда, шумя, сюда пришли И обезумели от радостей земли, –пригубили вина, потом умолкли сразу И в лоно вечного забвения легли», – в стихах-то звучит всегда красиво. Помню, в крематории, в морге, в закоулке коридора был пристроен – привычный голубой экран. Новости. Америка критикует Россию и наоборот. В Израиле стреляют. Евреи против арабов и наоборот. Кажется, все против всех: все враги друг другу. И ведь это не телефонные игрушки: это по настоящему убивают, насовсем: упавшие не встанут, – впервые прошибло до холодного аж пота. Когда бы они понимали, что такое смерть, разве убивали бы друг друга?!
Всю сознательную жизнь мы закрываемся от чужой смерти, чтоб не помнить – не думать о своей за ближним углом своей возможной. Вот, по Конюшенной площади мирно так ехал себе Александр II в карете, и мальчишка выскочил на царскую карету поглазеть, а тут вдруг бомба трах-бах! Нет мальчишки. И царя тоже второй бомбой достали. Серега мчался на мотоцикле – скользкая дорога - ухабина - парапет... Самолёты в наше время технического прогресса отчего-то всё падают и падают… С чего бы это?! Вера и религия мне ничего не говорят. По мне, так официальная вера – вроде колпака с наглазниками: на небесах некто милосердный - господи боже мой - за нас подумает, простит – наградит. Мы, дескать, не ответственны...
Неправильно это, - не согласен я! Наверное, с этого несогласия вся эта из прошлого и в прошлом история и началась: я её начал выдумывать. Мало мне стало мало холста, - попёр в сочинители. Иерусалим, Юсуф: я хотел себя - другого художественно убив - в его образе умерев, понять. А другой "я" – он взял, да вдруг и не захотел умирать. И выжил! Интересно, Достоевскому герои противоречили?! Толстому, – уверен! – противоречили! Будьте покойны, - уж спорил Толстой со своими героями до одури.
Книги - картины живы в непрямом - психологическом смысле поглощения сил творца, – так я думал. Врубеля Демон измучил, высосал автора: поди-ка – напиши, чего никто не встречал, и чтоб все прониклись! Демон – художественно оживает. Художнику Врубелю – плохо. Сходно или нет с моим случаем? Не люблю я современных нагло мистических фильмов: шастают - бродят из мира в мир, - пара, дескать, пустяков!.. А я лучше поступаю? Сам-то я книгами привык владеть в своё удовольствие: кидаю, вот, где попало. Могли они обидеться и в отместку для противоречия ожить?!
«Героев своих надо любить…», – кто сказал?! Тётин Катин кумир Булгаков Михаил Афанасьевич. Не предупредил, только, что сочиняемое – машина времени. В прямом смысле. Ах, нет, простите, Михаил Афанасьевич! Вы предупреждали даже открыто в двух пьесах сряду (про Иванов Васильевичей – в прошлом и в будущем)! Все предупреждали: Шекспир, Достоевский, Толстой – плохо, поверхностно мною читано. Да вдруг – бац! – и я сам в порядке психотерапии сел повесть кропать.
Сочиняю, сочиняю... Оказывается, ещё тот труд каторжный не меньше рисования. Коварные слова как скользкие змеи вертятся-вертятся –- не даются в руки. Что хотят, делают слова: думал разве я писать сатиру на Ираклия? Само выскочило с непонятной злостью: проходная роль распухла, развредничалась. Ненадолго влетела нежданная птица - Ридфор. Зачем влетела? Почему птица? И на папу похож. Причём же тут папа?! И Рансей… Что-то такое скребётся в памяти – в памяти настоящего?
Когда закрыть глаза, вспоминаемое надёжнее выныривает из памяти. Закрываю глаза – вижу аэропорт в Хельсинки: сработало, да, видать, не туда. В аэропорту Хельсинки, привлекая моё внимание, встречает - приветственно машет рукой мамин второй муж: хорошо сложенный и ещё лучше одетый моложавый мужчина, тёмно русые локоны по плечам красиво рассыпаны. Бас - гитара, солист местно известного ансамбля, шведский мамин друг жизни бережёт себя: спортзал, горные лыжи, массажист. Силясь изобразить радушную приветливость, надменное лицо его с непривычки застывает в снисходительно ребячливой гримасе.
Всегда бесил меня панцирь вот такой непробиваемой самоуверенности. Что маме нравится в этих привыкших к аплодисментам, льдистой корочкой подёрнутых, слишком светлых глазах? В руках у шведского мужа зачехлённая, сейчас ненужная гитара: но ведь его часто фотографируют! Гитара… И нет меча. …Рансей! Он похож на Рансея?! Или мне кажется?! Так у меня скоро все станут похожи. Выходит, я отправил в прошлое добрую половину знакомых?! Взбесилась моя фантазия. И что же теперь делать?!
Плоды моей перегревшейся иерусалимской фантазии взять да и на произвол судьбы кинуть теперь нельзя: они-то ведь меня теперь так просто точно не отпустят. Это что же получается? Что хотят, то и делают мои герои! Всплеск не оформившегося воображения, - мелькнул – взмёл пыль на границе сюжета и пропал султан Салатдин: не пожелал быть пышной декорацией. И правильно! Без того дел у него, разве, было в жизни мало?! Зато нежданные герои возникли: кто такой белоснежный врач? Конечно, нужен был врач для выздоровления: чудо не годится. Только – чую! – одним явлением дело не кончится.
Главное,- кюре пропал! Крутой сюжетный поворот на нём одном висел: как же я - автор без него теперь? Как же теперь без кюре Юсуф станет христианином? И станет ли?! И зачем? Должен ли он за меня становиться кем-то – чтоб я что-то там понял?! Сочиняю повесть об уходе из мусульман в христиане, – мнилось. Взорвавшееся самостоятельностью, ожившее действо подхватило и волочёт меня, как полноводный поток щепку или бумажный кораблик: кто теперь чей герой?! Я сочиняю повесть – она ли меня сочиняет?.. Ох, надо срочно зажечь свечу в старинной бронзе - первое в Катином мире средство от тоски!
Между диваном и окном втиснулась заслуженная "Соната" - чёрное, порядком обшарпанное пианино - житель блокадного Ленинграда. Прабабушка училась музыке ещё до революции в Италии. В блокаду от голода и холода ноги у прабабушки распухли, - ходить по лестнице она не могла. Поэтому, когда бомбили, она оставалась в квартире и играла на пианино: умирать так с музыкой! Представляете: рвутся за окном снаряды, дрожит дом, а завёрнутый поверх пальто в одеяло и человек играет на пианино?! Никто в семье даже не заикнулся, чтобы пианино разбить на щепки для печечки буржуйки: музыкальный инструмент был членом семьи. В итоге дом не разбомбили. Прабабушка и будущая Катина и мамина мама выжили. И пианино пережило свою хранительницу.
Катя тоже хорошо играет для души, хоть и училась дома, а не в Италии. А я так себе - поигрываю иногда: умею, но особых музыкальных способностей равно как и усердия к музыке у меня не обнаружилось. Катя любит ставить на пианино горящую свечу в старом бронзовом подсвечнике: во первых, это красиво, кроме того феншуйно: живой огонь снимает тяжесть с души. При приложении благих мыслей живой огонь сжигает негатив, как модно говорить. Свеча или камин опасны при плохих мыслях, - тоже прабабушкина мудрость. Но таких злых мыслей у нас с Катей - слава господи-боже-мой! - нет.
Пианино - культурный символ, а культурный символ - временной портал (модное словечко!), между прочим. Помните, как у Булгакова в "Белой гвардии": «В бронзовой лампе вспыхнул розовый свет и залил весь угол. Пианино показало уютные белые зубы и партитуру «Фауста» там, где черные нотные закорючки идут густым черным строем... <...> Черные аккорды, и истрепанные страницы вечного «Фауста». Эх, эх… <...> когда Турбиных... не будет на свете, опять зазвучат клавиши...» – музыка тоже коридор времени. И от молчаливо открытых в улыбке пианинных "белых зубов" и горящей свечи мне становится легче. Я уже будто и не один. Коридор времени! - не будь ко мне немилосерден - не глотай без остатка! Ведь ты так красиво обставлен Катиными трудами!.. В ответ на вежливое обращение коридор согласно ответил часовым боем.
Часы пробили час ночи – любой ночи. Часы не бьют дни и года никогда. В рифму–то звучит красиво. В круглом зеркале у дверей отразилось пианино с горящей на нём свечой и с опаской косящийся в стекло сероглазый и остроносый, скорее, бледный и худощавый молодой человек. (Слава богу! как положено ныне живущим отражение его было на своём месте!) Рост у молодого человека средний, рубашка в сине голубенькую клеточку с серебряной ниточкой (капли красок не так видны на клетках). Длинные ни тёмные, ни светлые - середина наполовину - волосы резинкой схвачены в хвост. (Я поклонник совсем коротеньких волос или хвоста: закрути резинкой, - и никаких проблем) С претензией на оригинальность совсем и не восточная внешность. Нет, я не похож на Юсуфа. Или дело в другом: мы сходно видим мир?
Да, у меня кризис мировосприятия, как это пишется в автобиографиях. Я прятался от настоящего, потому вот это всё и случилось: «Несовместимых мы всегда полны желаний... Итак вот мы живём под небом голубым, Полу безбожники и полу мусульмане», – «полу христиане» – тоже подходит. А Хаямова это мысли или переводчика? Мы все только и делаем, что переводим - перефразируем друг друга. Мечеть Омара, храм Гроба Господня, Исаакиевский собор и бывшая тюрьма - Петропавловская крепость: смахнёшь внешнее, – сходно всё. «В ч ё м нашей жизни смысл? Он нам непостижим...»? Уж теперь я ту жизнь - Юсуфа непременно досмотрю теперь.
У нас с тётей Катей столе под солнцем абажура раньше помещались же Франция и Англия, – поместится теперь и Иерусалим. И не в каждом ли городе есть свои Золотые, и Новые ворота, и даже Мусорные ворота?! Яфские ворота – ворота в порт, портовые ворота… Ворота судьбы... Врата судьбы, - откройтесь! Ворота: выход и вход… Вход!