В 90-е годы стало многое возможным.
Из газет времени Перестройки.
Над миром плывет рассвет. Мир для меня в данном случае – это немного, он лишь та малая часть большой человеческой Вселенной, которая мне доступна. Весь мир для меня в настоящий момент равен пейзажу, который я вижу из кухонного окна. Где-то в параллельной реальности на очарованном острове из белых кружев посапывает во сне мой сын. Я даже не знаю, как они его назвали. Одно время хотели назвать как меня – Николаем. Это был один из вариантов. В окно кухни я вижу засыпанные снегом клумбы, из-под снега торчат сухие бодылки тощеньких хризантем – «дубков», а вокруг клумбы, по краю, присели под снегом вечнозеленые туи. Напротив стоит обычный пятиэтажный дом, и за его крышей туманное зимнее небо розовеет и наливается светом. Может быть, и в моей жизни начинает светать. Но каким он будет – новый день?
1. «Один крестьянин решил бороться с дэвом. Он взял сухую лепешку, горсть фиников и отправился в дорогу». Я подумал, что крестьянину было нечем больше заняться. «Дэв был большой и сильный, ему прислуживали 120 тысяч всегда голодных, кровожадных ифритов и 500 тысяч злобных имамов ростом с башню». Может быть, диагноз крестьянина – суицидальный синдром? «А жил дэв в глубоком и страшном ущелье, далеко в горах». Мне стало ясно, что крестьянин – любитель экстремального туризма, и я отложил книгу в сторону. Я никогда не мог понять логику восточных сказок, точнее говоря, полное отсутствие здравого логического начала, которое для них характерно.
Не читалось. Я включил телевизор. Шли «Городские новости». Молоденькая, черноволосая, коротко стриженная дикторша посмотрела на меня с одобрением и симпатией и даже, мне показалось, слегка кивнула: «… за последнее время была самой обсуждаемой темой года. Местный миллиардер Коровин пригласил на празднование своего дня рождения американскую поп-звезду Лизу О’Хара, взявшую псевдоним из книги Маргарет Митчел, по словам всемирно известной певицы и фотомодели, не случайно. Приезд певицы был оценен в полтора миллиона американских долларов. – Дикторша оживленно подняла вверх брови и растянула губы в ослепительную американскую улыбку. – Однако вместо госпожи О’Хара на загородной вилле Коровина в назначенный день появился латиноамериканский актер и певец Дэвид Эррейра, что повлекло некоторое недовольство со стороны гостей и хозяина виллы. Разыгрался скандал, приведший к повреждению городской электросети и небольшому пожару, который, к счастью, удалось ликвидировать подручными средствами. Праздничный вечер участники инцидента закончили в бане. Вовремя прибывшая милиция установила, что ни господин Коровин, ни господин Эррейра не предъявляют друг другу никаких претензий. В настоящий момент делом занимается прокуратура. Новости спорта. Скандальная хроника личной жизни шведской теннисистки Брю Паттерсон и футболиста Энтони…». Я почувствовал отвращение и выключил телевизор. Дикторша при этом посмотрела на меня с ледяным презрением.
В моей жизни всегда, сколько я себя помню, присутствовал прекрасный магазин «Мир книги». За дверью его уютного зала царила особая атмосфера – как в аквариуме с отстоянной темноватой водой. И как золотые рыбки в аквариуме поблескивали там корешками на полках ряды многочисленных подписных изданий. Я проникал в его таинственное, наполненное торжественной тишиной пространство при каждом удобном случае. Но несколько месяцев назад высокие старомодные окна кирпичного дома давней постройки заклеили бумагой, забрызгали краской, известкой, а на двери появилась косо прикрепленная табличка «Ремонт». Недоброе предчувствие сжало тогда мне сердце. «Мир книги» ликвидировали?» – спросил я рабочих, которые красили стены. «Что ему сделается! Откроется после ремонта!» – заверили меня.
Я снял трубку и набрал знакомый номер. В трубке на другом конце провода молчали и, похоже, что-то жевали. Жевательную резинку, наверное. «Это магазин подписных изданий?» – вежливо спросил я. Трубку швырнули на рычаг. «Але! – сделал я новую попытку, – это…» Трубку бросили снова. «Не бросайте трубку! – предупредил я маневр противника, дозвонившись в третий раз. – Это номер118-16-70?» «Да!» – злобно ответили мне после паузы, наполненной холодной ненавистью и чавканьем. Голос был женский. «Подскажите, пожалуйста, когда откроется магазин подписных изданий?» – поторопился я. «Здесь больше нет никакого магазина!» – трубку швыряют снова. Я набираюсь терпения и смиряю доходящее до бешенства раздражение. «Будьте добры, какая организация находится по адресу…?» «Частное коммерческое предприятие»,– трубку на это раз вешают спокойно, уверенно, с наглым сознанием своего превосходства.
Не оставалось ничего другого, как рухнуть на диван и занять обычное положение. Я смотрю на давно побеленный, потрескавшийся потолок. Его белили еще тогда, когда была жива мама. На этом потолке моим глазам знакома каждая трещинка, как Родиону Раскольникову – на обоях его жилища, похожего на гроб. Когда-то я читал или учил в школе, что живые существа вымирают в результате гибели среды их обитания. Я чувствую себя вымирающим животным. Мне почти 26 лет, уже два года после окончания вуза я безработный. Я все время чувствую, что я человек конченый, лузер.
Мне представилась длинная очередь в бюро трудоустройства. Я там провел вчера почти весь день, а потом, по выданным мне направлениям, обзвонил все предприятия. В одном месте предложили 200(!) рублей в месяц. При мало-мальски достойной, но далекой от фактического прожиточного минимума зарплате 500. В одной строительной организации обещали место сторожа и зарплату под тысячу. И я как дурак туда поперся! Оказалось, что сторож должен разгружать вагоны и нести материальную ответственность за сохранность груза. А потом маячить все оговоренное время в воротах. Сегодня идти некуда и незачем. И я погружаюсь в обычное расслабленное состояние – будто проваливаюсь в мягкую перину, тону в ней с головой.
В это время в двери начал поворачиваться ключ: пришла теща. В груди сжалось и мучительно заныло. Пока она открывала все три замка обычных на внешней двери и один потайной на внутренней, пока ключ поворачивался и скрежетал, мне казалось, что его вращают в моем собственном сердце. Я вдруг ясно представил, как выхожу в прихожую, за спиной у меня тяжелый топорик для рубки мяса (этот топорик лежит у меня внизу в кухонном шкафчике). Теща наклоняется, ставит тяжелые сумки на пол, и я вижу залысины в ее редеющей прическе. Она падает, сраженная топориком, удачно ударяется головой об угол телефонного столика. И я вызываю милицию и скорую помощь. И решен искусственно созданный квартирный вопрос, и мамина квартира, моя законная собственность, возвращается в мои руки и приносит нам с Ленкой доход. И свобода, конец давящему кошмару.
Когда я, безоружный, вышел в прихожую, теща стояла на пороге. Тощая высокая треска, преподаватель русского языка и литературы. Ей за пятьдесят, она гордится своей фигурой и умением одеваться, носит «молодежную», короткую стрижку и красится в средний между каштановым и малиновым цвет краской «WELLA»: «ВЭЛЛА» – вы великолепны!» На ногах у нее невысокие кроссовки, похожие на полукеды, поверх ситцевого пестрого турецкого халатика надета внакидку джинсовая курточка с галунами и серебряной бахромой. Крутая старушка Татьяна Тимофеевна. С тех пор, как теща занялась коммерцией, она мнит себя великим комбинатором, не меньше.
«Дрыхнешь и мечтаешь?» – сделала теща предупредительный выстрел и поставила тяжеленные сумки и кульки на пол. Я заметил, что сумки на этот раз куда больше и тяжелее, чем обычно. Она стояла и смотрела, как я нехотя нагибаюсь и медленно, словно при замедленной киносъемке, берусь за полиэтиленовые ручки. «Тунеядец,– продолжила теща обстрел. – Хоть бы посовестился!» И нанесла мне смертельную рану: «Другие в твоем возрасте семью содержат!» Я покорно поднял сумки с пола и поплелся в кухню. И когда я, смертельно раненный, истекающий кровью, тащился по прихожей, теща со всего размаха метнула мне в спину томагавк и одним ударом добила совсем: «Не думай, что Леночка будет бесконечно ждать, когда что-то изменится, не надейся! Подумал бы хоть о ребенке!» Я дополз до кухни, уронил на пол чужие продукты и умер, но этого никто не заметил. И я похоронил себя в комнате на диване.
Отношения с тещей стремительно, внезапно испортились после того, как Ленка забеременела первый раз и попала в стационар с токсикозом. С тех пор Татьяна Тимофеевна изо всех сил закручивала гайки.
Из комнаты было слышно, как теща прошла в кухню, открыла холодильник и чем-то загромыхала. Через несколько минут я не выдержал и отправился на кухню тоже. Теща стояла, согнувшись вдвое и с головой уйдя в недра холодильника. Вот она вытащила в прозрачном кульке мою вареную курицу, начатую пачку масла, несколько вареных картофелин… Все это шмякнулось возле холодильного шкафа на металлический поднос, на пол. «Татьяна Тимофеевна! Что вы делаете?» – в тревоге закричал я. «Очищаю свой холодильник от твоих вещей», – глухо, как из бочки, прозвучал из холодильника ответ тещи. «Но почему?!» – возопил я. «Да потому, – заявила Татьяна Тимофеевна, выныривая из холодильника и отряхивая руки в мокрых зеленых резиновых перчатках с раструбами, – потому, что здесь будут жить другие люди – порядочные, культурные, не безработные, не чета тебе!» «Другие люди! – кровь бросилась мне в голову. – Вы сдаете квартиру моей мамы?» «Теперь это моя квартира, ты бы лучше о своем ребенке думал», – огрызнулась теща. И добавила: «Продукты положишь на свободное место. Вечером придет жилец в комнату с лоджией, которая на замке. И скажи спасибо, что есть кому заботиться о твоих жене и сыне!» Она вышла в прихожую, подобрав опустошенные кульки и сумки. Мои продукты сиротливо лежали на полу.
Я женился на Ленке по глупой, доверчивой, студенческой, любви. В нашей группе к тому времени было три пробных брака и один официальный брак по явному расчету. И теперь эта неприкаянная любовь оказалась беззащитной, как птенец, выпавший из гнезда.
Я дождался, когда теща закроет за собой последний замок, и набрал номер ее квартиры. Разговаривать с супругой в присутствии Татьяны Тимофеевны не хотелось. Ленка почти сразу сняла трубку, и я услышал, как она грустно и доверчиво, мне показалось с надеждой, сказала: «Я слушаю. Кто это?» На меня водопадом обрушился ее голос и вместе с ним такое сознание собственного одиночества, что стало трудно произносить слова. Мне было так важно, чтобы Ленка была на моей стороне! И оттого, что реальность окрасилась другим оттенком, пауза между ее словами и моим ответом казалась мне неестественно долгой. А внутри повторялось, как заклинание:: «Ленка! Ле-ноч-ка, Ле-нка.. .» Я был обижен, взвинчен. «Леночка! Я вырвался к телефону, наконец-то. Только что ушла твоя мама, приносила какие-то продукты, вещи, как всегда неизвестно для кого… Она, кстати, собирается сдавать квартиру… Ленусь, ты об этом знала?» «Я знаю, – сказала Ленка. – Мама правильно делает. Сейчас все решают деньги.» – «Как ты себя чувствуешь?» – спросил я. Тут она переждала паузу, и мы долго молчали оба. Говорить о вынужденной разлуке, о полной зависимости Ленки от тещи не имело смысла, а говорить о чем-либо другом мы теперь не могли, я, по крайней мере, не мог. « Все будет нормально, – сказал я. – скоро все это кончится». «Ты нашел работу?» – почти оживленно спросила Ленка. «Мне обещали в одном месте, – соврал я. – Тебя выпишут, а я буду уже при деле и при деньгах. Деньги у нас будут. Вот увидишь». Мне показалось, что прошла целая вечность, пока я стоял и слушал, как Ленка молчит в трубку. «Ленка, – сказал я напоследок, – я скучаю!» Мне приходить в квартиру к теще смертельно не хотелось, я там чувствовал себя как несостоятельный должник в гостях у кредитора. И разговаривать с Ленкой в присутствии ее матери было унизительно и гнусно.
Весь день я валялся на диване. Спал. Потом смотрел в потолок. Вечером в дверном замке опять повернули ключ. Хлопнула дверь, и по прихожей затопали какие-то люди. Потом с шумом втаскивали вещи: сундуки или чемоданы – и опять топали, топали, открыли дверь в комнату с лоджией, переговаривались, голоса были мужские. Я не выдержал и вышел в коридор: будто бы в туалет.
Дверь в самую большую комнату квартиры (паркет, лоджия, 20 квадратных метров площади) была распахнута настежь, и внутри ярко горел свет. Я узнал позабытые за это время наши с мамой вещи: старый чешский торшер под сборчатым колпаком, поистрепавшееся кресло-качалку… Из-за двери виднелся уголок потертого напольного ковра, памятного мне с детства.
Входная дверь была тоже открыта, и как раз когда я появился в прихожей, два мужика в расстегнутых милицейских кителях вносили какие-то прямоугольные коробки или рамы, зашитые в матерчатые чехлы. Я поспешно ретировался в комнату и закрыл дверь на замок. О замках в межкомнатных дверях, кстати говоря, позаботилась теща. В прихожей продолжали возиться и переговариваться. Я улегся на диван, пережидая. Но лежать мне пришлось недолго. Дверь в соседнюю комнату шумно захлопнули, по полу отчетливо прозвучали уверенные мужские шаги, и в мою комнату постучали.
Приоткрыв дверь, я выглянул в узкую щелочку. В полутемной прихожей стоял мужичок в милицейской форме и рассматривал меня с любопыством. «Ты хоть знаешь, с кем жить будешь?» – он протянул мне газетку. На газетном листке синим фломастером была отчеркнута статья. Я прочитал заголовок: «Новый русский Модильяни». «В свете последних явлений самым большим событием культурной жизни можно считать персональную выставку известного современного художника-модерниста… заслужил наименование «русского Модильяни»… единодушные отзывы критиков России и Запада…» Газетка была местной, называлась «Культурная жизнь». «Имей в виду!» – посоветовал милиционер и строго кивнул мне напоследок.
Весь следующий день я провел в квартире не выходя. В соседней комнате молчали и как будто бы тоже притаились. Под вечер я не выдержал, поднялся с дивана и постучал к соседу. За дверью стояла настороженная, стерегущая тишина. Я постучал еще раз, погромче. Что-то громыхнуло у самого порога, кто-то вполголоса чертыхнулся, и дверь открылась.
Новый русский Модильяни стоял на пороге в домашних бриджах и вельветовых коричневых шлепанцах и, щурясь, рассматривал меня несколько исподлобья. Я уже тогда обратил внимание, что на его высоком лбу, когда он присматривается к чему-либо, залегают тонкие морщинки. В глаза бросалось, что он высок, не брит и, кажется, действительно похож на художника Модильяни. «Прошу вас», – он сделал приглашающий жест, посторонился, пропустил меня в комнату и сел на диванчик у дальней стены, указав на стул напротив: «Как я понимаю, вы мой сосед и тот самый тещин зять, поэтому не спрашиваю, чем обязан…». Внешне он был действительно (по-Мадильяновски? по-Мадильянински?) красив: темная небрежная шевелюра над крупно вылепленным куполообразным лбом, иронические брови с изломом, из-под тяжелых век с прищуром сморят яркие карие глаза, и в них горит странная золотая искорка. Хищное, умное лицо – этакий флибустьер, первый любовник, художник одним словом. Флибустьер протянул длинную руку, открыл не вставая полированную дверцу маминого шкафа и поставил на наш журнальный столик сначала две узенькие рюмки, потом бутылку темного вина с вытянутым горлышком. Рюмки издали нежный звон, соприкоснувшись. Пока я осматривался, на столе появилась коробка конфет с блестящей крышкой. На крышке были изображены кремовые розы.
Я на несколько секунд потерял дар речи, оглядывая знакомую комнату. Ковры со стены и с пола исчезли. Паркет ярко блестел, отражая горящую люстру. Мебель была раздвинута по стенам, и комната казалась полупустой. Всюду новый хозяин развесил картины, и они меня тоже поразили. Настоящий Модильяни, сколько мне помнится, писал обнаженную женскую натуру. Новый русский Модильяни изображал в красных тонах обнаженных мужчин на розовом фоне, и все они как один напоминали своего автора. Еще не хватало, чтобы мой новый сосед отличался нетрадиционной сексуальной ориентацией. Я перевел подозрительный взгляд на художника, но что-то в выражении его лица меня успокоило. Вряд ли этот красавец с такой неизнеженной, мужественной внешностью мог интересоваться не женщинами.
Он сидел на диване и тоже, несколько лениво и снисходительно, меня рассматривал. У меня было странное чувство, что он вот-вот протянет мне руку и скажет: «Модильяни». «Приятно познакомиться с соседом по камере», пошутил Модильяни. Он сидел на диване неестественно прямо и – неподвижно. И я вдруг понял, что он беспросветно, мучительно пьян.
Утром я пошел к адвокату.
В юридической консультации шел ремонт, и весь коридор был испещрен белыми следами, в воздухе стоял запах известки. Наверное, у меня на лице было написано, что я безработный, потому что женщина, с которой я оказался рядом в очереди, демонстративно пересела на другое место.
К адвокату я пришел не первый раз и чувствовал, что не имеет смысла тратить зря деньги: 200 рублей для меня сумма немалая.
Из коридора в открытую дверь я видел угол свежепобеленного кабинета и, под переливающейся картинкой с желто-голубым парусником, относительно молодого адвоката в профиль – женщину лет тридцати с поднятыми кверху крашеными, желтыми, как увядшая трава, волосами. Что-то вполголоса она внушала сидящему напротив клиенту, которого я не мог рассмотреть из коридора, и от монотонных звуков ее речи меня мутило. Нестерпимо пахло известкой.
«Заходите!» – крикнул кто-то. Я встал и чуть не столкнулся в дверях с выходящим от адвоката унылым сутулым усачом непомерного роста. От него пахнуло на меня перегаром.
Я сел и уставился на голубой перламутровый парусник под желтым парусом. Лицо адвоката было опущено в бумаги, и я перевел взгляд на письменный стол. Он ломился от безделушек. Прямо передо мной переливалась маленькая хрустальная пирамидка на малахитовой подставке, а поближе к окну в изящной металлической вазочке растопыривались букетом тонко отточенные карандаши. Перед адвокатом стояла чашка с чаем из японского сервиза – с черными и желтыми птицами. «Слушаю вас», – сказала, наконец, адвокат и подняла голову от бумаг. У нее было совсем молодое, самодовольное лицо, розовое и как будто бы тоже покрытое перламутром. И хотя взгляд выражал профессиональную любезность, я думаю, единственное, что ее сейчас занимало по-настоящему, была чашка с недопитым чаем. От желтой с коричневым занавески падала на письменный стол легкая приятная тень.
Не успел я сказать и двух слов, как адвокатесса перебила мою выстраданную речь коротким требованием: документы о собственности на квартиру, пожалуйста. «Документы у потенциального ответчика, -- признался я торопливо. – Но…» «Без документов консультация невозможна, – отрезала адвокатесса, не поленилась растянуть губы в резиновую улыбку. – Достаньте их любым способом, договоритесь с ответчиком и действуйте на юридически правомерной, законной основе». «Это невозможно. Речь идет именно о… », – начал я упавшим голосом. «Вот видите, – торжествующе усмехнулась она, – вы сами признаете, что ваши действия противозаконны. Вы не правы с точки зрения закона. Смиритесь и живите спокойно». «Вы не имеете права! Я оплатил консультацию», – сказал я, почти плача. «Можете забрать свои 200 рублей, – ответили мне холодно. – Неудивительно, что с вами никто не хочет иметь дела».
Когда я вышел в коридор, из кабинета с табличкой «Зав. юридической консультацией № 2 И.И Ползунков» вышел И.И. Ползунков в сопровождении моей тещи. В левой руке он нес большой яркий кулек, а правой поддерживал тещу под локоток. И.И. Ползунков был низенький, пузатенький, с круглым брюшком и смотрел на тещу снизу вверх. Я направился на улицу прежде, чем они меня заметили.
Маленький дворик юридической консультации весь был завален сухими грязными листьями облетевшего тополя. В черной, как деготь, луже отражались ветки. По скрипучим деревянным ступенькам старого флигелька спустилась, выйдя от адвоката, древняя старушка в беленьком льняном платочке с красной витой каемочкой. «Вот, – сказала она, ни к кому не обращаясь, – всю жизнь им отдаешь-отдаешь, тратишь себя, тратишь, а старость наступит – и кому ты нужен! На улицу гонят! Рази молодым доверять можно!» Я посмотрел на квитанцию, которую сжимал в руке. Там было написано: «Городская юридическая консультация № 2. Адвокат Лядская Лариса Викторовна». Я вспомнил высокомерные глаза Лядской: синие, влажные, с черными кругами расширенных зрачков, длинные накрашенные ресницы.
Лифт не работал. Я поднимался по лестнице своего подъезда, и уже на четвертом этаже запахло дымом и чем-то вроде дуста, вызывающим удушье и слезотечение, и чем выше я поднимался, тем сильнее становился запах. На площадке моего седьмого этажа дышать стало нечем, а от дыма было полутемно. На всю площадку гремели звуки эстрадной музыки, издавала их мощная аппаратура, звук толчками пульсировал в стенах, и к полуслепоте и удушью прибавилась еще в значительной степени глухота. Я заметил, что дверь в мою квартиру приоткрыта. Дым шел оттуда.
Я бросился в темную прихожую и закашлялся. Дым и музыка сочились из комнаты Модильяни. «Угоню, тебя, угоню, ну и что же тут криминального!» – вовсю надрывался женский голос. Потом вмешался Кай Метов: «Позишн намбер ван…» Дверь в мою бывшую комнату распахнулась, и оттуда в клубах дыма на четвереньках выполз пьяный в стельку парнишка, с усилием поднялся на заплетающиеся ноги, схватился за стенку, другой рукой поднял сползающие штаны и, шатаясь и падая, ввалился в туалет. По его щекам катились капли пота. Музыка гремела так, что тряслись стены.
Это продолжалось до вечера, а потом почти всю ночь. То и дело кто-то выбегал в прихожую, слышался визгливый женский смех, потом что-то выясняли пьяными голосами. В половине первого я не выдержал и заснул под музыкальные вопли. Но спал я недолго. Меня разбудили не то всхлипывания, не то тихие взвизги в прихожей. «За кого ты меня принимаешь? – с тихими всхлипами ныл женский голос – Я не такая». Потом послышалась возня, что-то глухо ударило в стену моего обиталища, и кто-то мешком шлепнулся на пол. Через несколько минут началось опять: «За кого… Ну за кого ты меня принимаешь…» Снова послышались возня и пьяный женский плач. Я был так изнурен многодневной голодовкой, измучен переживаниями и слаб, что провалился в сон, как в темную пропасть.
Когда я проснулся, в квартире было тихо.
У меня нестерпимо болела голова. Я прислушался и потихонечку выглянул в прихожую. Осмелев, вышел из комнаты и дошел до двери в ванную. В это время из комнаты Модильяни выскочила рослая, худущая блондинка, на ней, кроме моих старых матерчатых тапочек и розовых шелковых трусиков-стрингов, ничего не было. Блондинка дошла до меня и остановилась: «Ну, чего встал! Пусти, мне в клозет надо!» Наверное, от неожиданности я посторонился неловко или не в ту сторону, потому что она, чертыхнувшись, стукнула меня дверью ванной комнаты, протиснулась внутрь и щелкнула дверной задвижкой. «К-казел! Вот козел!», -- раздалось оттуда, и на пол с грохотом полетело что-то металлическое, возможно мой таз для белья. Потом снова: «Нет, во к-казел, блин!» Мне запомнилось оранжевое тату на ее предплечье – тропическая рыбка с длинными плавниками.
Я вернулся в маленькую комнату и выждал еще полчаса. Потом беспрепятственно умылся, прошел в кухню и заварил себе чай. Из комнаты – из этой злополучной резиденции злополучного нового русского Модильяни – вышла и появилась в кухне бледненькая, с нежными розовыми прыщиками на круглом личике девица в брючках, голубеньком свитерке под горло, с бурыми, пересыпанными перхотью волосами. Их обгрызенные концы веером лежали на высоком воротнике скромного свитера. Шла она церемонно, маленькими шажками, аккуратненько ставя ступни в хлопчатых синеньких носочках. Глаза у нее были голубые, прозрачные, довольно большие и круглые, а маленький рот в форме треугольника острым концом вверх придавал всему лицу сходство с камбалой или скатом. Все это я рассмотрел, когда она остановилась на пороге кухни и стояла, переминаясь с ноги на ногу, словно от большой застенчивости. Переминалась она недолго: цепляя пол ногами, направилась прямехонько к кухонному столу. «Наташа», – представилась Камбала, неловко плюхаясь на табуретку, и церемонно повела плечом. Поставила на стол бутылку пепси-колы: «Будешь?» «Спасибо, – сказал я, – не стоит». «Я вот тоже такая, принципиальная», – сочувственно вздохнула Камбала Наташа, и от ее сочувствия меня передернуло, но я не подавал виду и внимательно слушал. «Меня родители так воспитали, – продолжала гнуть свое Камбала, медленно и тщательно выговаривая слова и от умственного усилия недоуменно поднимая белесые бровки кверху домиком, – не как других. Поэтому я такая несовременная, мне все говорят». Я терпеливо молчал и ждал, когда она кончит. Голова после умывания болела меньше, и есть хотелось нестерпимо. «Поэтому мне так трудно жить. Я слишком интеллигентная. Не! Честное слово! Когда я, например, выражаюсь матом, – любуясь собой, продолжала Камбала, и у нее невольно вырвался глупый самодовольный смешок, – мужчины меня не воспринимают. Не! серьезно: они считают, я женственная для этого». Было очевидно: она действительно гордится, что ее «не воспринимают». Мне становилось уже невмоготу. «Ладно – сказал я, – мне пора». Я собрал в блюдце бутерброды, взял чашку с чаем…. «А я обижусь!» – заявила Камбала, и ее тон мне не понравился. «А я обижусь!» – еще капризнее громко повторила Камбала, когда я выходил из кухни. Но выйти мне не пришлось.
У меня на пути, широко расставив ноги, согнув напряженные руки в локтях, стоял крепкий мужичок в милицейских брюках с красными лампасами. Он был в майке и босиком. Мужичок прошел в кухню, и я, пятясь, отступал перед ним. Камбалы в кухне уже не было. Я чувствовал ребристый край кухонного стола, мужичок стоял напротив. «Тебе что, почки надоели?» – беззлобно и негромко спросил он. Под его черной сетчатой маечкой перекатывались потные, блестящие бицепсы. «Слышь, парень, я тебя спрашиваю, тебе что, почки надоели?» – повторил мужичок ласково, придвигаясь ко мне почти вплотную и проникновенно глядя в мои глаза. На меня пахнуло мятной жвачкой, вчерашним потом и запахом перегара. Глаза у него были совершенно обезьяньи: бесцветные, круглые, с маленькими черными точками зрачков, с красными веками после ночной попойки.
Я сделал шаг в сторону, потом назад, за торцевой конец кухонного стола, и, снова пятясь, стал выходить из кухни. По дороге я прихватил трехлитровый эмалированный чайник, купленный когда-то моей мамой, – мне было противно представлять, как эта развеселая компания будет использовать и, может быть, присвоит мою вещь, а кроме того, я думал о самозащите. «Чайничек положь», – посоветовал мой доброжелатель, тесня и преследуя меня, как призрак в кошмарном сне. У самой двери я повернулся к нему спиной и, решительно сделав большой шаг, почти прыжок, ворвался в свою комнату, резко захлопнул за собой дверь и повернул в замке ключ (благословенна будь Татьяна Тимофеевна, вставившая в межкомнатные двери замки!) Дверная доска сотряслась от такого удара, что, кажется, выгнулась и застонала. Вся стена глухо ахнула, и сверху посыпалась шпатлевка. Ключи в замке жалобно тренькнули и, звякнув, упали к моим ногам. Второй, видимо предупредительный прощальный удар, был слабее. Я, наконец, понял, что меня временно оставили в покое. Снял телефонную трубку и набрал 02. В трубке повисло молчание: телефон не работал.
К полудню в квартире, похоже, никого из посторонних не осталось. Появился нечесаный, еле продравший глаза Модильяни и заходил по прихожей: в ванную, в кухню. Увидев меня, кивнул и приветственно поднял кверху руку. Через час с лишним он ушел в сопровождении двоих в милицейской форме. Я видел в окно, как они медленно вышли из подъезда, по обе стороны от художника шагали два его приятеля милиционера, и он сутулился между ними, будто арестант. С кухонного балкончика я наблюдал, как они сели в темно-синюю иномарку Модильяни. Вид при этом у Модильяни был такой, словно его мутило с похмелья. Я вдруг вспомнил, что, когда он без майки ходил по прихожей, явственно проступали на его плечах, груди и спине круглые, большие, аккуратно, как медали, навешенные синяки. Машина Модильяни плавно тронулась с места, и я подумал, что у меня накануне просто разыгралось воображение.
Я стал искать место порыва телефонного провода. Провод был вырван из стены с корнем у входной двери в прихожей. Я стал возиться и соединил кое-как концы. Дозвонился до службы 02. «Милиция слушает», – в трубке женский голос. Я начал сбивчиво излагать, как мне угрожали не проживающие в квартире посторонние лица. «Заявление по месту жительства», – ответили по телефону. – Наряд на дом вызовите в момент непосредственного нарушения порядка». «Кому принадлежит квартира? – спросил дежурный по месту жительства. – Пусть хозяйка подтвердит ваши показания». Это был замкнутый круг.
Я хорошо помню унылый день в конце ноября, когда мы с Модильяни стояли на лоджии в его комнате. С момента вселения художника в мою бывшую комнату прошло около месяца. Если не считать первого знакомства с Модильяни, я не был здесь уже около двух лет. С седьмого этажа открывался прекрасный вид: холмистый пустырь, поросший еще зеленой привядшей травой, сиротливые пожелтевшие березки раскачивал порывистый ветер. По небу низко плыли рваные тучи. Серое небо сплошной массой стекало за горизонт, подкрашенный тревожным закатом. «Да, – сказал Модильяни за моим плечом, – за такую квартирку никаких баксов не жалко. Такая квартирка дорогого стоит». Мы с мамой получили эту квартирк в начале 90-х, как тогда говорили, «у черта на куличках». На эти «кулички» никто не хотел ехать, даже в благоустроенное жилье. А до этого мы жили в самом городском центре, в собственном доме, и по утвержденному плану реконструкции города дом решено было снести.
«Теща очень донимает?» – спросил из-за плеча мой собеседник. «Да уж, – вздохнул я. – Да уж…» И меня прорвало. Я говорил захлебываясь, не в силах остановиться, не желая ничего, кроме того, чтобы высказаться, и в глубине души презирая себя за истеричность. Модильяни слушал и понимающе кивал головой. «Самое обидное, – сказал я, – что вся эта неясная тогда заварушка с приватизацией началась как раз в то время, когда мы с Ленкой поженились. Мы все сами практически на нее повесили – на тещу… Ленка привыкла ей верить, а у меня – так совпало…», – тут я не смог сразу продолжить, потому что сдавило горло от обиды и старой не проходящей боли. «У меня умерла мама», – сказал я, передохнув, чужим голосом. Модильяни помолчал, словно взвешивая сказанное, и посоветовал: «Воспользуйся одним испытанным средством. Раз она ведьма – начни охоту на ведьм. Скажи ей при случае…» Я посмотрел на него с интересом, Модильяни прищурился и выдал совершенно издевательски нечто невозможное для повторения. «Скажи ей при случае, – с расстановкой, отчеканивая каждое слово, насмешливо подтвердил сказанное Модильяни, – не хрен срать на чужие огороды, а не то…» Далее следовала такая безобразная, до нереальности бессмысленная нецензурная брань, что я поперхнулся и дыхание пресеклось, как после удара в солнечное сплетение. «Ладно, спасибо, учту», – сказал я хмуро, выходя из чужой комнаты и старательно избегая взгляда собеседника. Модильяни меня не задерживал.
Я тщательно запер дверь в свою комнату изнутри и рухнул на диван. В душе было тоскливо и пусто. Я заслуживал чего угодно, но только не издевательства со стороны тёщиного квартиранта!